У бродника взяли мясо и хлеб, взяли вина и араки. Почти вполовину поредевшим войском продолжали путь. Но других половецких орд ниоткуда не ждали, поэтому не искали пополнений. Местные бродники и посланные вперед всадники говорили, что поле чисто, давно сглажены ветром следы команских коней и стад. А еще говорили всадники – там, дальше на юг, старым идолищам нет числа.

И верно, скоро увидели их множество. Стояли идолища на берегах Днепра и при впадении в него речушек, стояли на курганах и холмах, при степных дорогах и в неприметных как будто бы местах. По одному, по двое, а то и по пять—восемь каменных – побогаче, или простых деревянных изваяний. Это были половецкие боги-предки. При оружии – с колчанами, полными стрел, с саблями и луками с налучиями, в доспехах; с длинными усами, кое-где с изображением коней. Были и предки-богини в богатых одеждах, украшенных узорами, в праздничных шапках, с украшениями, с поясами и пряжками, с косами. Все идолища держали в руках сосуды, прижимали их к животам. И все они были очень похожи на своих потомков, на нынешних половцев.

Возле идолищ в обилии лежали выбеленные солнцем кости животных – остатки жертв. Кочевники задабривали своих богов, кочевники их благодарили. На многих святилищах резали коней и быков, резали овец и собак. Головами жертвенных животных обкладывали основания идолищ. Потом испрашивали у своих покровителей счастливых дорог, испрашивали хороших пастбищ и уходили. Степной ветерок уныло посвистывал в пустых глазницах черепов. Приходило время, и тот же ветерок приносил дожди, потом пригонял холод и забивал глазницы плотным снегом. А по весне, вместе с потеплевшим влажным ветром, приходили лукоморские половцы и просили у своих богов удачной рыбной путины. И снова резали животных, снова подкатывали головы к каменным ногам. А губы идолищ щедро поливали теплой кровью. Потом, уже с легким сердцем, рыбаки готовили сети, латали огромные бредни…

На следующий день каменных богов стало намного больше. Чаще всего они были видны издалека, но иногда попадались и такие, что открывались взору внезапно, словно вырастали из-под земли. И они как бы напоминали русскому путнику: степь здесь не твоя, переяславская или воиньская, степь здесь чужая – Белая Кумания – не дремли, рус, в седле, поглядывай, поглядывай… И поглядывали: нет-нет да увидят на шапке идолища старого орла. Хлопнут всадники в ладоши, спугнут издалека птицу – и глядят-радуются, как над самой землей, взмахами крыльев возмущая травы, улетает орел, торопится скрыться за ближайшим холмом. А еще встретили в степи два-три настоящих святилища. Но не подъезжали к ним, потому что были они далеко в стороне. Видимо, стояли святилища на дорогах половецких. У руси же в этих местах была своя дорога – широкий Днепр.

Ярослав сказал, что всякий половец, придя на святилище, понимает язык изваяний, как понимает он речь отца или матери, или речь почитаемых старцев. И спрашивает он идолищ о том, хватит ли стадам корма на зимнике, не задержит ли весенняя распутица переход на южные кочевья, по какому пути нынче растут сочные травы да велик ли будет приплод у овец, не нагрянут ли лютые волки или переяславские полки… Выслушав это, лях Богуслав сказал, что тиун и сам не хуже любого комана сумеет понять тайный смысл каменных идолищ, а также по идолищам сумеет указать, в какую сторону кочевник-пастух гонит свое стадо.

Были при этом разговоре пять-шесть человек из апостолов Ярослава, которые осмелились усомниться в правдивости ляха. А лях был злой, не остыл еще после схватки с команской ордой. И вскипел, услышав сомнения, зубами заскрипел и принялся в волнении приглаживать ладонями к подбородку длинные усы. Тогда поспорили апостолы с Богуславом на его репейчатые шпоры, что в речах своих он хватанул с верхом. Если же лях докажет свою правоту, они обещали собрать ему серебряную гривну. И после этого все вместе приблизились к тиуну и просили его:

– Скажи, господин, есть ли поблизости коман со стадами?

