ГЛАВА II
В белой и просторной избе сельского старосты за широким столом, на котором кипел самовар и стояло несколько бутылок с ромом, сидели старинные наши знакомцы: Николай Степанович Ижорской, Ильменев и Ладушкин. Первый в общеармейском сюртуке с штаб-офицерскими эполетами, а оба другие в серых ополченных полукафтаньях. Ильменев, туго подтянутый шарфом, в черном галстуке, с нафабренными усами и вытянутый, как струнка, казалось, помолодел десятью годами; но несчастный Ладушкин, привыкший ходить в плисовых сапогах и просторном фризовом сюртуке, изнемогал под тяжестью своего воинского наряда: он едва смел пошевелиться и посматривал то на огромную саблю, к которой был прицеплен, то на длинные шпоры, которые своим беспрерывным звоном напоминали ему, что он выбран в полковые адъютанты и должен ездить верхом.
– Что это Терешка не едет? – сказал Ижорской. – Волгин обещался прислать его непременно сегодня.
– Да куда, сударь, – спросил Ильменев, – поехал наш бывший предводитель, Михаила Федорович Волгин?..
– А теперь мой пятисотенный начальник? – подхватил с гордостию Ижорской. – Я послал его в Москву поразведать, что там делается, и отправил с ним моего Терешку с тем, что если он пробудет в Москве до завтра, то прислал бы его сегодня ко мне с какими-нибудь известиями. Но поговоримте теперь о делах службы, господа! – продолжал полковник, переменив совершенно тон. – Господин полковой казначей! прибавляется ли наша казна?
– Слава богу, ваше высокоблагородие! – отвечал Ильменев, вскочив проворно со скамьи. – Сегодня поутру прислали к нам из города, взамен недоставленной амуниции, пятьсот тридцать три рубля двадцать две копейки.
– А что ж сегодняшний приказ, господин полковой адъютант?
– Готов, Николай Степанович, – сказал Ладушкин, вставая.
– Смотри, смотри, братец!.. опять зацепил шпорами… Ну! вот тебе и раз!.. Да подними его, Ильменев! Видишь, он справиться не может.
– О, господи боже мой!.. – сказал Ладушкин, вставая при помощи Ильменева, – в пятой раз сегодня! Да позвольте мне, Николай Степанович, не носить этих проклятых зацеп.
– Что ты, братец! где видано? Адъютант без шпор! Да это курам будет на смех. Привыкнешь!
– Так нельзя ли меня совсем из адъютантов-то прочь, батюшка?
– Оно, конечно, какой ты адъютант! Тут надобен провор. Вот дело другое – Ильменев: он человек военной; да грамоте-то мы с ним плохо знаем. Ну, что ж приказ?
– Вот, сударь, готов; извольте прочесть.
– Давай!.. Пароль… лозунг… отзыв… Хорошо! Что это?.. «Воина третьей сотни Ивана Лосева за злостное похищение одного индейского петуха и двух поросят выколотить завтрашнего числа перед фрунтом палками». Дело! «Господин полковой командир изъявляет свою совершенную признательность господину пятисотенному начальнику Буркину…»
– За что?
– За найденный вами порядок и примерное устройство находящихся под командою его пяти сотен.
– Да, да! совсем забыл: ведь я назначил сегодня смотр; но надобно прежде взглянуть, а там уж сказать спасибо.
– Он с полчаса дожидается, – сказал Ильменев. – Извольте-ка взглянуть в окно; посмотрите, как он на своем Султане гарцует перед фрунтом.
– Пойдемте же, господа! Гей, Заливной! саблю, фуражку!
Ижорской, прицепя саблю, вышел в провожании адъютанта и казначея за ворота. Человек до пятисот воинов с копьями, выстроенные в три шеренги, стояли вдоль улицы; все офицеры находились при своих местах, а Буркин на лихом персидском жеребце рисовался перед фрунтом.
– Смирно! – закричал он, увидя выходящего из ворот полковника.
– Хорошо! – сказал Ижорской важным голосом. – Фрунт выровнен, стоят по ранжиру… хорошо!
– Слушай! – заревел Буркин. – Шапки долой!
– Хорошо! – повторил Ижорской, – все в один темп, по команде… очень хорошо!
– Господин полковник! – продолжал Буркин, подскакав к Ижорскому и опустив свою саблю.
– Тише, братец, тише! Что ты? задавишь!
– Господин полковник!..
– Да черт тебя возьми! Что ты на меня лезешь?
– Честь имею рапортовать, что при команде состоит все благополучно: двое рядовых занемогли, один урядник умер…
– Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой! Кто это едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну что, брат, где Волгин?
– Изволил остаться в Москве, – отвечал слуга, спрыгнув с телеги, которая остановилась против избы.
– А скоро ли будет назад?
