Хан Окот, сын Алыпа, достойный Осенев внук, не искал для себя великих богатств, как искали их другие ханы. И если Окот имел простой войлочный шатер, то не завидовал чужому шелковому. А вместо старого железного котла не желал котла золотого. Он умел довольствоваться тем, что было под рукой, самым необходимым, и презирал излишки – обозы, горки сундуков в шатрах, ковры и тюки с одеждами, многочисленные стада и табуны и все то прочее, что незаметно превращало вольного человека в невольника и опутывало его руки, ноги и разум и невидимыми цепями приковывало к себе, не давая жить, а заставляя служить. Окот был свободен, Окот был воин. И он поучал своих меньших братьев, указывая на верблюда: «Когда есть корм, он ест до насыщения. Когда есть вода, он пьет до насыщения. И помногу дней обходится малым. Но как он велик!» И еще говорил Окот братьям, Атаю и Будуку: «Имейте немного – ровно столько, сколько сумеете схватить, пока произносится ваше имя». Братья недоумевали: «Это значит, ничего не иметь!» А Окот посмеивался и пожимал плечами: «Как можно не понимать явного? Сумейте лишь собраться с силами».

Окот, сын Алыпа, был хороший хан. Он умел заразительно смеяться и умел делать злые глаза, налитые кровью. Большего хану как будто и не требовалось – для власти достаточно и этих двух качеств. Но люди, которые близко знали Окота, говорили, что он имел и много иных достоинств властителя. Возвышаясь над толпой, он мог быть на равных с толпой; испытанным преданным людям он не отказывал ни в чем; он никогда не призывал людей на то дело, которого не умел сам; он никогда не изменял своему слову и не говорил пустых слов; он хорошо понимал окружающий его переменчивый мир и даже в бедности, сам страдая от лишений, мог повести себя так, что стоявшие рядом с ним люди чувствовали себя уверенно и ни на миг не забывали о лучшем грядущем.

Хану Окоту нравилась Русь, нравились ее большие богатые города, леса, изобилующие зверьем, нравились обычаи, ремесла, женщины, песни, хлеб. Хана Окота притягивала Русь, как притягивает замерзшего путника чужой теплый дом. Но Окот знал с детства, что в этом доме живут его враги. Почему русские – враги, хан не знал. Наверное, они всегда были врагами. Их дом стоял на его пути, и в этом доме было очень много света. А он мерз… И чем больше Русь нравилась Окоту, чем больше притягивала к себе, тем сильнее он ее ненавидел – ненавидел победы Руси, ненавидел князей и священнослужителей, ненавидел те самые города и леса, ненавидел красавиц за то, что они красивы, ненавидел русские храмы за то, что они высокие, за то, что в их стенах скрывается удивительная сила, сила духа – колодец, из которого без конца черпают русские. Этого тайного духовного хан Окот не понимал. Ему казалось, что в храмах слишком много места для Бога и совсем мало для человека. Там человек был придавлен Богом-колоссом, а не вознесен им до луны и солнца, христианин был темен на своей земле возле храмовых стен, Бог же его сверкал ослепительно, как золотой купол. Окот не понимал, как можно черпать силы из Бога, унижаясь перед Богом. Окот не понимал, что для русского всё есть Бог. Он Создатель, Он учитель и Вседержитель, Он исцелитель и наказующий перст, Он Спаситель. И сам человек – как бы раздавлен он ни был, как бы ни был унижен, осквернен, истерзан, распят – это тоже Он. Непонимание Окота происходило из того, что он был язычником. Окот твердо верил в чудодейственную силу предков. А сколько их! Быть может, даже больше, чем самих живущих. И то за всем не могут уследить, что творится в оставленном ими мире, не могут поправить. Куда уж единому Богу! Он далеко, Он – на всех. Он – заблуждение, выдумка хитроумных черноризцев. Христианский поп – вот сила, сам как божок, пастух над стадом, и именует себя пастырем. Его блюдо, верно, всегда полно баранины… Но разве не унижение это для паствы – быть стадом? И разве не глупо – всем стадом искать покровительства и любви у одного Бога. Ведь каждый просит: «Дай мне!» Кому же дать?.. Как бы то ни было, Окот уважал чужую веру и однажды даже не позволил своим воинам помочиться в церкви… Другое дело половец. У всякого свой бог, бог-предок, не обремененный заботами о чужих, случайных людях, бог, передавший тебе искру жизни, бог, чье тепло ты помнишь, бог, свидетель двух величайших таинств – твоего очеловечивающего рождения и твоей обожествляющей смерти. Этот бог только твой и твоего брата. Он когда-то поставил вас на свою ладонь, и вы идете по ней, думая, что идете по степи. Вам кажется, что вы сами избираете свой путь. Но это не так. Человек ищет по той линии судьбы, которую прочертил перед ним его предок. И только предку эта судьба понятна от начала до конца. А ты, человек, не тщись ее понять – ты еще не все постиг таинства, ты еще в пути…

