День третий
ПОНЕДЕЛЬНИК
17
Утром, без четверти шесть, он принес Алексе кофе, поставил на тумбочку у кровати, сел рядом и попробовал разбудить ее. Несколько раз окликнул ее по имени. Наконец она пошевелилась и открыла глаза.
Выглядела она ужасно: бледная, лицо одутловатое, в красных пятнах, глаза налились кровью. На подбородке след от высохшей слюны. Сначала она не могла понять, где находится, сказала: «Что?» — и попыталась сесть.
— Я сварил тебе кофе.
Она села, опираясь на подушку, постепенно начиная соображать.
— Не хочу, чтобы ты видел меня такой, — сказала она, закрывая лицо руками.
Вчера вечером, когда она, мертвецки пьяная, спала в гостиной, ей было все равно, какой он ее увидит.
Язвительные слова уже готовы были слететь с его губ, но тут он вспомнил, что все это уже было, было… Только наоборот. Он вспомнил, как реагировала на его выходки Анна. Как упрекала его в часы тяжкого похмелья, как по утрам вызывала его на серьезный разговор. Вспомнил он и свои ответы — вызывающие и жалкие, и попытки как-то оправдать себя. Прошлое окружило его и не желало выпускать.
Бенни понял, что страшно устал — две ночи подряд он почти не спал. Он был взбудоражен, волновался за Алексу, то и дело просыпался в чужой постели. Судя по всему, и сегодня день будет трудным. Он заговорил:
— Двести семьдесят дней назад мой тогдашний начальник, Матт Яуберт, выволок меня из-за стола, потому что я явился на работу пьяный. — Говорил он жестко, без всякого сочувствия: если он и испытывал какое-то сочувствие к пьяной Алексе, оно испарилось за ночь. — Он повез меня в Бельвиль, где познакомил со Старым Ханжой. Когда-то Старый Ханжа служил санитарным инспектором в Милнертоне. У него было все — жена, дети, дом. Но он все пропил, стал бездомным бродягой и поселился в парке. Из имущества у него была только старая магазинная тележка. В тот день я злился на Матта. Как он мог сравнивать меня со Старым Ханжой? А потом я понял, что иду той же дорожкой.
— Не хочу, чтобы ты видел меня такой, — повторила Алекса.
— А я не хочу, чтобы ты выбросила свою жизнь на помойку… Особенно сейчас.
Она сидела, по-прежнему закрыв лицо руками, и молчала.
— Где другая бутылка?
Она не ответила.
— Алекса!
Она согнула ноги в коленях, обняла их руками и прижалась к коленям лбом.
— Куда ты ее спрятала?
Она с трудом показала пальцем на туалетный стол.
— В каком ящике?
— В третьем.
Гриссел встал, выдвинул ящик. Порылся в стоике нижнего белья, нащупал бутылку. Снова джин.
— Больше нет?
Алекса покачала головой, по-прежнему не глядя на него.
Он снова подсел к ней с бутылкой в руках.
— Ты купила ее в отеле, — уверенно заявил он, увидев, что бутылка откупорена.
Алекса кивнула.
— «Маунт-Нельсон»?
Алекса снова кивнула.
Раньше она отправлялась пить именно туда. Сама ему рассказывала.
— Сейчас я заеду к себе домой. Приму душ, позавтракаю. Потом, в семь часов, вернусь за тобой.
— Куда ты меня повезешь? — со страхом спросила Алекса.
— Мне надо работать. Тебе придется побыть со мной, пока я чего-нибудь не придумаю.
— Нет, Бенни…
Понимая, что спорить с ней сейчас бессмысленно, он встал:
— Прошу тебя, Алекса, будь готова к семи часам.
Он вышел.
В три минуты восьмого он позвонил в дверь ее дома. Алекса открыла почти сразу. Бенни увидел, что она неплохо поработала над собой. Следов вчерашнего загула почти не было заметно. Она надела серую юбку и жакет с белой блузкой, подкрасилась, вымыла голову, причесалась. Выдавали ее только глаза.
— Пошли, нам пора.
Она не двинулась с места.
— Ты сердишься на меня.
— Я последний, кто будет сердиться на тебя. Пожалуйста, пойдем.
— Бенни, ты не можешь постоянно за мной присматривать. Обещаю, пить я не буду — тем более сегодня. После обеда у меня репетиция.
— Я опаздываю. Поехали, пожалуйста!
