Ко двору Олава пришли уже к ночи. Эйрик постучал кулаком в ворота, отчего одна из створ дрогнула и сама по себе раскрылась. Вошли с оглядкой, осмотрелись. Увидели очень тесный двор, давно не метенный, неухоженный – заросший вдоль частокола высоким кустарником и крапивой. Налево увидели ряд хозяйственных построек, направо колодец, прямо же перед ними стоял жилой усадебный дом с крытым крыльцом и просторной галерейкой. Во дворе не было ни души, также, впрочем, и в амбарах, запертых дубовыми засовами с замками.

Эйрик и игрец поднялись на высокое крыльцо и толкнули дверь внутрь дома. А так как время было уже позднее и на дворе все сгущались сумерки, то в пустом доме их встретила темнота. Эйрик с полупоклоном поздоровался в эту темноту, но в ответ ничего не услышал.

Немного постояли при входе, пока глаза не пообвыкли в темноте, и скоро разглядели очертания печи, широкого стола. Четырьмя расплывчатыми блеклыми пятнами виднелись оконца.

На столе Эйрик нащупал свечу и кресала. Несколько раз высек искру. В это время кто-то пошевелился в углу под оконцем. Скрипнула скамья. Эйрик вновь поздоровался, но скрип больше не повторялся.

Затлел трут. Торопясь, никак не могли зажечь свечу. А когда она загорелась, увидели спящего на широкой лаве мужчину. Он лежал одетый, на спине, неудобно запрокинув голову и раскрыв рот. Одна нога его свешивалась на пол, а руки были скрещены на груди.

– Это Олав? – тихо спросил Берест.

Эйрик со свечой в руке подошел поближе к спящему и встал у него в головах, чтобы внимательнее рассмотреть. А Берест подошел с другой стороны. Здесь оба ощутили сильный винный перегар и поняли, что человек мертвецки пьян.

– Это Олав? – опять спросил игрец.

Эйрик пожал плечами, ответил:

– Я видел Олава один раз; когда мне было шесть лет. Олав был большой и красивый.

– А этот?

– Наверное, он и есть… Прошло много лет.

Эйрик тронул спящего за плечо. Но тот даже не пошевелился. Эйрик дернул его за руку, потом приподнял за плечи и усадил на лаве, привалив спиной к тесаной бревенчатой стене. Однако и это не разбудило Олава, а только голова его со спутанными и мятыми светлыми волосами свесилась на грудь. Дыхание же стало шумным.

Долго еще после этого Эйрик и Берест пытались растолкать Олава. И как будто им это удалось. Олав с трудом разлепил веки, мутными глазами сурово посмотрел на сына и спросил:

– Ты кто?

– Я Эрик, я пришел из Бирки.

– Ты кто? – опять спросил Олав и, будучи больше не в силах бороться с хмелем, повалился на лаву и захрапел.

Тогда оставили Олава лежать как лежал, а свечу отнесли на стол. Как обещал, Эйрик развязал игрецу пальцы. И, выбросив все щепки, омыл подсохшие, покрытые корочками ранки холодной колодезной водой из бадьи. После этого Берест попробовал осторожно пошевелить пальцами – шевелились. Попробовал согнуть их в суставах – болели, но немного сгибались. И, видя это, Берест поверил в умение Эйрика и поверил в то, что сыграет он еще на гуслях – пощиплет струнный ряд.

Сняли с печи несколько овечьих шкур. Легли – игрец на лаве у глухой торцовой стены, Эйрик у входа, возле крайнего оконца. Но долго не могли уснуть: то храпел, то бранился сквозь сон пьяный Олав, то лаяли собаки в ближних дворах, то ветер вдруг принимался хлопать створами ворот. И приходили беспокойные мысли о наступающем дне. Он должен был стать перепутьем – двум дорогам два путника.

