Подступила осень. Море стало все чаще штормить. Богомольцы, подняв паруса своих ладеек, покинули монастырь и скиты на островах. Тогда узников опять взяли в работы. Иван Месяц в числе других десяти человек был поcтлен на расчистку каналов, осушающих болота. За лето на дне этих каналов осело много ила, завелась тина, скопилось много опавшей листвы. Узники перекрывали русло большим старым парусом – у самого устья канала, и потом, когда вода стекала, они чистили дно. Труд тяжелый – на холоде, в сырости, в грязи. Но работали не покладая рук, потому что настоятель был к ним добр и хорошо кормил их, и одел их в теплые одежды, и доверял им, не приставляя стражи.

В один из дней Месяц, а с ним Самсон Верета и Копейка вышли к берегу моря, чтобы подобрать несколько камней для починки разрушенной стенки канала. На море перед тем несколько дней бушевала буря, и волнами много чего повыбрасывало на берег: мертвую рыбу, поленья, коряги, обрывки унесенных сетей, пустую старую бочку, обломки весел, гарпун… А еще узники увидели в воде возле самого берега лодку, разбитую и жалкую, сидящую на острых камнях. И подумали, что кому-то крепко не повезло в эти дни. Осмотрели лодку: вся обшивка днища была сорвана, угол кормы, по всей вероятности, после удара о камни – обращен в мочало, несколько досок в бортах проломлены. То было безотрадное зрелище, вид злосчастия, лиха!… Но Копейка, должно быть, подумал о другом и сказал, что лодку эту нетрудно починить, потому что остов цел. Знающий корабел, он вошел по пояс в волны и ощупал скрытый водой поддон – скелет лодки – и подтвердил сказанное. Тогда все трое задумались и огляделись по сторонам – не видит ли их кто. Лодку они втащили на берег и спрятали в лесу подальше от троп, дорог и каналов. Подобрав подходящие камни, узники возвратились к остальным. Но не сказали им о найденной лодке – кое-что решали между собой. И решили: втроем же пришли к преподобному Филиппу и объявили ему, что могут построить через каналы красивые мостки и возьмутся за дело, если он посчитает сие дело необходимым и укажет места, где те мостки следует навести. Филипп, ничего не подозревая, благословил их на доброе дело, сам указал места для мостков, а инокам своим заметил, что вот, дескать, люди благоразумные и труженики, достойные похвал, люди домовитые, сами ищут себе работу, а не ждут, пока их обяжут. От трудолюбия их плодится всякое добро, от лености же ленивых происходит все зло. Затем настоятель велел выдать узникам для строительства мостков топоры, пилы, тесла и долота. Им же только того и требовалось!… Взялись с жаром за новое дело: громко стучали, громко пилили; мосток за мостком показывали инокам. А тем временем помор Копейка пропадал в лесной глуши. Росточком невелик был Копейка, не бросался в глаза; вот и не приметили монахи, что нет его. Да нравились инокам новые мостки. Ощупывали их, охаживали – не шатаются ли перила под рукой, не скрипят ли под ногами брусья, не прогибаются ли доски. Не находили иноки, к чему придраться, и хвалили работу Филиппу.

Скоро прибрежные скалы и камни покрылись толстой наледью. Это было первое прикосновение зимы. Ветер и волны пригнали с севера льдину – целое ноле льда краем своим выехало на берег и стало крошиться о скалы и ворочать каменные глыбы и гальку. При этом был оглушительный треск, а также – скрип и гул… Потом приплыла вторая льдина и столкнулась с первой, уже припаявшейся к берегу. Обширные голубые поля прорезались белесыми трещинами, задрожали, а в местах столкновений стерлись в крошево или надвинулись пласт на пласт. И была ледяная круговерть с громом, и из круговерти родились торосы: острые осколки льда, сдавлиные с обеих сторон, нацелились на небо. Весь этот хаос застыл и стал прекрасен. А на открытом просторе мори гуляли еще льды…