Об этом не однажды думал Окот, приходя на поклонение к своим предкам. Иногда он целые дни просиживал перед каменным изваянием – перед своим отцом. Катилось по небу солнце, менялся ветер, колыхались травы и только хан Окот не двигался, был сам подобен статуе, возле которой сидел. Хан общался со своим богом, был с ним наедине. Без брата, без паствы, без пастыря.

Он ничего не просил, полагаясь только на свои силы, он не спрашивал совета, веря в изначальное провидение. Он только навещал. Полуприкрыв веки, пытался вспомнить отца, искал зримый образ, но находил в своей памяти немного – нечто сумеречное в глубокой темноте, как первые мысли просыпающегося человека, бледное лицо с размытыми чертами, проступающее из черного ила, – безобразное, оно уже не было лицом его отца. И даже вглядываясь в черты каменного предка, Окот не мог узнать в нем черт Алыпа, хотя многие говорили, что сходство было явное. Еще говорили, Алып был весельчак. Наверное, правда, хотя у предка были строго сжаты губы и печальны глаза. Все, кто помнил Алыпа, помнили его веселым, и никто – строгим или печальным. На ощупь отец Алып был холоден. Однако Окот не сомневался, что в этой холодной каменной толще, в самой ее глубине, уже много лет стучит горячее живое сердце. И стучит оно так же ровно, как в другом камне, стоящем рядом, – в груди хана Осеня.

Судьба Окота, начертанная предком, была сложна, путь извилист. Была терниста ладонь бога Алыпа, и она чаще погружалась во тьму, чем оборачивалась к свету. Еще будучи ребенком, еще не умея дотянуться до луки седла, Окот был вынужден сделать выбор, который не всякому взрослому под силу, а именно – либо безбедная жизнь под благосклонным покровительством могущественных ханов, убийц его отца, либо вражда со всем многочисленным родом, в коем каждый, и мал, и велик, произносили имя Шарукана с благоговением и по три дня кланялись тропе, по которой Шарукан, видели, прошел. Юный Окот выбрал последнее – вражду, он выбрал покровительство утопленного отца Алыпа. И, постаравшись, он в тот же день сумел дотянуться до луки седла. Видя это, человек по имени Кергет решил, что не ошибся, когда сказал ребенку правду – не поторопился раскрыть ему глаза. Кергет припомнил мудрость: «Сокол видит далеко, еще не умея летать».

Но скоро Кергету пришлось уйти. Шарукан и Сугр быстро рассмотрели ворона, научившего соколенка глядеть далеко, и расставили искусные силки, и подослали убийц. Да не рассчитали ханы-братья – силки поставили на мелкую птицу и убийц избрали трусливых. Ушел воин Кергет, посмеявшись над убийцами. Он языки их бросил в ханские силки.

Балин-городок давно уже отошел к Шарукану, а теперь и аилы, наследие Алыпа, стали пустеть. Люди боялись прогневить больших ханов и уходили поближе к ним со словами миролюбия и с просьбами выделить наделы для кочевания. Маленьким же ханам люди оставляли своих деревянных и каменных предков, пустые, утоптанные десятилетиями майданы и заросшие ковылем и разнотравьем бахчи. В глубоких канавах вокруг бахчей надолго поселились змеи.