Эйрик рассказал про подарок Ингунн. Она, будто невеста, подарила ему рубашку. На груди и на животе она вышила красивых птиц и затейливый рисунок трав, а с обратной стороны, с изнанки, ее нити не заканчивались узелками, складывались в новый рисунок – в троих смеющихся гномов. И когда дарила, Ингунн сказала, что вышила на рубашке побольше крестиков. Поэтому, надев ее, Эйрик мог не бояться ни злокозненных эльфов, ни дьявола и никакой другой нечисти. Но не взял Эйрик с собой эту рубашку, решил сберечь. А теперь пожалел о том. Он вот как подумал: может, вовсе не Олав сейчас лежит возле них, может, это эльф, искусно принявший обличье Олава, ведь показалось же ему, что не очень похож Олав на того, каким он помнил его по Бирке – пусть прошло много лет… А была бы теперь под рукой рубашка, вышитая Ингунн, накинул бы Эйрик ее себе на плечи и все увидел бы так, как оно есть, без эльфовых хитростей.

Выслушав эти сомнения, игрец посоветовал Эйрику скрестить указательные пальцы и через этот крест как следует рассмотреть Олава. Эйрик, не медля, так и поступил. Однако никаких перемен в спящем Олаве не обнаружил. На том успокоился.

Бересту снилась Настка. Она стояла и радовалась, что вновь увидела его. В длинные Насткины волосы были вплетены молодые березовые листья. И так умело они были вплетены, что казалось, будто растут листья из Насткиной головы. Это очень встревожило Береста. Он ощупал свою рубаху, но не нашел на ней ни одного вышитого крестика. И когда опять поднял глаза на Настку, то увидел вместо нее большую кадку, полную воды. А на поверхности воды игрец увидел Насткино отражение. Лицо Настки было неподвижно и бледно, будто у мертвой, а глаза пусты, холодны, водянисты. Губы ее шевельнулись, но голос раздался не ее – глухой и бесцветный: «Я листьями взбежала на самую высокую березу, я чистыми водами легла на самое глубокое дно». От этих слов Береста зазнобило. Он сложил из указательных пальцев крест и через него уже не увидел кадки.

Утром игрец слышал, как поднялся Олав, как, охая и вздыхая, он добрался до бадейки с водой, как он шумно черпал воду ковшом и обливался, и фыркал, и пил громкими жадными глотками. Потом на некоторое время Олав затих – он, видно, стоял посреди горницы и рассматривал спящих гостей. Потом опять пил, на этот раз вино. И, ощутив себя увереннее, Олав подошел к Бересту. Толкнул его в плечо.

– Послушай, беленький…

Игрец поднялся на локтях. Олав спросил его:

– Я тебе что-нибудь должен? Ты вчера тоже пил у Ярослава?

– Нет, – Берест покрутил головой.

– А кто ты?

– Я Петр… – Игрец кивнул на Эйрика. – Я с ним.

– А он кто?

– Он Эйрик…

В глазах Олава было недоумение. Но здесь Эйрик тоже поднялся на локтях и ответил сам.

– Я Эйрик! Я пришел из Бирки.

– Из Бирки? Так что же из того? Я тоже из Бирки. Правда, давно там не бывал…

– Я твой сын, – пояснил Эйрик.

Олав надолго задумался. Но вот спросил:

– Ты сын Ингрид?

– Да.

– Вот как! – Олав сел за стол и плеснул в чашку еще вина. – А я всегда думал, что моего сына от Ингрид зовут Эйнар…

– Нет, меня всегда звали Эйрик!

– Что ж, Эйрик так Эйрик, – согласился Олав.

