12

«Неужели среди всадников и впрямь была Арлина? Опять боится отпустить меня одного? Сейчас-то с какой стати? Не в Подгорный Мир ухожу, не в сраженье! Совсем жена с ума сошла! Вернусь — поговорим… Ох, Ильен, Ильен, сколько тревог из-за тебя, дуралей ты маленький…»

Ралидж постарался отогнать неприятные мысли и ткнул носком сапога в кострище, размытое недавним дождем:

— Здесь, я вижу, не раз ночевали?

— Так, господин, — поклонился капитан, который стал очень почтительным, когда узнал, что среди его пассажиров — Сын Клана. — Здесь часто причаливают суда.

— А где сейчас «Летящий», как ты думаешь?

— Я, господин мой, не думаю, я знаю. Это мы до темноты не успели проскочить Пенные Клыки, а «Летящий» их засветло прошел. Теперь вся команда отсыпается на постоялом дворе у Кринаша… Если я больше не нужен Соколу, я приглядел бы за моими бездельниками?

Ралидж рассеянным кивком отпустил хозяина, осматривая просторную поляну, где матросы растягивали на кольях навес из плотного полотна и тащили из леса дрова для костра. Тихоня, Ваастан и Айфер помогали матросам. Щеголь Челивис восседал на груде лапника с таким страдальческим видом, словно это был сложенный для него погребальный костер. Купец Аншасти деловито сновал по палубе приткнувшегося к берегу корабля. Ни юного Фаури, ни загадочного Никто не было видно.

Мимо кострища легкой походкой пробежала Ингила.

— До чего же славно устраивается наша пестрая компания! — восхитилась она. — Эй, Тихоня! Я к реке, умыться…

И исчезла среди ивняка, где уже клубилась ночь, готовая выползти на поляну.

Тихоня, вгонявший в землю кол для навеса, даже не обернулся на голос своей маленькой госпожи. Зато Пилигрим, негромко беседовавший с Рифмоплетом, так и вскинулся в сторону, куда упорхнула циркачка.

— А-га-а! — протянул он (причем голос выдавал, что юношей владеют отнюдь не только благочестивые мысли о Храме Всех Богов). — Малышка одна, в темноте, в густом ивняке… Пойду пригляжу за бедняжкой…

И поспешил за девушкой, ухмыляясь, как кот, случайно разбивший на кухне горшок и обнаруживший, что он полон сметаны.

Рифмоплет, помрачнев, дернулся было следом, но сдержался, резко отвернулся и пошел помогать матросам.

Ралидж сказал себе, что все происходящее — не его дело, к тому же циркачка, бродящая по свету, наверняка не наивное нежное дитя. Но все же не удержался, спустился к реке. Конечно, он не станет зря вмешиваться… но если девчонка закричит, позовет на помощь…

Он успел как раз вовремя, чтобы услышать увесистый звук затрещины и тяжелый всплеск. Усмехнувшись, Сокол опустился на колено, зачерпнул режуще-холодной воды, с удовольствием умылся.

Неподалеку в зарослях возмущенно бубнил Пилигрим:

— И сразу драться! Можно подумать, на тебя тролль насел! А что мне теперь делать, об этом ты не подумала? Мокрый весь, впереди холодная ночь… и не жаль тебе человека?

— Не жаль, — подтвердил невозмутимый голосок. — У костра обсохнешь. Не с твоей рожей к порядочным барышням руки без спроса тянуть!

Возня в ивняке прекратилась. После короткого молчания послышалось изумленное:

— А… а чем тебе моя рожа нехороша?

— Да на тебя бы и слепая корова не позарилась! Да если такая физиономия в бочке с водой отразится, так на бочке все обручи полопаются!

— Да? — В голосе Пилигрима звучала не столько обида, сколько удивление. — А мне до сих пор девушки говорили, что я им нравлюсь… Кстати, на моей памяти это первая оплеуха!

— Ой, не могу, красавец выискался! Огрызок счастья! Нос — как наррабанский башмак… и уши вразлет! Правда-правда-правда! Вот дружок твой — это верно, заглядеться можно…

— Да какой там дружок, на пристани познакомились… Говоришь, уши вразлет? Но до сих пор мне красавицы просто проходу не давали… настоящие красавицы, не акробатки тощие!

— Ого! — изумилась циркачка. — С чего бы это? Даже интересно… Я так понимаю, у тебя семья богатая?..

Дослушивать Ралидж не стал. Успокоившись за шуструю девчонку, он вернулся на поляну, где уже горел высокий костер, а с наветренной стороны чернело полотнище тента.