После Рождества Сильвестр слег. Иван Месяц, приходя в келью своего наставника и видя, как исказил недуг его черты, едва мог скрыть волнение. Сильвестр очень исхудал – щеки его запали настолько, что под ними обозначились зубы. Кожа на лице пожелтела и сделалась блестящей. Великий инок часто и надрывно кашлял, всякий раз пряча в тряпицу то, что ему удалось откашлять. Порой он с трудом сдерживал стоны – ведь даже небольшое движение усиливало боль у него в груди. Сильвестр уже не поднимался с ложа, и было странно, и непривычно, и даже боязно видеть лежащим человека, колосса, многие годы бывшего надежной опорой трону юного государя и целого государства российского. Казалось невероятным, что недуг, внезапно сломивший его, теперь докончит свое страшное дело, и оттого не пошатнется трон и не ужаснется Россия, – ибо и в опале, и в ссылке Сильвестр оставался прежним Сильвестром, оставался опорой; и твердость духа его, и мужество, и неколебимость веры были тому порукой.

Время шло, болезнь не отступала. В ослабленном теле Сильвестра был силен только дух. Великий инок, предвидя уже кончину, принимал ее спокойно, и, пока не угас разум, превозмогая боль, он продолжал наставлять братию и неумолчно призывать к добродетели и смиренномудрию, к воздержанию и нестяжательству, к милосердию и любви к отечеству. При всех, как бы подавая пример, он добрым словом поминал государя, через которого принял изгнание и постриг в монахи. Он говорил: «Дело Иоанна – великое дело. Но, Господи!… Взываю к тебе! Отверни его разум от мнительности и мести, сердце – от жестокости, а взор – от плахи». Ивану Месяцу он так сказал: «Сердце, бьющееся без пользы для отечества, нельзя назвать честным. Такое сердце – очаг тления греховного. В тебе же, ловец в человеках, вижу яркий огонь, способный согреть многих. Тебя остужают, а ты гори!…»

Он быстро угасал, великий инок. Над ним совершили елеосвящение – помазали елеем лоб, щеки, губы, грудь и прочитали молитвы. Но это не помогло, болезнь продолжала точить тело Сильвестра. Он уже отвергал пищу, принимая только пищу духовную, пищу бесед и чтений – лежал, весь обложенный книгами и с Библией на груди. Тяжелая, она мешала ему дышать. Читали Сильвестру по очереди многие монахи, и Месяца допускали читать, и сам добросердный Филипп читал со всеми. Великий инок слушал, не открывая глаз, ибо настало такое время, когда даже это было ему трудно.

Тем временем монахи поговаривали между собой – что Сильвестр страдал за Россию не только душой, но и телесно; естество его принимало на себя то, что принимало отечество. Молвили монахи соловецкие: необыкновенные узы! И такое еще молвили: государь, низводя Россию, низводит и Сильвестра; Иоанн совесть российскую, добродетель и разум заключил в Соловки – что оставил себе? Смертельный недуг терзал тело Сильвестра. Глядя на мучения великого инока, монахи пугались:

– Что будет с Россией!…

Сильвестр умер на руках у преподобного отца Филиппа, окропленный его слезами, видя сострадание у него в глазах. Он умер в молитве, с именем государя на обескровленных устах, с лицом просветленным, с тенью улыбки, ибо возвысился над страдающей плотью, и, по словам Исаака Сириянина, душа его, упокоившаяся от уязвлений со стороны тела, овладела миром в чувствованиях своих. И погребли Сильвестра в священной земле Соловецкой вблизи Преображенского собора.

– Что будет с нами?.. – плакали его ученики.