И они показали Ярославу на невысокий холм, на котором бок о бок стояли два идолища, отец и мать половецкие.

Ярослав ответил им:

– На запад, полдня отсюда, есть большая отара… Должна быть…

Все, кто при этом был, удивились такой уверенности тиуна. Но ничего не сказали, боясь оказаться в немилости. А любопытства не могли утаить. Тогда Ярослав решил показать им ту отару, о которой говорил. И оставил он вместо себя одного из сотников, и повелел ему с войском не отходить далеко от каравана, да на месте тоже не стоять – повелел сотнику сделаться волком и рыскать в округе. Сам же Ярослав с десятком любимцев-отроков и с ляхом тем, с игрецом и Эйриком поскакал на запад.

Через полдня возликовал Богуслав. Похоже было, что тиун не ошибся – на лугах, что проезжали рысью, стал попадаться свежий овечий помет, а травы во многих местах были дочиста выедены, также встретились вытоптанные овцами временные загоны.

Нагнувшись из седла, Богуслав подхватил с земли комочек помета и на глазах у других всадников обнюхал его. Потом засмеялся лях и сказал:

– Гривной серебра пахнет!

Апостолы не ответили. Но лица их с этого времени стали сумрачными. Ехали, ощупывали кошели. Вздыхали, прикидывали – с кого по сколько пойдет в складчину. А взгляда Богуслава избегали.

Скоро увидели и саму отару. Вызвали переполох. Пастушьи псы бросились навстречу всадникам, но пыл их быстро угас. Собаки остановились в отдалении, поджали хвосты, взбугрили загривки, зарычали, однако расступились перед чужаками и потом бежали сзади, скаля клыки. Два малых пастушонка при виде всадников кинулись бежать за холм. Бежали и в страхе кричали: «Рус! Рус!» Но ловкие отроки, посланные Ярославом, перехватили детей. Подцепив их за старые дырявые кафтаны, подняли к себе в седла.

– А-а! Последыши…

– Держи! Держи крепче! – предостерег тиун. – Гляди, выворачивается из кафтана.

– Бей, да не убей!

Насмехались над отроками, пока те не могли справиться с детьми.

Сказал Богуслав:

– Большая отара. Должно быть много пастухов.

Тогда тиун указал за холм:

– Там пастухи! Возьмем их врасплох…

И они разделились надвое: пятеро отроков пошли с Ярославом по правую сторону холма, пятеро с ляхом Богуславой – по левую сторону. Надели шлемы, надвинули стальные маски. Склонили пики, их остриями царапнули землю. И вонзили шпоры в бока коней… Двумя смерчами вылетели из-за холма, двумя смерчами понеслись к кочевью. Коваными копытами сотрясали степь, отточенными пиками резали высокие травы. Кони, как змеи, изогнули шеи, ногами перебирали – не видно было ног…

Кочевье состояло из трех шатров-сатыров и большого загона для овец, связанного из сухих жердей. В загоне возле горки свежескошенной травы лежала пара верблюдов. Почуяв лай собак и топот коней, верблюды всполошились, поднялись на ноги и закричали. Но и люди уже услышали всадников, высыпали из тени шатров на солнце и. щурясь, глядели из-под ладоней в степь – кто едет. Сначала рассмотрели, что красиво скачут всадники и красиво блестят на солнце их доспехи. Потом посчитали, что слишком уж много приближается всадников – наверное, не свои, наверное, от соседнего кочевья с вестями. И только потом увидели, что это вовсе не команы едут, а русы.

«О, проклятые! Сколько уж лет нет от них покоя! Сколько уж лет рыщут по Кумании, как по своей земле! Всё имеют: и лес, и реки, и горы, и море. Но мало того русам – хотят еще степи иметь…»

Бросились бежать кто куда. Но недалеко убежали – злые белолицые всадники окружили их. Пиками подталкивая в затылок, погнали всех обратно к шатрам. Объятые ужасом, плакали-голосили половецкие женщины. Слыша плач матерей, кричали дети.

