ЭПИЛОГ

Вернувшись в Киев, Берест первым делом пришел к Ярославу Стражнику и рассказал ему все о себе, и просился на службу. Ярослав же привел игреца к Мономаху. И Великому князю обо всем поведал игрец, и вернул ему обожженный лоскут харатейного послания, который он после Кбогушествича хранил в одном кисете с амулетом. Мономах развернул лоскут на ладони, прочитал и удивился, что сохранились именно эти слова: «К чему приведете, то, братья, и получите!» «Что ж! Получай, брат!» – сказал Мономах и дал Бересту службу возле себя. И еще князь дал игрецу возможность учения и сам показывал ему книги, которые тот должен был прочесть. Большинство книг было написано на греческом языке, но были и на славянском языке, писанные кирилицей, а также глаголицей. Потом Мономах спрашивал игреца, о чем написано в тех книгах и что он думает о прочитанном. Игрец все объяснял, как понимал, а князь удивлялся его разуму и хвалил за знание языков. Еще князь доверил игрецу переписать некоторые из книг. Также многие Мономаховы послания позже были написаны рукой Береста. Мало-помалу, день ото дня вникая в дела и мысли князя, игрец скоро понял, как велик Мономах! И преклонился перед ним, и полюбил его как отца. Глядя на происходящее вокруг себя глазами Мономаха, игрец многое понял иначе, чем понимал до сих пор. Прежде игрец видел себя малым мотыльком в огромном небе, оторванным листком на ветру – безропотным, еще не мертвым, но уже и не живым. А теперь почувствовал себя камнем в крепкой вечной кладке из множества таких же камней, в кладке, именуемой Русью; и уже совсем по-иному он произносил свое имя – Петр, что означает по-гречески – «камень».

Имея поручения Мономаха, Берест часто выезжал с княжьего двора. То в один монастырь, то в другой – за книгами и свитками либо с письменами к настоятелям. Ездил и к боярам с посланиями, к воеводам и князьям с наставлениями, к Мономаховым детям.

И не раз заезжал игрец к звонарю Глебушке. Домик Глебушки к тому времени совсем развалился, а у звонаря, которого в Киеве знали все, не было ни уменья, чтобы поправить домик, ни денег, чтобы отстроить новый. Поэтому Глебушка поселился в Дмитриевском монастыре поближе к деместику Лукиану. И теперь они с деместиком едва ли не каждый вечер вели бесконечные богословские споры, в которых игрец почти ничего не понимал, – однако спорщики постоянно обращались к нему с просьбой рассудить их и, называя по имени, добавляли уважительное – «кир». Глебушка, как и прежде, записывал крюками свою музыку. Многое из записанного деместик очень хвалил и, составив для этой музыки тексты, переводил ее на хоры. Берест слышал – это была хорошая глубокая музыка. Глебушка не любил текстов. Возможно, поэтому тексты не проясняли ничего в его музыке и не овладевали мыслями слушающих. Они не звучали. Зато властно увлекало за собой чувство. В маленьком Глебушке было много страсти.

Не один раз встречал Берест Олава из Бирки. Но говорил с ним об Эйрике лишь однажды. Олав не спрашивал – игрец говорил сам. Игрец понял, что между Эйриком и его отцом вышла крупная ссора. Вести об Эйрике не принесли радости Олаву – это раздосадовало игреца, и он подумал, что напрасно завел с Олавом разговор.

На службе при дворе Мономаха Берест состоял почти два года. Князь Владимир, видя многие достоинства игреца, сделал его сотником в своей дружине и дал ему сотню, состоящую из ляхов, торков, русов и варягов, и назвал эту сотню вавилонской, так как говорили в ней на разных языках. И дело для сотни скоро нашлось. Князь Мономах и князь Давыд послали на половцев своих сыновей, Ярополка и Всеволода. И хотели этим походом довершить начатое пять лет назад. Знали, что едва только поганый половец поднимет голову, как глаза его тут же с жадностью обратятся к Руси. Вот и задумали князья сделать так, чтобы уж не поднималась больше голова команд, – отсечь ему голову.

И пошло на Куманию большое русское войско.