После этого он подробно выспросил о том, с кем Эйрик пришел из Свитьод, и кому принадлежит скейд, и какой они везут товар, и где его брали… Эйрик рассказал Олаву все без утайки. А Олав слушал его и посмеивался. Потом пустился в воспоминания. Оказалось, что Рагнара он знал хорошо, и даже лет пятнадцать назад, в свой последний приезд в Свитьод, он отбил у Рагнара женщину. Да, да! Ту самую Уну из Сигтуны. Олав окрутил ее, синеокую, в два дня: пока жених Рагнар где-то там пропадал – не то на охоте, не то на крестинах младенца. И в третий день Олав обвенчался с Уной в деревянной церкви соседнего прихода… Ах, как оттого бесился Рагнар! Дело едва не дошло до поединка, где Олаву, конечно, не поздоровилось бы, потому что Рагнар и пятнадцать лет назад был такой же здоровяк, как сейчас. А может, еще здоровее, ведь Олав судит о теперешнем Рагнаре лишь со слов Эйрика. Еще Олав сказал, что Рагнар по прозвищу Крепыш и в поединке, и в любом другом бою дрался один за шестерых, и никому из своих друзей Олав не пожелал бы перейти дорогу Рагнару. Но наедине с женщиной Рагнар был, как невинное дитя. Сущий ягненок! Представьте, женщина хотела его, а он всю ночь гладил ей коленку! И в конце концов Уна досталась Олаву девственницей.

Здесь Олав расхохотался и, подлив себе еще вина, сказал:

– Я сделаю из вас настоящих мужчин. Я отведу вас к Ярославу!

На это Эйрик ответил, что сам еще не решил, как ему быть. Во-первых, сказал, что он отыскал Олава только затем, чтобы передать ему пожелания здоровья от верной жены Ингрид. Во-вторых, Эйрик не намерен пока никому служить, лишь ищет способ разбогатеть. В-третьих же, его ждет в Бирке молодая жена – Ингунн, дочь Гудбранда…

Услышав имя Гудбранда, Олав покачал головой.

– Не лучшего человека ты выбрал себе в родственники, Эйрик! Я, поверь, хорошо знаю Гудбранда…

Эйрик промолчал, потому что ему нечего было ответить.

Олав же продолжал:

– И на что тебе этот Гудбранд? На что тебе его дочь? Ты еще так молод, Эйрик! Послушай, я научу тебя. – Олав налил полную чашку вина и выпил все, не отрываясь. – Поверь, я много разного повидал… С одной женщиной долго не живи. Не нужно, чтобы женщина к тебе привыкла. А то ты будешь зависеть от женщины. Поэтому ради своей Ингунн не торопись возвращаться в Бирку. Ты не знаешь, сколько есть на свете прекрасных городов. Ты не знаешь, сколько есть на свете женщин красивее и желаннее, чем твоя Ингунн. И они свободны, бери их. Они все твои. И когда будешь обладать ими, то поразишься – сам не поймешь, что тебя удерживало в Бирке.

Здесь Эйрик не мог смолчать и сказал вису:

После этого Олав уже не стал советовать Эйрику близости с другими женщинами. Но и от своих слов не отказался, и даже подтвердил их:

– Так истинно да будут боги милостивы ко мне, как я говорю истинно.

Согласились друг с другом в одном: время их рассудит.

Ближе к полудню Олав опять заговорил о том, что неплохо было бы сходить на некоторое время к тиуну Ярославу, тем более что у Ярослава вот-вот начнется званое пиршество. А Олав зван, и все, кто захочет прийти с Олавом, тоже как бы званы. И что бы там Эйрик себе ни решил про службу, а сходить посмотреть на хорошего человека – дело доброе и поучительное. К тому же на пиршествах обычно бывает много молодых людей, с которыми, сидя за столом да за винным кубком, нетрудно подружиться. И дальше Олав принялся с удовольствием описывать те кушанья, какие подавали вчера на стол Ярослава.

Игрец и Эйрик почувствовали голод, а в просторном доме Олава не наелась бы досыта и мышь. Поэтому от пиршества решили не оказываться. А так как тиун Ярослав держал свой двор во Владимировом городе, что оказалось совсем недалеко от жилья Олава, то они могли бы еще успеть к самому рассаживанию гостей.

По пути Олав спросил:

– Известно ли вам, что такое сакалиба?

– Нет, не известно, – ответили Эйрик и Берест.

Тогда Олав сказал:

– То, что не известно, – это плохо. Знать надо! Но при Ярославе это слово лучше не произносить.

И кое-что рассказал им.

