Глава 6
Едва только сошел лед с Кеми-реки и разлилась она половодьем, столкнул Кемлянин свою старую ладейку с бревенчатых городков на воду. Закачалась ладейка, дала первую течь. Приготовил Кемлянин паруса и снасти, а также погрузил на судно кое-какой товар – сам грузил, носил мешки на плечах; и делал это ночью, прячась от посторонних глаз, днем же на самом виду чинил старые сети. Но кемские видели его приготовления и удивлялись: «Самое время новую ладейку на воду пускать, а он старой занялся… чинит рваные сети да на море, будто рыбак, глядит. Но мы-то знаем, что он за рыбак!…». Разбиралососедей любопытство. Приходили, предлагали помощь. но Кемлянин хмуро качал головой. Кемские догадывались: Кемлянин придумал какую-то новую хитрость, а хмурится – чтобы не расспрашивали.
– Разгадай, бедняк, замыслы богатого – и сам станешь богатым.
А Кемлянин слыл самым богатым не только в Кеми, но и далеко окрест; и от своих хитрых замыслов, от молчания богател еще больше. Так и не отставали от него кемские, пока он не вышел в море. Пошел один – вот опять головоломка. И с парусами управлялся, и к рулю успевал.
Пощади, бедняк, свою голову. Богача, может, разгадаешь завтра; но он к тому времени уже положит барыш в карман…
Немного севернее Кеми, в устье речки Поньгомы встретил Кемлянина его брат Копейка. А чуть погодя вышли из леса и остальные и поднялись па борт.
– До Мурмана легко дойдете, – сказал Кемлянин. – А там уж сами справитесь – что допустите к душе, то и возьмете. Людей на Мурмане немало промышляет. Обшлажных секретов им не доверяйте и за пазуху к себе не пускайте; не обманывайтесь, что до государя далеко – где есть слуги его, там и он сам.
С этими словами Кемлянин сошел на берег, махнул рукой, и больше его не видели.
Инок Хрисанф перекрестил след Кемлянина:
– Господи! Дай нам удачи воздать добром за добро.
Ладейка вышла в море и пошла вдоль берега на север, оставляя то слева, то справа от себя мелкие острова. Хорошо знал плавание Копейка, так как прежде много раз ходил на Мурман. Внимательно поглядывал он на берег, выискивал приметы: то знакомую скалу или речное устьице, то наклоненную сосну, то горку из песка. Увидит Копейка одному ему понятный знак, рулем поведет да обойдет благополучно скрытые водой камни. Кто-то другой, не знающий местных примет, глядел бы сейчас, любовался видом берега и поплатился бы днищем, если вообще не головой. Копейка же стоял себе у руля и улыбался – улыбался впервые после Соловков; он вернулся к любимому делу, он был прирожденным кормчим…
Пришло время, весь подобрался Копейка, всмотрелся в линию берега и, опять найдя нужный знак, направил ладейку в открытое море; и пояснил: слева осталась Кандалакшская губа, а впереди будет Лапландия.
Землю увидели уже на следующий день: берег был кое-где еще покрыт снегом, а лес уже сбросил с себя снежный покров. Чем дальше продвигались на восток, тем меньше становилось лесов и болот и тем выше поднимался берег. Редкие холмы сменялись горами. Горы эти, как будто полки мифических великанов, приходили к морю откуда-то из середины Лапландии и были все выше и мрачнее. Безотрадное зрелище: серые камни, мхи, снега. И ветер, ветер… Облака в небесах были такие же серые и угрюмые, как горы, – словно отражение гор. Изредка встречались небольшие селения карелов или лопарей: то приземистые избушки с покатыми крышами, то остроконечные коты самоедов. Раза два видели невысокие деревянные церковки с крестами на крышах. Там поблизости обитал люд православный. Все селения лепились к руслицам мелких рек и иногда прятались между холмами так искусно, что с моря их было нелегко разглядеть.