– Не могу доложить. Он послал меня вчера еще вечером; да помеха сделалась.
– Что такое?
– У самого Ростокина выпрягли у меня лошадей, говорят, будто под казенные обозы – не могу сказать. Кой-как сегодня, и то уже после обеда, нанял эту пару, да что за клячи, сударь! насилу дотащился!
– Ну, что слышно нового?
– Николай Степанович! – сказал Ладушкин, – позвольте доложить: здесь не место…
– Да, да! в самом деле! Господин пятисотенный начальник! извольте распустить вашу команду да милости прошу ко мне на чашку чаю; а ты ступай за нами в избу.
– Слушай! – заревел опять Буркин. – Шапки надевай! Господа офицеры! разводите ваши сотни по домам. Тише, ребята, тише! не шуметь! смирно!
Через несколько минут изба, занимаемая Ижорским, наполнилась ополченными офицерами; вместе с Буркиным пришли почти все сотенные начальники, засели вокруг стола, и господин полковник, подозвав Терешку, повторил свой вопрос:
– Ну что, братец, что слышно нового?
– Да что, сударь! говорят, французы идут прямо на Москву.
– А где наши войска?
– Не могу доложить.
– Неужели в самом деле, – закричал Буркин, – Москвы отстаивать не будут и сдадут без боя?.. Без боя!.. Ну как это может быть?
– Эх, батюшка Григорий Павлович! – перервал Ладушкин, – было бы чем отстаивать, и когда уж все говорят…
– Ан вздор, не все! Вчера какой-то бедный прохожий меня порадовал. Он сказал мне, что ведено всему нашему войску сбираться к Трем горам.
– И вы, сударь, ему поверили? – спросил насмешливо Ладушкин.
– И поверил, и на водку дал.
– Чай, двугривенный или четвертак? Ведь вы человек тороватый!
– Нет, на ту пору у меня мелочи не случилось.
– Что ж вы ему дали? Уж не целковый ли?
– Нет, братец! я дал ему синенькую – да еще какую! с иголочки, так в руке и хрустит! Эх! подумал я, была не была! На, брат, выпей за здоровье московского ополчения да помолись богу, чтоб мы без работы не остались.
«Пять рублей! – повторил про себя Ладушкин. – Ну, подлинно: глупому сыну не в помощь богатство!»
– И в Москве об этом народ толкует, – сказал слуга. – Да вот я привез с собой афишку, которую вчера по городу разносили.
– Что ж ты, братец! – закричал Ижорской, – давай сюда!.. Постой-ка! подписано: граф Растопчин. Господин адъютант! – продолжал он, – извольте прочесть ее во услышание всем!
Ладушкин взял афишу, напечатанную на небольшой четвертке, и начал читать следующее:
– «Братцы, сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество. Не пустим злодея в Москву; но должно пособить и нам свое дело сделать. Грех тяжкой своих выдавать! Москва – наша мать; она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем божией матери на защиту храмов господних, Москвы, земли русской. Вооружитесь кто чем может – и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со крестом. Возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем сбирайтесь тотчас на Трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних – кто не отстанет! вечная память – кто мертвый ляжет! горе на Страшном суде – кто отговариваться станет!»
– Ну, вот! – вскричал Буркин, – ведь прохожий-то правду говорил. Эх, жаль, что я не дал ему красненькой.
– Однако ж, – заметил Ильменев, – в этом листке о московском ополчении ни слова не сказано.
– Да неужто ты думаешь, – возразил Буркин, – что когда другие полки нашего ополчения присоединены к армии, мы станем здесь сидеть, поджавши руки?
– Прикажут, так и мы пойдем, – сказал Ижорской.
– А без приказа соваться не надобно, – примолвил Ладушкин.
– Дай-то господи, чтоб приказали! – продолжал Буркин. – Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас никто назад не попятится?
– Назад? что вы, Григорий Павлович? – сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. – Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает.
– Слышишь, брат Ладушкин? – сказал Буркин, – а с ним шутки-то плохие: ведь он один на медведя ходит.
– Оно так, сударь! – возразил Ладушкин, – да если б у нас хоть ружья-то были!
– А слыхал ли ты, брат, – перервал Буркин, – поговорку нашего славного Суворова: пуля дура, а штык молодец.
– Да где у нас штыки-то?
– Вот еще что? А чем рогатина хуже штыка?
– И, конечно, не хуже, – подхватил сотенный начальник. – Бывало, хватишь медведя под лопатку, так и он долго не навертится; а какой-нибудь поджарый француз…
– Постойте-ка, господа! – сказал Ижорской, – никак, гость к нам едет. Так и есть – гусарской офицер! Ильменев! ступай, проси его.
– Ох, мне эти кавалеристы! – сказал вполголоса Ладушкин. – В грош не ставят нашего брата.