Словом «сакалиба» мавры обозначают раба со светлой кожей – раба из северян. И очень ценят мавры таких рабов за спокойный нрав, за ум, за силу и ловкость. Поэтому не раз бывало, что сакалиба за короткий срок превращался из раба в крупного военачальника или советника, или в какое-нибудь иное доверенное лицо, а иногда даже сам принимался управлять своими прежними господами. А прекрасные женщины-сакалиба, нежные и белотелые, легко становились жемчужинами в больших гаремах у халифов, эмиров, у египетских владык и у турок. Видно, не только телом соблазняли они своих хозяев, но и прельщали умом – ведь восточные женщины не менее хороши, но с умом у них хуже, слишком много страсти в крови, страсть же подавляет ум. И дети сакалиба у мавров в цене, ведь из них вырастают мужчины и женщины-сакалиба.

Здесь Олав чуть-чуть приостановился, как бы призывая этим к вниманию. И еще кое-что рассказал.

Давно это было. Половцы продали в Булгаре много русских детей. И среди них одного мальчика. Кто первым его купил – не в том суть. А суть в том, что был тот мальчик зол, своенравен, злопамятен и непослушен, поэтому его часто секли и избивали, и едва только следы побоев сходили с него, продавали. Так Ярослав сменил очень многих хозяев, пока наконец не попал к маврам в Кордову. Но кто бы мог подумать, что мавры оценят в нем не его силу и рост, – Ярослав стал к тому времени настоящим великаном, – а то, чего не ценили и от чего старались избавиться прежние господа – злость и злопамятность. Мавры сказали: «Всякому мулу – своя ноша». И отвели Ярослава к халифу во дворец, и посадили там при входе на цепь. С одной стороны портала сидел живой лев, с другой – Ярослав. С тех пор и прозвали сакалибу Стражником, и толпами ходили мавры к халифскому дворцу поглазеть на дивного человека. Не боялись льва, боялись Ярослава.

И так всю жизнь просидел бы Стражник на цепи, если бы однажды не заболел оспой. Его, покрытого язвами и почти бездыханного, бросили на тележку, запряженную старым ослом, и вывезли за пределы Кордовы. Затем мавры привязали к ослиному хвосту клок тлеющей шерсти и развернули животное головой в нужную им сторону.

Туда осел и понесся по бездорожью, выпучив глаза, взбрыкивая и крича. Он тащил за собой несчастного Ярослава, пока не околел. А самого Ярослава подобрали прокаженные и увлекли с собой в места дикие, пустынные, прокаленные солнцем. Там и выходили его, и предлагали ему остаться у них прокаженным королем, и показывали ему много своего прокаженного золота. Однако Ярослав Стражник не соблазнился видом несметных богатств и отказался стать поводырем слепых. Он ушел на побережье, встретил там италийских норманнов и служил им на корабле до тех пор, пока они не оказались вблизи византийской Солуни, или Фессалоник, по-гречески. Здесь уже никакие цепи не смогли бы удержать Ярослава, ведь едва ли не половина населения Солуни – русские купцы и ремесленники…

Олав к месту привел слова Матфея:

– Надломленной трости не переломишь.

От Булгара до Солуни ломали трость. Ломали палками, плетями и цепями. И кто только не бил! Не сломили, оказались слабее. Как цепного пса, сажали в железный сундук и, проходя мимо, стучали по крышке сундука палками, сутками не кормили. Потом открывали крышку, били по зубам и смотрели нёбо: не почернело ли, как у бешеного пса. Но не почернело нёбо – не сломили надломленной трости. И себе на беду воспитали враги воина.