В устье реки Поноя встретили много лопарей. И провели среди них несколько дней, пока на море бушевал шторм. Эти лопари были в большинстве христиане; некоторые из них не без гордости заявляли, что в веру Христову их обращал собственнолично преподобный Трифон из Печенгского монастыря – самого северного монастыря России. Имя Трифона лопари произносили едва ли не с благоговейным трепетом, как имя величайшего на Мурмане человека, как имя святого. Но ни Месяцу, ни иноку Хрисанфу, ни остальным в ладейке это имя ничего не говорило. Однако они, дабы не обидеть гостеприимных хозяев, отзывались о Трифоне с почтительностью.
Далее берег повернул строго на север, изрезался, образовав мысы и заливы. Пустынный и сумрачный с грязно-белыми языками снегов в ложбинах, с частыми нагромождениями камней, он время от времени оживлялся видом летних пристанищ поморов, прибывших сюда на промысел рыбы – сельди, трески, палтуса. Избушки рыбаков, построенные из чего попало – из остатков кораблей, обломков весел, из кривого чахлого леса, камня, – присыпанные, укрепленные со всех сторон песком и щебнем, были истинным детищем промыслового берега Лапландии. Только здесь и можно было встретить такие, и без них пустыню Лапландию трудно было бы отличить от других пустыней, каких немало в северном тридевятом краю земли.
Когда дошли до полуострова Святой Нос, кормчий Копейка причалил к берегу в одном, хорошо известном ему месте, и сказал, что нужно переждать здесь несколько дней и хорошенько помолиться, иначе мыс, своенравный и блажной, не пропустит их – столкнутся у мыса приливы и отливы и ввергнут ладейку в бездонную пучину, как уже ввергали многих спешащих, не желающих преклонить свои колена. Правду сказал Копейка – беспокойно было на море даже в солнечный день, тревожило душу каким-то неизъяснимым светом, исходящим от его волн. Кормчий остался молиться; с ним брат Хрисанф, а также Михаил и Фома; казалось им, обрели в молитве спокойствие. А Иван Месяц и Самсон Берета пошли узким перешейком на другую сторону полуострова, где река Иоканга несла свои воды в залив. Однако до Иоканги оказалось значительно дальше, чем это представлялось им поначалу. Только на следующий день они достигли ее и, разувшись, омыли в ней уставшие ноги. Потом поднялись на несколько верст вверх по течению, чтобы осмотреться, ибо дальше берега они не знали Лапландии. И тут увидели впереди себя человека, который, не замечая их, в глубокой задумчивости сидел на берегу реки и следил за быстрым бегом ее вод. Телом невелик был сей человек, черноволос, лохматенек, одежонку имел обветшалую; по всему было видно – лопарь. Река возле него шумела, заглушала все иные звуки, и потому приблизились к нему незамеченными. А как услышал все же лопарь хруст камешков под ногами, так обернулся и, испугавшись, бросился бежать. Но догнали его Месяц и Берета, посадили на землю, где остановили, и дали глоток вина.
Как захмелел лопарь, так и растаяли его страхи. Россиян, которых только что боялся, назвал православными братьями и сам назвался. Имя его было Поавила-Выхча, что означало по-местному, по-саамски, Павел с Выхчи. А Выхча – это один из притоков Иоканги.
Поавила сказал:
– Там высокие горы. Там руки поднимешь – и будешь небо держать на руках…
А Месяц и Самсон поверили, закивали. Сказали:
– Мы слышали, что много чудес есть в этой земле – не только речки да камни.
– Много чудес, много чудес!… – не мог не согласиться Поавила-Выхча. – Олени есть, рыба есть, человек есть…
Так за разговором и россияне выпили вина, и тоже захмелели. В знак завязавшейся новой дружбы Иван Месяц обменялся с Поавилой нательными крестиками. И лопарь, добрая открытая душа, пригласил друзей своих погостить к себе в становище, которое находилось двумя верстами выше по руслу Иоканги. Однако Месяц и Берета отказались, потому что им пора было возвращаться к судну; но прощались с Поавилой не надолго, им пришлись по душе эти места, и решили задержаться здесь.
