По распоряжению Калиостро занавеси на окнах были спущены, двери заперты на ключ, свечи потушены. Вся комната освещалась теперь одной только лампой, поставленной на камин и прикрытой абажуром. Таким образом, наступил полумрак, в котором, однако, можно было достаточно отчетливо различать все предметы.

– Теперь нам необходимо образовать нашу цепь! – объявил Калиостро.

Он пригласил всех разместиться вокруг стола и положить на этот стол руки. Прошло несколько минут в полной тишине, нервной, напряженной тишине, среди которой самым сильным звуком было биение человеческого сердца, смущенного, наполненного страхом и трепетом, сгоравшего от жадного, болезненного и мучительного ожидания.

– Пусть каждый задумает и сильно пожелает видеть кого-либо из умерших, – сказал Калиостро, и его голос прозвучал как-то особенно страшно и повелительно в этой тишине.

И опять ни звука. Все сидят неподвижно. Вдруг посреди стола раздался сухой, резкий стук, потом другой, третий. Не прошло и минуты, как уже по всей комнате раздавались эти странные стуки, то слабее, то сильнее. Они перебегали с места на место. Сейчас стучало в зеркале над камином; теперь стучит в книжном шкафу, в раме картины, в потолке, потом будто далеко где-то, глухо… И вот стуки бегут, бегут, они все ближе, все сильнее. В столе раздается такой удар, что женщины громко вскрикивают. По комнате без всякой видимой причины ходит все усиливающееся всеми ощущаемое дуновение…

Вдруг дверцы книжного шкафа распахиваются сами собою, и одна из книг падает на пол.

Графиня Сомонова перекрестилась и вопросительно, боязливо взглянула на мужа. Но он ее не видит, он восторженно глядит на шкаф, очевидно, ожидая, что именно там «должно начаться». Щенятев ощущает дрожь в спине и желание вырваться отсюда и уйти, но он знает, что это невозможно, и всеми силами старается подавить свой страх и ничем его не выказать. Елагин спокоен и сосредоточен, только руки его, лежащие на столе, нервно дрожат. Потемкин покраснел, даже в полумраке видно, как горит его взгляд. Он тяжело дышит, он весь внимание, ожидание, любопытство…

«Неужели правда? неужели возможно?.. О, если бы увидеть!..» – думается ему.

Захарьев-Овинов откинулся на спинку кресла, руки его небрежно лежат на столе. Лицо в окружающем полумраке кажется мертвенно бледным и мертвенно неподвижным. Глаза совсем почти закрыты.

Что же он – спит, дремлет? Нет, его мысли ясны, и думается ему…

«К чему допускать все это, к чему дозволять этому человеку играть другими, увлекать их, овладевать ими, ослаблять, извлекая из них более или менее значительную долю жизненной силы для произведения явлений, по меньшей мере бесполезных? Зачем дозволять им, темным, непосвященным, вступать в такие области, где необходимо быть и сильным, и зрячим. Ведь они слепцы, ведь каждый неверный шаг может привести их к погибели… Что для них поучительного, важного в том, что показал им этот человек, так красноречиво говоривший о своих приключениях в египетских подземельях?.. Зачем же мне продолжать эту игру и скрываться, отвращать от себя внимание, зачем дозволять этому несчастному, так бессовестно злоупотребляющему своими знаниями и примешивающему к ним бред собственной фантазии, с сознательною уже ложью тешиться над людьми и пользоваться ими для корыстных целей, для удовлетворения своего тщеславия, земных страстей своих? Ведь один миг, одно движение всепобеждающей, крепкой воли, один могучий символ – и этот клятвопреступник будет посрамлен и получит должное возмездие за свою дерзость!.. Но нет, не пришло еще время; ни для кого из находящихся здесь еще нет очевидной, неизбежной опасности, при которой дозволительно действовать, не беря на себя ответственности… Пусть же он тешится и пусть морочит жалких слепцов… да, жалкие!.. слепцы!..»

Он поднял глаза и увидел поразительное в своей могучей, оригинальной красоте лицо Потемкина. И этот слепец, и этот жалок! А между тем его потянуло к этому жалкому слепцу и захотелось ему крикнуть:

«Встань, уйди, тебе здесь не место! Не для тебя это праздное стучание в дверь подземелий человеческого духа. Ничего не найдешь ты в этих подземельях, ты в силах подняться выше, в область света. Воспрянь же, отряхни с себя земной прах… прозри, тоскующий брат!..»

Но он ничего не сказал ему, не подал ему никакого знака. Он отвел от него взгляд свой и остановил его на Елене. Она вся трепетала. В широко раскрытых, горящих глазах ее виднелась мучительная, ненасытная жажда…

Тень страдания пробежала по лицу Захарьева-Овинова. Сердце его сжалось тоскою и болью, и он отвел глаза свои от красавицы…

Уйти, бежать отсюда, бежать от этого соблазна, от этих чар! Но ведь он знает, что это невозможно, знает, что бегство равно падению. Он знает, что близок час последней борьбы, и в этой борьбе он или падет, или вознесется к своей заветной цели. Для того ли была вся эта борьба двадцати лет, чтобы погибнуть? Нет, впереди победа! Победа и торжество для него. А для нее? Что будет с нею?.. И еще большей тоскою сжалось его сердце при этой мысли… Теперь он уже предчувствовал, что не поднять ему ее, не очистить… Он не знал, не искал, не ждал ее тогда, когда она встретилась на его дороге. Эта встреча была неизбежна – и там, и здесь… Пусть же действуют вечные, непреложные законы! А теперь, до поры до времени, он должен быть хладнокровным зрителем представления, даваемого «божественным» Калиостро.