Купцов много, а дорог всего несколько. И сел на одной из них стражником Ярослав, и поджидал терпеливо своих прежних господ – время от времени наведывался на торжища, нагонял страху. И еще ловил, не щадил половцев. Будто рысь, прятался-стерег в дремучих лесах, хитрым волком скитался из степи в степь. От Киева до Олешья тысячу раз проехал путь – и по правому берегу Днепра, и по левому. Сотни караванов сопроводил тиун Ярослав по «греческому пути». И тысячу половцев уже зарубил, но прежде заставил обнимать копыта его лошади. В подвалах же своих будто бы держал он тьму поганых и кое-каких купцов из давних знакомых – тех, что пытались переломить трость, что доискивались черного нёба. Да будто сажал он их там в железные сундуки…

Правда или нет, но говорили, что князь Мономах однажды призвал Ярослава к себе и обязал его отпустить всех команов с покаянием и обетом – не тревожить границ Руси. Ярослав с неохотой исполнил эту княжескую волю. А потом, говорили, одного из отпущенных ханов он в диком поле догнал и, вызвав на поединок, снес ему голову.

Шли, слушали Олава, запоминали дорогу. По мостику перешли ров, потом миновали Софийские ворота и оказались в городе Владимира. Быстро дошли до Бабиного Торжка, а здесь увидели мраморную десятинную церковь и княжьи терема. Среди княжьих великолепных, покрытых узорочьем хором приютился и Ярославов терем – нов, прост, приземист, невелик. Но Олав сказал, что вместителен. На самые шумные пиры сюда приходило человек до двухсот. И было им не тесно.

Так и сегодня у Ярослава нашлось место для всех гостей. Олава встретили шумом воеводы и сотники и многие домочадцы. От вчерашнего пиршества у них еще не весь выветрился хмель, и продолжились вчерашние разговоры. До Олава из Бирки всем было дело, все оборачивались к нему и протягивали для рукопожатия руки, и подвигались, предлагая место возле себя. Но он был из тех, кто привык сидеть возле Ярослава, – из Ярославовых апостолов. Жал руки, отвечал, кивал, пригубливал из подставленных кубков, но не садился. Шел к Ярославу.

Гости приглядывались к новым лицам, к Эйрику и Бересту, и спрашивали Олава, кто это пришел с ним.

Сказал Олав:

– Мои сыновья, Эйрик и Петр. С божьей помощью…

– Везучий Олав! – позавидовали гости.

– Таких красавцев родил!

Здесь был один лях по имени Богуслав. Он сказал:

– Сыновья твои и правда хороши. Один к одному! Но мне как отцу дочерей хотелось бы знать, кто они и куда идут.

– Вот-вот! – зашумели гости. – Расскажи, Олав! Может, они идут к митрополиту в монастырь. Хотят в монахи, а ты их – на пир!

И засмеялись за столами.

Олав улыбнулся:

– Мои сыновья не ищут путей к митрополиту. Один стремится на север, другой рвется на юг. Один ищет богатств, другой богатств не ищет. Но, думается мне, что дорога у них одна, потому что в конце дороги каждый из них видит любовь. А перед любовью я бессилен! – Здесь Олав развел руками. – Не могу воспрепятствовать, могу только благословить. Поэтому, брат Богуслав, сторожи теперь своих дочерей…

Гости при этом засмеялись:

– Куда-куда, а до любви в их годы не долог путь!

Тиун Ярослав был гостеприимным хозяином, сказал:

– За этим столом, Олав, твои сыновья найдут и богатство, и любовь.

Он потеснил сидящих возле себя гостей и каждому из пришедших указал место.

Здесь Берест во второй раз смог рассмотреть знаменитого воина вблизи. Тело его было необыкновенной величины, однако соразмерно и красиво. Его сложением можно было любоваться, но его величина подавляла и пугала. Казалось, к этому великану невозможно привыкнуть. И очень верилось тому, о чем рассказывал по пути Олав – такой Ярослав мог быть у мавров стражником. Сидя возле него, хотелось вжать голову в плечи и замереть. Но игрец пересилил свой страх и посмотрел Ярославу в глаза. Они были разумные и спокойные, не скрывали тонкого ума. А все то злобное и жестокое, чем наделяли тиуна слухи, не подходило к Ярославовым глазам. Кожа на лице тиуна была грубая и рябая от частых оспин. И всякий, кто смотрел в его лицо, непременно цеплялся взглядом за эти оспины. Но здесь некому было особо присматриваться, некому было замечать. Три четверти от всех гостей, сидящих теперь за столами, тоже имели не очень приглядные лица – размеченные шрамами вдоль и поперек.