Святой Нос обошли благополучно. Кормчий Копейка был настоящий кормчий. Однако и с ним натерпелись страхов, когда в час прилива могучее течение повлекло ладейку в залив, грозя разбить ее об острые скалы, – едва отбились от этой стремнины, и весла пустили в ход, и искали парусом ветра. Уже потом, по спокойной волне завели судно в тихую бухту
Вначале поселились в приземистой избушке промышленников, слегка подновив ее и обустроив кое-каким скарбом, перенесенным из ладейки. И до конца лета ловили рыбу: сельдь и палтус солили в глубокой яме, а тресковые тушки сушили на берегу. Кое-что из заготовленного удачно продали поморам, возвращающимся к осени домой, часть рыбы оставили себе на зиму и еще одну часть отдали самоедам. С приближением холодов и льдов ладейку вытянули воротом на берег и подложили под днище городки. Сами поселились в большом становище самоедов в одном из котов гостеприимного Поавилы-Выхчи. Жилище их было устроено из кривых жердей лапландской березы, из китовых ребер и позвонков, снаружи обшито берестой и тщательно выложено кусками дерна. Таков кот – с кострищем посередине и с дымовым отверстием наверху. Ели то, что ели лопари: рыбу и оленину. И одевались в лопарское, и говорили на их языке. А когда впервые увидели празднество лопарей и их танцы, когда услышали их песни, поверили тому, что все лопари немного колдуны. Рождество Христово россияне справляли просто: вышли из душного кота наружу, бросились в глубокий снег и лежали молча, навзничь, друг возле друга, и следили за мерцающими в небесах сполохами сияния.
Было однажды, подходили к становищу финны из верховий Иоканги, хотели забрать у лопарей оленей и рыбу. Держали те финны в руках большие кривые ножи. Лопари очень испугались и страшно закричали. На этот крик вышли из жилищ россияне. А были они все к тому времени заросшие черными и русыми бородами, одетые в шкуры – ростом большие, много больше лопарей, и видом грозные; но инок Хрисанф был самый большой и выглядел самым грозным, ибо его черная с проседями борода начиналась от глаз. Финны не решились напасть на становище и ушли. А россияне еще ходили за ними по следу и в одном месте настигли их, и стреляли в них из пищалей-ручниц – опасались за ладейку. Никого из тех финнов не задели – крови не видели на снегу, – однако нагнали на них премного страха и наладили грабителей в дальний путь. Лопари очень радовались и благодарили россиян за защиту. Говорили, что раньше, когда они ставили свои берестяные жилища по берегам реки Колы, к ним часто приходили финны и мурмане и многое забирали: оленя, шкуры, рыбу, собак, женщин, моржовую кость. Тогда лопари Поавилы-Выхчи перенесли свое становище на реку Печенгу к русскому монастырю и там из рук Трифона, доброго пастыря, приняли православие. Но все равно приходили грабить их чужие люди: то финны, то мурмане – сами ленились промышлять, не имели своих котов, забыли своих жен, искали легкой жизни, бродили там, куда ноги несли, и кормились от грабежа. Обходили стороной русский монастырь и ломали жилища саамов. Принуждены были бежать саамы на восток, на родину Поавилы, на речку Выхчу. Здесь воли было больше, но меньше корма оленям. Однако и сюда добрались недобрые люди, стращали ножами простодушных лопарей. Теперь радовались лопари – не скоро вернутся грабители.
Пришла весна, и с ней – туманы. Ветры утратили свое постоянство, началось брожение льдов. На побережье снова появились рыбаки. Эти – самые первые – приходили на Мурман посуху, через всю лапландскую тундру, через горные гряды.