Собрались все возле невиданного всадника-горы, сбились в кучу и сели на землю. Причитая и ни о чем не моля, покорно ждали своей участи. Рукавами утирали слезы; головы сверху покрывали ладонями, будто это могло защитить их от удара меча. А были здесь: старик, старуха, несколько женщин-молодиц в высоких войлочных шапках и с десяток детей от мала до велика, не считая тех двоих пастушков.

Ярослав спешился и вошел в ближний шатер. Но никого там не обнаружил тиун и вышел с обратной стороны, прорубив себе мечом выход. А отроки его поступили так же с другими шатрами.

Сказал Ярослав:

– Воевать здесь не с кем…

Спокойно сказал это, но слышны были его слова далеко вокруг. В загоне же оттого опять закричали верблюды. А собаки убежали в степь и больше не подходили.

Тиун спросил старика-половца:

– Где твои сыновья?

– Не знаю, Ярусаб-хан! Не знаю!

При этом старик склонил голову, как под удар меча.

– С кем они ушли? С Окотом?

– Не знаю, Ярусаб-хан! Не знаю! – повторил коман, не поднимая лица.

– Э-э! Да ты не скажешь! – Из-под маски тиуна злобно блеснули волчьи глаза. – Тогда я скажу: если с Окотом были твои сыновья, то настало время их оплакивать, старик! Или ты не слышал шума, который был, когда Окот-орда падала с коней?

– Река бежит, пороги шумят, – ответил коман. – Громко шумят пороги, я ничего не слышал.

Сказал Ярослав:

– Скоро змея принесет тебе весть. Приползет она из волчьей балки.

– О, Ярусаб!..

Здесь иссякли силы старика, и он заплакал:

– Сыновей забрали. Сильных и умных зазвали с собой в нору погибели; а я, старый, остался жить. Коней забрали. Больших и красивых увели, не спросясь. Как жить? Рус ходит по степи румяный и сытый, а дети мои – бледные, бескровные лежат среди трав. С костей их спадает мясо. Как жить?

Коман упал на землю ничком и вонзил в нее, в мягкий дерн, свои скрюченные пальцы. Коман спрятал лицо в густой траве.

– Будь проклят ты, рус Ярусаб! Будь проклята земля, тебя вскормившая! Будь проклята та глина, в которую ты ляжешь!.. О, Ярусаб! Теперь моя участь – умереть среди диких зверей. Но я так стар, что ты даже не будешь рад этой смерти. Зачем, Ярусаб, ты погасил костры моих сыновей?

– О чем он говорит? – спросили отроки, не понимавшие языка.

– Просит не убивать, – ответил лях Богуслав.

Старуха плакала беззвучно. Кривыми ручейками стекали слезы по ее смуглому морщинистому лицу. Старуха шевелила губами и раскачивалась из стороны в сторону.

Ярослав спросил комана:

– Откуда знаешь меня?

Старик глянул исподлобья. Женщины помогли ему встать. И он ответил:

– Как не знать? Степь про гору всегда говорит. И нет в Кумании старика, или женщины, или даже мыши, которые не проклинали бы тебя!

Так говорил старик, а в кулаках его было зажато по пучку травы. Из-под ногтей же проступила кровь.

Никого не тронули. Еще раз обыскали кочевье, но не нашли в шатрах завидного добра. Взяли кумыс, взяли курут. Овечье стадо погнали перед собой к Днепру. Радовались отроки этим упитанным овцам, половецкой плетью правили половецкой отарой, говорили: «Часть овец продадим купцам, расплатимся с ляхом. Часть овец сами будем есть – того нам хватит до Олешья!» Быстро поделили, кому что. Дележ запили кумысом. Грызли кисло-соленый курут.