До весны сделали много работы по благоустройству острова: корчевали и сжигали пни, очищали леса от валежника, построили несколько избушек, подровняли дороги. Тем временем мал-человек Копейка совершил чудо – лодка, вышедшая из его рук, была красива, крепка и легка. Всей работы осталось: законопатить ее и просмолить. Радовались, решали – не теперь ли бежать с острова. Но Хрисанф, которому они открылись и который сам хотел с ними, отсоветовал. Он сказал, что многие пытались бежать по весне – кто плоты сбивал, кто в осинке-долбленке пускался, а кто и просто верхом на бревне – всех легко догоняли монахи на своих судах. Про Богородицу же, Заступницу, – все байки. Хрисанф советовал потерпеть и бежать осенью, когда приходят из Лапландии первые льды: тогда, сказал инок, побоятся монахи пуститься в погоню, устрашатся льдов и бурь. Беглецам же – как Бог пошлет!… Согласились с Хрисанфом – разумно рассудил. И Копейка добавил к словам инока: бежать им на Кемь всего короче – о том знают в монастыре, и при ясной погоде легко настигнут. Поэтому решили подождать до осени, до бурь. А лодку забросали ветвями и покрыли дерном. Получилось у них – бугор бугром; знать будешь про лодку, но не найдешь.

Новое лето принесло изменения к худшему. Вместе с первыми богомольцами ступили на соловецкую пристань царские опричники… Брат Мисаил, замкнув за узниками двери тюрем, обещал Месяцу разузнать, что привело государевых людей к богохранимой Соловецкой обители. И скоро инок принес вести:

– Отца нашего, преподобного Филиппа, требует государь в Москву для духовного совета.

Так сказал добрый Мисаил, а из глаз его катились слезы, как будто игумена уже взялись казнить. Но через день-другой инок Мисаил повеселел, ибо имел совсем другие вести: опричники, что приехали числом до десяти, хмурые злыдни, слова лишнего не скажут, в палатах, где разместили их, голову собачью, надетую на метлу, поставили в углу, а от той головы вонища нестерпимая, но злыдни словно бы не чуют вони, только пьют вино и рыкают на братию. Перед Филиппом же эти собачники, то бишь опричники, делаются другими: много кланяются и льстиво, приниженно улыбаются. Совсем не похоже, что приехали за опальным, слушаются Филиппа во всем… Монахи их и подпоили, чтобы выведать тайное. Келарь для этого не поскупился на вино, дал из подвалов самого лучшего… Оказалось, нет митрополита в России. А Иоанн лукав: кто к митрополии стремится, того гонит от митрополии. И ходит упорный слух, что государь наметил Филиппа, скромного соловецкого игумена, поставить митрополитом – в обход святителей и архимандритов дать ему высший сан.

Внимательно все выслушав, Иван Месяц сказал Мисаилу, что для Москвы и для России не было бы ничего лучшего, чем такой митрополит – прямодушный и милосердный, честный в служении Богу, строгий в отношениях с человеком и в первую очередь строгий по отношению к себе, ищущий воли Божьей и почитающий эту волю, – закон уст, который для себя милее и пыша всех тысяч золота и серебра – закона мошны, минее воли государевой. Однако самому преподобному отцу Филиппу этот сан не несет ничего, кроме горестей, ибо Иоанн не долго потерпит возле себя властителя сильного и добронравного, не прячущего глаза, а в глаза укоряющего. Не такой человек Филипп, чтобы потакать порокам и злодеяниям – от кого бы они ни исходили. Здесь Месяц сравнил Филиппа с ярким солнечным лучом, который всегда прям, и сказал при этом, что даже одна кривая черная туча может заслонить его от целого мира; при дворе же Иоанна много таких туч, как и сам он. Еще сказал Месяц, что обитель Соловецкая сегодня теряет отца и радетеля такого, какого, быть может, здесь не бывало со времен основателей монастыря Зосимы и Савватия. Немалую потерю понесли Соловки со смертью досточтимого Сильвестра; а теперь вот и Филипп… Все это сказал Месяц, как в воду глядел. Ушел от него Мисаил с поникшей головой.