Наконец, в месяце мае льды оторвались от берегов и скрылись в океане. Долгой вереницей потянулись с юго-востока поморские суда. Промысловики оседали в своих излюбленных местах; учитывая ветер, вели ловлю: ветер с моря – рыба к берегам. Поавила-Выхча прощался со своими гостями. Россияне прикатили лопарям бочонок кемлянского вина. От того бочонка все становище гуляло два дня. Звали россиян обратно в гости, желали им тихой воды и скорого возвращения…
Весь Мурманский берег прошли за несколько суток. Он был почти прям, был однообразен: холмы, скалы, мелкие порожистые речки, пятна не растаявших снегов, одинокие становые избушки и целые селения промышленников… Вблизи устья реки Колы им встретился челнок с четырьмя государевыми служилыми людьми. Те приказали спустить парус и спросили, кто владелец ладейки и куда держит путь. Месяц ответил им, что он купец, торгующий солью, и идет к Печенге, к монастырю. Тогда государевы люди спросили, нет ли на судне кого из посторонних и не просился ли к ним кто-нибудь на Мурманском берегу. На это Месяц сказал, что поднимались к нему на борт лишь продающие рыбу.
Здесь люди государевы предупредили:
– Стерегитесь, в округе полно беглых. Никого к себе не пускайте. Голову отрежут, имени не спросят. Беглые – дрянь-народ!…
Потом четверо служилых переговорили между собой и захотели на всякий случай осмотреть груз. Но инок Хрисанф сказал им оставаться на местах:
– Откуда нам знать, не есть ли вы те самые беглые! Государевы люди рассмеялись:
– Ваш поп любит пошутить… – и они ухватились руками за борт ладейки.
Но тут из-за спины Хрисанфа появились Михаил и Фома, братья, с пищалями-ручницами наготове. А Самсон Берета взялся за багор.
Тогда те четверо в лодке опять рассмеялись и показали Хрисанфу грамотку, в которой означалось, что они именно те служилые люди, за которых себя выдают.
Двоих из них пустили на борт и показали им шесть мешков строгановской соли. На этом расстались.
Когда лодка была уже далеко, Михаил и Фома спрятали ручницы и спросили, не их ли это разыскивают. Но Копейка выразил в том сомнение; он сказал, что здесь, на Коле, проживает множество ссыльных – царь Иоанн присылает их десятками. И часто бегут отсюда люди – их разыскивают. Однако же редко кому удается совсем убежать: сосланные не знают моря, не знают Мурмана – и они либо приходят чуть живые обратно в Колу, либо погибают. Кому-то, может, и посчастливилось уйти с финнами или лопарями, кому-то показался недалеким путь до соседней Норвегии – кормчий сказал, что о том он уже толком не знает…
Теперь внимательнее всматривались в берег. И на одном мысу действительно заметили нескольких человек, которые при их появлении бросились прятаться среди камней. Копейка подвел судно к мысу так близко, насколько мог, и тогда с ладейки все рассмотрели некое подобие плота, на котором эти люди намеревались перебраться на другой край бухты. Плот, брошенный у прибоя, бился о камни и расползался на глазах. Плыть па нем можно было, пожалуй, лишь к собственной погибели, а надеяться на него могли лишь люди, доведенные до крайнего отчаяния.
Подобрали этих людей, узнав в них и собственную участь, и поразились их виду: жалкие, почти совсем обнаженные, с разбитыми о камни ногами, истощенные до страшной худобы – куда уж было им кого-нибудь резать, поднес бы им кто ложку ко рту… Было их четверо: Илья и Корнил из Поволжья, Авдей из Рязани и Нисфед – смоленский. Сутки отлеживались они в трюме на оленьих шкурах, чашку за чашкой поглощали сваренную для них Хрисанфом уху, а когда ели хлеб, не обронили ни крошки. Ладейка же тем временем подходила к устью реки Печенги. Иван Месяц спросил этих беглых, здесь ли их высадить или, может, на обратном пути, где-нибудь поближе к становищам лопарей. Но беглые взмолились, просили не оставлять их здесь, так как они еще были очень слабы и боялись возвращаться обратно. Они обещали заплатить молодому купцу, если он доставит их в Норвегию; они знали, что на норвежском побережье живет много русских, и среди них они рассчитывали найти спасение от длинной Иоанновой руки. Чем они собирались платить, одному Богу известно. Месяц же сказал, что платы с них никакой не требует, и обещал им помочь. В монастыре выгодно продали соль, в которой он очень нуждался, ибо братия, как и все на Мурмане, занималась рыбным промыслом. Еще побыли на литургии и, приняв святое причастие, снова вышли в море.