Аил за аилом уходили половцы вдоль Донца. Шарукан и Сугр всех принимали, и выслушивали хвалебные речи, и брали дары. Но были и такие, что остались с Окотом, самые преданные. Они подогнали свои стада к его стаду, поставили рядом свои шатры и сели возле одного котла. Они восславили ушедшие времена хана Осеня и предвидели славные годы Окота. Это были настоящие воины – из тех, что обмеряли степи не днями пути, а победными песнями, из тех, чьи лица запомнил враг и чья слава приравнивалась к ханской. Эти люди сказали друг другу: «Не имеет ни чести, ни мужества человек, воюющий с ребенком». И еще сказали: «Юн наш хан и безбород. Но он хан из рода Осеня! Пусть он будет нашим бунчуком, мы же будем его бородою». И так сказали: «Мы не дадим Окоту упасть с коня, дорога просветлит его разум, а чужбина закалит. Хеч!» И они вместе с семьями и стадами снялись с места и колеса их повозок заскрипели на долгие годы пути.

Степь широка – от Днепра до Итиля, от леса до моря. Родина. Где стоишь, там хозяин. Где твои братья, твои воины, там твой народ. А тихое место между тремя холмами, где ты поставил свой котел-казан, – середина земли. Над этим местом остановилась твоя звезда.

Немного времени прошло. Беспокойным ветром полетела над степью слава нового воина-богатыря. Молод, говорили, тот богатырь и телом велик, много смеется, но дела вершит злые. Были у него и добрые дела: на диких половцев ходил, на бродников, не однажды жег торческие вежи по пограничью Руси, да и саму Русь тайно проехал с братьями вдоль и поперек, показываясь в разных местах и тем наводя смуту, был щедр, более других ханов почитал предков и где-то за Итилем у стариков-кипчаков обучился жречеству. Но и плохая слава шла. Не гнушался Окот Бунчук пожить от баранты. Он чуть ли не каждый год грабил своих же половцев и даже родственников. И делал это зимой или в начале весны, когда голодно и холодно было степняку, когда лошади его еле-еле передвигали ноги, а у детей пухли животы и выпадали зубы. Окот Бунчук подъезжал к аилу на откормленных ячменем и овсом конях и отбирал у людей последнее, на чем они рассчитывали дотянуть до теплых дней, что берегли для детей и жертвоприношений. Хан Окот резал тьму овец и устраивал пиршество для своей орды. Здесь же, посреди аила, пускали кровь тем, кто пытался вступиться за свою семью и утаить стадо. Детей и женщин уводили за Итиль для продажи. А по пути Окот Бунчук насмехался над ними, говоря: «Вы наги и тощи. Я спасаю вас от голодной смерти. Там, за Итилем, вам будет хорошо. Там тепло и много всякой вкусной еды». И посмеивался. При этом широкое лицо его становилось еще шире, а щеки были смуглы и покрывались румянцем.

Больше всего страдали от баранты аилы возле Шарукана и Сугрова. Они были самые богатые и многолюдные. Однако же с Окотом сладить не могли, потому что каждый аил надеялся, что именно его Окот обойдет стороной, и не были готовы отразить набег. А еще так успокаивали себя: «Окот нам родня. Он внук хана Осеня. Зачем ему разорять нас?» Но не оправдывались надежды. В голодное время приходил Окот Бунчук. Яркий огонь разгонял предрассветную темень – это молодой хан стоял посреди майдана с факелом в левой руке и с саблей в правой. Люди же его врывались в шатры и всех выгоняли на снег—малого и старого, в чем были. Хан Окот после грабежа устраивал пир, на котором вершил суд – родственников наказывал плетьми за их любовь к Шарукану, а тех, кто когда-то оставил его и, подобно жалкой собачонке, прибился к орде больших ханов, Окот разорял полностью, не оставлял им ни кошмы, ни овцы и сжигал то, что не мог унести – шатры, конюшни, кошары.

Бывало, пытались противостоять Окоту, но не ожидали увидеть под его началом такую большую орду, не знали, что с тех пор, как прокатилась по степи ханская слава, многие половцы из бедноты, из обиженных и изгнанных, с судьбой, схожей с его собственной, прибились к нему. И сопротивлялись Окоту недолго, теряли семьи, теряли добро и благополучие. Но летом пытались отомстить и, подняв для мести тысячу всадников, обыскивали степь. Не могли найти ни Окота, ни его стоянок. Хан Окот лучше других знал степь и никогда не ходил дважды по одной дороге. Как-то раз будто прихватили его след. Но Окот сразу почуял это и поджег позади себя траву. Так и скрылся за дымом и пламенем. А преследователи, не сумевшие отомстить, в раздражении выпустили стрелы в землю и сказали: «Пусть не будет Окоту могилы в половецкой земле! Проклятый! Мы ответим тебе огнем!» И отвечали, жгли травы там, где ожидали появления Окота. Но он, хитрый, как лиса, неожиданно подбирался с другой стороны.