По возвращении инок рассказал вот что: отслужил игумен Филипп последнюю свою в монастыре литургию, затем совершил таинство евхаристии и тем простился с возлюбленной братией. А при выходе из храма Филипп споткнулся о порожек. Исполненный святого духа, он понял, конечно, что это знак ему, но виду не подал. Однако иноки все заметили, и лица их омрачились.

Еще через день преподобный Филипп обошел все кельи, прощаясь с послушниками, а также посетил в тюрьмах некоторых узников, но долго не задерживался у них – принимал краткие покаяния и отпускал грехи. И в келью к Месяцу вошел игумен, обнял его и поцеловал в лоб. И сказал ему:

– Всегда помни, Иван, великого своего наставника Сильвестра и слова его о том, что все земные царства бренны, и только Царство Всевышнего вечно. Бойся Господа единого и живи по закону Его, ибо перед Ним за каждую мысль свою будешь держать ответ, когда настанет твой срок. Назвал тебя Сильвестр ловцом в человеках – и это верно, люди идут за тобой и верят тебе. Бойся, сын мой, обмануть людскую веру, бойся оставить людей, последовавших за тобой, бойся отказать в милостыне нуждающемуся, ибо сам ты веруешь, и сам следуешь, и сам нуждаешься – а Бог не покинул тебя!…

На этом и расстались они.

Старцы соловецкие, умельцы-серебряники Исаак Шахов и Даниил Даньской от всей братии подарили будущему митрополиту Евангелие в окладе серебряном с золочением и сканью. И пролили слезы, ибо когда Филипп с опричниками ступили с пристани в ладейку, одна малая кривая тучка прикрыла солнце… Так добродетельный Филипп покинул монастырь, коим управлял восемнадцать лет. И для обители, и для Филиппа сей день был – горький день.

Новый игумен – отец Паисий – сразу после отъезда преподобного Филиппа показал свое недоброе лицо. Он невзлюбил иноков просвещенных, любимцев Филиппа, и отдалил их от себя; а к себе приблизил ту часть братии, которая ничем другим не выделялась, кроме как завистливостью, грубостью и злопыхательством. Благо, таких оказалось немного в монастыре, – однако были, ибо даже у самого радетельного хозяина можно сыскать в поле сорняки и камни. Так и этих проглядел Филипп, лелея и пестуя лучших, – не подсек на корню, не отбросил в сторонку. И они поднялись теперь, и закустились, и зацвели. И полем овладели.

Для узников же настали черные времена: днем печаль, а в ночи печаль еще горшая. Даже за мелкие провинности – за неосторожное слово, за косой взгляд или непослушание, а то и вовсе без провинностей их стали сечь розгами, бить по ребрам батогами, привязывать к ногам гири, выкручивать руки. Еще наказывали их «молитвой и коленопреклонением» – обязывали несчастного узника целую ночь повторять какую-нибудь молитву, просительную ектению, например, и стоять при этом голыми коленями на каменном полу, посыпанном песком. Давали инока в стражу. Если инок жалел узника и делал ему послабление и был в этом уличен, то на следующую ночь преклонял колени рядом. И такое случалось не раз, потому что большинство братии было воспитано Филиппом в милосердии и человеколюбии. Кормили узников едва-едва – только чтобы они не померли с голоду. Добрый сторож Мисаил был на две недели посажен в земляную тюрьму после того, как игумен Паисий заметил, что тот для узников выпрашивает у келаря еду.

