30
На Киевском торжище уже стало известно, что князь Владимир составляет с советниками новые законы. Событие обсуждалось оживленно иноземными купцами, считавшими, что от этого может быть большая польза для торговли. Народ же присмирел, не ожидая ничего доброго. Впрочем, все равно податься бедным людям было некуда, со всех сторон угрожали им нужда, бедность, разорение, рабство. Бедняки приходили в Киев из дальних селений и внимательно слушали, о чем говорят на торгу. Им рассказывали, что новый великий князь станет заботиться о нищих и убогих. Что ж, этот правитель, которого им приходилось видеть порой на ловах в крестьянской одежде, был ближе им, чем красавцы в парчовых корзнах, с золотыми ожерельями, с саблями и позолоченными шпорами, как у угрских вельмож. Злат слышал однажды в детстве, как простолюдины говорили:
— Будто немного легче стало нам дышать на земле.
Другие подтверждали:
— Ныне и мы можем найти суд на богатых.
Но те, что не верили в хорошие перемены, горько смеялись:
— А где ты видел праведного и неподкупного судью?
— Иди к самому Мономаху с жалобой.
— К Мономаху? Он скажет тебе доброе слово и горе твое пожалеет, а вернешься в свою весь — и тиун с тебя все сторицею возьмет. Нет правды на земле для бедных.
Торговец, только что купивший у зверолова по дешевке заячьи шкурки, убеждал его:
— Вот ты уловляешь силками зайцев…
— Что тебе до того?
— Приобрети на эти деньги наконечник для копья. Враг придет — чем будешь защищать своего князя?
Зверолов, обросший весь волосами, без шапки и босой, мрачно отвечал:
— Что мне до князя? Даст он мне хлеба из своей житницы, когда голод настанет? Так пусть за него борются дети бояр.
И все-таки хлебопашцы теперь с большей уверенностью сеяли жито, в надежде, что, страшась Мономаха, половецкая конница не будет больше топтать русские нивы, как в прежние времена. На всей земле как будто бы стало тише. На дорогах спокойнее поскрипывали возы торговцев. На них везли греческие ткани, меха, мед, соль, перец, сушеные плоды из предела Симова…
Лесной житель, продавший шкурки, положил сребреник за щеку, чтобы не потерять свое богатство, и направился в ту сторону, где стояли медуши. Рядом виднелись харчевни. Над одной из них висел на шесте ячменный сноп, в знак того, что здесь можно поспать на соломе в холодную ночь.
Здесь, на Подолии, находились за дубовым тыном подворья иноземных торговых гостей, лавки менял, притоны всякого рода, избушки и землянки бедняков. Здесь было больше шума, чем в половецком становище, сюда стекались со всех сторон беглые холопы и беднота, здесь рядом с нарядным торговцем из латинской страны встречались полунагие люди, возле боярина в бобровой шапке — монах в отрепьях, здесь происходили кражи и смертоубийства, и княжеские бирючи ходили сюда с мечами под полой. В расположенных около торжища корчмах ютились пьяницы и игроки в кости, и можно было купить краденный у боярина мех или нож, чтобы спрятать его за пазуху. Сюда приходили крадучись люди из далеких лесов и далее волхвы.
Злат пришел тогда в Киев со своим дедом, веселым человеком, любителем всяких басен и притчей, к родственникам. Но они все за эти годы померли, и пришлось искать приюта в корчме, где десятилетний мальчик насмотрелся и наслушался всего.
Лохматый пьянчужка, в длинной разорванной рубахе, с выдранной в драке бородой, держа в обеих руках деревянный ковш с черным медом, уверял своих слушателей:
— Это все знают в Киеве. Есть остров на синем море. На нем стоит торговый город Леденец. Оттуда приехал к нам гость по прозванию Соловей Будимирович. С ним забавляется молодая вдова Евпраксия Путятишна. Недаром ее зовут в народе Забава.
— Забава… — смеялись окружающие. — Если знаешь что, расскажи. У тебя длинный язык.
— Что могу рассказать? По боярскому повелению разорял вороньи гнезда на деревьях и с высоты в оконце смотрел…
Мужем Евпраксии был Алеша Попович, один из старых дружинников Мономаха, сын ростовского попа, красавец собою в молодости и храбрый воин на ловах и на поле брани. Однажды во время отсутствия князя он отстоял Киев от неожиданно появившихся половцев и получил от Мономаха золотую гривну на шею, стал, как некоторые другие, вельможей в его палате. Но вскоре он умер, и молодая его вдовица, красивая как церковь в позолоте, стала притчей на языках у всех киевлянок.