Но игрец все испортил. С этих пор невзлюбили отроки игреца. Он сумел убедить Ярослава в том, что хоть часть отары нужно вернуть команам. Сказал, что уже достаточно заплатили эти люди за славу воина Окота. И еще, верно, думая о команских детях, игрец прибавил, что сегодняшним добрым делом можно совершить нечто такое, что будет завтра не под силу всем киевским полкам. Отроки не слушали последних слов Береста. Они злились, поэтому не хотели слушать и понимать. И отъехали в сторону, уверенные в том, что тиун, ненавидящий команов, как никто другой, тоже не станет слушать игреца. Но Ярослав, на удивление, согласился с игрецом, хотя ему не очень было по душе такое заступничество. Здесь подумали апостолы, что Берест, видно, приворожил тиуна своей искусной игрой, задел за живое; подумали, что ценит теперь тиун игреца выше любого из своей чади. И невзлюбили.

Ярослав сказал Бересту:

– Хорошо! Но вот ты, жалеющий команов, и отгонишь команам полстада! Да не забудь, игрец Петр, помянуть меня добрым словом, когда эти малые дети, подросши, возьмутся сдирать с тебя кожу…

Злились отроки и молчали. Бросали на игреца косые взгляды, но полстада отсчитали быстро.

В городке Олешье оставили караван. Купцам здесь предстояла остановка дней на пять-шесть: прикупить продовольствия, запастись водой, починить суда, а заодно потолкаться в местных торговых рядах и разузнать новости – что куда выгоднее везти. Голодного спросят, нужен ли в его краю хлеб, богатого поманят янтарем, многодетного – медом, а тщеславному покажут смоленские и новгородские меха, при этом губы сложат дудочкой, станут на те меха дуть, глядеть же будут в глаза покупателю. Если сомнения увидят – развеют сомнения.

Тиун Ярослав торопился обратно. Чадь свою далеко не отпускал. Только и разрешил отрокам распродать то, что взяли с боем из половецких переметных сум и из отбитого оружия кое-что. Сам же Ярослав призвал к себе Воротилу, олешенского воеводу, и передал ему от князя Мономаха около ста гривен кун, боярское жалованье за полгода. Приняв серебро, довольный воевода сказал, что мера княжеского ума равна мере княжеской щедрости. После этого он припомнил, что при Великом князе Святополке Изяславовиче все годовое жалованье воеводы легко можно было нанизать на три пальца. Воевода сравнил скаредность с трусостью, но не сумел сразу указать, что из этих двух зол худшее. Лях Богуслав, который здесь оказался, порадовался возможности ввернуть в разговор едкое слово о жадном князе и с удовольствием разрешил затруднение олешенского воеводы, приравняв скаредность к трусости. Еще Богуслав сказал, что Святополк как будто был смел, но не потому смел, что смел, а потому, что на него никто не нападал. Святополк прятался за спину опального ныне Путяты Вышатича, своего тысяцкого, и обделывал за той спиной свои тайные дела. «О-о! – восклицал лях Богуслав. – Святополк с радостью поотсекал бы своим воеводам все пальцы, лишь бы не расставаться с накопленным серебром. А между тем даже половцам известно, что жадный никогда не будет богатым».

Ярослав заметил, что все его отроки уже вернулись. Пришли даже самые лихие и необузданные, недопили вина. Жаждущие женщин – не ослушались, оставили женщин в постелях, пришли. Не было одного Эйрика.

И Ярослав сказал Бересту:

– Вот, Петр! Едва только вошли мы в Олешье, как исчез твой Эйрик. Видно, Рагнар, тот немногословный купец, нашел все же слова и сумел сманить Эйрика в поход на Месемврию. Видно, сумел Рагнар убедить его в том, что из двоих тот удачливее, кто уходит дальше.

Выслушав тиуна, Берест отправился на поиски Эйрика. Он знал, что Эйрик только и собирался поглядеть на скейд издали и этим развязать последний узелок, связывающий его с далекой Биркой. Эйрик побаивался увидеть Рагнара, а тем более – услышать его. Знал, что Рагнар всякого может склонить на свою сторону. Поэтому Эйрик хотел остановиться подальше от пристани, на первой из улочек, с которой можно было бы увидеть варяжский корабль, хотел посмотреть на него оттуда и вспомнить Бирку.