Быстро продвигались по степи, не давая врагу опомниться. И жгли половецкие кочевья и вежи их. А легкие сотни, не обремененные обозом, князья посылали далеко от себя, во все стороны команской земли – широко шли. И сотня Береста шла – то к северу, то к югу, и днем и ночью не зная отдыха, оставляя после себя черную выжженную степь и разгромленные, истекающие кровью ополчения мелких ханов.

Нашествие русов в тот год было для Кумании великим бедствием!..

По тем местам, где игрец когда-то шел рабом, теперь он проезжал господином. Но это не доставляло ему радости. Тот игрец, что шел здесь прежде, был как будто другим человеком. И его уже не было, отзвучал его курай. И прежняя любовь поблекла в памяти, не тревожила. И люди, что жили возле него, многие уже не жили… Был другой игрец – игрец-сотник, был игрец, закованный в доспехи, игрец повелевающий, жесткий и хитрый, играющий в железа. Он становился таким постепенно, незаметно для себя. А когда изменился и оглянулся на пройденный путь, то подумал, что шел верно, и благодарил за это судьбу. Но в душе игреца медленно росла пустота, и она была все ощутимее и доставляла игрецу все больше беспокойства – словно он не менялся, а изменял. Пустота обращалась в одиночество; одиночество порождало злость, черного пса. Каждый прожитый день приносил сомнения. Каждый коман, павший под его мечом, снился ему ночами и кричал, и метался в его пустоте, причиняя боль. И ничто не успокаивало этой боли. В мыслях игрец советовался с Мономахом. Князь старчески посмеивался и говорил, что за свою жизнь он изменялся столько раз, сколько требовалось для того, чтобы выжить. «А уж сколько половцев порубил!., да и своих, русских… так это, брат, если всех пустотами считать – и князя-то не останется. Они – люди. Знали, на что шли. А меняться не хотели. И я стоял на своем! За Русь, за веру, за единство и стол киевский…»

Скоро игрецу стали попадаться знакомые места. И когда игрец узнал дорогу на Кумай, сердце в его груди как будто встрепенулось, очнулось от долгого сна. Войско с обозом двигалось к Донцу; Берест повернул свою сотню на юг, к Кумаю.

В аиле игрец нашел мало людей. Бедняки со своими легкими арбами откочевали. Всадников здесь не было и в помине. Они исчезли из Кумая в год гибели хана Окота. Остались старики, женщины и дети. Поредели стада и табуны, бахчи заросли сорняками, и в самом аиле обвалились крыши у многих землянок, у брошенных пустующих конюшен покосились саманные стены.

С приходом сотни жители аила попрятались в своих жилищах. Слышен был только лай собак, встревоженных появлением чужих всадников. Степной ветерок кружил пыль на кривых улочках и майдане, ветерок выдувал золу из-под остывающих котлов.

Торки и ляхи наспех скрутили из соломы факелы, но игрец запретил им жечь. Он спешился и вошел в жилище Окота. И двое торков вошли с ним – смотрели торки, что можно здесь взять. Но ничего не нашли, кроме вороха твердых невыделанных овчин и нескольких пересохших рыбин. Потом игрец заглянул в овчарню. И пока он был там, услышал, как кто-то, прошуршав соломой, скатился с крыши на землю и побежал к реке. Берест вспомнил, что только Эмигдеш пряталась в соломе на крыше овчарни. И выбежал наружу и крикнул: «Эмигдеш!..» Она остановилась. Но игрец едва узнал ее – так она выросла.

А Эмигдеш не узнавала игреца в обличье воина и порывалась бежать вновь.

– Постой, Эмигдеш!

Лишь когда игрец снял шлем, она узнала его и вернулась. И они, радуясь встрече, сели на землю, где стояли, и говорили с полудня до вечера. За это время много порассказали друг другу. И игрец узнал, что хотел…