— Что же ты увидел в оконце? — приставали к пьянчужке слушатели.
— Увидел, как Забава в горнице нагая стояла и в ручное зеркало смотрелась. Белая вся как снег, с распущенными волосами как золото.
— А кто еще там был?
— Соловей. Заморский гость.
— Почему так прозвали?
— Когда песни поет, люди плачут. Такой у него голос.
— Целовал Забаву?
— Вино пил из стеклянной чаши, а через нее весь свет виден. Потом на кифаре играл.
— А еще что видел?
Пьяница захохотал.
— Надо мною воронье кружилось и каркало. Я с дерева упал на землю. Ничего больше не видел, а если видел, то мне еще жизнь мила, пока мед есть в медуше.
В корчме сидел старый гусляр, забредший сюда после того, как его прогнал священник от церкви. Пьяница сказал ему:
— Вот сыграй нам на гуслях!
Но другой махнул на старика рукой:
— Они боярам любят услаждать слух.
Кто-то спросил:
— О чем же он поет, старик?
— О правде.
Сидевший рядом с гусляром на обрубке дерева княжеский отрок Даниил, любитель всяких повестей, вечно слонявшийся по торжищам и людным местам, слушая всюду, о чем говорит народ, сказал:
— Правда ныне как бисер в кале. Не мечите его перед свиньями.
— А тебе что надо здесь? — грозно обратился к нему пьяница. — Твое место в палатах, а не в корчме, где бедняки собрались.
Отрок примирительно ответил:
— Что расшумелся? Гневающийся человек подобен корабельщику, который в печали мечет все свое достояние в море, а когда утихает буря, жалеет то, что бросил в пучину. Так и ты. Что тебе надо от меня?
— В боярских корзнах ходите! — ворчал пьянчужка.
Но в это время кто-то стал с волнением рассказывать:
— Чудо великое совершилось в Киеве.
— Какое чудо? — послышались вопросы. — Что сотворилось?
— Никола совершил чудесное явление.
— Может, монахи придумали?
— Разве я знаю.
— А что говорят?
— Будто некто плыл в ладье из Вышгорода в Киев, а жена того человека держала на руках младенца, но утомилась в пути, уснула и уронила дитя в воду, и оно утонуло. Тогда отец стал укорять Николу. Он выговаривал, что не только ему зло причинил, а и себе: кто же теперь его будет считать чудотворцем?
— И что же случилось?
— А вот что: дитя нашли в святой Софии, и вся икона Николы была мокрая от днепровской воды! Сейчас об этом объявляли на торгу, и муж прибежал к жене. Она его при всех бранила, что не верил в святого.
Но за ковшом меда беседа клонилась к веселию. Людям хотелось позабыть о своей бедности. Дед, веселый человек, обнимая внука, сказал ему:
— Спой нам про Моревну.
Соседи удивились:
— Так мал — и поет про Моревну?
— Голос ему дан, как соловью.
— Тогда спой, отрок!
Злату тогда было едва десять лет. Он смущался среди чужих. Но дед попросил опять:
— Спой про Моревну.
Злат запел, глядя в небеса, которыми в корчме был закопченный потолок из бревен:
Моревна — это цветы на поле, звезды на небесах, соловьиное пение.
Моревна жила за синим морем, замуж за царевича вышла.
Была она воительница, Моревна, но уходя на войну, просила:
«Муж, ходи по всем палатам, только в одну клеть не спускайся!
Там Кощей к стене прикован на двенадцать цепей!»
Царевич забрел и в клеть от скуки, и упросил его враг, чтобы дал напиться воды.
И тогда Кощей разорвал все цепи и Моревну похитил, унес в подземное царство.
А там — сон, зима, оцепененье.
Но царевич отправился в путь, искать Моревну по свету.
Он в подземное царство спустился, разбудил там Моревну звоном золотых гуслей и вернул ее к людям, на землю.
Так весна возвратилась, усыпая лужайки цветами.
Перун, Сварожич!