— Ты все-таки сердишься. — Алекса нехотя вышла на крыльцо, заперла дверь на ключ и следом за ним зашагала к машине.
Когда они уже выехали на дорогу, она повторила:
— Ты не можешь постоянно за мной присматривать.
— Алекса, твое лицо на рекламной афише.
Она опустила голову:
— Да. Мое лицо на рекламной афише.
Гриссел перегнулся к заднему сиденью, взял белый конверт и протянул ей:
— Вот, взгляни, пожалуйста.
Она откинула клапан, достала фотографии.
— Ее зовут Ханнеке Слут. Ее убили в собственной квартире 18 января. Вон там, совсем недалеко. — Он ткнул пальцем в сторону центра города.
— Она была красивая.
Гриссел считал покойную Ханнеке Слут не столько красивой, сколько сексуально привлекательной, но вслух он ничего не сказал. Мужчины и женщины по-разному понимают красоту.
— Она была юристом, специалистом по корпоративному праву, и у нее больше года не было постоянного мужчины… В апреле прошлого года она сделала пластическую операцию по увеличению груди, тогда и сфотографировалась. Как по-твоему, зачем?
— Зачем она сфотографировалась?
— Да.
Алекса внимательно разглядывала все снимки, пока он лавировал в потоке машин на Бёйтенграхт. Наконец она сказала:
— Хотела запечатлеть свою красоту. Свое новое приобретение. Свою сексуальную привлекательность.
— Почему ей так хотелось все это запечатлеть?
Алекса вопросительно посмотрела на него.
Бенни попробовал объяснить:
— Вот ты когда-нибудь стремилась так… запечатлеть свою красоту? Я не говорю о снимках, которые ты делала по работе…
— Нас с ней нельзя сравнивать.
— Почему? Ты красивая… — не в силах удержаться, Гриссел покосился на ее грудь, — и все такое…
— Мне уже сорок шесть. Я пьяница. — И все же Алекса отрывисто усмехнулась, и он понял, что его слова ей понравились.
— Ей было тридцать четыре, — сказал он. — Почему ты не делала так, когда была в ее возрасте?
— Уверенности в себе не хватало.
— Только поэтому?
— Наверное, нет… Для такого поступка требуются определенные черты характера.
— Какие?
Наконец до нее дошло.
— Ага! Ты со мной консультируешься!
Бенни кивнул.
— Мне надо подумать, — сказала она, радостно улыбаясь.
Алекса осталась ждать его в кофейне на углу Лонг и Рибек-стрит, а он вошел в приемную «Силберстейн Ламарк» и сказал, что договорился о встрече с Ханнесом Прёйсом.
Его попросили подняться на двенадцатый этаж. Кабинет директора оказался просторным, обставленным неброско, но роскошно.
Прёйс, невысокий, но крепкий брюнет, встал ему навстречу, дружелюбно улыбаясь, и протянул руку. На вид ему можно было дать лет пятьдесят с небольшим. Гриссел сразу заметил и модную стрижку, и крошечные бриллиантики на запонках. Виски уже начали седеть; Прёйс носил очки в маленькой прямоугольной оправе того же оттенка, что и седина на висках.
Директор «Силберстейн Ламарк» оказался разговорчивым.
— Садитесь, капитан! — пригласил он певучим, звонким голосом, который, наверное, прекрасно звучал в зале суда. — Кофе? С сахаром и молоком?
— Да, пожалуйста, — ответил Гриссел, и Прёйс отдал соответствующий приказ, нажав кнопку внутренней связи. Потом продолжал: — Вижу, вы опять угодили под огонь прессы. Судя по всему, незаслуженно. Должен сказать, с самого начала ваша работа произвела на меня сильное впечатление. Следователь… не помню его фамилии… да-да, Нкхеси, спасибо… так вот, он дотошный малый, очень педантичный. Насколько я понимаю, вы прочли мои показания? Мы все испытали страшное потрясение, страшное! Ханнеке… была замечательным человеком! Ее смерть стала ужасной, огромной потерей. И все так… бессмысленно! И необъяснимо… И вот теперь объявился человек, который из-за нее ранит ваших сотрудников. У вас есть хотя бы…
Открылась дверь, и в кабинет вошла высокая черноволосая красавица с подносом в руках. Поднос она поставила на стол.
— Угощайтесь, пожалуйста, — предложил Прёйс. — Спасибо, Натали!
