За стенами терема царевны Ксении не чувствовался во всей своей силе ужас того народного бедствия, которое переживала вся Русская земля в эту пору. До царевны долетали, правда, отрывочные вести о том, что хлеб не уродился два года подряд, что весь север Руси и все Поволжье голодают, что люди с голоду болеют и мрут. Царевна по доброте своей сожалела об этих бедствиях, молилась за страждущих, но, далекая от жизни, не могла себе составить никакого сколько-нибудь правильного понятия о действительных страданиях народных. Никто во дворце не смел говорить о том, что происходило на улицах Москвы, никто не возмущал душевного покоя царевны теми ужасами, которые приводили в трепет и смятение все население Белокаменной, притом и недостатка во дворце ни в чем не ощущалось… А потому и немудрено, что царевна Ксения продолжала жить своей прежней жизнью, то ревностно предаваясь молитве, то невольно подчиняясь тоске неопределенных желаний, неразлучной спутнице ее возраста. В такие-то минуты к ней подходила ее мама и говорила ей нежно на ухо:

— Не тоскуй, дитятко, не долго уж тебе ждать-то!.. Вот приедут послы царя-батюшки из-за моря, привезут тебе весточку о твоем королевиче.

Ксения ничего не отвечала боярыне-маме, иногда даже сердилась на нее и прогоняла от себя, но мысль о королевиче, о красавце писаном, о богатыре заморском, который должен был проплыть пучину, чтобы найти свою избранницу, вывести ее из терема и взять замуж, — эта мысль постоянно занимала Ксению, уносила ее к мечтам, и воображение рисовало перед ней картины будущего счастья. Мечты становились ее наслаждением, необходимой потребностью души, и часто, погруженная в них, она забывала о действительности, забывала о тех невыносимых однообразии и скуке, которые ее постоянно окружали.

«И куда этот бахарь подевался? — думала не раз царевна. — Куда он запропал? Он так славно рассказывал, бывало, об этом заморском королевиче и о девицах, что в теремах сидели за решетками, и о лесах заколдованных… Он и сам за морем бывал, он бы теперь не сказку, а быль мне рассказал… Все рассказал бы: как там королевичи живут, как себе невест находят, как царевен из неволи добывают… Как…»

И стыдливый румянец покрывал щеки Ксении, и она старалась всеми силами укоротить крылья своего слишком пылкого воображения.

Во время одного из таких долгих мечтаний в тишине терема над золотошвейной работой дверь нежданно отворилась, поспешно вбежала кравчая боярыня и доложила:

— Матушка царица изволит жаловать к тебе, царевна, и радостную весточку тебе несет…

Засуетились сенные боярышни и мама, встрепенулась и сама царевна, сердце так сильно забилось, словно наружу выпрыгнуть хотело.

«Радость? Какую же радость… Верно, о королевиче вести?» — подумала царевна, невольно смущаясь и краснея.

Но вот царица вошла к царевне, вошла не одна, а окруженная своими боярынями, которые за ней несли немецкий кипарисовый ларец с серебряными наугольниками и скобами.

Лицо царицы Марии сияло такой радостью, таким полным довольством и счастьем, что все смотрели на нее с изумлением. Те, кому известен был ее злой нрав и крутой обычай, кому пришлось испытать всю жестокость ее грубого, испорченного сердца, даже и поверить бы не могли, что на лице этой страшной женщины может светлым лучом сиять такая радость.

— Ну, доченька, здравствуй! — сказала царица, лобызаясь с Ксенией. — Каково почивала? Много ли о женихе думала?

— Ах, матушка! Что это ты?.. При боярынях стыдишь меня! — смущенно заговорила Ксения, закрываясь камчатым сборчатым рукавом сорочки.

— Нечего стыдиться, Аксиньюшка! — весело шутила царица Мария, усаживаясь рядом с дочкой на подставленное ей кресло. — Давно пора тебе замуж! Да вот все Бог судьбы-то не давал по тебе! Для такой-то красавицы нелегко подобрать муженька! — с гордостью добавила царица Мария, оглядывая царевну с ног до головы.

