Скоро Андрее вернулся на пристань в сопровождении человека, истинного великана, возле которого даже богатырь Хрисанф выглядел, как утлая лодочка возле корабля. И когда этот человек ступил с пристани на борт «Юстуса», судно заметно покачнулось; доски же палубы под ногами гостя прогибались и скрипели так, что команда опасалась – не про-валился бы сей великан в трюм. Человек этот был Большой Кнутсен. Голос он имел громкий, умел выглядеть веселым и открытым, хотя, возможно, таковым и не был, умел с первой же минуты располагать к себе людей и удерживать их внимание, сколько ему требовалось, – умение это было умением первенствующего. Когда россияне обступили его и восхитились его дивным ростом, Большой Кнутсен сказал, что он всего лишь мелкая рыбешка, сказал, что появились уже в Тронхейме двое молодцов еще большей величины. То его сыновья: Христиан выше отца на полголовы, а младший Карл – на целую голову. Был и третий сынок – малыш Хакон, который наверняка перерос бы своих братьев и отца, но умер он во младенчестве, – когда Хакон родился, случились сильные морозы, и мать укутала ребенка так крепко, что он задохнулся в тряпье… Андрее же, слушая эти слова, улыбался, потом он сказал, что Христиан и Карл действительно великаны, а рассказ про умершего мальчика Хакона – небывальщина, с которой Эрик Кнутсен начинает знакомство с новыми людьми; как мог умереть Хакон, не родившись?.. Голос Большого Кнутсена опять зазвучал на всю пристань. Норвежец призвал в свидетели Бога и сказал, что хотел себе троих сыновей, да разве хотенье в этом деле главное?.. Россияне засмеялись этой простой шутке. Здесь Андрее сказал, что не только Тронхейм, но и все норвежское побережье знает байки Большого Кнутсена о мальчике Хаконе. И тут же спросил: а далеко ли знают о дочери Люсии?

На это Большой Кнутсен ответил:

– Дочь – не сын. Дочь не сядет на корабль и не повезет рыбу на торги в Берген, а лес в Лондон. Дочь не сможет работать даже на лесопилке в горах.

– А зять!… – сказали россияне. – Такой зять, как Андрее, неужели уступит в чем-либо Христиану и Карлу, неужели не найдет дороги в Берген и не справится с лесопилкой…

Так сказали россияне всего лишь в продолжение шутки; они и не подозревали, что, ткнув пальцем в небо, попали в яблочко. Андрее вдруг смутился, а Большой Кнутсен усмехнулся своим мыслям и не поддержал шутки.

Мало кто из норвежцев мог бы похвалиться своими имуществом и удачливостью возле Большого Кнутсена. Этот человек как будто родился под счастливой звездой – случайно или по промыслу Божьему – то уже не суть важно. Однако, глядя на него со стороны, всякие успехи его принимая за подарок судьбы, многие соседи его говаривали: «Счастливчик! Позавидовать можно! Удача сама идет к нему в дом, даже когда он спит!». Быть может, так оно и было; но скорее всего как раз наоборот – удача приходила к Большому Кнутсену именно потому, что он не спал ночами, а думал о своих делах. И за какое бы дело он не брался, он умел довести его до конца и извлечь из него выгоду. Большой Кнутсен любил приговаривать: «Лыжи любят лыжню, новое дело ищет накатанной дороги». Однако он часто обставлял других только потому, что не ходил накатанными дорогами, а торил их сам. Люди потом шли за ним, ставили дела на его лыжню и удивленно восклицали: «Голова! Вот так голова!…». Пытались поступать так же, как Большой Кнутсен, но очень скоро «увязали в сугробе» и, прогорев на каком-нибудь деле, понимали: «Накатанный путь Большого Кнутсена – это не то, что у него под ногами, а то, что сокрыто у него в голове»… Бытовал и иной взгляд на удачливость Большого Кнутсена. Дело в том, что он был убежденным лютеранином; и очень даже вероятно, что богатые купцы изстран аугсбургского вероисповедания предпочитали вести дела с ним, а не с другими норвежцами – сомневающимися в протестантской вере или тайно сочувствующими попранному католичеству. Впрочем, также вероятно, что это воззрение было выдумкой злопыхателей, какие всегда найдутся на пути человека удачливого… Большой Кнутсен был богат. Он имел две торгующие лавки в Тронхейме и одну в Бергене, также у него были двухэтажный дом в Тронхейме, лесопилка в горах и хутор-горд на берегу Тронхейм-фьорда в нескольких милях восточнее города; его хутор состоял из пятнадцати построек.