– Да есть тот грех, – примолвил сотенный начальник. – Они нас и за военных-то не считают.
– А вы бы, господа, по-моему, – сказал Буркин. – Если от меня кто рыло воротит, так и я на него не смотрю. Велика фигура – гусарской офицер!.. Послушай-ка, Ладушкин, – продолжал Буркин, поправляя свой галстук, – подтяни, брат, портупею-то: видишь, у тебя сабля совсем по земле волочится.
– Милости просим, батюшка! – сказал Ижорской, встречая Зарецкого, который, войдя в избу, поклонился вежливо всему обществу, – милости просим! Не прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? Да, прошу покорно садиться. Подвинься-ка, Григорий Павлович.
– Покорно вас благодарю, – сказал Зарецкой, садясь в передний угол между Ижорского и Буркина, – я выпью охотно стакан пуншу.
– Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! – сказал Буркин. – Что за питье чай без рома! А ром знатный – рекомендую, настоящий ямайской!
– Мне, право, совестно, – сказал Зарецкой, заметив, что одному офицеру не осталось места на скамье, – не стеснил ли я вас, господа?
– Помилуйте! – подхватил Буркин, – кому есть место, тот посидит; кому нет – постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными что за счеты! Не так ли, товарищ? – продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику, который молча закручивал свои густые усы.
– Разумеется, Григорий Павлович, мы люди военные. Дело походное, а в походе и с незнакомым человеком живешь подчас как с однокорытником; что тут за вычуры! Не так ли, господин адъютант?
– Конечно, конечно, господин капитан. – Позвольте мне рекомендовать вам, – сказал Ижорской. – Это все офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой пятисотенный… то есть мой батальонный командир.
– Очень рад, что имею удовольствие познакомиться… А ром у вас в самом деле славный!
– Как не быть порядочного рома, – сказал Ижорской, – у нашего брата – не бедного помещика…
– И полкового командира, – прибавил Буркин.
– Позвольте спросить, – продолжал Ижорской, – я вижу, вы ранены: где это вас прихватило?
– Под Бородиным.
– А теперь откуда изволите ехать?
– Из Москвы.
– Ну что, батюшка, – сбирается ли там войско на Воробьевых горах?
– Что слышно? – сказал Буркин, – на каком фланге будет стоять московское ополчение?
– Поближе бы только к французам, – примолвил сотенный начальник.
– Не оставят ли его в резерве? – спросил Ладушкин.
– Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не будет сражения.
– Что вы! – закричал Буркин, – так вы поэтому не видели московской афиши? Вот она, прочтите-ка!
– Странно! – сказал Зарецкой, прочтя прокламацию московского генерал-губернатора. – Судя по этому, должно думать, что под Москвою будет генеральное сражение; и если б я знал это наверное, то непременно бы воротился; но, кажется, движения наших войск доказывают совершенно противное.
– Это какая-нибудь военная хитрость, – сказал Ижорской.
– Верно! – заревел Буркин. – Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню. Лишь он подойдет к Москве, так народ высыпет к нему навстречу, армия нахлынет сзади, мы нагрянем с попереку, да как начнем его со щеки на щеку…
– Sacristie quelle omelette! – вскричал, захохотав во все горло, Зарецкой.
– Что это, брат? – шепнул Буркин сотенному начальнику, – по-каковски он это заговорил?
– Уж не француз ли он? – сказал великан, взглянув исподлобья на Зарецкого. – Чего доброго: у него и ухватки-то все нерусские.
– Нет, братец! верно, какой-нибудь матушкин сынок и вырос на французском языке; ведь эти кавалеристы народ все модный – с вычурами.
– Позвольте вас спросить, полковник! – сказал Зарецкой, – вы родня госпоже Лидиной?
Ижорской покраснел, смутился и повторил с приметным беспокойством:
– Лидиной? то есть Прасковье Степановне?..
– Кажется, так. – Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня… А на что вам?.. Неужели и до вас слух дошел?..
– О чем?..
– Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы?
– Нет, я не имею этой чести; но искренний друг мой, Владимир Сергеевич Рославлев…
– Рославлев? Так вы с ним знакомы? Бедняжка!..
– Что такое? неужели его рана…
– А разве он ранен?..
– Да, ранен и лечится теперь у своей невесты.
– У своей невесты! – повторил Ижорской вполголоса.
– Нет, батюшка, у него теперь нет невесты.
– Что вы говорите? Его Полина умерла?
– Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду, а благодарственный молебен; слезинки бы не выронил над ее могилою. А я любил ее! – прибавил Ижорской растроганным голосом, – да, я любил ее, как родную дочь!
– Боже мой, что ж такое с нею сделалось?
– Она, то есть племянница моя… Нет, батюшка! язык не повернется выговорить.
