25

Я не стала бы утруждать себя и открывать дверь, но если Клаудия узнает, что я пропустила доставку покупок или не поприветствовала какую-нибудь подругу, она наверняка задумается над тем, чем же я здесь занималась. Я пообещала ей, что разберу бельевой шкаф и закончу разбирать стопку вещей, на починку которых, кажется, не хватит и целой жизни. Множество рваных вещей уже сложено в пакет с наклейкой «нужно зашить», убранный в кладовку.

«От подобной работы, – сказала мне Клаудия, когда я только-только приступила, – зависит все в доме». И улыбнулась так, словно эта задача – словно я сама – была важнейшей вещью в мире.

«Как же банально!» – помнится, подумалось мне, когда я заверила Клаудию, что люблю шить, прекрасно разбираюсь в мелких деталях, да и вообще у меня верный глаз на такие вещи. «Может быть, так и есть», – мелькает в моей голове, когда я неохотно плетусь к входной двери. Вероятно, я переняла это у Сесилии, наблюдая за ее работой долгими зимними вечерами. Она горбилась над столом в нашей крохотной квартирке, и падающий под углом из окна свет сиял над ней, словно личное маленькое солнце светило над ее собственным маленьким миром. Иногда она работала, глядя через гигантскую лупу на подставке. Как-то я посмотрела на Сесилию сквозь это увеличительное стекло. Ее тело трансформировалось, словно она попала в комнату смеха на ярмарочной площади. Сесилия стала огромной и перекошенной, словно громадное беременное животное. Я ничего не сказала. Это убило бы Сесилию, особенно если учесть то, что беременной она не была.

Кто бы ни стоял сейчас у двери, он проявляет удивительную настойчивость, трезвоня уже в третий раз.

Отпираю дверь и распахиваю ее.

– Клаудия Морган-Браун дома? – спрашивает незнакомая женщина в костюме.

– Простите, – отвечаю я. – Она будет только вечером.

Пытаюсь вспомнить, во сколько Клаудия собиралась вернуться.

– Я – инспектор уголовной полиции Фишер, – представляется женщина.

Я во все глаза смотрю на нее. Мне становится дурно. Земля уходит у меня из-под ног.

«Вот черт…»

– С вами все в порядке, голубушка? Вы кажетесь немного бледной. – Сотрудница полиции делает шаг вперед.

– Все хорошо, – отвечаю я и хватаюсь за дверной косяк, чтобы сохранить равновесие.

– А вы не знаете точно, во сколько она будет вечером? – спрашивает инспектор, притопывая так, словно и замерзла, и сгорает от нетерпения. Она засовывает руки в карманы пальто.

– Я… я не уверена. – Мне остается только молиться, чтобы сотрудница полиции явилась по поводу вчерашней аварии.

– А вы кто? – интересуется женщина.

Язык отказывается мне повиноваться. Что же мне ей ответить? Я совсем не ожидала этого. По крайней мере, не так скоро.

– Я – Зои, – сделав над собой усилие, любезно объясняю я. – Няня детей Клаудии.

Почему выяснять подробности ДТП пришла инспектор полиции? Увы, никак не могу придумать этому объяснение, я вообще едва держусь на ногах.

– А! – кивает женщина. Она явно мне верит. – Так вы не знаете, во сколько миссис Морган-Браун вернется?

– Думаю, около шести-семи, – расплывчато отвечаю я, глядя на часы. Пытаюсь вспомнить, что говорила Клаудия сегодня утром. Она сообщила, что чувствует себя лучше, что хочет пойти на свои предродовые занятия йогой, а потом поехать на работу.

Мой неопределенный ответ, кажется, доводит детектива до белого каления.

– Послушайте, – решаюсь я. – Если это – по поводу ДТП, то с ней все в порядке. Мы во всем разобрались на месте происшествия. Я решила не давать делу хода.

– ДТП? – переспрашивает женщина.

– Вчера кто-то влетел в нашу машину сзади. Я волновалась за Клаудию, она беременна, и… к счастью, никто не пострадал. – Мне даже удается заставить себя немного засмеяться.

– Я пришла по другому поводу, – объясняет инспектор. – Передайте это миссис Морган-Браун, прошу вас. Попросите ее связаться со мной, если я не смогу застать ее сегодня.

Беру визитку из обтянутых перчаткой пальцев и смотрю вслед удаляющейся сотруднице полиции. Потом захлопываю дверь, закрываю ее на ключ, запираю на засов и, наконец, в бессилии прислоняюсь к стене спиной. Требуется вся моя сила воли, чтобы не сползти на пол. Я внимательно смотрю на визитку. В середине отпечатано: «Отдел по борьбе с особо тяжкими преступлениями». Я мчусь в туалет, рву визитку в клочья и спускаю в унитаз.