Прямо на палубе сговорились о деле, выгодном для обеих сторон, и ударили по рукам. «Юстусу» требовалась основательная починка, поскольку то, что было сделано людьми Даниеля Хольма в заливе возле Вардё, – было только временным латанием дыр. И течь, какую давало судно, становилась опасной для грузов. Приходилось постоянно работать помпой, а при сильном волнении даже черпать воду ведрами. Большой Кнутсен обещал россиянам помощь: лес, жилье, помещение для грузов, питание… Норвежец сам стал у руля и отвел корабль к своему горду.

Хутор-горд Большого Кнутсена располагался между двумя другими горлами, которые, однако, были поменьше его и победнее. Огороженные единой изгородью, все три двора именовались – тун, а точнее – Кнутсен-тун, потому что все хозяева состояли в кровном родстве между собой и носили имя первого поселившегося здесь предка. Различали же их просто: кроме Большого Кнутсена, были в туне Малый Кнутсен и Темный Кнутсен (про которого говорили, что он сумасшедший). Эти два Кнутсена, хоть и звались хозяевами, но на деле были людьми несамостоятельными, несмекалистыми, кормились они от изобилия Большого Кнутсена и семьями батрачили на его хозяйство от весны до весны. А хозяйство было немалое: просторный двухэтажный жилой дом, амбары-кладовки, сараи на подклетях – помещения для лодок и просушки рыбы, также коровник, овчарни, овин, баня, пивоварня, сыроварня, коптильня и две парусные лодки. Работы хватало всем: и большим, и малым, и темным Кнутсенам – путина, сушка и засолка рыбы, торговля, лесопилка, изготовление сыров, выпас коров и овец, корма на зиму, удабривание полей морскими водорослями, топливо, вязание из шерсти… Эрик Кнутсен частенько приговаривал: «Все бы мы поделали дела, будь у нас мальчик Хакон! А без Хакона всякий раз, как посчитаешь, остается дел на три дня». При этих словах батраки качали головами: «Великан, что ли, этот мальчик? Дел у Кнутсенов – не початый край!…» И только одному человеку Эрик Кнутсен не давал никакой работы – дочери своей Люсии. Он содержал ее в чистом тронхеймском доме с прислугой, одевал почти как датскую королеву, платил немалые деньги лютеранину-священнику за уроки богословия и высоких искусств и, время от времени наведываясь к ней, садился возле нее на низкий табурет и подолгу любовался ее легкой узкой ладонью и розовыми пальчиками – сенная девка однажды подглядела эту сцену и, словно сорока, стрекотала о ней повсюду, пока Большой Кнутсен не дознался о том и не сменил в доме дочери прислугу.

«Юстус» разгрузили. Товар из его трюма занял два вместительных хранилища-лофта и сарай на подклети. С помощью воротов, катков и шести парных конных упряжей когг вытянули по приливной воде на берег и установили на подготовленные заранее стапели. Всю команду судна, составляющую вместе с Андресом двенадцать человек, разместили в зернохранилище на чердаке.

Со своей стороны Иван Месяц обещал Большому Кнутсену помощь россиян в хозяйственных работах, в строительстве, а также доставку товаров в город Берген весной будущего года. После долгих мытарств и злоключений россияне искали тихой пристани и, увидев ее в Тронхейм-фьорде, просили у Месяца зимовки.