— Еще бы! Где же тут? Ей заморского подавай! — вступилась боярыня-мама. — Здешние-то вахлаки ей негожи!

— Вот ей Бог и послал женишка! Да еще какого! — лукаво заговорила мать, поглаживая дочку по плечу. — Не веришь?.. Так я его тебе воочию покажу!

Она сделала знак рукой боярышням, которые остановились у дверей с ларцом в руках. Те подошли, поставили ларец на стол перед царевной и подняли крышку. Перед изумленной Ксенией предстал прекрасно исполненный красками лик королевича, оправленный в золоченую рамку…

Царевна ахнула, как бы не веря глазам своим. Царица и боярыни переглянулись между собой и улыбнулись.

— Что? Люб ли тебе? Аль не по нраву? — спросила с улыбкою царица.

Тут только царевна заметила обращенные на нее взгляды, поняла значение улыбок, выскочила из-за стола и опрометью бросилась к себе в опочивальню. А все боярыни и мама царевны, разглядывая изображение иноземного королевича, рассыпались в похвалах и в восклицаниях:

— Ах, красавец какой!.. Ах, матушка царевна, вот уж точно как в сказках сказывается!.. И одет-то как мудрено, не по-нашему: платьице — атлас ал, должно быть, с канителью делано, а шляпочка пуховенькая, а круг шляпочки кружевца золотые… Ах, какой красавец! Не нашим чета!

Царица, очень довольная, приказала шкатулку снова запереть и оставить на столе у царевны Ксении, а всем боярыням тут же заявила, что зовут жениха царевны Яган, что он королевич датский и что уж едет к Москве, а этот лик прислал в подарок невесте, по обычаю земли своей.

С этой минуты жизнь царевны потекла уже не столь однообразно. Мечты о заморском королевиче обратились в действительность, облеклись в конкретный образ, на который она могла любоваться, сколько ей хотелось… Она могла о нем не только мечтать, но и говорить о нем, расспрашивать. К ней каждый вечер на часок заглядывали то сам царь Борис, то царевич Федор и приносили ей свежие, только что накануне полученные известия о том, как тот королевич из-за моря на восьми кораблях прибыл, какую он везет с собою богатую и многочисленную служню, какие с ним вельможи едут… Ксения все это так же жадно слушала, как сказку бахаря.

— Пишет нам дьяк Афанасий Власьев, — рассказывал царевне царь, — что нареченный зять наш приветлив с ними очень и ласков не по мере. Против них встает и шляпку с головы снимает. Незнаком еще с московским обычаем…

Два-три дня спустя царевич Федор сообщил ей, что королевич уж проехал Новгород Великий, и рассказал ей, как он там время проводил:

— Жених-то твой какой веселый, забавник! Ездил там тешиться рекою Волховом и вверх, и вниз и иными речками и, едучи по речкам, палил из самопалов, бил утят… Да говорят, как ловко, без промаха валяет… А вернувшись в город, за столом до поздней ночи веселился…

Играли его музыканты на музыке, в цимбалы и по литаврам били и в струны дергали.

— За столом-то? Как же так? Ведь это грех, братец? — с изумлением говорила царевичу Ксения.

— По-нашему, оно точно как бы не обычай, — отвечал царевич, — а по-ихнему не грех. Их закон не так строг, как наш…

И вот в представлении царевны Ксении все яснее и яснее начинал проступать образ жениха, этого заморского датского королевича Ягана, красивого, тонкого, стройного юноши, игривого, веселого, не проникнутого чопорной неподвижностью и важностью полновесных и дюжих московских князей и бояр. Она уже начинала привязываться к нему заочно, начинала любить его и часто думала о том, как она станет учиться беседовать с ним на иноземном его языке, а его станет приучать к русской речи. Она даже знала, какое слово заветное, чудное она прежде всего заставит его произнести, и много раз боярыня-мама, оправляя ночью постель под разметавшейся и разгоревшейся царевной, слышала, как Ксения шептала во сне: «Люблю… люблю! Ах как люблю!».