Однако считал хан Окот, что не свершил еще мести, что жертвы, достойной памяти отца, не принес. Об этом он говорил Алыпу, приходя к нему на святилище. И прижимался ухом к каменной груди в надежде услышать биение отцова сердца. Слышал – ровно билось оно. Или это кровь стучала в висках. Цедил сквозь зубы Окот, что Шарукановы мелкие людишки – не добыча. Всадника бы встретить в степи такого, чтоб в жилах его текла не разведенная Шаруканова кровь, чтобы даже самый тонкий собачий нюх не мог отличить кровь того всадника от крови Шарукана. Искал этой встречи Окот. И однажды нашел.

Как-то зимой, когда студеные северные ветры унесли из степи почти весь снег, Окот задумал новый набег на вежи больших ханов. И поторопился в путь, пока не нанесло новых снегов, пока еще можно было ходить, не оставляя за собой следов. И небывало близко подошел Окот к городку Шарукану, чуть ли не под самые стены. Сын же хана Шарукана, известный под именем Атрак, в тот день устроил себе спозаранку развлечение – облавную охоту на волков. Во главе трех десятков всадников с длинною дубинкою в руках Атрак загонял волчьи стаи, а загнав, избивал обессилевших зверей по хребтам и загривкам. И всадники не отставали от Атрака, и забили уже до полусотни волков. Тут-то и выехал охоте наперерез славный хан Окот Бунчук…

«Окот-орда! Окот-орда!» – закричали в страхе всадники Атрака и на полном скаку осадили коней. Не приняли боя, бежали вспять. А хану своему говорили, что силы не равны, что дубинка – не сабля, и Окот – не тот волк. Но их принудили к бою, догнали. И почти всех посекли. Лишь Атрака упустили и еще пятерых. Они сумели пробиться, потому что оказались истинными всадниками.

А нескольких взяли в плен. И оказалась среди них красавица-девица по имени Яська. Она сказала, что будь в ее руке острая сабля, а не дубинка, то не взять бы ее в плен ни тому молодцу, ни этому, ни самому хану Окоту. Тогда приказал Окот дать ей саблю. И дали девице самый острый клинок, чтобы было без обмана. С кличем Шарукановых орд Яська набросилась на Окота. Но посмеялся над красавицей хан, с третьего удара выбил саблю из некрепкой руки. И здесь же, среди побитых волков, на мерзлой земле, на мокром от конского пота потнике с Яськой совокупился. А она в ту пору была девственницей и считалась невестой Атрака. Но после этой неудавшейся волчьей охоты красавица Яська стала женой проклятого Окота Бунчука.

Атрак с той поры много дней провел в печали, ведь его Яське не было равной в половецкой степи. А сказали, что она сама пошла за Окотом. Променяла Яська все сокровища Шарукана и власть, и покой владычицы, и раболепное низкопоклонство целого народа на короткую любовь гонимого злодея и на долгие скитания в скрипучей арбе. И не мог Атрак простить Окоту Бунчуку нанесенную обиду, просил у отца войско к лету. Но не дал Шарукан войска, сказал: «Тридцать лучших всадников было у тебя. Где они?.. Не хочу, чтобы и триста всадников постигла та же участь!» Однако и сам Шарукан был разгневан на племянника и теперь открыто сожалел, что в свое время подсылал убийц к человеку Кергету, а не к малолетнему Окоту. Сугру-хану наедине сказал Шарукан: «Сын Алыпа преследует меня, будто тень. Как избавиться от него?» Поразмыслив, Сутр так рассудил: «Разве плохо, когда у светлого хана есть тень? Оттого лишь виднее, что хан светел». Мудр был Сутр. Недаром говорили, что иногда он беседует с вороном. Но Шарукан не согласился с замечанием брата и грозился при первом удобном случае стереть орду Окота с лица земли. И он показал, как это сделает, – со звонким хлопком ширкнул ладонью по ладони.