Предполагали, что починка судна затянется надолго. В нескольких местах была нарушена и наспех залатана обшивка днища. Тойво Линнеус сказал, что за последний год когг трижды цеплялся за скалы. Тому виной был Хольм, который с возрастом все чаще терял спокойствие и в погоне за наживой, одолеваемый нетерпением, иногда оставался глух к предупреждениям штурмана. К тому же Даниель Хольм после нескольких лет северного плавания считал, что имеет достаточно собственных штурманских познаний, и позволял себе срезать путь там, где необходимо было обойти, иногда ошибался, не учитывая приливное и отливное время. Тойво Линнеус замечал, как довольно часто Хольм-купец, алчный и торопливый, подавлял Хольма-капитана, умного и расчетливого. Эти подавления обыкновенно заканчивались поражениями или повреждениями судна. Однажды, не закончив бой, Хольм занялся грабежом покинутого командой британского корабля, а два датчанина тем временем подошли с наветренной стороны и расстреляли «Опулентус» почти в упор. Шведского капера спасло лишь то, что у датчан не все выстрелили пушки; датчане или не успели их зарядить, или пользовались отсыревшим порохом. В своем последнем бою «Опулентус» пострадал опять же по вине капитана: был туман, Хольм, едва разглядев «Коралл Британии», набросился на него, но не подумал прежде, что такие богатые купцы в одиночку не ходят, и в результате они с «Уппсалой» оказались зажатыми в треугольнике английских судов. Хольма спас от гибели тот же туман, какой спас и «Коралла Британии». Однако ран было много: несколько человек команды пришлось с почестями опустить на дно; парусное оснащение обратилось в лохмотья; наружная обшивка и обшивка фальшборта, а также палуба во многих местах оказались посечены картечью… Но основную поломку обнаружил кормчий Копейка, когда осматривал после разгрузки трюм, – по правому борту были повреждены три шпангоута. Дел команде предстояло немало.

Работали россияне без спешки, но споро. Копейка, хорошо знающий поморские ладьи и кочи, быстро смекнул что к чему и на когге и показывал остальным – то топориком ударит, то пройдется теслом, а то и буравом. Слушались Копейку, делали по его, по-поморски основательно, чтобы уж не переделывать. Корабль весь ощупали руками от форштевня до ахтерштевня, и представляли его с закрытыми глазами, и многие узлы судна смогли бы по памяти начертить на песке. Тойво Линнеус, указывая на разные части когга, говорил – какая как называется и для чего служит. Штудии его слушали россияне с вниманием и не переставали удивляться, ибо день ото дня они все яснее понимали, что их «Юстус» не просто деревянный скелет, обшитый досками, а искусное произведение умных человеческих рук, сложный работающий механизм, в котором нет ни одной лишней вещи, в котором каждый предмет служит другим предметам и общему делу.

По воскресеньям с утра уходили в Тронхейм, где проводили весь день в какой-нибудь из немногих таверн возле бочонка пива или вина, за столом, уставленным блюдами с вареными и кончеными окороками, жареными колбасами, сырами и лепешками. Зазывали к себе за стол новых друзей: рыбаков, горожан, пришлых бондов. Угощали россияне друзей, и друзья угощали их. Хмелели; развязывались языки, развязывались кошельки, велись нескончаемые беседы. О том о сем: об уловах, о кораблях, об уходящем лете, о налогах. Из вежливости норвежцы часто заговаривали о России, хотя знали о ней мало: знали, что Россия – страна огромная, знали, что начинается она от Мурмана, от Белого моря и простирается на восток и на юг, но в каких землях кончается – не знали. Однако это и многим россиянам не было известно. Одни говорили, что кончается Россия на Астрахани, а другие где-то слышали, что первопроходцы уже до Индии добрались. О строгановских людях знали и того любопытней – будто прошли они все тридевять земель и вошли в те земли, которые никем не виданы и нигде не указаны, и более того – общеизвестно, что земель там вообще быть не должно, а должно там быть только безбрежное море с плывущими китами.