Скоро за Печенгой пошла норвежская земля.
Берег здесь был ниже, чем в Лапландии, отлогий, зелен травами и только у самой воды скалист. Кое-где встречались чахлые перелески. Один за другим чередовались заливы и неглубокие фьорды; плаванье шло от мыса к мысу. Было низкое небо, затянутое облаками, и темно-серое угрюмое море. Дул хороший почти попутный ветер.
Время от времени видели на берегу жилье: в одних местах это были знакомые уже саамские коты, в других – низкие бревенчатые дома с кровлями, выложенными дерном. Встретили и русские избы – селения поморов, которых, на удивление, оказалось тут немало. Возле этих селений приметны были церковки с православными крестами. Копейка сказал, что россияне-поморы живут в Норвегии из поколения в поколение, как на родине: и рождаются здесь, и женятся, и хоронят умерших. Кормятся преимущественно от меновой торговли. Привозят норвежцам хлеб, соль, лес, а увозят отсюда рыбу. И все остаются довольны; понимают, что друг другу нужны. Многие даже роднятся: норвежцам нравятся русские девушки, а россияне сватаются к норвежкам. Разница в вере не останавливает их: когда в сердце поселяется любовь, то и вера, и надежды подчиняются ей.
В одном из таких поселений и высадили тех четверых беглых. И сами жили в большой гостевой избе три дня. Поморы – люди гостеприимные и щедрые. И все у них широко: и душа широка, и дело поставлено широко, и стол широкий хлебосолен, и на широких лавках много помещается гостей. Тем более, что кормчего Копейку и брата его Кемлянина, строгановского купца, знали в Норвегии от Варангер-фьорда до самого Тромсё.
Здесь необходимо сказать, что если до сих пор Иван Месяц и его спутники бежали, как бежалось и куда бежалось, и не знали совершенно точно, как распорядиться собой, иными словами – жили одним днем, не представляя четко своего дня завтрашнего, быть может, ожидая смутно наития c небес или какого-либо события, могущего направить их усилия в определенное русло, – то на четвертый день пребывания в поморском сече такое направляющее событие произошло и прояснило их видение на день-другой вперед.
Поморы и их гости сидели в избе за трапезой – сидели с самого утра и вели бесконечные разговоры о том о сем: о соседях-норвежцах, о ловле семги в реках, о морских промыслах, о приметах и праздниках. Не обошли вниманием и государственные дела. Говорили, что мирный договор со Швецией не обеспечил порядка на морях; и торили, что шведское судно встретишь и сразу не разогреть – не то разбойник перед тобой, не то купец. И ждешь от такой встречи самого худшего. Жаловались поморы: пушек не достать. Были у них маленькие пушчонки-пищалки, да проку от них видели немного – разве что птиц могли распугать или оглушить рыбу. Шведского же разбойника таким пугалом не взять!… Говорили поморы, xто живут они здесь на отшибе, и помощи им ждать неоткуда. Только на свои силы и приходится рассчитывать.
Сами же друг у друга и спрашивали:
– А другие кто-нибудь – на Мурмане, скажем, – имеют ли государеву помощь?..