Однако ни этим летом, ни следующим отомстить Окоту не смогли, потому что невозможно схватить ветер, который дул в твоей степи вчера. Так и Окота не сумели отыскать. Вежи его тайно откочевали к самой границе Руси. И в тот год, когда русские князья били на Лукоморье лукоморских команов, Окот Бунчук хорошо пограбил русские окраинные веси. А на другой год также ходил на Русь, но получил отпор и бежал от преследования и по своему обыкновению прятался от русских на Руси же. И еще к одной уловке стал часто прибегать Окот – если приходилось схватиться с князьями, то кричал им кличем хана Шарукана, а не своим. Поэтому русские все больше ненавидели Шарукана и при упоминании его имени скрипели зубами и говорили бранные слова, а потом крестились. Окот же тем временем сидел в каком-нибудь темном логе, посмеивался и замысливал новый набег.

Окот Бунчук редко оставлял за собой следы, разве что кострища на стоянках да пепелища на местах грабежа. И даже когда терял своих воинов, хоронил их не по новому обряду, а по древнему обычаю кочевника, чтобы враги, наткнувшись на незащищенную могилу, не поглумились над прахом: он закапывал труп в землю вместе с дарами, а место то тщательно покрывал дерном или так затаптывал табуном коней, что найти могилу уже не мог бы и сам.

Быть может, пришлось бы Окоту всю жизнь прятать свои следы и не иметь постоянного надежного пристанища, если бы не все те же, ненавистные ему русские. Князь Мономах, страшная птица с железными когтями, одним ударом разгромил и Боняка, и Шарукана и тем поверг в уныние всю половецкую степь. Что сталось с Боняком, Окоту не говорили, но про большого хана Шарукана сказали, что тот еле ноги унес и в городке своем затворился. И верно, тише стало в степи. Шарукановы всадники уже не так высокомерно держали головы, и прекратились облавы на Окота Бунчука. Более того, теперь сами возвращались к Окоту те люди, которые когда-то покинули его, и сразу же заметно выросла его орда, и хан был вынужден посадить ее на землю, и окружить себя тучными стадами, и возделать заброшенные бахчи. Сын Шарукана, Атрак, вдруг забыл свои обиды, забыл, что Яське нет равной в степи, и уже не искал повода для мщения Окоту, а прислал ему в знак примирения великолепную волчью шкуру со словами: «Брат, не будем бросаться с кулаками друг на друга перед лицом врага». На эти слова Окот Бунчук не дал ответа, хотя шкуру принял и в первую же ночь спал на ней вдвоем с Яськой.

На четыре года утихла степь. Хан Шарукан не тревожил Окота, Окот отказался от баранты. Люди в аилах вздохнули свободно. Каждый год звал Шарукан Окота на ханский сход, тот, однако, на сходы не являлся, хотя братьев своих, Атая и Будука, отпускал. Сам же не пропустил ни одного лета – ходил на ненавистную Русь. Было, останавливал Окот Бунчук купеческие караваны, жег поля и вежи бродников, разорял аилы и городки черных клобуков. Чужих воинов истреблял со страшной жестокостью, на сабле хана не высыхала кровь. Но женщин и детей, которых уводил в плен, Окот уже не продавал, а селил их возле своих бахчей и не отделял их, как рабов, но садил на землю наравне со всеми, с команами, и спрашивал, как со всех. В христианские же праздники Окот отпускал своих православных в город Шарукан, где были церкви, на службу. А сам удивлялся, глядя на этих христиан: «Безумные! Они идут на поклонение в такую даль! И кому поклоняются?! Богу, чьи кости под церквями Шарукана и не лежали, Богу, которого видят только рисованный образ, но не знают ни голоса его, ни тепла и крови его в себе не несут…»

И пришло то проклятое лето, когда русские полки сами появились на берегах Донца и покорился им город Шарукан, там встретили русских рыбой и вином. А Сутров они взяли с боем. Тогда разослали шаруканиды гонцов по всем зимникам и кочевьям, сзывали для отпора русским все силы команов. Многие отозвались на зов и пришли, но и на этот раз были побиты русскими. А Окот не ходил. Человек Кергет отсоветовал ему вступаться за больших ханов, напомнив про их темные дела. Кергет сказал: «Пусть Мономах ослабит Шарукана. Тем самым он усилит Окота».