Он взглянул на чародея, но мельком, и тотчас же отвел от него взгляд свой: он не хотел до срока смущать его, мешать ему… Калиостро внимательно глядел на Лоренцу… Ее роль, очевидно, начиналась… Да, теперь действовала главным образом она, но ее действие было бессознательно. Она имела вид спящей и действительно спала крепким, чересчур крепким сном, отдалась чему-то, что жадно вытягивало из нее ее жизненную силу. Вся краска сбежала с ее нежных щек… Капли холодного пота выступили на лбу ее… Побледневшие губы были крепко сжаты…

Странные стуки внезапно прекратились, и по комнатам то здесь, то там стали вспыхивать и быстро исчезать как бы слабые фосфорические огонечки. Потом от Лоренцы, с левой стороны, начало вытягиваться будто что-то беловатое, как бы дымок… Дымок этот струился, сгущался и образовывал в некотором расстоянии облако. Взгляды всех были обращены на это облако, прикованы к нему. Лоренца была забыта – никто не обращал внимание на то, откуда берет начало таинственное облако.

Прошло несколько мгновений… Потемкин порывистым движением поднялся с места, роняя кресло, на котором сидел. Он был бледен, он невольно схватился за сердце… Он ясно разглядел в клубившемся перед ним облаке человеческое лицо – и это лицо было ему знакомо, он не мог не узнать в нем своего покойного отца… Да, это отец его!.. Сомнений не может быть: вот уже ясно, отчетливо обрисовалась вся его фигура, он видит его таким, каким видел в последний раз, незадолго перед его смертью…

«Да нет же! Мертвые не встают из могил!.. Это обман воображения… вот стоит закрыть глаза, протереть их – и все исчезнет, потому что нет ничего… потому что это все только кажется…» И Потемкин закрывает глаза, протирает их, встряхивает своей львиной головою, отгоняя от себя бред, грезу, самообман. Вот он откроет сейчас глаза – и нет ничего! Он пришел в себя, он спокоен, он владеет собою… Он открывает глаза – а фигура отца перед ним, и уже теперь не может быть никакого самообмана… отец как живой… не призрак, не призрачное видение… живой человек!.. И отец глядит на него живыми глазами, с памятным ему, обычным выражением…

– Да что же это наконец? – вне себя воскликнул Потемкин. – Это воистину дьявольское наваждение!

Он широко перекрестился.

– «Да воскреснет Бог и расточатся врази его»… – шептали его губы.

Но отец не исчезал, отец подходил к нему, и теперь он заметил, что за отцом еще какая-то… женщина, довольно молодая и красивая женщина… а рядом девочка лет двенадцати, в белом платьице… потом еще какая-то мужская фигура…

– Матушка! – вскрикнула графиня Елена, безумно кидаясь вперед, и появившаяся женщина приняла ее в свои объятия…

Хозяйка дома громко, истерично рыдала: она узнала в девочке свою любимую сестру, смерть которой когда-то долго оплакивала…

Высокий сухощавый старик, одетый по моде шестнадцатого столетия, подходил к Сомонову и Елагину, протягивая им руки. Но они невольным движением от него отстранялись…

Князь Щенятев, весь дрожавший, с вытаращенными глазами и перепуганным, посиневшим лицом не выдержал и закричал:

– Граф Феникс!.. Au nom du Ciel!.. Ради Бога… скажите им, чтобы они ушли… исчезли… Я никого не вызывал, я никого не хочу… я не могу! не могу!..

Но граф Феникс не обратил на него никакого внимания. Он стоял в горделивой позе, с лицом спокойным, с блестевшими глазами.

– Прошу всех успокоиться и вернуться на свои места! – повелительным голосом воскликнул он. – Недостаточно видеть – надо слышать… Если я вызвал тех, кого вы хотели видеть, то я разрешаю им и беседовать с вами…

Он не заметил, что в это время Захарьев-Овинов приблизился к Лоренце и на мгновение простер над нею руку. Другой рукою он как бы начертал перед собою в воздухе какой-то знак… Беловатая струйка, клубившаяся влево от Лоренцы, внезапно прервалась…

– Приказываю вам – говорите с нами! – торжественно возгласил Калиостро, обращаясь к появившимся фигурам.

Ни одна из них не заговорила. Все они сразу как бы померкли и через несколько мгновений растаяли бесследно.

Калиостро почти не верил глазам своим, в изумлении, почти в ужасе он кинулся к Лоренце… Как могла она очнуться, внезапно выйти из своего сна? Ведь это не могло случиться, это невозможно!.. Но она была неподвижна, все в том же бессознательном состоянии, все в том же глубоком, странном сне… А появившихся фигур нет. Они испарились… только кое-где раздаются слабые стуки.

Чародей склонился над Лоренцой, взял ее за руки, дул ей в лицо. Она оставалась неподвижной…

Никто не замечал этого. Графиня Сомонова продолжала рыдать, закрыв лицо руками. Елена без чувств лежала на полу. Сомонов и Елагин будто окаменели. Щенятев дрожавшими руками силился снять абажур с лампы, чтобы осветить комнату. Потемкин стоял, опустив голову на грудь и тяжело дыша.

– На этот раз довольно! – раздался над Калиостро спокойный голос, и чья-то рука коснулась его плеча.

Он быстро обернулся и увидал холодное и строгое лицо Захарьева-Овинова.

Он ничего не мог ему ответить: он был всецело поглощен Лоренцой, он не понимал, что такое с нею…

Захарьев-Овинов отошел, быстро наклонился над лежащей в обмороке Еленой. Она открыла глаза. Он ее поднял.

– Графиня, пойдемте отсюда на воздух, – сказал он.

Она пришла в себя, крепко оперлась на его руку. Запертая дверь как бы сама собою распахнулась перед ними, и они вышли.