Молнии — твои стрелы, радуга — лук, тучи — одежды, громы — глагол, ветры и бури — дыханье…
Все ссоры затихли, люди слушали древнюю песню. Злат научился петь ее у старого деда. Седоусый гусляр перебирал струны. Наверху жил митрополит и стояли церкви, а здесь, на Подолии, еще хранилась память о древних богах.
Потом гусляр сказал:
— Великий ты будешь певец и прославишь Русскую землю!
Отрок Даниил погладил Злата по голове:
— Горазд ты петь. Не знал, что у нас в Переяславле такой певец растет. Ты чей?
Дед за него ответил:
— Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу?
— Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо будет князю о тебе сказать.
Отрок пил с дедом мед из одного ковша. Вспоминая песню, Даниил, любитель книжных изречений, сказал:
— Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения.
— А лето? — спросил дед.
— Лето? Муж богатый и трудолюбивый, питающий плодами рук своих и прилежный во всякой работе. Он без лености встает заутра и трудится до вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов.
— А зима — лютая мачеха, — прибавил пьяница, уже примирившийся с отроком и растроганный песней.
К нему обращались:
— Расскажи еще что-нибудь про Забаву.
— Слышали, что случилось с серебряной чашей?
— Не слышали.
— Вот что случилось, — вытер мокрые усы пьянчужка. — Однажды остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди них был один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян…
Вскоре это стало известно всему Киеву. Странники шли в Иерусалим, питаясь в пути христианским подаянием. Среди этих людей почтенного возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на архангела со своими длинными кудрями. Проходя городом, они очутились на дворе у Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной похлебкой и пирогами в черной избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по всему дому, неожиданно спустилась на поварню и увидела странников. По большей части это были монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и блуд. Но ее глаза приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем на нем монашеском одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой!
Боярыня была в шелковой одежде, голубой с золотом, с запястьями на руках, в маленьких башмачках из зеленого сафьяна. Она слушала, как странники пели после трапезы:
Течет огненная река Иордан, от востока на запад солнца пожрет она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых!
Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева и с небес упадут звезды, как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется…
В громком хоре грубых монашеских голосов Касьян пел как серебряная труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром.
Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щеку.
— Юноша, — сказала Евпраксия, — чудно поешь ты! Слушать тебя большая радость для людей.
И она ушла прочь с поварни, оглядываясь на его красоту.
В двери вдова остановилась и поманила пальцем стряпуху Цветку. Вытирая на ходу руки грязной тряпицей, та проворно побежала к боярыне. Они о чем-то зашептались за порогом. Потом повариха вернулась, красная, как мак. Присев на кончик скамьи к странникам, она уговаривала их, жирная, как свинья:
— Куда вам спешить? Иерусалим еще тысячу лет будет стоять на своем месте. Отдохните получше на нашем дворе. У нас много душистого сена. Для всех найдется место.
Улучив час, когда Касьян, имевший привычку молиться на сон грядущий, удалился от остальных, толстая баба пробралась к нему и стала искушать, как сатана, юного инока:
— А когда настанет ночь, поднимись к боярыне. Покажу в сенях лесенку. Сладко тебе будет с нею, как в раю. Зацелует тебя до смерти…
Но юноша чист был помыслами и девственник. Боярыня напрасно ждала, что вот-вот скрипнет ступенька на лестнице. На пуховой перине было жарко, сердце колотилось в груди, боярыню томила женская пламенная любовь. И вот уже заря занялась на востоке…
Накинув на себя кое-какую одежду, разгневанная Евпраксия спустилась на поварню и разбудила стряпуху. В руке она держала серебряную чашу, из которой в свое время любил пить вино ее покойный муж Алеша Попович.
— Где странники? — спросила боярыня.
Протирая руками глаза, повариха не знала спросонья, что отвечать.
— Где странники, спрашиваю тебя? — еще больше рассердилась Евпраксия Путятишна, тряся повариху за пухлое плечо.
— Странники… — едва соображала та.
— Проснись же, глупая!
— Странники сейчас отправятся в путь. Кормить их буду.
— Послушай меня. Возьмешь эту чашу и сунешь ее в суму молодого монаха. Поняла ты меня?
— Поняла, госпожа.
— Положи ее в самый низ, а поверх наложишь куски хлеба, чтобы не было видно. Сделай все так, как я тебе сказала.