Сходились на том, что не имеют помощи люди ни ми Мурмане, ни даже на Онеге или Двине. А только одним как будто занят государь: неколебимостью собственной власти – измены повсюду выискивает и множит ссыльных. Что люди сами для себя не сделают, того им никто не предложит. Одно время уповали на Аникея Строганова, но тот все больше подавался на восток – там проще было взять, и там он сам себе был в ответе. В Поморье Строганов – опричник царский, в Сибири же – сам царь… На нового митрополита тоже было надеялись, – что возымеет влияние на государя, сделает народу облегчение. Но не могуч оказался Филипп: проповеди говорил людям хорошие, поверили ему, понадеялись на изменения к лучшему, а вот повести за собой – никуда не повел, и у многих оттого пропала вера, другие же подумали – может, связан Филипп по рукам и ногам, одно только и осталось ему, что говорить красивые речи. Не раз уже слышали, что гневался на митрополита, не доволен был государь… Встречались и такие, которые говорили: «Терпите, терпите! Много врагов у царства, потому и грозен царь. Если хотите, чтобы жило царство, – терпите!» А поморы по-своему понимали – если нет житья человеку, на что ему Иоанново царство, на что терпеж?.. «Родина, – возражали другие, – страдание за нее – святое дело!…» Спорили. Любили отечество. Пострадать за него с пользой – кто же откажется! Однако прижилось на Руси иное страдание – бессмысленное и потому особенно тяжкое, страдание от неразумия и порока.
– От государя страдание, – говорили поморы. – Порочен он.
– И от бояр, кои неразумны!
– Разумных нет уж. Очень старался Малюта… Верно! Инок Хрисанф прогудел басом:
– Что ни монастырь – то тюрьма. Узников больше, чем самой братии. А сколько на Руси монастырей!
Возвысил голос кто-то из поморов:
– Кто нас слышит? Что попусту говорить? Месяц поддержал этого человека:
– Судят мыши кота, спрятавшись от него за печкой…
Здесь осеклись, удивились поморы:
– Не поймем тебя, сын боярский. Ты, вроде, страдал… а сейчас за царя говоришь…
Покачали поморы головами:
– Обижаешь нас, говоря про печь. Мы далеко ходим.
Месяц сказал им:
– Досточтимый Сильвестр – знаете его, – далеко не ходил, в Соловках сидел год за годом, а для всей России наставником был. Государя чтил, не поругивал, как мы, хотя претерпел от него больше нашего; и говорил – от Бога государь. В вере был тверд, не искал ее у митрополита; и не искал светильника вблизи митрополита – сам был светел. Так и мы должны!… Отечество он славил и предрекал, что Россия спасет мир. И был страшен Иоанну Сильвестр. Не мышь! А мы?..
– Что же ты хочешь?
– Дела хочу, а не перебранки.
– Есть хорошее дело, – предложили поморы. – Рыбу, как и мы, лови, зверя промышляй. Верное дело, вечное!
– Вот оно и неразумие ваше. Вот ваша печь…
– Не поймем тебя, боярский сын, – опять удивились поморы. – Не сидим мы на печи…
Долог или короток вышел бы сей разговор за трапезой – неизвестно, но уж сколько времени было отпущено на него свыше, столько и прошло… Внезапно содрогнулась земля, и раздался оглушительный грохот. Все, кто сидел в гостевой избе за столом, попадали с лавок. ()дин из углов избы, ближний к морю, вздыбился и развалился – переломились, будто малые тычинки, замковые концы бревен. Вся изба перекосилась, с потолка посыпались древесная труха, комки сухой земли и опилки. От едкого дыма люди закашляли; глаза их слезились.