Норвежцы, запьянев, заговаривали о своем, наболевшем: нет жизни в Норвегии ничему норвежскому – веруй по-немецки, по-лютерански, а остальное все делай по-датски – управляй, стройся, торгуй, плати налоги, подчиняйся, люби датских наемников и купцов, ленников и фогтов, восхваляй датскую корону, молись за короля Фредерика, читай датские книги, ешь по-датски, дыши по-датски и с женщиной спи по-датски же. Росли налоги, росли цены на хлеб. С каждым годом норвежцы трудились все больше и больше, а жили все хуже. Дополнительно к ежегодному ландскюльду власти измышляли новые поборы, они жали соки даже из камней…

Уже пятый год велась война между Данией и Швецией, но нередко случалось, что велась она на норвежских землях. Обе враждующие стороны, боясь в случае отступления оставить противнику не разоренную местность, опустошали ее, и если не разрушали и не сжигали хутора и городки дотла, до пепла, то обирали их до нитки, до старой подковы, приколоченной над дверью. Норвежские бонды бывало отстаивали свои одали с оружием в руках, но не всегда им это удавалось. Выступления их были злы, однако не организованы, не слиты в единый кулак, и поэтому никого не пугали. Шведы звали норвежцев против датчан, сулили выгоды, сулили блага, сулили свободу под собственной короной; шведы были красноречивы: «Скиньте ярмо свинушника-датчанина, возомнившего себя господином мира! Датчанин – не воин, датчанин – вор! Он не хочет работать и живет таможенными поборами с Эресунна!…». Но норвежцы не внимали этим призывам; с одним вором идти против другого не желали, старались отбить свои хозяйства от грабителей-наемников, точили славные дедовские секиры и мечи и прятали их у себя иод одеялом…

Андрее из Вардё каждое воскресенье искал встреч с Люсией, но не находил их. Всякий раз он возвращался к россиянам в таверну молчаливый и хмурый и выпивал столько пива, что его приходилось вести до Кнутсен-горда под руки. Однажды в такой воскресный вечер вышло, что Месяц и Андрее раньше других покинули таверну и отправились на хутор вдвоем. Андрее, как уж повелось, был в изрядном подпитии, однако шел сам и достаточно твердо, чтобы не спотыкаться па ровном месте, и так старательно следил за каждым своим шагом, что иногда, проглядев поворот дороги, забирался в кусты. Чтобы скоротать путь, Месяц заговаривал с Андресом о разных вещах, но норвежец на обращенные к нему вопросы отвечал односложно или вообще отмалчивался. И так продолжалось до тех пор, пока Месяц не коснулся натянутой струны, – иными словами, пока он не заговорил о том, что Большой Кнутсен как будто не жалует Андреса родственной любовью и привязанностью и – не виновно ли в том отношение Андреса к Люсии… Почувствовав доброе участие со стороны Месяца, норвежец открылся ему в своих чувствах к дочери Эрика Кнутсена и, должно быть, обрел в том утешение себе, ибо поистине тяжело бывает влюбленному сердцу, не нашедшему взаимности и не имеющему кому открыться. Андрее посетовал на то, что рыбаку, плывущему в убогой лодчонке, немыслимо даже приблизиться к девице, сидящей на огромном отцовом сундуке. Будь он, Андрее, побогаче, тогда, может, при его появлении не щелкали бы так громко запоры на дверях дома Кнутсенов, и прислуга, приставленная к Люсии, не лаяла бы на него, подобно цепным псам. Но где бедняку взять богатство!… И Андресу с его тощим кошельком ничего иного не оставалось, кроме как ходить вокруг трон-хеймского дома Люсии и заглядываться на ее окна либо пытаться подать ей какой-нибудь знак, когда она в сопровождении отца, великанов-братьев и прислуги проходила мимо него в церковь. Далее Андрее сказал, что хитрый Кнутсен ищет для Люсии богатого жениха. Нужен ли ему какой-то рыбак из Вардё?.. Кнутсен приводит к дочери молодых датчан и любекских немцев. Андрее несколько раз видел с улицы, как они пируют там, в ее покоях, и слышал, как они кричат, сдвигая кружки: «За процветание Дании! За встречу в Копенгагене!…». Андрее вздыхал: счастливчики – они могут хоть целыми часами глядеть на Люсию, на это совершенство!… Большой Кнутсен наметил выгодно отдать Люсию замуж и тем расширить собственное дело. Но Андрее был уверен, что у него ничего не выйдет, потому что у тех, кого он приглашал к дочери и с кем пил вино, было другое на уме – переспать бы с ней разок-другой, но ни в коем случае не жениться на провинциалке-норвежке, – они об этом громко говорили и смеялись над «старым олухом», когда выходили во двор помочиться…