— Доволен ли мой господин? — поинтересовался из-за плеча Сокола капитан. — Угодно ли ему присесть вот здесь, поближе к огню, на лапник? Ночь холодная, ясная, от воды почти не дует…

Из темноты раздался недовольный басок Айфера:

— А мне матросы говорили, в трюме шатер есть. Можно бы расстараться да поставить для Сына Клана…

Голос капитана стал жестким и решительным:

— Шатер ставим, когда с нами женщины. Высокородному господину шатер не предлагаю, чтобы не оскорбить: ведь он не женщина!

Улыбнувшись, Ралидж попытался угадать, что скрывается за сменой тона: какое-нибудь суеверие, живущее среди речников, или острое нежелание копаться в темном трюме, разыскивая шатер, заваленный прочими грузами…

— Женщины?! — гневно зазвенел рядом голос неслышно подошедшей Ингилы. — А я тебе кто, крыса водяная? Я тебе чем не женщина? Гляди-гляди-гляди! Может, у меня усы? Или борода?

— Цыц, блоха двуногая! — учтиво ответил капитан. — Давай кувыркайся к огню, пока лучшие места у костра не заняты! Чтоб я из-за паршивой циркачки шатер стал ставить…

Короткому взгляду, брошенному Ингилой на капитана, позавидовала бы даже молния. Затем девушка обернулась к собравшимся вокруг любопытным пассажирам и тоненько, жалобно протянула:

— И такая несправедливость — на глазах у благородных господ! Так обидеть бедную актрису! А ведь я не из Отребья, я Дочь Семейства… и я платила за проезд!

Пассажиры зароптали: мол, девчонка права, деньги платила, так почему бы для нее шатер не поставить? Матросы, которым совсем не улыбалось лезть в трюм, не менее решительно зашумели: мол, обойдется попрыгунья бродячая, не принцесса небось!.. Тихоня вопросительно поглядывал на хозяйку: не пора ли начинать драку?

Ингила сжала кулачки, прикусила алую губку:

— Не отвяжусь, капитан! Ты спать уляжешься, а я над ухом встану и ныть буду! Правда-правда-правда! Вот не выспишься и завтра на Пенных Клыках корабль разобьешь!

Сын Клана попытался вступиться за циркачку, но капитан встал насмерть, как скала в речном потоке:

— Пусть Сокол не гневается, а только в пути все решает капитан! Пока не добрались до Джангаша, здесь главное слово — мое! Будет, как я сказал!

И вдруг откуда-то из-за спин собравшихся возник голос, мягкий, негромкий и вежливый — но была в нем спокойная уверенность, что ни на одну просьбу не последует отказа:

— Я тоже с удовольствием заночевала бы в шатре… хоть переоделась бы, не опасаясь мужских глаз…

Все поспешно обернулись.

В общем ошеломленном молчании тоненькая фигурка откинула капюшон, и по сукну мягко скользнули светло-русые пряди. В потрясенные мужские глаза лукаво заструился глубокий синий взгляд.

— Кажется, мне надо представиться еще раз, — улыбнулась девушка. — Фаури Дальнее Эхо из Клана Рыси, Ветвь Когтистой Лапы… Скоро ли будет поставлен шатер?

Капитан издал неопределенный звук, что-то между утвердительным мычанием и предсмертным стоном.

— Вот и хорошо, — кивнула Дочь Клана.

— А я прислужу госпоже! — гордо заявила Ингила и показала капитану язык.

От костров тянуло запахом жареной рыбы — матросы расстарались, порыбачили. Даже Аншасти не утерпел, присел у веселого пламени, предварительно с помощью матросов уложив на крышку люка тяжелый валун, который быстро и без шума не сдвинешь. Но все равно купец время от времени поднимался и вглядывался во мрак — не крадутся ли к его товарам лихие гости из леса…

Неподалеку от костра высился линялый полотняный шатер. Но его обитательницы, отвоевав себе «дворец», тут же потеряли к нему интерес и присели рядышком у костра. Мужчины украдкой поглядывали на озаренное красными отсветами круглое нежное лицо Дочери Клана. И не было среди них ни одного, кто хоть раз не обозвал себя слепым дурнем за то, что принимал эту женственную красавицу за мальчишку.

Юная Рысь тихонько глядела в огонь, время от времени откусывая от горячей лепешки с запеченной в ней рыбкой.

А Ингила уже умяла свой ужин и теперь поддразнивала Рифмоплета, требуя, чтобы тот немедленно доказал свое мастерство. Назвался бродячим поэтом, а теперь сидит да помалкивает? Самозванец он паршивый, в речку его!