Олав сказал:

– Сыновья мои еще не понимают, что конец дороги не есть конец жизни. Но они поймут это, когда отлюбят. Лишь бы сберегли к тому времени свои головы.

– Олав знает толк в любви, – поддержал лях Богуслав. – Ему можно верить.

Довольный Олав ободряюще кивнул прислуге, чтобы не забыли налить ему вина. А когда наливали, подменил свой малый кубок широким ковшом. Выпил, вновь подозвал наливающего домочадца и отобрал у него корчажец, полный вина. Сам взялся наливать.

Ярослав Стражник, глянув вскользь на Береста, сказал Олаву:

– Этого твоего сына я встречал уже. Он шел па реке с купцами из Свитьод. И еще у него было что-то с руками…

Тут Ярослав посмотрел на Береста уже пристально, испытующе, как привык, наверное, смотреть на пленников в своих темницах.

Спросил:

– Я верно запомнил?

– Да, господин, – негромко ответил игрец.

Тиун продолжал:

– Ты был нетерпеливее других. Почему?

– Мне хотелось прийти и скорее вернуться обратно.

– Ты вернешься. Но позже. Твой ветер сейчас дует на юг, и большинство дорог направлено на юг. Сейчас все идут к нам в Киев. Вспомни, на пристани не нашлось места для вашей ладьи… – Ярослав усмехнулся, видя удивление Береста и Эйрика. – Когда все суда соберутся, их составят в караван и поведут в Олешье. А я этот караван буду сопровождать. Там и тебе место, сын Олава…

После этих слов гости зашумели и выпили много вина за предстоящий поход. Также выпили они за великого воина, тиуна Ярослава, зато, что он есть, и за то, что в голову ему пришла светлая мысль – объединить их всех за этими обильными столами.

Олав просил тиуна:

– Другому моему сыну тоже скажи.

Тогда также пристально посмотрел Ярослав на Эйрика, сказал:

– Ты стремишься на юг. Значит, стремишься за богатствами. Зачем они тебе?

Эйрик ответил:

– Мне нужно жениться на Ингунн, господин. А богатства нужны Гудбранду.

– Глуп твой Гудбранд, – осудил Ярослав, – если мужа ценит за богатства. Ценить нужно за упорство… Ты, Эйрик, не ищи богатств и славы от ратного дела, не прячь секиру под скамьей. Кровавая секира не принесет тебе радости… И не ищи богатств от пахотного труда. Слишком легки и белы твои руки.

Сказав эти слова, тиун надолго замолчал.

– Как же быть? – не вытерпел Эйрик.

– Жениться на Ингунн.

– Женись! Женись! – закричали хмельные гости.

А Олав воскликнул:

– В поход! В поход! Не спешите, сыновья, искать счастья вдали от Киева, вдали от Ярослава! В поход!

И вновь зашумели гости, вновь заплескалось вино. Пили за Олава и его сыновей, пили за предстоящий поход – чтобы ветер был парусам, легкая вода – веслам, надежность – стременам. Прислуживающие домочадцы ловко меняли блюда на столах, успевали – разносили корчажцы и ковши. Гости запьянели, наливать стали чаще. Их внимание теперь было занято вином и едой. Всё хотели попробовать из того, что ставилось на стол. Эйрик и Берест тем временем принялись разглядывать гостей. И заметили, что половина сидящих за столом – русь-славяне, схожие друг с другом светлыми пшеничными кудрями и особой вышивкой по кайме рубах. Четверть сидящих, увидели, русь-варяги или полуваряги. От остальных они отличались молоточками Тора. У кого был такой молоточек, тот будто бы мог не бояться ни исполинов, ни ворожбы, ни дурного глаза и никакой нечисти и нежити. Носили молоточек Мьёльнир по-разному: кто-то нашитым на рубаху, кто-то в ухе серьгой, а кто-то – оберегом на груди, рядом с христианским крестиком. Варяги эти были уже и не варяги, а киевляне, потому что в Киеве они родились и предки их умерли в Киеве… А была еще четверть гостей, только именуемых русыо, однако явно не русь: ляхи, торки, берендеи, чудь и несколько из печенегов.