– Наружу! Наружу!… – крикнул кто-то. – Не то сгорим!…
Никто не понимал, что произошло – землетрясение ли, удар молнии или уж пришел конец света… Теперь не думали об этом, ибо страх объял всех и сковал все мысли. Раздавливая опрокинутые блюда и кружки, люди бросились к выходу. Однако не могли выбить заклинившую дверь: и давили в нее гурьбой, и ударяли плечами, ногами. Кричали. В сумраке и дыму отыскали на ощупь топор. Кашляли, задыхались. Ругались и охали. Наконец разбили дверь. Вывалились наружу…
Едва отдышались и протерли глаза, как один из поморов указал на залив:
– Смотрите-ка! Легок швед на помине!…
Большое трехмачтовое судно совершало в виду поселка разворот. Гладкий след за кормой показывал его путь. Звучали отрывистые команды на борту, люди исполняли их бегом, громко топая при этом сапогами по палубе. Быстро поставили прямой парус и закрепили его. Забирая ветер, парус раздулся. Судно набирало ход. Звучали новые команды. По левому борту открылись порты, в темноте их сверкнули начищенной медью семь пушек.
– Прячься, россияне! – крикнули поморы. – Сейчас вторым бортом вломит!…
Залегли кто где успел: за бугром, за камнем, за банькой… Пушки громыхнули залпом. Взрыли землю и разорвались ядра, смертельным вихрем пронеслась над берегом картечь. Но сжалился Господь, никого не задело. Только нагнало страха. Поморские бабы, похватав детвору, причитая и голося, кинулись прочь из поселка – подальше от берега, в тундру.
Когда подняли головы и выглянули из-за укрытий, увидели две весельные лодки, отделившиеся от корабля. Они были полны людей. А корабль приступил к новому развороту.
– Теперь держись, народ! – заволновались поморы. – Драться будем… Эй, кого не привалило! Неси что есть…
Принесли из домов топоры, багры, колья. Одиноко бухнула с мыса поморская пушчонка. Но не причинила шведам вреда. Михаил и Фома, вспомнив про пищали, разыскали их в развалинах гостевой избы и сделали по выстрелу. Братья оказались хорошими стрелками. Все видели два попадания. На лодках поднялись вой и ругань. Шведы ответили дружной ружейной стрельбой. Двое поморов упали замертво. Один из беглых схватился за бедро; из-под пальцев его струйкой ударила кровь… С корабля больше не было выстрелов – должно быть, не успели зарядить пушки. А лодки приближались. Поблескивали на солнце мокрые лопасти весел и обнаженные клинки.
Иван Месяц поднял с земли топор, сказал Хрисанфу, стоявшему рядом:
– Не время молиться. Готовься к рукопашной, брат.
Инок кивнул, продолжая шептать слова молитвы. Также с молитвой он подошел к одной из разбитых изб и выдернул из дымящейся кучи обломков толстую стропилину. Перехватив ее посередине, Хрисанф стал в ожидании возле Месяца.
И все остальные приготовились к схватке.
Тем временем лодки замедлили ход, а потом и вовсе остановились. Неровным строем поднялись над ними весла. Люди в лодках переговаривались между собой, решали, как быть дальше, – очевидно, они не ожидали встретить на берегу такое множество россиян-поморов, надеялись, что россияне или разбегутся в ужасе, или многие погибнут под обстрелом. Шведский купец не искал смерти своим людям или бранной славы себе, а искал он одной только добычи и потому не решился напасть. Люди его посвистели с лодок, покричали, угрожающе помахали кулаками и вернулись к кораблю. И скоро шведское судно, не сделав больше ни одного выстрела, покинуло залив.
Тогда поморы оглядели свое поселение и обнаружили немалые разрушения в нем. Из двенадцати домов три уже были непригодны для жилья, еще пять – нуждались в починке; пострадали от разрывов и картечи многие сараи, сети, веревочные ярусы, жердяные настилы для сушки рыбы. Также сгорели несколько лодок вместе с мостками, а ладейка Кемлянина после прямого попадания ядра плавала полузатопленная у самого берега. Волны вокруг ладейки были сплошь покрыты крупными и мелкими обломками древесины.
Осмотрев судно, Копейка сказал:
– Здесь больше дыры, чем осталось ладейки. И если бы это был мой выстрел, я б очень им гордился!
– Посмотреть бы на этого умелого стрелка… – выразил желание Месяц.