Посреди лета узников, содержащихся в кельях, всех заковали в железа – кому надели кандалы на руки, кому на ноги – и отправили в глубь острова на лесоповал. Игумен Паисий по совету одного из своих пособников взялся перестраивать пристань. Советчику-клеврету подумалось, что мостки пристани слишком высоки. Он высказал опасение, что приедут вдруг царские гонцы, потянутся к высоким мосткам да прогневаются на высоту их – трудно влезать. И введут те гонцы Иоанну в уши, что Паисий в Соловках высокомерный гордец – плохо встречает и на государевых людей с высоких мостков взирает. Все это был, конечно, полнейший вздор, была нелепица из уст глупца. Но игумен был вынужден согласиться с этим, так как нелепица сия строилась на заботе о государевых людях – возразишь, значит, царя достойным образом не почитаешь, и полетит голова с плеч. Паисий сказал, что ему и самому давно не нравятся высокие мостки, и приказал сделать новые. Начали работу. А дня через два нашли того ретивого советчика мертвым на берегу. Сказали монахи, что он утонул при рыбной ловле. Сами же не очень верили этому. И избегали с тех пор советовать Паисию.

Пищу для узников новый игумен распорядился не давать вовсе. Велел им жить на подаяние: много богомольцев наехало в монастырь в это тревожное лето, а богомольцы, известно, – народ жалостливый. Сказал Паисий, что если и богомольцы не подадут, то питаться, чем Бог пошлет. А Бог непременно пошлет, так как Он милостив. При этом настоятеле один всего раз узники поели сытно – на праздник Преображения, когда освящали Спасо-Преображенский храм. А так и жили на подаяния до осени. Но не хватало этого. Когда иноки и паломники бросали чайкам сухой хлеб, узники отбирали у чаек хлеб. Пробовали есть и самих чаек: забивали их камнями, что было нетрудно, потому что целые тучи этих птиц каждое лето селились на островах, потом тушки обжаривали на огне и тогда съедали. Мясо чаек было невкусное, неприятно отдавало рыбой. Когда удавалось, узники для себя ловили рыбу и кормились ею, но чаще не удавалось, и тогда подбирали на берегу выброшенную волнами дохлую рыбу. Оттого болели.

И осенью бежали с острова. Но случилось это немного раньше, чем предполагали, – не дождались крепкого ледяного припая, который сковал бы не только берега и заливы, но и пристань. А произошло все вот как…

Брат Хрисанф оказался в особой нелюбви со стороны игумена Паисия, и игумен, завидя его, не упускал случая указать на него братии пальцем и воскликнуть: «Зрите, братие, се служитель Божий при свете дня – безмолвный и почтительный. Но вижу его внутренним зрением! Во тьме ночи он лихоимец с руками окровавленными!». И часто накладывал на него епитимью – так что Хрисанф избегал попадаться на глаза Паисию. но не всегда это удавалось. В один из ясных осенних дней Хрисанф катил по двору обители новый мельничный жернов, который он сам в несколько дней высек на берегу. За этим делом увидел его игумен и закричал, что не примет нового жернова, ибо если его точили руки убийцы, то не мука будет ссыпаться с него, а перемолотые кости убиенного. И наказал Хрисанфа тремястами поклонами перед иконой, и назначил сторожа. Этот сторож на другой день рассказывал, что Хрисанф исправно кланялся и усердно молился всю ночь. После же трехсотого поклона наказанный вдруг рассвирепел: он плюнул себе под ноги и осквернословился, и, схватив глиняный сосуд, в котором содержался олеум бенедиктум, – первое, что попалось под руку, – разбил его ударом о стену. Потом Хрисанф в ярости воскликнул: «Не знаете игумена своего! Тело его – виселица! Руки его – петля!» И был инок так грозен, что сторож сидел обомлевший, без голоса и движений, и не мог помешать Хрисанфу уйти. Разгневанный Паисий разослал монахов по всему острову, чтобы поймали и привели в обитель дерзкого узника. Но монахи ходили от берега к берегу и говорили между собой – не на того ли советчика-клеврета, не то утопшего, не то удавленного, намекал Хрисанф. И не могли отыскать следов беглеца, а только нашли остатки оленя, которого тот убил, оголодав. Тогда игумен призвал к себе всех узников и обещал свободу тому из них, кто приведет ему Хрисанфа. Иван Месяц вызвался идти, с ним Самсон Верета и Копейка. И еще двоих узников позвали – Михаила и Фому, родных братьев, – переговорили с ними в сторонке. Те согласились. А Паисию объяснили: не мудрено им отыскать Хрисанфа – каждую расщелину знают на острове, мудрено взять его – инок этот огромен и тяжел, из года в год катает по берегу камни, силищу накопил. Просили у игумена за свой подвиг свободы по жребию. Паисий разрешил: видно, очень хотел строптивого Хрисанфа в свои руки. Взяли узники на кухне хлебов и отправились на поиски. Не долго искали; знали наверное, где мог спрятаться беглец. И не ошиблись – таился он под лодкой, укрытой дерном. Ни за что бы не найти Хрисанфа монахам!… Здесь и держали совет и сошлись на том, что нельзя уж им больше возвращаться в обитель: и при Филиппе, игумене добром, там было несладко, а уж при Паисий и подавно ожидает узников такое житие, при котором могила желанна, ибо она приносит облегчение. И в последний раз они прокляли остров, Паисия, стены своей тюрьмы; затем очистили лодку, просмолили ее и вытащили из леса на берег… Море было спокойно, небо ясно. Никто не помешал узникам отчалить. Копейка сел к рулю, Месяц, сын боярский, занял место впереди, а четверо – на веслах. И заплескалась вода под лопастями, закрутились воронки у руля – поплыли… Молили Бога, чтоб никто из братии, шатаясь праздно, не вышел на берег с этой стороны острова. И только когда Большой остров Соловецкий был едва уже виден, остановились передохнуть. Михаил и Фома, братья, повернулись друг к другу и, радостные, обнялись и сказали:

– Слава Богу! Сжалился над нами… Но Хрисанф заметил им:

– Поспешна ваша радость – ладейки монастырские быстры.

На это ничего не ответили Хрисанфу, хотя могли бы укорить инока за то, что он первым поспешил из монастыря, не подумав о быстрых ладейках, забыв о том терпении, к какому сам же призывал. Но уж решили во всем положиться на провидение Господне.

Здесь Месяц посмотрел на север и воскликнул:

– Богородица с нами!…

И все также глянули на север и увидели там плывущие льды. Тогда Копейка и Хрисанф показали остальным, как нужно поднимать парус. Потом долго шли под парусом, иногда помогая веслами. Обходили льды с юга. Ветер несколько раз менялся, звездам не было счета, но с середины ночи они закрылись тучами, и кормчий Копейка потерял направление. Все вповалку легли спать, и только Копейка сидел до света, сторожа льды. В утренних сумерках он разбудил всех и показал им на восток. Там, сквозь легкую дымку разглядели два белых пятна, два паруса. Над гладью воды далеко разносились звуки всплесков весел…

Тогда беглецы тоже взялись за весла, но парус не поднимали, потому что ветра почти не было. К тому же с парусом боялись быть замеченными. Их выдало бряцанье кандалов: у Михаила, Фомы и у новгородца Вереты руки были закованы. На ладейках услышали стук железа. И закричали иноки, что видят беглецов, и приказали им остановиться. Тогда Копейка повернул на север, к виднеющимся белой полосой льдам. Гребцам же сказал, чтоб они собрались с силами, а не расслаблялись в страхе. Здесь Иван Месяц крикнул монахам о Соловецкой Богородице, которая сегодня покровительствует беглецам, и призвал иноков оставить погоню, поскольку она есть пустая затея. На ладейках не ответили, а только сильнее налегли на весла. Дымка рассеялась, и уже хорошо видели друг друга.