Да. Как бы ни был велик хан и как бы ни был умен его брат-советник, а им однажды предстоит расстаться с величием. Ибо какое же может быть ханское величие, когда его, некогда непобедимого воина, оплакивают нищие старухи, и на тризне в плаче раздирают свои щеки, и омывают речными водами ханское бледное тело, покрытое лиловыми пятнами смерти?! Большой орел, прилетевший с востока, разогнал коршунов, занял степь. Сидел нахохлившись на скалистом утесе, медленно парил над холмами и над курганами, на каждом камне мнил себя господином и каждую шелковинку ковыля считал своей. Но не стало и его, перемешались с травой седые перья, черная дыра зияет в опрокинутом черепе, а осмелевшие мыши обнюхивают некогда грозный клюв… Только солнце всходит и заходит вечно. Все остальное пыль – здесь полежала, ветром в другое место перенесло, затем смыло водой и нанесло на камень. Старый ветер поднимал, новый опускает. Что-то ослепительно сверкало в венце, потом долго лежало в грязи, под копытом больной овцы. Все ушло, как будто не бывало. И снова солнце взошло…

Когда Мономах сел в Киеве, решил Окот отомстить Мономаху. Отомстить не за поражение больших ханов, а за поражение всей половецкой степи. И войско Окот собрал большое, чтобы русским показать: были раньше сильны половцы – сильны и остались. К тому времени олешенские команы-купцы донесли Окоту, что ожидается из Киева небывало большой торговый караван и будто под крепкой Мономаховой десницей почувствовали себя привольно русские купцы и перестали бояться пути через Дикое поле. И решил Окот Бунчук взять этот караван, а после каравана задумывал поджечь черноклобуцкий Торческ и после Торческа скрытыми тропами быстро выйти к самому Киеву и ударить копьем в Золотые ворота.

Младших братьев своих, Атая и Будука, Окот сразу послал к Киеву, чтобы под видом союзных русских торков или берендеев они прошли по окрестностям города и высмотрели удобные к нему подступы. И дал братьям с десяток лучших всадников. Но не сумели Атай и Будук выдать себя за мирных берендеев. Видно, много в них было воинственного половецкого, видно, не сумели свои гордые глаза затуманить берендеевой покорностью, и команские речи не разбавляли русскими словами, и не крестились. И схватил братьев Окота тот, кого они больше всего опасались – Мономахов тиун Ярусаб, человек-скала, жестокий и неподкупный, известный повсюду под прозвищем Катил – убийца. Это прозвище ему дали за то, что в своих подземельях он передушил уже множество людей и никого не выпустил живьем. Говорили, что клыки у Ярусаба большие и торчат, подобно рысьим, и что этими клыками Ярусаб Катил прокусывает человеку шею, а затем высасывает из жил всю кровь без остатка, обескровленные же тела скармливает собакам. Вот в такие-то руки и попались родные братья.

При вести об этом хана Окота обуяло бешенство. И в порыве его Окот проткнул ножом собственное бедро. До сих пор никто не видел хана таким разъяренным, поэтому решили, что нет для него беды большей, чем потеря братьев. И оставили Окота на холме близ реки в одиночестве, чтобы он мог, никого не стыдясь, оплакать свою потерю. И все войско также оплакивало ханских братьев три дня; и три дня команы скорбели о том, что даже не имеют возможности похоронить знатных воинов со всеми почестями, ибо тела сыновей Алыпа теперь достанутся собакам в черных подземельях Ярусаба.

Однако к концу третьего дня Атай и Будук вернулись живые и невредимые верхом на большом красивом верблюде.

Русский караван взять не смогли. Пошли на хитрость, подослали лжеца, берендея-шорника, из тех, кого еще ребенком пленили под Торческом и воспитали подле себя истинным команом. Но не прост оказался тиун Ярусаб, разгадал половецкую хитрость и ответил на нее еще большей хитростью. Обманул не только хана Окота, но и дозоры его, рыскавшие по степи. Такую хитрость Ярусаб перенял у мавров, среди которых, говорили, он долго жил. Словно из-под земли, выросли русские всадники. И произошло это в тот миг, когда орда после долгого бега по степи наконец увидела голубую ширь реки и паруса каравана на ней. В тот особый миг, когда души степняков уже возликовали от удачи, когда глаза их ослепила алчность – о, гнуснейший из пороков! – и когда пальцы их повыронили уздечки и приготовились хватать, вдруг появились витязи, сияющие в солнечных лучах, и пересекли орде путь, Чуть раньше бы они появились или чуть позже – половцы Окота смели бы их с земли, как горсть песка с ладони. Но русские появились вовремя, именно тогда, когда орда была способна растеряться и смешать свой строй. В этой неожиданности появления Окот Бунчук угадал умный расчет Ярусаба. Окот тоже умел чувствовать и бой, и время боя, и его противостояние. И он сразу ощутил, что расчет не в его пользу. Окот пытался выбить своего врага из времени, Окот искал случая обезглавить русское войско, но ничто не удалось ему в тот день. И кольчуга на груди Ярусаба была необыкновенно прочна, и маска, надвинутая на лицо, ужасна – она сеяла панику в душе тех, кто хоть раз взглянул на нее. Как ни старался Окот повернуть битву к иному исходу Ярусаб оказывался и первее его в этом, и сильнее. Ярусаб успевал крикнуть дважды, пока Бунчук призывал единожды. А половцы убеждали себя в том, что победили бы, если б не устали их кони, половцы не задумывались над тем, что битва начинается не тогда, когда скрестятся первые сабли, а намного раньше – в тот миг, когда тиун слушает шорника. Окот это знал, но не в его расчетах было делиться этим знанием.