Недолго искал игрец, ведь Олешье – городок небольшой, хоть и важный, и шумных мест в нем мало. Берест прошел по шумным местам: по пристани, по торговым рядам, свернул к воротам, заглянул к нескольким продавцам вин. И наконец нашел Эйрика в тени лачуги одного известного торговца. Он сидел возле старой рассохшейся бочки из-под вина в обществе Ингольфа Волка, берсерка. Оба были сильно пьяны. У того и другого были выпачканы в крови руки и на порванных светлых рубахах тоже пятнами алела кровь. Эйрик и Ингольф держали в руках широкие чаши, наполненные светло-розовым вином, и говорили друг другу торжественные речи. При этом вино сильно расплескивалось на колени и плечи самих говорящих, но те не обращали на это внимания. Обнаружив же почти пустые чаши, вновь подзывали к себе винодела. Торговец все посмеивался, Эйрику прислуживал с особым почтением: то одно блюдо подносил, то другое, и все заглядывал в глаза. А Эйрик не скупился на серебро.

Игреца встретили с восторгом. У Ингольфа при этом сильно косил один глаз. Оба попытались подняться, но в пьяной своей неловкости только опрокинули блюдо с вареной рыбой и остались сидеть. Ингольф сказал игрецу, что Эйрик – настоящий берсерк и что он мечтал бы иметь такого сына. Но у Ингольфа не было ни сыновей, ни дочерей, потому что женщины не любили его и избегали. Женщины не хотели иметь от него потомство, боялись его, как злобного эльфа, считали бешеным. Одну женщину было Ингольф взял силой, и она удачно зачала. И Ингольф уже радовался, и решил осесть возле этой женщины. Но женщина стала тайком пить собачье молоко и этим изгнала плод.

Далее Ингольф рассказал, что были здесь недавно три купца-комана из Сурожа, и держали они себя заносчиво, и шумели, и, как ему показалось, громко насмехались над его косым глазом. Тогда Ингольф очень пожалел, что не было при нем его свистящей секиры, и подошел к команам, и спросил их, разве могут быть купцами вонючие козлы. Но те не знали языка и поэтому ничего не поняли. Ингольф опять спросил команов, могут ли они, вонючие козлы, сосчитать хотя бы до трех. Снова ничего не поняли половцы. Однако нашелся добрый человек, перевел сказанное. Команы, услышав, без промедления кинулись в драку. А были они все рослые и тяжелые, и трудно пришлось бы Ингольфу в схватке с ними, хоть Ингольф и славный берсерк и покрутился знатно. Но оказался поблизости Эйрик. И помог Ингольфу. Вдвоем они легко справились, разметали сурожских команов.

Эйрик сказал, что так и не успел посмотреть на скейд Рагнара, не развязал последний узелок, связывающий его с родной Биркой. Зато, сказал, сумел он завязать крепкий узелок побратимства с Ингольфом. А это многого стоит!

Ингольф сказал:

– Не ходи, Эйрик, смотреть на корабль. Не прощайся с уходящими в море. Давай, Эйрик, расстанемся так, будто встретиться нам предстоит завтра!

И они подозвали винодела, взяли у него чашу для Береста и втроем выпили за произнесенные Ингольфом слова.

Ничуть не удивился Ярослав Стражник, когда увидел Эйрика, вернувшегося вместе с игрецом. В словах же его было одобрение:

– Вот как! Мои глаза опять видят Эйрика, сына Олава из Бирки! Для него настало время совершить поступок– и он совершил его. И не ошибся. У нашего Олава достойный сын – всем хорош, и даже смеет пренебречь судьбой!

На это Эйрик ответил висой:

– Передо мной сегодня открылось много дорог, – сказал Эйрик. – Но они не показались мне лучшими, чем та, по которой я иду.