Тем временем спереди все были ближе льды, но Копейка и не думал сворачивать. Гребцы спросили его, не собирается ли он разбить лодку и потопить всех. Копейка же сказал им, чтобы именно теперь они перестали озираться и тратить силы на разговоры, и еще сказал им поработать веслами так, как никогда не работали. Иначе, предупредил кормчий, им от погони не уйти; и тогда падут батоги им на ребра, и цепы ударят по зубам. А Месяца, сына боярского, попросил Копейка к себе на корму. Месяц тотчас пересел; нос лодки оттого чуть приподнялся над водой, и, встретившись со льдом, лодка не уткнулась в него, а на треть своей длины выехала на него. Льдина же эта была не маленькая – целое ледяное поле, которое простиралось так далеко, куда хватало глаз. Засмеялся хитрый помор и сказал всем выходить на лед.

Когда вытянули лодку из воды, то увидели, что стоит она ровно, не заваливается на бок, и тогда разглядели узенькие деревянные полозья, прибитые к днищу с обеих сторон вдоль киля. И поняли назначение этих полозьев. А Копейка все посмеивался и говорил, как быть дальше. Вдохновленные появившейся надеждой, беглецы взялись за борта лодки, подтолкнули ее вперед и все быстрее, быстрее, и уже бегом погнали ее на запад. Тут монахи на ладейках расчухали, что произошло) и закричали, разъяренные, и, побросав весла, открыли стрельбу. Узники слышали пять выстрелов. Значит, у иноков были с собой пять пищалей-ручниц. Три пули улетели неведомо куда; четвертая пуля чиркнула по льду недалеко от бегущих – над тем местом поднялось легкое снежное облачко, а лед отозвался затихающим «тью… тью… тью…». Пятая нуля ударила в борт лодки, изрядно подпортив его возле уключины, и задела оковы на руках Фомы. Оковы от того дернулись так сильно, что поранили до крови запястья Фомы.

Так спаслись от преследования. Когда добрались до противоположного края льдины и столкнули лодку в воду, монастырских ладеек уже не увидели. После этого еще три дня пробивались таким же образом: то шли на веслах, то бежали по льду. А в одном месте едва не потонули все, ибо попали между двух сходящихся льдин. Однако успели вытащить лодку из воды. Здесь одна льдина пошла поверх другой и, уперевшись острым краем в корму, с полверсты волокла лодку перед собой. Сначала боялись, но быстро пообвыкли и скоро возрадовались, так как увидели, что великая морская сила увлекала их в попутном направлении, на запад. Потом поднялся северный ветер, который Копейка называл почтительно «сиверко», и погнал льды в Онежскую губу.

– Господи! Неужто удалось!…

Поставили парус. Был сильный крен, была отчаянная качка на разгулявшихся волнах. Кормчий Копейка правил к волнам наискосок: лодка не падала с гребня в пучину, а соскальзывала, затем плавно взмывала на новый темно-свинцовый пенный вал. Копейка знал свое дело… Ветер посвистывал в парусе, на юге все тише скрежетали сталкивающиеся и крошащиеся льды, серые тучи неслись над самым морем. Когда лодка черпала бортом воды, у Месяца замирало сердце. Но Копейка улыбался – это значило, что все шло хорошо.

Инок Хрисанф молился, вознося руки к небесам:

– Я возопил к Тебе, о Господи, и Ты услышал мой глас. Якоже разбойника оправдал еси… помяни мя, Господи, в Царствии Твоем… человеколюбец…

Хрисанф стоял на коленях спиной к мачте. В утлой лодчонке было мало места для его действа – когда Хрисанф кланялся, он задевал лбом острые колени Копейки. Иван Месяц берестяным ковшом вычерпывал из лодки воду – тоже поклоны бил; и работе этой не виделось конца, ибо едва лишь ковш начинал задевать за днище, как новый гребень, шипящий и бурлящий, тут же перемахивал через низкий борт. Время от времени движения ковша замедлялись и совсем замирали – это Месяц, будучи не в силах бороться с дремотой, погружался в нее. Тогда ему грезилось одно и то же – будто из-за моря, из-за северной земли плывет к нему золотая ладейка с янтарными парусами. Видение исчезало после окрика кормчего; Месяц пробуждался и с новыми силами брался за черпак.