Волчий город, его – серого – логово, если верить названию. А похож на гнездо, свитое на холме. Замок монарха в густой, кудрявой опушке парка, и шпиль торчит, словно клюв аиста.

Укрепления старые, давно не чинены и разъедены старостью – войны их щадили. Со стены глядит, опустив клыкастую морду, каменный волк, – испокон веков, сказывают, торчит пугалом.

– Эмблема нашего города, – говорит герцог Антон-Ульрих, едва разжимая морщинистые губы. – Мы Вельфы, следовательно, по-старогермански – волки.

Потрепал громадного черного дога, привалившегося к тонким, иссохшим ногам, и прибавил:

– Род из самых древних, экселенц.

Утренний кофе, на который позвали посла, давно выпит. Четвероногий любимец герцога слизывает с тарелки остатки.

– Вы отдохнете у нас, экселенц. Ганноверский двор утомителен. У нас проще, не правда ли?

В том ли простота, что все исцарапано собачьими когтями? Мебель, ковры, гобелены парижской работы…

Сен-Поль говорит: курфюрст догов не терпит, предпочитает борзых. В Вольфенбюттеле все делается назло Ганноверу, наперекор Ганноверу.

– Повсеместно в немецких землях, – сказал Куракин, – я встречаю большое расположение к царскому величеству.

– На комплименты Ганновер ловок, – отозвался герцог, поглаживая пса. – Нам, провинциалам, не тягаться. Зато, экселенц, наше слово искреннее.

«Мы Вельфы, мы Вельфы», – слышится в зале, роняемое надменными устами портретов. Герцог Антон-Ульрих принадлежит к старшей линии рода, а курфюрст, коему герцог обязан подчиняться, – Вельф-младший, боковой ветви. Сен-Поль говорит, иной причины для раздора нет. И оказался Ганновер без вины виноватым, – Вольфенбюттель, ничтожная козявка, в испанской войне встал на сторону Франции, замахнулся на всех немецких соседей. Замахнулся, а ударить не успел, – ганноверцы тотчас заняли герцогство и основательно пограбили. Ох, безумное, болезни подобное тщеславие!

– Боюсь, Георг-Людвиг обольстил вас сладкими речами, – слышит посол. – Между тем он собирается продать шведам Бремен и Верден. Своевольно, не спросив мнения у императора…

Новость устарела, но послу полагается благодарить. Разумеется, сдержанно, а то, чего доброго, герцог станет звать царя в союзники против Ганновера.

– От этого намерения, – сказал посол примирительно, – курфюрст отказался.

– Я предупредил вас, экселенц.

Шамканье старика временами едва достигает слуха. А псина, как только хозяин упомянет ненавистного курфюрста, рычит и топорщит шерсть на холке.

– Предостеречь царя я считаю своим долгом, экселенц, – продолжил герцог жестко. – По праву друга, а также по праву будущего родственника, если решение царского величества неизменно… Ай, Абдул, нехорошо! Пфуй!

Дог облапил камердинера, внесшего еще кофею, и выбил из рук поднос.

– Его царское величество, – ответил Куракин, – менять своих решений не привык.

Как торгаш денег жаждет, так герцог брака Шарлотты с царевичем.

– Не скрою от вас, экселенц, в Вене плетут интриги. Его высочеству, наследнику царя, подыскивают католичку. Мне называли дочь принца Лихтенштейнского. Папа Климент сей альянс весьма поддерживает и прислал опытного кардинала, расстроившего, как утверждают, не одну свадьбу.

– Царское величество повода к тому не давал и машинации сии почитает за ничто.

– Все же поймите меня, экселенц!.. Король Август католик… Почему царь выбрал Дрезден для занятий царевича? Смею сказать, у нас профессора не хуже. А там… Иезуиты способны на все.

– Силой, полагаю, не женят.

– На все, на все способны, – твердит герцог, и псина, чуткое животное, вострит уши, нюхает воздух – не пахнет ли иезуитами.

«Опасаюсь за царевича, не сделали бы чего – пить что и есть надо смотреть», – этими словами герцога закончил Куракин отчет о беседе, внесенный в дневник.