В другой раз Месяц заметил, что между Андресом и Большим Кнутсеном как будто еще более поднялась стена отчуждения: не заговаривали один с другим, избегали встречаться глазами, в общем разговоре поворачивались друг к другу спиной. Тогда Месяц порасспросил Темного Кнутсена и узнал, в чем дело: оказалось, Андрее поранил ножом двоих датчан – тех, что зачастили к Люсии; а с Большим Кнутсеном у него на этой почве возникла ссора; отец Люсии сказал Андресу, что если тот – любезный родственничек – не перестанет соваться не в свое дело, то будет изгнан не только со двора, но и из Тронхейм-фьорда; на это Андрее будто бы ответил какой-то дерзостью.

Однажды, оказавшись с Андресом наедине в трюме когга, Месяц сказал норвежцу, что тот может рассчитывать в своих делах на помощь россиян так же, как они до этих пор рассчитывали на его помощь.

На это Андрее ответил:

– О господин Юхан! Она так прекрасна! А я совсем потерял голову и готов бросаться на каждого, кто засмотрится на Люсию. Разве сможет мне здесь кто-нибудь помочь? Ведь ее сердце ко мне глухо. Она видит во мне лишь рыбака из Вардс и отличает от других рыбаков только потому, что я ей родственник. Когда мое сердце готово выпрыгнуть из груди, Люсия спокойно глядит на меня из окна…

Андрее перестал посещать Тронхейм. Он всегда находил себе дело на судне и с головой погрузился в работу. «Юстус» стал для него истинным домом, а кормчий Копейка, которого давно не занимало ничто, кроме корабля, – старшим братом.

Было как-то в августе Большой Кнутсен привез Люсию на хутор. Никто из россиян не видел эту девушку прежде. Да и в тот день не разглядели; мелькнуло светлое платье от повозки к дому – и только; между тем, очень широк был двор – могли и этого не заметить. Андрее же узнал Люсию, но работы не оставил. И она за весь день не подошла к кораблю. Уезжая вечером того же дня, девушка встала в повозке, крикнула: «Ан-дре-ее!…», помахала рукой и засмеялась. При этом Большой Кнутсен быстрее погнал коней, и Люсия, потеряв равновесие, повалилась на сиденье.

Так, незаметно, пришла осень.

В один из дней на Кнутсен-горд явились датские купцы. Они просили россиян продать им меха. Но Месяц отказал. Через несколько дней, в воскресенье, датчане разыскали россиян в таверне и опять заводили речь о продаже всех мехов, причем немного подняли цену, хотя мехов не видели, – им, по всей вероятности, достаточно было знать, что меха строгановские. Купцы угощали россиян золотистым вином и заказывали у тавершцика лучшие колбасы, сладкий козий сыр и чудные пресные лепешки флатбрёд. Но Месяц отказал им и на этот раз, сославшись на то, что у него имеются свои виды на пушной товар. А за вино, колбасы и прочие угощения заплатил вместе с датчанами. Однако купцы оказались упрямыми. Они опять пришли на хутор и назначили третью, очень хорошую цену. На это Иван Месяц только покачал отрицательно головой. Тогда раздосадованные датчане решили действовать иначе. Вежливость быстро сошла у них с лиц, а уста перестали источать мед. Один из датчан указал пальцем в сторону судна на стапелях и воскликнул:

– Вон там – верхом на бушприте – кто сейчас сидит? Не Андрее ли это, норвежец из Вардё?

– Андрее, Андрее, – подтвердили остальные купцы. Удивился первый датчанин:

– Как же такое может быть! Он ударил ножом двоих достойных людей и до сих пор не понес наказания…

– Это, конечно, безобразие! – согласились датчане. – Такое возможно только в темной отсталой Норвегии. Разве можем мы теперь спокойно ходить по улицам? Мыслимо ли жить в таком городе, где возмездие не настигает убийц?..