— Жених твой сегодня поутру уж в Старицу прибыть изволил! — сообщала царевне всеведущая боярыня-казначея. — А через неделю в Тушино прибудет да там и останется до встречи.

— Зачем же оставаться? — спрашивала у нее царевна, которая уж начинала терять терпение; ей казалось, что конца не будет этому путешествию…

— А нельзя, царевна, такой обычай! Там ему третья, и последняя встреча будет, а потом уже и в Москву поедет… Тысячи две туда послано бояр, детей боярских и стрельцов, и дары туда отправлены ему богатейшие, и кони, и для него, и для всех его вельмож… А его-то конь так в золоте и сияет, так и горит седелышко… Загляденье! Весь серый, в яблоках, а уздечка на нем двойная из цепочек золотых, с каменьем самоцветным.

— Когда же он в Москву-то будет? — нетерпеливо допрашивала царевна.

— Возьми на час терпения, царевна! — смеясь, утешала Ксению казначея. — Бог счастье посылает — не ропщи, дитя! Как раз нагрянет твой ясный сокол и отобьет белую лебедушку нашу к серым гусям. Теперь всего с недельку ждать… Ведь как приедет, так и во дворец к нам будет, и ты из тайника его увидишь… Сама увидишь!..

Наконец настал и этот давно ожидаемый, давно желанный день. С утра звонили радостным трезвоном все московские колокола, и громко гудел с Ивана Великого громадный соборный колокол навстречу поезду королевича Ягана, вступавшему в Кремль Фроловскими воротами.

Царевна, с самого утра тревожная и взволнованная, спешила окончить свой наряд и торопила сенных боярышень и сенных девушек, которые застегивали богатые жемчужные застежки на ее парчовом опашне с лазоревыми разводами и травами.

— Да ну скорее, боярышни! Скорее, девушки! — торопила их Ксения, украдкой заглядывая в небольшое круглое зеркало, которое держала перед ней боярышня Варвара.

— Не торопи, царевна, хуже не поспеем! — отозвалась одна из девушек, оправляя складки опашня на подолу.

— Да невмоготу стоять мне — надоело! — повторила Ксения и стала сама затягивать пряжку пояса, но от поворота плеч и резкого движения две жемчужные пуговицы отскочили сразу.

— Вот как вы пришиваете! — крикнула царевна на боярышень. — Все само врозь лезет!

Тут спешишь, а вы опять ко мне с иглою да с шитьем!

И она с досадой топнула маленькой ножкой.

— Не сердись, царевна! — заметила ей находчивая казначея. — Чует сердечко милого дружка, наружу просится, так его никакой застежкой не удержишь!..

Но вот, наконец, наряд окончен. На опашень накинуто расшитое жемчугом и опушенное черным соболем оплечье, голова окутана поверх девичьей повязки газовой фатой с мелкими золотыми звездочками, и царевна с боярышнями идет в терем царицы Марии и с нею, окруженная ее боярынями и своими боярышнями, спешит по переходам в тот тайник, тот узкий и низкий покойчик, вверху над Грановитой палатой, из которого широкое круглое окно, прикрытое шелковым камчатым занавесом, дает возможность видеть все, что происходит в палате, и все же оставаться недоступным ничьему постороннему взору.

…Грановитая палата была так изукрашена, так убрана к торжественному приему королевича, что любо было посмотреть на величавый блеск и роскошь, которыми стремились поразить заморских дорогих гостей.

На возвышении, где стоял трон, поставлен был стол на золоченых лапах. Три золоченых кресла — одно повыше и два пониже по бокам — стояли около стола на златотканном ковре.