Цветка ничего не понимала. Такой подарок ничтожному монаху? На что ему чаша? Вот он не захотел прийти к госпоже, а ее ласк домогались сыновья бояр и даже княжичи. Этот глупец проспал всю ночь на сене, вместо того чтобы утонуть в лебяжьей перине! Недаром гневалась боярыня.
Путятишна смотрела из высокого оконца, как монахи ушли со двора и направились по улице в сторону Южных ворот. Но спустя полчаса вдогонку им помчались три конных отрока. Они нагнали монахов уже за городом, на дороге, проходившей тенистой дубовой рощей. Иноки посторонились, желая дать проезд конным людям, с мечами на бедре, в развевающихся плащах. Но отроки остановили горячих коней перед ними, и один из них крикнул:
— Стой!
Странники с удивлением задрали бороды, глядя на всадников. Касьян тоже с улыбкой смотрел на старшего из отроков, у которого нос был как целая репа.
— Кто похитил у боярыни серебряную чашу? — со злобой в голосе спросил отрок. — Разве так поступают люди, идущие в Святую землю? Теперь мы знаем, кто вы такие! Вы не калики, а воры!
Монахи загалдели, обиженные в лучших своих чувствах. Случалось, что порой они похищали поросенка или какую-нибудь другую живность, или жбан меда могли украсть. Или что-нибудь другое нужное для путника. Но серебряных чаш никогда не воровали.
Высокий монах, у которого был такой вид, что он здесь настоятель, бранился и плевался:
— Мы не воры, а странники божий…
— Обыскать всех! — приказал старший отрок.
Двое других ловко соскочили с коней и приступили к монахам:
— Показывайте ваши сумы!
Те охотно сняли заплечные мешки.
— Смотрите! — предлагал высокий инок, покрасневший, как вареный рак.
И вдруг в руке того отрока, что рылся в суме Касьяна, блеснул серебряный сосуд, сверкнуло на солнце его позолоченное донышко.
— Вот она, чаша! — крикнул старший отрок. — Разве вы не тати?
Монахи остолбенели и со страхом смотрели на Касьяна. Юноша побледнел и стоял, как истукан, с разведенными руками и открытым ртом.
— Касьян! Ты ли это?! Как ты посмел?! — сыпались на него со всех сторон упреки.
Отрок, нашедший сосуд, ударил чашей молодого монаха по голове. По лицу побежала тонкая струйка крови.
— Так тебе и надо! — гневался высокий монах, по имени Лаврентий.
Он сам ударил юношу кулаком. Еще один монах с искаженным от злобы и негодования лицом замахнулся на Касьяна посохом. Тот закрывал голову руками и плакал:
— Не повинен я в похищении серебряной чаши! Пусть сам бог будет мне свидетелем!
Но теперь удары обрушились на него как град. У людей все больше разгорался гнев на похитителя, и никто не хотел слушать его жалких оправданий.
Старший отрок тупо смотрел с коня на избиение несчастного. Касьян кричал и молил о пощаде. Потом упал на дорогу, и его били уже лежачего… Прошло еще некоторое время. Юноша затих. На дороге остался лежать окровавленный труп. Монахи тяжко дышали, смотрели друг на друга и на свои окровавленные руки, как бы спрашивая молча:
«Что мы сотворили, братья?»
Старший отрок снял шапку и перекрестился. У него задрожала нижняя челюсть.
— А ведь боярыня велела нам его живым доставить, чтобы он получил от нее заслуженное наказание за покражу… — проговорил он.
Когда отроки вернулись в город, привезли серебряную чашу госпоже и рассказали ей обо всем, что случилось на дороге в дубраве, она всплеснула руками, как безумная, и закричала на весь терем:
— Что вы сотворили! Что вы сотворили с ним!
Она рвала волосы на себе, упала на пол, билась, как в трясовице.
— Прости меня, боярыня, — повторял многократно старший отрок, вертя в руках красную шапку.
Немного успокоившись, Путятишна спросила его:
— Где же калики?
— Ушли в Иерусалим.
— А тело его?
— Зарыли в роще.
Боярыня снова забилась в рыданиях на постели. Откуда-то из загробного мира до нее долетал серебряный голос:
Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева и с небес упадут звезды…
— Касьян! Касьян! — шептала она, кусая руки.
…как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется…