Дело плохо. Мне снова нужно ее видеть. Я набила текст эсэмэски, но никак не могу решиться отправить сообщение. Вместо этого брожу по саду босиком, позволяя холодной влажной траве забиваться между пальцами, а грязи – попадать мне под ногти. Вернувшись в дом, включаю компьютер и захожу в одну из своих электронных почт – этот адрес предназначен для общения с ней – и быстро печатаю сообщение, которое она не сможет проигнорировать.

Я пытаюсь сказать ей, что всегда буду любить ее и заботиться о ней. Не знаю, что еще я могу сделать.

«Дорогая Сесилия…» – пишу я и тут же стираю эти слова – они звучат излишне формально.

«Привет, Сесилия, я знаю, недавно вечером, в пабе, все прошло не так, как ты надеялась, но это не означает, что я не люблю тебя с прежней силой. Ты знаешь, что я всегда буду тебя любить. Я дала тебе обещание – и я его сдержу. Просто мне нужно чуть больше времени. С любовью. Целую».

Хоть что-нибудь, чтобы поддержать ее, чтобы не дать умереть надежде.

Смеюсь про себя и удаляю электронное письмо. Я не могу его отправить. Кто-нибудь может случайно увидеть сообщение, прочитать его. Отследить такое письмо слишком легко. Я – не дурочка. Можно было запросто нарушить все правила, встретившись с Сесилией, но оставлять электронный след, недвусмысленно заявляя о своих намерениях, – нет, так дела не делаются. Я уничтожаю и черновик письма.

Смотрю на часы. Время еще есть. До шести мальчики играют у Пип дома. Повинуясь импульсу, надеваю пальто, ботинки, шарф и хватаю ключи от машины. Если я приду в квартиру, никто потом не сможет узнать, о чем именно мы разговаривали.

Паркуюсь и шагаю к двери. Я все еще помню код, и, как обычно, никто не потрудился повернуть ключ в замке, так что я спокойно прохожу в дом. У стены стоит велосипед Ким. Неужели она не поехала сегодня на работу? Стол в холле усеян корреспонденцией, большей частью всякой макулатурой, а рядом стоит сумка с бутылками, которые явно собираются сдать. Эта сумка здесь – целую вечность.

«Ничего из этого не должно было произойти», – печально думаю я. Она могла рассчитывать на помощь, сделать все иначе, послушаться меня. «Еще не слишком поздно», – пытаюсь я убедить саму себя, одновременно ругая за проявленную слабость. Все эти годы она заставляла меня делать такое, что я и представить себе никогда не могла. Отношения между нами все время складывались именно так – ее необъяснимая, недоступная пониманию потребность подпитывалась моим постепенно слабеющим чувством вины. «В какой-то мере утешает осознание того, что не только я во всем виновата», – думаю я, топая вверх по скрипучей лестнице. Вырываясь из ее тисков, я вижу ситуацию гораздо яснее. Сесилия – властная, обладающая даром убеждения женщина. Она всегда была такой – безрассудной, обладающей магическими чарами, которые действуют только на меня. Вот почему я пыталась – лишь пыталась! – уйти от нее, но мы обе прекрасно понимаем, что это не так просто, как кажется. Она вечно пользуется слабостью, которую я к ней питаю, прекрасно зная, что я сделаю все, что бы она ни попросила.

Одолеваю еще один лестничный пролет по направлению к квартире на верхнем этаже. Стучу в дверь. Потом прижимаюсь ухом к дереву, но не слышу ни звука. Обычно во время работы Сесилия включает радио и подпевает всякой старой чепухе. Эта ее привычка все гда сводила меня с ума. Сводила с ума в хорошем смысле – заставляла любить ее еще больше. Она всегда знала, что я сделаю для нее все.

– Хэзер! – восклицает она, потрясенная моим визитом. На ней легкий и длинный восточный халат с поясом. Она сшила его сама из старого сари. Если Сесилия не творит что-нибудь, это не Сесилия. – Что ты здесь делаешь?

– Вроде как живу здесь, – отвечаю я.

– Нет, не живешь, – тут же парирует она. – Ты съеха ла. Бросила меня и эту квартиру. А еще оставила здесь большую часть своих вещей. Так ты поэтому приехала? Забрать их?

Она дрожит под струящейся тканью. Волосы Сесилии разметались по плечам восхитительными волнами, напоминающими языки костра.

– Нет… на самом деле я пришла, чтобы увидеть тебя.

– О… – разочарованно тянет она, хотя я прекрасно знаю, что так Сесилия выражает радость по поводу моего прихода. – Я как раз собиралась заварить чай.

Она оставляет дверь широко открытой и скрывается в глубине квартиры.