Атрак разбил Кергета в некоем месте, именуемом Хурджун. И ни один из витязей, ушедших с Кергетом, домой не вернулся. Говорили среди людей, что витязи эти славно дрались и славно погибли. Их бездыханные тела погребли на холмах Хурджуна, сами же витязи оказались бессмертными – печальные предки, любуясь ими, обратили их в степных орлов. Витязи, обретшие легкие крылья, разлетелись над всей Куманией, славя мужество стойких… Хан Атрак сразу после битвы пришел в Кумай и разбил свои шатры в лощине между трех холмов, недалеко от святилища. В этом святилище были и его предки, ведь Окот доводился Атраку двоюродным братом. И Атрак поклонился предкам и просил их о том же, о чем когда-то просил хан Окот, – об удаче и могуществе. Половцы Кумая, видя потрепанное войско Атрака, плакали тайком по своим витязям и говорили друг другу, что нелегко далась Атраку победа, и еще говорили, что не видать Атраку ни удачи, ни могущества, а быть ему вечно в бегах, подобно бешеному волку, ибо на своих же команов он поднял руку… Хан Атрак, все еще хранивший любовь к красавице Яське, после святилища спустился в Кумай. И хотел увести Яську с собой. Но она не пошла – была горда и печальна и скорбела по безвременной гибели Окота-Бунчука. Атрак не отступился и принялся уговаривать Яську пойти с ним в Шарукан-город. И уговаривал Яську девять дней. На десятый день она согласилась… Много позже был в степи слух, «что не прошло после смерти Бунчука-Кумая и семи месяцев, как родила Яська сына с золотыми глазами – такого, какого хотела и о каком просила предков. Атрак же принял ее сына как своего.

Князья Ярополк и Всеволод с ходу взяли Шарукан-городок и Сугров и разорили их, и сожгли дотла. Они все сделали так, чтобы уж проще было поставить городки на новом месте, чем поднять на старом. Также поступили с Балином, после чего пировали на угольях. Хан Атрак с оставшимися команами бежал на юг, в предгорья Кавказа, и поступил на службу к грузинскому царю Давиду. Брат же Атрака, Сырчан, не захотел покидать донские степи, укрылся от князей на дальних кочевках…

Со славой и добычей вернулись в Киев Ярополк и Всеволод и говорили громко, что вот уж подавили навсегда русские половцев. Не хвалились – так и думали. Но не подавили еще… Велика Кумания! Избитая, растоптанная, она поднималась с колен и на Русь смотрела со злобой.

Игрец привез Эмигдеш в Киев. И там она приняла православную веру и стала женой одного богатыря-торка. По осени они переселились из Киева в Юрьев, где жило много других торков. У Эмигдеш появился свой дом, и она была счастлива и все реже и реже вспоминала Кумай.

Еще через год игреца потянуло в родные места, и он не мог больше с этим справиться и просил у Мономаха дело в Смоленск. Князь отпустил его без дела и назначил нескорый срок возвращения. В путь игрец отправился с десятком всадников.

И подгадал Берест к семику, и в самый семик явился в Насткино сельцо. Ехал по дороге медленно, вглядывался в знакомые лица людей, встречавшихся ему. Но его эти люди не узнавали. Видно, забыли игреца. Люди кланялись красивому всаднику и говорили: «Храни тебя Господь!» Останавливаясь на обочине, глядели вслед ему и его десятку. «Княжий вестник», – думали они. Другие, опасаясь встречи с вооруженными чужаками, сходили с дороги и прятались. И только одна старуха на краю сельца узнала Береста и предложила ему и всадникам попить родниковой воды. У нее неподалеку бил родник. Спешились княжьи люди и много пили и хвалили воду. А игрец тем временем заговорил со старухой. Рассказала она, что Настка родила ему сына и живет с ним одна, и женихов, что ходят к ней, гонит, тоскует по своему первому – по нему, игрецу, про которого говорят, что он утонул. Митрох же каждый год приходит к Настке свататься, и сегодня пошел. Он со своей ватажкой поставил возле Насткиной землянки обильные столы и пирует там – на все сельцо слышно, как Митрох Настку замуж зовет: грозится, едва не силком тянет и говорит хмельные хвастливые речи, дескать, он здесь хозяин и как захочет, так и повернет, никто поперек не скажет, если же скажет, то с жалобой до князей не успеет дойти, удавит его Митрох по дороге.

Очень шумели ватажники, слушая вольные речи Митроха. И кричали Настке: «Соглашайся! Согласись! Сам Митрох тебя зовет, баба!..» Но приутихли ватажники, когда увидели, что возле их столов появились вооруженные всадники, глядели исподлобья на чужих людей.

Всадникам Берест приказал спешиться и держаться в стороне. А сам подошел к пирующим и сел за стол, и спросил, не накормят ли добрые люди его всадников и не зададут ли корму его лошадям. При этом игрец бросил на стол тугой кошель, а кошель развязался, и по столу покатились серебряные монеты. Ватажка бросилась ловить их, а Митрох Быковал сказал угрюмо:

– Накормите и задайте корму.