Заключать брачный договор поручается графу Шлейницу, первому министру. Условия Вольфенбюттель примет любые. Угодно царю, чтобы Шарлотта сменила веру, – быть по сему, спорить не станут. На приданое не поскупятся. Кроме того, готовы дать важную сумму царю взаймы.

Лишь бы не упустить жениха… Лишь бы поярче заблестел герб вольфенбюттельских Вельфов…

Старец поистине болен честолюбием. Сколь же въедлив сей недуг! Одна нога в могиле, а ловит пустяшные слухи, словно баба. Чудятся иезуиты, сыплющие яд. Казну истощит, только бы заполучить вожделенную корону для Шарлотты… Жалок и противен Борису презнатный Вельф, выпрашивающий жениха униженно, как подачку.

«Недуг тщеславия, – размышляет Борис, – переживает многие страсти в человеке. Угаснет амор, отомрет чревоугодие, кончатся за немощью потехи воинские и охотничьи, а сияние славы влечет до смертного часа, наравне с алчностью».

Опасается за царевича… Ишь заботливый!

Легко и быстро, на первой же аудиенции достался успех дипломату Куракину, но успех горький. Лягушку, лягушку суем в постель Алексею… Тогда, в Кремле, Борис посмеялся, – красоткой обернется лягушка. Как знать? Алексей сидел бледный после ночного бдения, в расстегнутой рубахе, вздувшейся от ветра. Книги на ковре, маковки Кремля за открытым окном… Сиротская тоска, бесприютность в глазах племянника. И страх, отчаянный страх перед будущим…

А Сен-Поль язвит, насмешничает, повергая посла в вящее расстройство.

– Не завидую я царскому сыну. Прелести Шарлотты сомнительны, недаром ее прячут в захолустье.

Принцесса воспитывается в городишке Торгау, под надзором польской королевы. На днях приедет в герцогство, в загородный замок Брунсвик, и посол сможет лицезреть ее – будущую царицу российскую.

Лягушка, лягушка, скользкая, большеротая… Такой кажется Алексею жена-иноземка, такой и будет, если не воспылает амор. Только амор способен произвесть счастливую метаморфозу.

Смятение в душе, для дипломата неприличное, посол прячет от придворных, от Сен-Поля. В тетради оно сквозит между строк, – откровенность опасна. Зато подробно, с удовлетворением, но без восторга описаны знаки ришпекта, явленные послу. Таких нигде не бывало… Для вояжа в Брунсвик прислали карету, запряженную шестеркой, и в пути непривычно, смущающе грохотали барабаны. Почитай, вся гвардия герцогства становилась в ружье.

– Вас везут, как короля, – подтрунивал Сен-Поль. – Подозрительно, мой дорогой господин.

Лягушка, лягушка, – повторялось в уме.

Лошади несли стремглав, – пар из ноздрей. Скорость на сей раз Борису неприятна. Дорога обсажена липами, вправо глянешь или влево – мельтешат, бьют по глазам черные кривые стволы. Будто монахи отбивают поклоны… Сен-Поля быстрая езда вгоняет в сон, – жмурится, а язык не устал.

– Я и вам не завидую, мой принц. В некотором смысле и вы вступаете в брак. Притом без права первой ночи.

Маркиз бередит сокровенное, о чем не смеет думать посол Куракин.

– Царь начал прихварывать, я слышал, – продолжает Сен-Поль безжалостно. – У наследника, кажется, вкусы весьма отличны от отцовских. Не сердитесь, я молчу, молчу.

И тотчас забыл обещание, принялся утешать:

– Молитесь богу Гименею! Как знать, мы, может быть, кладем царевичу сущего ангела в постель. О, гамма человеческих хотений неизмерима!