Красавица кивнула, улыбнулась и вышла. Прёйс так и остался стоять, положив одну руку на столешницу.
— У вас есть хотя бы предположения относительно того, кто стреляет в полицейских?
— Я надеялся, что вы сможете нам помочь, — ответил Бенни, доставая блокнот.
— Что вы, капитан, боже упаси! Понятия не имею. То есть… Все дело казалось необъяснимым с самого начала. Никто не желал Ханнеке зла.
Гриссел кивнул.
— Мистер Прёйс, кто-то ведь причинил ей зло. А судя по обстоятельствам ее гибели, все указывает на то, что зло ей причинил человек, которого она так или иначе знала. У нас два варианта. Работа и личная жизнь. Или сочетание первого и второго. Ходят слухи, что в 2002 году у мисс Слут был роман с женатым коллегой…
— Вы должны проявлять крайнюю осторожность! — Прёйс предостерегающе поднял палец.
У Гриссела не было ни сил, ни желания спорить с Прёйсом.
— Мистер Прёйс, — сказал он, — я должен только одно — выполнять свой долг. Если свидетель утверждает нечто, мой долг — проверить его показания.
— Подобные утверждения совершенно голословны!
— По словам свидетеля, у Ханнеке Слут был роман с Вернером Гелдерблумом. Вам о нем известно?
Прёйс ответил не сразу. Он сел в большое кожаное кресло и скрестил руки на груди.
— Да, известно, — сухо ответил он, — но, уверяю вас, все давно закончилось. Это было очень давно — девять-десять лет назад.
— Вы уверены?
Вся жизнерадостность Прёйса куда-то испарилась. Он наклонился вперед и ткнул в Гриссела пальцем:
— Вы роетесь в чужом грязном белье, потому что больше вам не за что зацепиться, в том-то и беда! Так вот, позвольте вам сказать, что вся история давно закончилась… да и продолжалась всего месяц-другой. Такое бывает. Не сомневаюсь, и у вас случались интрижки.
— Вы уверены в том, что их роман был недолгим и давно закончился?
Прёйс откинулся на спинку кресла.
— Да, уверен! — Он вздохнул, видимо стараясь взять себя в руки. — Наверное, я принимаю происходящее слишком близко к сердцу, но Вернер Гелдерблум… через два года ему выходить на пенсию… То есть… Понимаете, капитан, Ханнеке была очаровательной женщиной. В определенном возрасте… мужчина сознает, что стареет. Рядом жена, с которой прожил тридцать лет… Кажется, это называется кризисом среднего возраста. И вот приходит молодая красавица, которая вами восхищается… Кто бы устоял перед такой? Десять лет назад Гелдерблум поддался искушению. Он сразу осознал свою ошибку и положил всему конец. Ханнеке перевели из отдела корпоративных отношений в отдел коммерческого права, и роман заглох сам по себе. Если бы я подозревал, что это имеет какое-то отношение к ее убийству…
Грисселу показалось, что Прёйс возражает как-то слишком бурно.
— Мистер Прёйс, всем нам, каждому человеку, свойственны определенные модели поведения. Мы постоянно повторяемся. Если у нее был один служебный роман, можно с большой долей уверенности предположить, что…
— Нет! — Прёйс все больше злился. — Как по-вашему, почему два года назад ее сделали партнером? Ханнеке была замечательно умной, у нее была светлая голова. А Вернер… Мы тогда вызвали ее, поговорили с ней. Предупредили, что она молода и неопытна в такого рода вещах. Поэтому ее не уволили, а дали возможность исправиться. И сказали, что второго нарушения не потерпим. Пять лет она на испытательном сроке. Еще один срыв — и она уволена. Ханнеке испугалась. Очень, очень испугалась… — Прёйс снова ткнул в Гриссела пальцем: — Должен вас предупредить… Я не допущу, чтобы СМИ поливали «Силберстейн» грязью!
Гриссел подумал: не потому ли Прёйс настроен так воинственно? Он кивнул, раскрыл блокнот на новой странице.
— Должен спросить вас о сделке, над заключением которой она трудилась…
Прёйс закатил глаза.
— Связаны ли со сделкой какие-нибудь коммунисты? — спросил Бенни.
— Коммунисты?! — изумился Прёйс, совершенно сбитый с толку.
— Да.
Директор «Силберстейн» задумался, а потом, к изумлению Гриссела, ответил:
— Может быть, один или два… А что?