Около столба, поддерживающего свод палаты, устроен был высокий поставец, и толстые полки его гнулись под тяжелой массой золотой и серебряной посуды. Диковинные кубки в виде виноградных лоз и странных причудливых цветов мешались с братинами в виде носорогов и медведей, слонов, львов и баснословных птиц, пузатые жбаны с гранями из хрусталей и янтаря чередовались с четвертинами и сосудами в виде кораблей и шняк, с блюдами тонкой чеканной работы итальянских художников. Внизу, под поставцом, на красном бархатном ковре стояли серебряные бочки с золотыми обручами, обвешанные золотыми ковшами и обставленные вызолоченными ведрами. Над столом на возвышении спускалось серебряное массивное паникадило в виде короны со вставленными в него боевыми часами.

Но не блеск, не богатство, не роскошь привлекали внимание царевны Ксении. Она пристально устремила взор в глубину пустой обширной палаты, залитой серебром и золотом, и глазами искала в ней свое сокровище, своего королевича, и сердце билось в ее груди так сильно, что царевна могла бы сосчитать его удары.

— Идут! Идут! — послышался шепот позади царевны между боярынями.

И в палату чинно вошли бояре и окольничие, попарно, в золотых парчовых кафтанах, горевших каменьями и жемчугом. Вслед за ними вошли иноземцы, жившие в Москве, в самом нарядном своем немецком платье. Все разместились около столов, покрытых белыми, как снег, камчатыми скатертями с золотой бахромой. За иноземцами московскими вошли приезжие датчане, наряженные в бархатные камзолы ярких цветов, с накинутыми на плечи короткими епанчами, на которых золотом был вышит герб принца. Толмачи Посольского приказа засуетились, указывая им по чину и старшинству места за столом против царского стола.

— А вот и он! Смотри, смотри, какой красавчик! — шепнула Ксении царица Мария…

И царевна увидела, как царь Борис и царевич Федор взошли на возвышение и заняли на нем места, а вслед за ними с некоторой робостью на ступени возвышения взошел высокий, стройный и красивый юноша лет двадцати двух, белолицый, белокурый, с маленькой бородкой и усиками. Черты лица его были тонки и правильны. Мягкие густые волосы золотистыми кудрями вились на голове, а большие голубые глаза светились добротой и лаской, между тем как красивые, сочные губы складывались в приветливую улыбку.

Царевна так и впилась в него глазами, следила за каждым движением его, изучала каждую складку его богатой одежды, которая обрисовывала его стройную, мужественную фигуру, любовалась каждым поворотом его головы, каждой переменой в выражении его молодого лица… Она не могла на него насмотреться и не смущалась того, что на нее смотрят боярыни и боярышни, и говорила себе: «Вот он, наконец, мой милый, мой желанный! Мой королевич! Я не во сне, а наяву его вижу… Надо насмотреться мне на него, ведь до свадьбы не придется видеть больше!».

И в этих мыслях долгий, торжественный обед со всеми его обрядами и обычаями, с заздравными кубками, с сотней изысканных блюд, которые появлялись на столе царя и переходили на столы иноземцев и бояр, — все это мелькнуло перед глазами царевны, как единый миг. Она очнулась от своего золотого сна только тогда, когда увидела, как царь Борис и царевич Федор, поднявшись со своего места и сняв с себя драгоценные цепи, горевшие рубинами и алмазами, надели их на шею королевича. Палата, давно гудевшая голосами охмелевших гостей, разом огласилась громкими заздравными криками царедворцев и иноземцев. Царица дернула царевну за рукав.

— Пора! Пойдем на нашу половину. Насмотрелась на суженого на своего — теперь уж полно!.. До свадьбы потерпи!..

— До свадьбы? — шепотом и как-то рассеянно переспросила царевна и поднялась со своего места не сама, а повинуясь чужой воле.

Она бы не сошла с этого места! Она так хорошо, так сладко забылась здесь, у окошка тайника… А теперь из этого блеска, из этого света, из этого оживления опять в терем, опять в четыре стены…

И царевна, грустная, унылая, едва сдерживая накипавшие на сердце слезы, покорно последовала за матерью-царицей на ее половину.