Все весело поддержали озорницу. Парень пытался было отговориться тем, что нет музыки, но Тихоня по знаку хозяйки вытащил из мешка лютню. Поэт смирился, легко перебрал струны, откашлялся.

— Давай-давай-давай! — подбодрила Ингила. — Раз петуха зажарили да на стол подали, так скромничать ему вроде бы поздно…

— Я… ну… про Гайгира в Лунных горах. Когда провалился Последний Мятеж… и Гайгир Снежный Ручей уводил уцелевших соратников в Силуран…

— Это все знают! — при всеобщем одобрении оборвал его Челивис. — Давай стихи!

Парень, заметно побледнев, кивнул. Пальцы уверенно легли на струны. При первых же звуках, негромких, тревожных и злых, все прекратили пересмеиваться, замолчали, подобрались. Низкий хрипловатый голос заговорил в такт аккордам:

Струны смолкли. Все молчали. Ингила вглядывалась в красивое бледное лицо поэта, словно видела его впервые… или словно мрак вдруг распахнулся, как полы плаща, и показал ей то, что до сих пор скрывалось в темноте.

Затем циркачка что-то шепнула госпоже. Фаури кивнула, подняла руки к плечам, потянула завязки плаща, отцепила капюшон и протянула Ингиле.

Циркачка вскочила, держа капюшон в вытянутых руках, и заверещала противным пронзительным голосом:

— Почтеннейшая публика, вам все бы слушать, а поэту нужно кушать! Уж потрудитесь кошельки развязать! Раз не надавали тумаков, так не пожалейте медяков!

Посмеиваясь, слушатели потянулись за кошельками. Ингила с шуточками побежала вокруг костра, позвякивая медью в капюшоне.

Остановившись перед глядящим в огонь поэтом, девушка сказала нормальным негромким голосом:

— Что ж, заработал — бери!

Рифмоплет вскинул голову, перевел взгляд с циркачки на капюшон с монетами, потом опять на лицо девушки, словно не мог понять, какая связь существует между горсткой меди и прозвучавшими только что строками.

Ингила перестала улыбаться.

— А ну, бери! — сказала она тихо, но властно. — Ручки боишься запачкать о медяки? В честной работе позора нет, за нее плату брать не стыдно! Это теперь твоя жизнь… если, конечно, ты не папочкин сынок, который так, прогуляться вышел…

Рифмоплет вздрогнул, неловко закивал и подставил сложенные ковшиком ладони, куда Ингила и пересыпала деньги.

Орешек сидел неподалеку, слышал каждое слово — и всей душой был на стороне циркачки. Сам когда-то был артистом и любил свое ремесло! Попробовал бы ему тогда кто-нибудь сказать, что быть актером позорно, а брать за это плату унизительно! Да этот козел потом долго бы зубами плевался… то есть, конечно, если бы это не был знатный господин…

Тем временем повеселевшая Ингила шепнула Рифмоплету:

— Подыграй мне, ладно? А то у Тихони плоховато выходит… Какие-нибудь наррабанские танцы знаешь — нхору или горхоку?

— Могу горхоку… — Рифмоплет опять взялся за лютню. Ингила заверещала:

— Почтеннейшие зрители, не спешите завязывать кошельки, я же знаю, они у вас не пустые! Отсюда слышно, как монетки звенят, сами в ладонь прыгнуть хотят! За каждую монетку, что артистам подарите, боги вам сотню пошлют, считать замаетесь!.. А вот станцую-ка я вам горхоку, как танцуют в Нарра-до! Открывайте глаза пошире да в ладоши хлопайте!

Весело и ритмично зазвенела лютня. Девушка закинула руки за голову и, притоптывая, пошла по кругу. Бедра в оранжевых шароварах завертелись так, словно вознамерились ускользнуть из-под своей хозяйки. Зрители восторженно били в ладоши и вскрикивали в ритме пляски. Даже капитан забыл свою враждебность к «козе прыгучей» и время от времени коротко взрыкивал от удовольствия. Тонкий голос лютни не тонул в поднявшемся шуме — он вел все эти звуки за собой, задавал им настрой, превращал их в музыку, нелепую, смешную, но очень зажигательную. Развеселилась даже Фаури, до этого печально смотревшая в огонь. Теперь она хлопала в ладоши и раскачивалась в такт пляске. А когда танцовщица, окончательно разойдясь, начала отмечать самые резкие движения пронзительными взвизгиваниями, Орешек с изумлением заметил, что в унисон с циркачкой взвизгивает и Дочь Клана. Причем, кажется, сама этого не замечает…

Когда все охрипли и отбили себе ладони, гибкая плясунья откинулась назад… все ниже, ниже… коснулась затылком песка, просунула голову между ног и крикнула, перекрывая восторженные вопли:

— Тихоня, обойди публику!