Купцы не на шутку расшумелись и грозились подать жалобу ленным властям. Им всем вдруг стало очень жаль тех двоих раненных Андресом купчиков. А один из датчан за этим шумом подмигнул Месяцу и ввернул ловкое словцо:

– Вы, господин Юхан, конечно, понимаете, в чем тут дело!…

Датчане не бросали своих слов на ветер. Дня через два на хутор явился чиновник-исполнитель ленника в сопровождении трех наемных солдат и объявил о желании властей видеть господина капитана Юхана Месяца и Андреса Кнутсена, рыбака из города Вардё, покинувшего свой город с неизвестной целью, не имеющего в данное время определенного занятия, а также ведущего подозрительный образ жизни. Пожелание трон-хеймского ленника-фогта было зачитано по-датски с листа бумаги, скрепленного красивой печатью с гербом. Сразу по прочтении наемники взяли Андреса под стражу, а Ивану Месяцу сообщили время встречи с ленником – назавтра с утра.

На следующий день Месяц собрался в Тронхейм. Большой Кнутсен пришел к нему и сказал, что господин российский капитан, должно быть, еще плохо владеет языком датским и ему необходим толмач. Большой Кнутсен решил тоже пойти к фогту – во-первых, в качестве такого толмача, а во-вторых, потому что Андрее все-таки доводился ему родней, хоть и дальней, и раз уж он попал в беду, то следовало забыть обо всех трениях и попытаться помочь ему. Также Хрисанф вызвался идти, спрятав под рясой шведскую секиру. А Михаил и Фома, братья, прихватили ручницы-пищали и сказали один другому, что неплохо было бы пропустить сегодня в таверне по кружечке вина.

Так впятером и отправились.

В покои ленника-фогта датского короля были допущены только Месяц и Большой Кнутсен. Датский вельможа принял их сразу и с вежливостью, подобающей в случаях приемов важных господ. В начале своей речи датчанин выразил сожаление по поводу того, что ему не представился случай раньше встретиться с юным капитаном прекрасного корабля, несущего на мачтах российские флаги. Столь редкий гость мог бы быть принят теплее. Ленник посетовал, что в здешних водах скорее встретишь какого-нибудь шведского капера, нежели мирное купеческое судно великого московского государя Иоанна… Потом он заговорил о войне со Швецией и о тяготах этой войны, требующей, как и всякая война, – денег, денег и денег… А где взять денег? Нужно повышать налоги, поднимать цены, выколачивать, выколачивать… Ах, как трудно править людьми! Ведь они не хотят понять, что все делается для их же пользы. Они видят только свой нос, они страдают только за свой карман, они мыслят только в черте своего огорода. Особенно эти норвежцы!… Они близоруки, дики и озлоблены. Они бросаются с ножами на датчан, а с проклятыми шведами заключают на границах крестьянские перемирия. Норвежцы не понимают, что Швеция желает подмять под себя их страну, как подмяла Финляндию, подмять, чтобы господствовать не только над восточным путем в Россию, в Нарву, но и над северным путем – через Мурман в Белое море и Двину. Шведское владычество невыгодно и другим северным народам. Вам, капитан Юхан, должно быть известно, как захирело нарвское плавание после захвата Швецией Ревеля. А от этого плавания была польза не только России, но и Дании, и Англии, и вольным торговым северогерманским городам – Любеку, Ростоку, Висмару. Да, Россия удержала за собой ливонскую Нарву. Но что из того! У России есть красивая тарелка, однако она пуста. И всему виной – шведский флот… О!… У меня в голове не укладывается, каким образом маленькая Дания столько лет находит в себе силы для того, чтобы удерживать на цепи шведского монстра!…