Гости увлеклись друг другом и блюдами и только изредка оглядывались на хозяина. Ярослав не участвовал в их разговорах. Он больше следил за тем, чтобы столы не опустели, и посылал домочадцев то в одну кладовую, то в другую, то в погреб. И сам ел много. Игрец видел, как Ярослав раз за разом отсекал от окорока, пирога или от колбас такие куски, каждого из которых ему, игрецу, хватило бы наесться досыта. Ярослав же опробовал еще несколько каш, несколько разных хлебов, солений, выпил много вина и в довершение всего придвинул к себе широкое серебряное блюдо, наполненное мелко покрошенным мясом и зеленью.

Олав и Богуслав в еде и питье ненамного отставали от хозяина. За этим делом они говорили о половцах. И тот, и другой считали, что если ханы Атай и Будук появились возле Киева, то и третий их брат, хан Окот, находится где-нибудь поблизости. И если Атай и Будук – волчата, то Окот – опасный волк, он может натворить бед. Олава и Богуслава тревожило то, что половцы объявились перед самым выходом торгового каравана – не собрались ли они напасть на караван, а если собрались, то в каком месте. Согласились друг с другом, что лучшее для этого место – пороги.

Олав и Богуслав допытывались у Ярослава, что тот собирается делать с пленными ханами и за что он будет их судить – ведь они как будто не тронули ни одного человека и старых грехов за ними не водится. На это Ярослав ответил, что судить половцев можно уже только за то, что они половцы; а как поступить с пленными ханами, он еще не решил. Тиун сказал:

– Веселья хочу. А застолье мне – не веселье.

Здесь он предложил Бересту и Эйрику сходить с ним и посмотреть на его суд. Но они отказались, подумали, что будет тиун с тех половцев с живых сдирать кожу, да будет кузнечными клещами тянуть их за языки или заламывать па руках пальцы…

А Олав сказал:

– Сходите!

И они пошли.

В темных сенях Ярослав отворил обитую железом дверь. И когда Эйрик и Берест вошли за ним, тиун заперся изнутри на засов. А там была еще одна дверь – деревянная. За нею полная темнота. Туда и пошел Ярослав, зажегши единственную свечу.

Они медленно спускались по земляной лестнице с высокими ступенями. Ход был непрямой, поэтому часто оступались или цеплялись плечами за выступы. Придерживались руками за стены. А стены здесь были из плотного лёсса, кое-где укрепленные балками, известью с цемянкой и камнями серого песчаника. Прежде чем шагнуть, тщательно ощупывали ногой нижнюю ступень. Местами пригибались, чтобы не удариться головой о низкую притолоку. Но особенно тесно на этой потайной лестнице было большому Ярославу. Кое-где ему даже приходилось протискиваться боком. Он почти все время загораживал своим телом свет, а когда нагибался, то огонек свечи от его дыхания трепетал и едва не гас.

Наконец игрец услышал впереди себя скрип еще одной дверцы. И вошел вслед за Ярославом в небольшую, обшитую грубым горбылем клеть. Здесь было жарко и душно. И вполовину укоротился огонек свечи – ему тоже не хватало воздуха. Поэтому Ярослав не стал затворять за собой дверь.

Игрец не увидел здесь ни железных сундуков, о которых рассказывал Олав, ни дыбы для пыток, какую боялся увидеть, ни множества измученных людей. Только двое: молодых половцев в рваных рубахах были прикованы цепями к единственному в клети кольцу. Берест рассмотрел это кольцо – толстое, литое из железа. А доски-горбыли вокруг кольца были источены почти насквозь – так их царапали ногтями и грызли многие пленники, мучимые здесь темнотой, духотой и страхом смерти.