– Эх, Николай Степанович! – сказал Буркин, – шило в мешке не утаишь. Что делать? грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь Прасковьи Степановны Лидиной, невеста вашего приятеля Рославлева, вышла замуж за французского пленного офицера.
– Возможно ли?
– Говорят, что этот француз полковник и граф. Да если б он был и маркграф какой, так срамота-то все не меньше. Господи боже мой! Француз, кровопийца наш!.. Что и говорить! стыд и бесчестье всей нашей губернии!
– Граф? – повторил Зарецкой. – Так точно, это тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в дом к своей невесте… Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
– Судьба! – перервал Ижорской. – Какая судьба для таких неповитых дур, как моя сестрица… то есть бывшая сестра моя… Она сама лучше злодейки-судьбы придумает всякую пакость. Вчера только я получил об этом известие. Поверите ль? как обухом по лбу! Я было хотел скакать сам в деревню и познакомиться с новой моей роденькою; да сегодня дошли до нас слухи, будто в той стороне показались французы. Может быть, теперь они уж выручили его из плена. Пусть он увезет с собою свою графиню и тещу – черт с ними! Жаль только бедной Оленьки. Сердечная, за что гибнет вместе с ними! Да во что б ни стало, если ее сиятельство с своей маменькой потащат Оленьку во Францию, так я выйду на большую дорогу, как разбойник, и отобью у них мою племянницу и единственную наследницу всего моего имения.
– Позвольте спросить, Николай Степанович! – сказал Ладушкин, – от кого вы изволили слышать, что французы в наших местах? Это не может быть!
– А почему не может быть?
– Если они идут к Москве, так на что ж им сворачивать на Калужскую дорогу? Кажется, с большой Смоленской дороги сбиться трудно; а на всякой случай неужели-то они и проводника не найдут?
– Эх, братец! не в том дело, что они идут или нейдут по Калужской дороге…
– Нет, сударь, в этом-то и дело! Да, воля ваша, им тут и следа нет идти. Шутка ли, какой крюк они сделают!
– Да что ты так об них хлопочешь, братец?
– Помилуйте, Николай Степанович! ведь моя деревушка почти на самой Калужской дороге.
– Так вот что! – вскричал Буркин. – Ах ты жидомор! по тебе, пусть французы берут Москву, лишь только бы твое Щелкоперово осталось цело.
– Что ж делать, Григорий Павлович! своя рубашка к телу ближе. Ну, рассудите сами…
– Да мне-то разве легче? Мы с тобой соседи: если твою деревню сожгут, так и моей не миновать того же; а разве я плачу?
– Ведь вы человек богатый.
– А ты, чай, убогой? Полно, братец! душ у тебя много, да душонки-то нет.
– Перестаньте, господа! – сказал Ижорской. – Что вы? Мы знаем, что вы всегда шутите друг с другом; но ведь наш гость может подумать…
– И, что вы? – перервал Зарецкой, – мы все здесь народ военный – не правда ли?
– Конечно, конечно!
– А между товарищами какие церемонии? Что на душе, то и на языке. Но позвольте вас спросить, где же теперь приятель мой Рославлев?
– Я слышал, что он уехал в Москву.
– Да и теперь еще там, сударь! – сказал лакей Ижорского, Терентий, который в продолжение этого разговора стоял у дверей, – Я встретил в Москве его слугу Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сеземова.
– Боже мой! – вскричал Зарецкой. – Владимир болен, а может быть, сегодня французы будут в Москве!
– В Москве? – повторил Ижорской, – но ведь ее не отдадут без боя, а мы еще покамест не дрались.
– И бог милостив! – прибавил Буркин, – авось отстоим нашу матушку.
– Чу! колокольчик! – сказал Ильменев, выглянув в окно. – Кто-то скачет по улице! Никак, Михаила Федорович?
– Волгин? – спросил Ижорской, привставая с скамьи. – Он и есть! Ну, верно, не жалел лошадок: эк он их упарил!
Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого была надета темного цвета шинель, вошел поспешно в избу.
– Ну что, Михаила Федорович? – спросил Ижорской.
– Не торопитесь, скажу! – отвечал глухим голосом Волгин.
– Да говори, что нового?
– Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал Каретный ряд.
– Что это значит?
– Что, братцы! – вскричал Волгин, бросив на пол свою фуражку, – нам осталось умереть – и больше ничего!
– Как? что такое?
– Москва сдана без боя – французы в Кремле!
– В Кремле! – повторили все в один голос. С полминуты продолжалось мертвое молчание: слезы катились по бледным щекам Ижорского; Ильменев рыдал, как ребенок.
– Кормилица ты наша! – завопил наконец, всхлипывая, Буркин, – и умереть-то нам не удалось за тебя, родимая!
– Несчастная Москва! – сказал Ижорской, утирая текущие из глаз слезы.
– Бедный Рославлев! – примолвил Зарецкой с глубоким вздохом.