Замок Брунсвик – хмурая каменная глыба, брошенная на ковер французского парка. Искусные садовники вполне поработили натуру, настригли из деревьев геометрические фигуры, а землю покрыли живыми узорами цветов. Сад хитроумных, праздных затей, не дающий тени. Форейтор осадил коней на скаку, туча пыли заволокла гренадер, выстроенных у ворот, – высокие островерхие шапки, золоченые барабаны. Туча разражалась яростным сухим грохотом, – мнилось, что над Брунсвиком грянул гибельный, всесокрушающий гром. Потом пыль отнесло, и железная ограда с коваными волчьими харями, беседки парка, темный фасад замка с полуслепыми, тюремными оконцами обнажились упрямо и нерушимо. А пыль волнами обдавала встречающих, – семейство Вельфов в полном сборе, во главе со старым герцогом, плотный сгусток шелков, бархатов, кружев.

Борис отыскал невесту, – бессомненно это ее держит за руку Антон-Ульрих, прямой как палка. Одета по-домашнему – белое платье без обручей спадает с узких бедер вольно, а причесана парадно, волосы торчком кверху, в серебряной оплетке, подобно гвардейской шапке. Лицо смуглое, черты мелкие, резкие, глаза – два уголька, тлеющие затаенно, выжидающе.

Южная масть – от отца-полуитальянца, наследного герцога Луиджи. Он стоит рядом, затянутый, разряженный, в седом парике, стоит торжественно, слитый с Вельфами родством и помыслами, гонором фамилии.

Посол едва дотерпел обязательные политесы, – хотелось скорее понять невесту. Чего ждут, на что устремлены итальянские глаза-угольки?

На колени упал бы перед Шарлоттой испросить амора для Алексея. Только амор сотворит чудо. Сделает немку воистину царицей России, отвлечет Алексея от попов, от лукавых юродивых, от разобиженных бояр. Какая иная сила способна освежить мысли, смягчить душу, унять злость против царя, вырвать сию ядовитую для отечества змею? Амор, единственно амор…

– Я бесконечно благодарна его царскому величеству, милостиво изволившему мне дать место дочери в своем щедром сердце.

Губы тонкие, упругие, бескровные, – губы Вельфов… Словно урок – бесстрастно, внятно. Французская речь безупречна, впитана с детства.

– Плезир невыразимый доставляют мне ваши слова, светлейшая и высокоуважаемая принцесса. Ваши превосходные чувства…

Герцог пригласил в дом, Шарлотта отделилась, исчезла в кучке придворных девиц. Обедать сошли в подземелье. Скрипки стонали, надрываясь. Борис вобрал голову в плечи, – так нависли желтые, грубо отесанные камни низкого древнего свода.

Пили здоровье царя, герцога, царевича, Шарлотты. И посол, поднимая фужер, несчетно выражал радость, силясь перекричать льстивые голоса скрипок.

Беседа с Шарлоттой возобновлялась урывками. Запомнил Борис разговор на балу. Отталкивая коленями кринолин, раздутый сверх моды, он иногда привлекал ее к себе, ощущал тощее, костлявое, горячее тело. Нет, не лягушка…

Спросила, какая посуда во дворце у царя. Вновь смутила, – Борис не решился почему-то сказать, что и дворца-то нет, – Москву звездный брат не жалует, а Санктпитербурх еще строится. Ответил шутливо, – запамятовал, давно не едал у царя. Который год в путешествиях.

У герцога приборы серебряные. А Шарлотте что надо? Поди-ка золота потребует!

Спросила еще, бывает ли царевич в войсках. Тут посол покривил душой, расхвалил воинскую доблесть жениха. И напрасно, – принцесса, вишь, не любит военных.

– Это правда, что царь всегда с фавориткой, во всех сражениях? Она красива, да?

Московит потупился. Вряд ли подобает обсуждать сюжет столь щекотливый, да еще с девицей.

– Война ужасна, монсеньер. Мужчины грубеют… Скитаться по бивуакам, по грязи, без пристойного общества… Невыносимо!

– На войне к тому же убивают, принцесса, – сказал посол, не сдержав усмешки.

Глаза-угольки настойчивы. Вопрошают, засматривают в будущее, – строго, неуступчиво.

– Супруг, избранный вами, – произнес дипломат, спохватившись, – не осмелится вас неволить.