Сесилия и чай – это по сути своей история любви. Сесилия не признает никаких чайных пакетиков, небрежно брошенных в кружку. Вместо этого она раскладывает обеденный стол (овальный стол с раздвижной крышкой, который мы купили за тридцать фунтов на аукционе, когда только-только переехали сюда), словно намечается обед из трех блюд. Действо начинается с того, что она ставит на плиту чайник. Потом Сесилия гремит огромным, с вмятинами, заварочным чайником, который, клянусь, сделан из алюминия и, кажется, уже никуда не годится. Остается только недоумевать, зачем его вообще спустили с высокой полки на грязную захламленную столешницу. Когда вода закипает, она льет кипяток в заварочный чайник, одновременно раскладывая десертные вилки с костяными ручками, облупившиеся и совершенно не сочетающиеся с цветочными тарелками, чашками и блюдцами. Потом на столе появляется блюдо-этажерка, купленное Сесилией на прошлогодней январской распродаже в «Хэрродс». «На каждой кухне должно быть что-то из «Хэрродс», – сказала как-то Сесилия, освобождая хрупкое цветочное блюдо из оберточной бумаги. Это заставило меня полюбить Сесилию еще больше.

Или, возможно, мне просто стало ее жалко.

– Свежие, я испекла их утром, – объясняет она, разбрасывая множество ярких фиолетовых и оранжевых кексов с сахарной глазурью по нижнему уровню этажерки. На верхний слой Сесилия выкладывает французские пирожные, украшенные съедобными серебристыми шариками, вылепленными из карамельной глазури, которые, как я знаю, она тоже сделала сама. Все эти шарики немного деформированы, причем каждый тщательно изготовлен вручную, чтобы отличаться от остальных. Сесилия относится к выпечке так же, как к созданию украшений. Шедевр должен быть шикарным и при этом оригинальным, скромным, но соблазнительным и, самое главное, ручной работы, чтобы нигде нельзя было встретить двух одинаковых произведений искусства. Помнится, она вдохновенно, срываясь на крик, до выступившего на щеках румянца рассказывала мне это.

«Ох уж эта Сесилия…»

– Помоги мне отрезать корки. – Она передает мне хлебный нож и стопку кусков серого хлеба из непросеянной муки.

Прекрасно знаю, как Сесилия его любит. Странно, но этот ритуал успокаивает меня, ведь он радикально отличается от того, с чем я сталкиваюсь на своей работе. Той самой работе, о которой Сесилии ничего не известно, работе, которая мешает мне броситься туда, где она сейчас живет, в этот безумный пейзаж, на который я едва осмеливаюсь взглянуть. Это все – для ее же блага.

– Креветки? – спрашиваю я. Они у Сесилии есть всегда.

– Сегодня – копченый лосось, – отвечает она, засовывая полоску рыбы между губами и виновато улыбаясь мне через плечо, словно я никогда ее не знала.

Я зажимаю ломтик лосося между кусками хлеба, предварительно положив внутрь несколько листиков измельченного кресс-салата. Режу бутерброды на четвертинки по диагонали и выкладываю их на средний уровень этажерки. Теперь блюдо заполнено целиком. Сесилия кладет в заварочный чайник ложку чайных листьев сорта «Лапсан соучун» и снова кипятит воду. Вскоре мы уже сидим напротив друг друга: я, склонившись над фиолетовой тарелкой с ободком из незабудок, и Сесилия, сквозь волосы которой сверкает солнце, струящееся яркими лучами в комнату. В это время года солнечный свет заглядывает сюда примерно минут на двадцать, тогда как летом – почти на час.

– Это скорее ланч, чем вечерний чай, – признается Сесилия. – Ты знаешь, что со мной происходит, когда я погружена в работу. Дни пролетают незаметно, мне некогда думать о еде.

Это не совсем правда. Сесилия одержима своими украшениями, но еще и пытается остаться тоненькой, как тростинка.

– Поешь, – предлагает она, замечая мою пустую тарелку. – Если бы ты была беременна, стала бы голодной, как волк.

С тем же расчетом Сесилия могла влепить мне пощечину.

– Прошу прощения, что я – такая неудачница. – Беру бутерброд и вгрызаюсь в него. Бутерброд кажется мне совершенно безвкусным, но это некоторым образом помогает сдержать слезы.

Я пристально смотрю на Сесилию. Она – по-прежнему рядом, но что-то изменилось. Я делаю для нее все, что в моих силах, все, что я обещала, но сейчас мы словно оказались по разные стороны очень высокой горы. И я не вижу, как эту гору обойти.

– Ты – не неудачница. – Сесилия скользит ладонью мимо этажерки и хватает меня за руку. Ее сильные пальцы крепко стискивают мои суставы. Мне становится больно. – Нет, ты не такая. Просто нам стоит придумать другой план.