Копейка развел руками:
– Ищи их теперь! Океан велик…
Всем было очевидно, что ладейку уж больше не поднять и не починить.
Поморы осмотрели убитых и накрыли их тела мешковиной. Послали за женщинами. Те плакали над трупами до утра, другие горевали у разрушенных изб.
Очень были злы рыбаки. Со злостью же они били кирками трудную, полную камня землю погоста. Так отрыли две неглубокие могилы.
Никто не спал в эту ночь. Сидели у своих разбитых лодок, слушали причитавших в поселке женщин, поминали тех двоих погибших – какие ловкие они были рыбаки, какие разумные имели головы, как удачно складывалась до сих пор их жизнь: родили детей, подумывали о внуках… как были честны эти люди в поступках и, должно быть, потому немногословны в молитвах – скромны в просьбах к Вседержителю…
Затем разговор сам собой зашел о разбойниках под шведским флагом. Все местные жители уже заметили, что с каждым годом морской разбой рос. Припоминали рыбаки одно судно, другое, третье… С виду, говорили, купец купцом; разве узнаешь, что у него на уме; выходит, нужно всех бояться. И в других местах такого «купца» никто не поймает, поскольку там не известно, каким путем он добыл свой товар; так, в северных водах он из пушек палит, запускает руки в чужие трюмы, а потом где-нибудь у шведских берегов торгует себе награбленным и делает благочинное лицо… И этот корабль, что обстрелял поселок, поморы уже знали, ибо был он приметный – с белой полосой на черном корпусе. Доводилось встречаться с ним в море и в прошлом году, и в позапрошлом. Но их не трогал. Норвежцы было жаловались, что отнимает швед улов. Также русские поморы из Варангер-фьорда говорили, что появились в море бесчестные. А еще ходила по побережью молва, будто шведы стерегут в этих местах богатые английские суда. Купцы из Англии уже лет двенадцать, как торговали с Россией через Беломорье, через Двину, торговали с огромной выгодой для себя – свободно и беспошлинно. И даже имели свой торговый дом в Москве. Иоанн, государь московский, православный, намеревался одно время жениться на английской королеве Елизавете и потому к английским купцам относился с особенным вниманием и делал им ощутимые поблажки. Англичане же имели свой расчет: мало того, что торговля с Россией была им изрядно выгодна, но и путь через Россию, через Казань и Астрахань, через Каспий – был самым коротким путем в Иран и Индию, и этот путь английские купцы мечтали освоить первыми. Они привозили в Россию оружие, порох, свинец, сукна, увозили воск, пеньку, меха, превосходные русские канаты. Торговля шла бойко и радовала всех, кроме явных и скрытых врагов Москвы. Шведская корона отбросила учтивость; шведские купцы, почуяв настроение короля, занялись каперством и получили на то высочайшее разрешение, подкрепленное письменными свидетельствами. Английские торговые корабли стали подвергаться нападениям и были бы для разбойников легкой добычей, если бы не имели прекрасного вооружения и если бы не знали, как давать отпор… Иногда у мыса Нордкап появлялись и датские суда. Датчане в то время вели против Швеции войну и желали, чтобы влияние датское распространялось на все торговые пути в Россию – как в Восточном море, так и вдоль норвежских берегов… Каждый год поморы рассказывали друг другу, что слышали доносившуюся с моря пальбу. А к берегу потом прибивались волнами обломки кораблей и распухшие, обезображенные рыбами трупы. Чьи – неизвестно. И после тех боев ничего не менялось: английские купцы продолжали торговать, датские власти – расширять влияние, а шведские суда – разбойничать… Однако поморы никак не могли припомнить такого, чтоб кто-либо нападал на их селения. Может, было когда-то, – но очень давно.
Иван Месяц переспрашивал поморов о каперах. Те рассказывали с прибавлением новых подробностей, а после любопытствовали:
– Зачем тебе?
– Слышал уже, – отвечал уклончиво Месяц.