Гора мышц покорно поднялась с места, подхватила все тот же капюшон и двинулась по кругу. Тихоня шел молча, без прибауточек, но зрители, разгоряченные пляской шустрой девчонки, сыпали деньги не скупясь. Капюшон был нагружен куда тяжелее, чем в первый раз, причем среди медяков поблескивало и серебро. Циркач вытряхнул деньги в свой мешок, подошел к Дочери Клана и с неожиданно учтивым поклоном вернул ей капюшон.

И еще долго в лесной чаще совы просыпались и метались среди стволов от шквального хохота, криков и обрывков песен, что тревожили ночной мрак.

Сон все же свалил путников, спутал мысли и склеил ресницы. Последним уснул Ралидж.

Ему приснился разбойничий лагерь: такой же погасший костер, где в золе еще пытались тлеть головни, такой же полотняный навес, такой же дружный храп слева и справа.

Над Орешком нависло лицо Аунка. Не-ет! Не в такую рань!..

В руках учитель держал два меча. Это было ужасное зрелище, предвещавшее мучительную, беспощадную тренировку. Груда лапника, удобно примятая спиной, вдруг показалась парню самым уютным, самым желанным местом на свете.

«А ну, вставай, чурбан с ушами! — тихо зашипел над ним ненавистный голос. — Да не делай вид, что не слышишь, ты, башня без чердака! Живо до реки, в два счета умыться! Да не глазоньки протереть, а до пояса водичкой! А если кого разбудишь, оглобля двуногая, про завтрак можешь забыть… Бегом!»

Орешек привычно, одним движением рванулся с лапника, бесшумно взлетел на ноги, легко перемахнул через лежащие вповалку тела, мягко, бесшумно пронесся через поляну, по камням — к реке…

И лишь пригоршня ледяной воды, брошенной в лицо, заставила очнуться, четко разделить сон и явь.

Легкий укол досады был смыт волной веселья. Орешек умел посмеяться над собой и поэтому безболезненно выходил из нелепых ситуаций.

«Вей-о! И дурак же я! Хорошо, не приснились похороны, а то, глядишь, к утру и впрямь помер бы!»

Отсмеявшись, он огляделся, решая, стоит ли возвращаться к костру и досыпать дальше.

И не удивился, не встревожился, увидев меж собой и лесом человеческую фигуру, полускрытую ветвями ивы. Успел даже подумать: мол, видела ли эта ранняя пташка его лихую пробежку?..

Но тут черная фигура резко взмахнула рукой. Орешку этот жест был очень даже знаком. Парень не стал размышлять, померещилось ему это или нет, — просто растянулся на прибрежных камнях. Что-то разочарованно просвистело над головой и безнадежно плюхнулось в воду. По заводи не успели разойтись круги, как Орешек уже стоял на ногах. Сквозь ветви ивы просвечивало рассветное небо. Человек, метнувший в Ралиджа нож, исчез, не повторив попытку.

— Та-ак, — озадаченно протянул Орешек. — Кто ж это пытается привлечь мое внимание?

Он побрел назад, к стоянке. В левом сапоге хлюпала вода — зачерпнул, когда растянулся…

Корабль, как спящее чудовище, черной громадой возвышался над берегом. На трапе безмятежно дрых матрос, который должен был нести караул. Орешек прошел мимо — на поляну. Умилительная картинка: трогательно спящие путники, над которыми покрывалом навис густой хоровой храп… Вроде все тут — кроме Аншасти и капитана. Те на борту ночуют…

Кто же хочет его смерти? Хотелось бы думать, что местные разбойники решили поживиться за счет проезжих господ…

Взгляд упал на путника, назвавшего себя Никто. Во сне капюшон сполз с курчавых темных волос, открыл молодое скуластое лицо и крепкую бычью шею…

Во сне? Полно, так ли? Дрогнули ресницы… чуть шевельнулась рука под головой… поза слишком напряженная… Да он же притворяется спящим!

Ну и что? Не толкать же его в бок с вопросом: не ты ли, парень, только что у реки запустил в меня ножом?..

Сокол вернулся к кораблю, пинком разбудил бдительного часового и свирепо потребовал поднять капитана. Поблизости бродят подозрительные личности, надо усилить охрану… да он и сам поможет, все равно спать уже не хочется. Отоспаться можно и днем — все равно в «беседке» нечего делать, только глазеть по сторонам да скучать…

Орешек и не подозревал, как заблуждается насчет завтрашнего дня!