Далее господин фогт опять вернулся к Норвегии. Он сказал, что если бы в этой стране не было таких благоразумных одальманов, как Эрик Кнутсен, надежных, преданных, трудолюбивых, дальновидных, исправно уплачивающих ежегодный ландскюльд и прочие взносы и платежи, то датское королевство не имело бы такого несомненного превосходства в войне с варварской Швецией и было бы вынуждено уступить многим притязаниям врага. Тогда оказалось бы нарушенным общее, привычное для всех равновесие, и скрипучая повозка покатилась бы под гору; Эрик Кнутсен, разумеется, помнит те гнусные бесчинства, какие творились в Тронхейме после вступления в него шведских наемных войск… Благополучие и Дании, и норвежских ленов уже много лет покоится на плечах вот таких Кнутсенов, великанов не только телом, но и умом, и духом. А какие красивые у них вырастают дочери! Взять, к примеру, Люсию, девушку с хутора, можно сказать, – с огорода… Но королева, королева! И недаром она первая на празднике внесения света во тьму. Люсия, помимо того, что с факелом изгоняет из Норвегии темноту северной зимы, еще и неплохим своим образованием светит посреди норвежского провинциального невежества… Но есть в стране и другие Кнутсены, – здесь голос ленника стал жестче, – таков Андрее из Вардё. Он и похожие на него, оставив насиженные места, не желая исполнять свои обязанности, бродят по всей стране, будоражат народ, отвлекают от дел, вольнодумствуют; они гнусными речами и обманными искушениями сбивают людей с пути послушания и добродетели; они пьянствуют в кабаках, дерутся, являя собой пример недостойный; они покорных призывают к неповиновению, любящих стремятся склонить к ненависти, среди верующих сеют семена безверия; и пророк их – сумасшедший Хенрик, коего они почитают за святого…

Большой Кнутсен, польщенный похвалой ленника-фогта, понадеялся было, что вельможа прислушается к его просьбе и прикажет освободить злосчастного Андреса. Одальман Кнутсен, верноподданный датской короны, пытался убедить сановника в том, что все беды его родственника из Вардё исходят от неразумия молодости, от горячности, а поступки его никогда не были направлены во вред датским властям и королевству, ибо основная причина его легкомысленного поведения – это многолетняя неразделенная любовь к Люсии, а вернее чувство ревности, которое способно ослепить даже очень зрелого человека, не говоря уже о зеленом юнце. Да, была со стороны Андреса хулиганская выходка, но она никак не имела под собой той мятежной подоплеки, какую кто-то пытается под нее подвести. Это наговор чистейшей воды. Андрее вполне уважает датские власти и самих достопочтенных и просвещенных датчан, и ни о каком сомнительном Хенрике он знать не знает.

Однако фогт только поморщил нос:

– Ревность или католическое упрямство, ненависть к датчанам или, может быть, пьяное похмелье двигало им – я того не знаю, но оказались ранены два человека, датских купца. А в такой маленькой стране, как Дания, каждый человек должен почитаться за богатство – и потому больно… больно всем датчанам, когда страдает от боли кто-то один из датчан… – фогт, демонстрируя этими словами свое трепетное отношение к родине, едва не утерял нить разговора. – Э-э… Ах, да!… Купцы требуют возмездия. На Андреса Кнутсена поступила жалоба, не рассмотреть которую мы не можем. Купечество настаивает на наказании…

Здесь Иван Месяц пробовал поручиться за Андреса и сказал, что тот покинул Вардё не для бродяжничества и разбоя – он попросту нанялся на российское торговое судно палубным матросом и до сих пор прекрасно справлялся со своим делом – шесть дней в неделю работал, один день отдыхал, – как Бог велел, – обязательно посещал церковь и ни с каким Хенриком связан не был.

Датчанин же только развел руками; однако, поразмыслив немного, посоветовал:

– Обратитесь к датскому купечеству. Ведь можно поладить и с помощью серебра. Если они заберут жалобу, то я не задержу вашего ревнивца ни на один день, – и он добавил с вежливой улыбкой: – Исключительно из доброго расположения к вам, господа…

Так, Иван Месяц и Большой Кнутсен покинули покои ленника, ничего не добившись. На одной из улиц им, как будто случайно, встретились датские купцы – те самые, что дважды являлись на Кнутсен-горд. Купцы при встрече слегка поклонились – не столько поклонились, сколько спрятали улыбки под широкими полями шляп. Один из датчан слегка придержал Месяца за локоть и тихим голосом напомнил:

– Вы, конечно, понимаете, в чем тут дело, господин Юхан…

На это Месяцу нечего было ответить, и он промолчал. Но по пути к таверне, где их с Большим Кнутсеном ждали Хрисанф, Михаил и Фома, он кое-что придумал.