Ханы-половцы сразу поднялись на ноги и повернулись лицами к вошедшим. Но даже неяркий свет от свечи ослепил их. И ханы зажмурились. Однако продолжали стоять. Они жадно вдыхали принесенный в клеть свежий воздух. Их лица были мокрыми от пота.

Ярослав сказал:

– Вот те, кто еще не содеял зла, но содеют. Все команы рождены для зла. Пока эти двое сидят в моей клети, в сердце их брата сидит заноза…

Здесь Ярослав подошел к ханам так близко, что они, ожидающие удара, в испуге отпрянули к стене. Зазвенели цепи. Половцы прижались к кольцу и злобно сверкнули белками глаз на тиуна. Но отвели глаза – боялись этого великана.

– Глядят-то как! – усмехнулся Ярослав и поднес свечу к самому лицу ближнего хана. – Не рычит, а так и съедает глазами. Дикий зверь! Нехристь!..

Тиун опалил половцу редкую всклокоченную бородку. Затрещали в огне волоски, запахло паленым. Хан дернулся. При этом из-под его рубахи выпала на земляной пол маленькая дудочка, вырезанная из стебля тростника. Такую дудочку торки, печенеги и половцы называют – курай.

Берест поднял дудочку и при свете свечи рассмотрел ее. Также Ярослав и Эйрик склонились к нему ближе – хотели посмотреть, что же там выронил хан.

– Вот славно! – сказал тиун. – Команы нам сыграют. Отдай им дудку.

Берест протянул курай половцу с опаленным подбородком, но тот даже не пошевелился.

– Играй! – придвинулся к хану Ярослав. Половец вздрогнул, зажмурил глаза, но играть не стал. Тогда сказал Берест:

– Я сыграю…

Он поднес дудочку к губам и четырежды подул в нее, каждый раз зажимая пальцами разные отверстия. Он пробовал не столько дудку, сколько пальцы. Но вот глаза игреца просияли – пальцы его работали хорошо. Ярослав Стражник, услышав медленные звуки курая, поставил свечу в подсвечник на стене, а сам сел в углу на скамейку.

Половцы были по-прежнему недвижны.

Тогда опустился Берест на земляной пол, локти свои упер в колени и заиграл. Начал тихо и с грустью, начал о себе. Но, видно, игра его была из сердца, потому что Эйрик понял, о чем думал игрец. И сказал вису:

Половцы обратились в слух. Прижались к стенам, боялись прозвенеть цепью, не хотели мешать музыке. Может, не листками, а ветрами себя мыслили. И, заслушавшись родным кураем, дерзнули памятью вырваться в степь. Бесплотные, они унеслись к берегам Донца.

А искусник Берест заиграл оживленнее, с надеждой. Но рядом с надеждой, как часто бывает, зазвучала тревога. Эйрик сказал:

Потом заиграл Берест высоко и жалостно. Чудно заиграл! Снял игрец обручи-запястья, размял неокрепшие пальцы. Подобрал широкие рукава, откинул со лба волосы. И поднялся высоко в песне-жалобе, малиновую жалобу излил с небес. Прослезились половцы, спрятали лица. Эйрик сказал:

Кончив играть, Берест вернул курай половцу. Хан принял дудочку с поклоном, спрятал ее под рубахой и покосился на тиуна.

– Вот и весь суд! – сказал Ярослав. – Твоя игра смутила меня, Петр. Ты дал мне веселья, ты коснулся души. Зла не осталось…

После этих слов тиун расковал пленников и подарил их игрецу:

– Поступай с ними, как знаешь: хочешь – отпусти, хочешь – продай турку или греку. Но не возись с ними долго, не то в благодарность, языческое племя, всадят тебе в спину нож.

Тут Ярослав Стражник вывел всех во двор, дал Бересту коня, дал половцам крепкого верблюда и дал для охраны двоих всадников. Эйрика же тиун оставил у себя и повел в гридницу продолжать пиршество – искать своей душе нового веселья.