Я киваю. Если бы видела эту сцену в кино, обязательно закричала бы: «Уходи! Беги отсюда!» Я не могла бы представить хеппи-энд. «Почему, – спрашиваю я себя, когда мои пальцы переплетаются с ее пальцами, – я всегда позволяю ей делать это со мной?» Если честно, я знаю ответ, просто слишком глупа, чтобы смело принять его.

– На сей раз ничего не вышло, – говорю я ей так, словно готова попробовать еще раз, словно вся моя решимость улетучилась, как одуванчик на ветру. Вытираю рот салфеткой. – Я разрабатываю новый план.

Ее брови вскидываются двумя любопытными домиками. С моих губ срывается тяжкий вздох.

– И что же ты предлагаешь? Непорочное зачатие? – хихикает Сесилия и берет кекс с этажерки. Она кладет лакомство на свою фарфоровую тарелку и облизывает указательный и большой пальцы. Потом подливает чай, наблюдая за мной из-за завитков своих рыжих волос. Ее ярко-зеленые глаза вызывающе искрятся, как изумруды, позабытые в необычной обстановке квартиры, этом воплощенном ассортименте магазина подержанных вещей. Уверена, с тех пор как я съехала, Сесилия накопила всякой дряни тонну, не меньше.

– Не могу точно сказать, – отвечаю я, тут же осознавая, что подливаю масла в огонь. – Ты просто должна доверять мне.

– Ты прекрасно знаешь, что я не доверяю, – чеканит она, откусывая кусок кекса и буравя меня тяжелым взглядом.

– Все слишком сложно. Но ребенок будет.

Если я тщательно обдумываю, что говорю, если я что-то основательно планирую снова, да еще и так быстро после очередной неудачной попытки, сейчас мне стоит держать язык за зубами. «И о чем это я думаю?» – ужасаюсь себе. Но потом смотрю на Сесилию, вспоминаю, как счастливы мы были когда-то, и понимаю: если есть хоть самый незначительный шанс вернуть это, я пойду на риск, независимо от того, чем все может закончиться. Только так и будет правильно.

– Как твоя работа? – спрашивает Сесилия.

Я чувствую горечь, с которой она буквально выплевывает последнее слово.

– Ну, я…

– Ах да! Какая же я глупая! Я и забыла, что ты не любишь это обсуждать.

Я бессильно роняю голову. Нет смысла рассказывать Сесилии о Клаудии и Джеймсе, вовлекать ее в жизнь близнецов… она этого не поняла бы. Не смогла бы понять. Все началось бы с умеренного любопытства, постепенно пробуждающегося интереса, а в итоге Сесилия закипела бы от неистовой зависти и гнева. Нет, пока мой план не претворился в жизнь, просто необходимо, чтобы Сесилия ничего не знала. Это было бы слишком жестоко по отношению к ней. Я уже наловчилась вовремя прикусывать язык.

– Ты ведь знаешь, я не хочу говорить об этом, – в который раз повторяю я. Чувствую, как в горле встает комок, и ничего не остается, кроме как впихнуть в себя бутерброд и подавить то, что я хочу сказать на самом деле.

– О, ну да, твои драгоценные работы, тра-ля-ля, – грубо поет Сесилия. – А правда заключается в том, что ты не можешь удержаться хотя бы на одной работе достаточно долго, чтобы рассказать мне хоть что-нибудь интересное. Сколько у тебя было этих работ только за прошлый год? Пять, шесть? Мне кажется, еще больше!

Сесилия не ошибается. У меня было много работ. Права она и в том, что везде у меня не заладилось, ни одна толком не сложилась.

Сесилия встает и хватает со стола свою пустую тарелку, принимаясь нервно вертеть ее в руках.

– Думаю, у тебя было множество дурацких работ, и тебя выгнали отовсюду!

Сесилия вскидывает тарелку над головой, продолжая бушевать.

– Скажи, ну что мне с тобой делать, Хэзер? Ты не дашь мне ребенка, с карьерой у тебя ничего не выходит…

Медленно прокружившись по комнате, тарелка разбивается о стену над рабочим столом Сесилии. Ливень осколков засыпает ее последнее произведение искусства.

Я пытаюсь проглотить бутерброд, но он никак не желает проталкиваться вниз, так что просто вываливается из моего рта на стол. Я поднимаюсь. Ноги трясутся.

– Ты ведь знаешь, я хочу, чтобы ты была счастлива, Сесилия, – шепчу я, и крошки падают с моих губ. Я сжимаю ее узкие плечи, и она вздрагивает. – Просто дело в том, что…

Осекаюсь, увидев выражение ее лица, – выражение доверия, потребности, надежды.

«Не подведи меня», – буквально заклинает это лицо.

– У тебя будет ребенок, – обещаю я и ухожу, чувствуя, как мне становится дурно при мысли о том, что я должна сделать.