Эрик Кнутсен, огорченный неудачей, сказал россиянам про фогта, что тот разговаривал с ними, как с недоумками, у которых под черепом не мозги, а рыбьи потроха:

– Он нахваливал нас, рассчитывая похвалами укрепить нашу преданность, он, будто двоих несмышленышей, гладил нас по голове и умилялся. Но едва лишь речь зашла о деле, как он вильнул в сторону, словно необладает в Тронхейме никакой властью, словно не он, а датское купечество управляет леном. Фогт попросту презирает нас… и устраняется…

Месяц, однако, не был смущен этим обстоятельством: – Значит, будем действовать, не оглядываясь на фогта.

Россияне поступили так, как предложил им Месяц: разузнав, где находятся склады датских купцов, они ближайшей ночью – тихой сырой и темной ночью без звезд – приволокли к этим складам старую разбитую лодку, найденную на берегу, облили ее маслом и подожгли. Огонь полыхнул высокий и жаркий, далеко видный в ночи. Огонь высветил срубные постройки складов и корабли на пристани; и наделал много шуму. Со всего Тронхейма сбежалась ночная стража; криками и стуком в двери поднимали спящих бюргеров – думали, что на складах пожар, и заранее тащили багры и ведра… Пробуждение датских купцов было тяжким: им сказали, что на складах беда, а размеров беды еще сами не знали. Датчане, видя зарево, почти не сомневались в том, что все у пристани сгорело подчистую и что в Тронхейме у них уже нет никаких забот; однако торопились в надежде спасти товара хоть на один талер. Велика же была радость купцов, когда они, прибежав на пристань, обнаружили свои склады в целости, когда разобрались, что, кроме старой развалины-лодки, там ничто не горит.

На следующий день на пристани царило оживление. Многим горожанам было любопытно взглянуть на обгоревший остов той лодки, какая явилась виновницей ночного переполоха. Смотрели, качали головами и удивлялись – откуда бы этой лодке здесь взяться!… Среди прочей публики был на пристани и Самсон Берета, красавчик купец новгородский. Он прогуливался туда-сюда вместе с одной из служанок Большого Кнутсена, девицей по имени Анне, и рассказывал ей о том, что в глухую ночь, каких немало бывает осенью, когда небо затянуто низкими тучами, даже пламя от сгорающей лодки можно принять за большой пожар – воздух напитан влагой, видимость плохая, оттого небольшой огонь представляется издали во много крат превышающим свои размеры расплывчатым пятном. Так, за разговором, они, как бы ненароком, приблизились к датским кораблям, и когда знакомые уже россиянам датчане проходили мимо, Верста коснулся плеча одного из них и обронил негромкие слова:

– Вы, конечно, понимаете, в чем дело, господа!…

У господ датчан побелели лица; очень не понравился датчанам этот намек – их намек, обращенный против них же. Датское купечество уже много лет процветало, и склады его ломились от товаров – тех, какие еще нужно было продать, и тех, какие подлежали вывозу в Данию. Купцы не хотели второй такой ночи и потому утратили боевое расположение духа и отказались от прежних игр. Они с утра вывезли за город все старые, брошенные хозяевами лодки и сожгли их там. Однако лодки – лодками. Поджечь склады можно и без них. Кто знает, что на уме у этих россиян с туманным прошлым! Кто поручится, что они не такие же разбойники-каперы, как пресловутый Даниель Хольм!… Из-за мелочи, из-за нескольких тюков с мехами – да пропадут они пропадом! – датские купцы не хотели терять целое дело.

К вечеру этого же дня Андрее Кнутсен, живой и невредимый, вернулся к «Юстусу». По поводу его возвращения хозяин горда устроил маленький праздник. Он выставил на двор бочку свежесваренного пива, вынес на плече копченый окорок, а на другом плече – целую корзину теплых еще лепешек. До полуночи пировали россияне и все хуторские и батраки. Однако пир этот не прибавил, как ожидали, тепла в отношениямежду Андресом и Большим Кнутсеном; причина раздора у них оставалась прежняя, ни тот, ни другой не хотели уступать, и, избегая говорить о главном, они обменивались малозначащими речами… А новгородец Берета, женолюб известный, не упустил удобного случая погреховодничать: пока все пировали и искали способов примирить непримиримых, он укрылся со служанкой Анне в одном из лофтов-хранилищ, и там они любили друг друга в большой куче зерна.