Глаза его сузились и, холодные, злые, остановились на лице Береста. Митрох точно ощупывал это лицо глазами. Но Берест видел, что не узнал его Митрох. И другие ватажники не узнали – снизу лицо было скрыто бородой, да шлем-шишак покрывал голову. Только Настка как будто потемнела глазами, побледнела и долго вглядывалась в черты проезжего воина. Настка сидела сумрачная и красивая – красивее прежнего. И поразился игрец тому, что к такой Настке он так долго ехал, и еще поразился тому, что его не узнают все эти люди.

Настка сказала:

– Ты голоден. Ешь, господин.

И подвинула к нему разные блюда, и смотрела, как он ел.

Глаза Митроха опять сузились, он что-то заподозрил. Глядел косо. Задышал чаще, сказал:

– Пусть гость снимет шлем. Тяжело гостю в шлеме.

Тогда Берест снял шлем, и все увидели его длинные белые волосы. Настка вскрикнула и тут же зажала себе ладонью рот. А ватажники, настороженные, переглянулись. Берест, продолжая есть, прислушивался к их тихому разговору:

– Игрец – не игрец! – сказал один. – Княжий вестник. Быть не может… Выпутался из петли, но ведь после утонул.

Другой шептал:

– Откуда взяться игрецу? С небес?.. Вспомни, как мы вылавливали его из воды, вспомни, как он лежал на отмели, распухший и безобразный, с раздавленными руками! Разве воскрес! Или нашли мы кого-то другого…

Третий сказал:

– Не игрец! Это видно. Похож очень. Может, брат… Кто его знает! Но такого не подвесишь за руки. Такой не дастся.

Скоро Берест насытился и отодвинул еду. Митрох заметил, что Настка, не отрывая глаз, смотрит на чужака, И ему это не понравилось. Злобы в Митрохе накопилось достаточно, и с ней нелегко было сладить, злоба прорывалась наружу. Митрох сказал:

– Вижу, гость поел. Пусть теперь убирается!..

Однако гость и не думал уходить. Он ладонью стряхнул крошки со своей бороды и сказал:

– Плох хозяин, выпроваживающий гостя.

На что Быковал ответил:

– Плох гость, вынуждающий к этому хозяина.

Берест же ему:

– А не ты ли здесь гость?..

Так он сказал и вынул из рукава флейту-аулос, и заиграл на ней музыку веселую, предерзкую, какую давно уже не играл, – пожалуй, с тех пор, как не был в этих краях. И тут просияло радостью лицо Настки, она поняла, кто сидит перед ней. И ватажники поняли.

– Это игрец! – воскликнули они. – О Господи!.. Ведь только он мог так играть.

И бросились ватажники врассыпную, даже не вспомнив про своего Митроха. Митрох же, рассвирепевший, взревел подобно медведю и, подхватив лавку, на которой сидел, хотел ударить ею ненавистного игреца. Но игрец увернулся, и удар пришелся по середине стола. От этого удара стол переломился надвое, а чашки и плошки разлетелись в разные стороны. Пока Митрох выдергивал лавку из обломков стола, игрец нанес ему ответный удар – мечом плашмя в правое плечо. И сделал это с такой силой, что Быковал выронил лавку и выпрямился, и, схватившись за ушибленное место, закричал от боли. Был страшен его крик. Воины, бросившиеся на помощь своему сотнику, испугались этого крика и остановились на полпути… Второй удар игреца был короток и точен – меч описал широкий полукруг и концом своего острия подрезал Митроху подколенные сухожилия. Здесь упал Митрох и не мог уже подняться – не держали ноги. Его разорванные штанины пропитались кровью.

Игрец сказал:

– Вот, Митрох! Ты теперь до седин будешь сидеть сиднем. А я продолжу сватовство…

Воины подняли и подлатали стол. Настку с Берестом посадили в середине, выпили вина. Просила Настка Береста: «На дудочке сыграй!» И воины просили: «Сыграй, сотник! Не знали мы, что ты на дудочке умеешь». Игрец разыскал в траве флейту и играл в тот день до темноты.

Наутро все отправились в Киев…