Шорник же, слышали, плохо кончил. Но он сам тому виной! Ему бы следовало правдивее лгать. Для того чтобы веревка не обвилась вокруг шеи, язык должен виться, как веревка.

Остатки своего войска Окот распустил, а при себе оставил лишь два десятка. Атаю и Будуку, братьям, приказал вернуться в Балин, где и дожидаться его, и сидеть тихо. Напомнил им, что шаруканиды во главе с Атраком теперь, конечно, поднимут головы и не упустят случая унизить словом того, кто уже унижен оружием. Говоря об этом, Окот засмеялся и научил братьев новой мудрости:

«Даже великий хан может иметь нрав маленькой брехучей собачонки».

Сам же Окот Бунчук решил сделать то, что не удалось сделать его братьям: тайно пробраться к самому Киеву и выведать удобные подходы к нему, чтобы уже следующим летом одним верным ударом отплатить Руси за все невзгоды половецкой земли. И прошел хан возле Киева, и в самом Киеве побывал, облачившись в ветхие одежды и говоря на языке торческом. Не боялся быть узнанным в лицо, потому что те, кто встречался с ним в битве, сталкивался в поединке и мог бы узнать его, уже предстали перед Господом – ибо хорошим воином был Окот, и если бы он не враждовал со многими половецкими ханами, то мог бы стать гордостью обеих Куманий. Многих русских воинов он положил, и только тиун Ярусаб был сильнее него. Переодевшись торком, Окот Бунчук обошел вокруг всего Киева, также прошел по Подолию и на торгах, поторговавшись, продал перстень. Он осмотрел стены Верхнего города, но в сам Верхний город все же не решился войти, опасался его тесноты и многолюдности. Там Окот был бы, как в мешке, верх которого русским ничего не стоило бы накрепко затянуть. Однако он не побоялся приблизиться к знаменитым Золотым воротам и даже ощупал их створы рукой. А еще, прикинувшись недужным, согнувшись в три погибели, подобно одному из калик, хитрый хан Окот несколько дней собирал милостыню возле русских монастырей. И пока монахи и паломники жертвовали ему корки хлеба и иссохшую рыбку или пережженную кашку со дна котла, Окот все озирался вокруг и запоминал уставы монастырей. Так разумный хан просидел бы и целую неделю, если б не приметили его другие калики, которые сказали:

«Этот калика-торк только кивает благодарственно и через раз кланяется и крестится, смотрите, всей щепотью, а не двумя перстами. Он – язычник. И обманывает христиан. Изгоним его!» И калики прогнали Окота.

Потом половцы ходили к Чернигову, не спешили возвращаться домой. Осмотрели неприступный замок Любеч, взлелеянный самим Мономахом. И недалеко от Любеча, чуть ли не в виду его башен, Окоту удалось перехватить двоих Мономаховых гонцов. А послание, найденное у них, оказалось пустое – сплошь книжная премудрость, которую так почитают христиане и выворачивают на ней свои мозги. И не стоило за те слова, что были начертаны в послании, терять одного из лучших воинов. Старик же, при сем присутствующий, оказался не так уж глуп. Он пытался слова послания заменить своими словами и что-то лгал про золото и серебро. Старик попался на хитрость Окота, он решил, что половецкий хан не понимает письма. Как же плохо он знал половецких ханов!