* * *
Внутрь «Пале-Рояля» первыми проскочили хасуты и через полминуты вышли, цокая языками: там тоже — всех. И голову старейшине снесли. Один со знанием дела уточнил: «Очень хорошо отрубили, ровно, одним ударом. Очень, очень умелая рука была».
— Какая бы рука ни была, от этой «хорошо отрубленной» ответов не дождешься, — натужно пошутил Дюфур. — Но я бы с вашего разрешения все-таки глянул.
— Умеете вы удивить. — Пайе запустил окурком в хвост-змею. — Признаться, думал, вас вывернет наизнанку.
— Если меня и выставили с медицинского, то уж никак не за слабый желудок. Обратили внимание на раны? Что скажете?
— Хасуты правы, мастера орудовали: ни у одного покойника нет двух ран, каждого с первого удара валили. И сабли слишком хороши — обычной здешней железякой так людей не покромсаешь.
— Но лошади не кованые, — подхватил Поль, — значит, не колбасники и не наши друзья хасуты.
— И мне так думается. Аксумиты с хабашитами верхами не горазды, про гаррахов и говорить нечего. Что, репортер, хороший материал?
— Завязка великолепна, но в конце неплохо бы ублюдков поймать. Так я могу войти?
— Идите, позже я к вам присоединюсь. Тома, проводи мсье.
В прошлый раз Поля больше всего поразило, что сидели не на полу или каких-нибудь шкурах, а на обыкновенных, хоть и жутко скрипучих, табуретках. Табуретки уцелели, а вот хозяева… Палачи первых Клермонов и механики Первой Республики обзавидовались бы сноровке убийц из саванны.
Поль заставил себя тронуть обезглавленное тело в богато расшитой рубахе с широкими рукавами — таких он здесь больше ни на ком не видел. В остальном гаррахский царек ничем от своих соплеменников не отличался, разве что был малость поупитанней. А вот глаза журналист запомнил, настороженные глаза на преисполненном чувства собственной значимости лице. Гаррах прижимал руки к груди, вздыхал и объяснял, что саванна большая, иди куда хочешь, а про Тубана он только слышал. Все слышали. Жестокий этот Тубан был и подлый, но давно. Очень.
«Мы — мирные земледельцы и охотники, — переводил Кайфах, — разбойников среди нас нет. Да, когда-то плохое случалось, но сейчас даже аргаты боятся вашего гнева и уходят на юг…»
За плечом витийствующего царька хмурился широкоплечий молчун средних лет. На боку и мощной груди красовались глубокие шрамы, выдавая охотника, да и мышц таких, ковыряясь в земле или бездельничая, не нарастишь. Еще один, видимо жрец, маленький, худенький, с массой побрякушек на шее, груди и руках, пристроился в углу. Все были безоружными, только старейшина, начиная разговор, положил перед собой причудливый посох. Репортеру очень хотелось рассмотреть диковину поближе, теперь желание сбылось — окровавленный, но целехонький посох валялся возле трупа, поражая тонкостью резьбы. Набалдашник в виде слоновьей головы тянул хобот к мертвому охотнику. Этот, похоже, сопротивлялся, но непонятные враги оказались удачливей и львов, и слонов. Поль прикрыл глаза, пытаясь припомнить всех, кого видел на «приеме», если не в лицо — различать гаррахов он еще не выучился, — то по приметам. Среди мертвецов явно не хватало «жреца», и потом — перед «банкетом» к гостям выводили каких-то детей, у старшей девочки был детеныш гепарда…
— Тома, — окликнул журналист, — вам не попадался жрец или что-то в этом роде? Сухонький такой и весь в амулетах… И, по-моему, тут не все дети.
— Точно, мсье! Может, прячутся? Попы, они ведь дошлые, хоть наши, хоть тутошние…
Жрец, двое мальчишек лет семи-восьми и девочка, так и не расставшаяся со смешным пятнистым «котенком», нашлись между стеной «дворца» и чем-то вроде сарая. Смерть добралась и сюда. Кажется, дольше всех жил маленький гепард, жил и полз, оставляя кровавый след, и пасть его была оскалена.
— Что тут у вас? — раздраженно окликнул Пайе.
— Те, кого не хватало в залах. Это будет паршивый фельетон, капитан. По правилам принцесса должна уцелеть…
— Значит, сестры нашего дофина тоже не знали правил. Как и революционный трибунал… Что думаете? Куда они собирались? Угол глухой, если бежать, так к озеру.
— Потеряли голову от страха?
— Может быть. И все-таки… Тома, Кайфах!
Искало человек двадцать, но обнаружил тайник Тома — простенький, достойный туземцев тайник-колодец с обшитыми досками стенами. Судя по всему, разбойники до него не добрались. Капрал, довольный своей находкой, приволок веревку. Хасуты страховали сверху, разведчик возился внизу, потом крикнул, что нашел пропавшее золото. Вместе с кокатрисскими карабинами и всяческим любезным сердцу гаррахов барахлом.
* * *
Выбравшийся из тайника капитан хмуро обронил, что казначейские печати на мешках не тронуты. Находка была важной, необъяснимой и… единственной. Доклады обшаривавших «столицу» легионеров разнообразием не отличались и ничего хорошего не принесли. Как и ничего нового.
— Капитан, ни одного живого…
— Младенцев — и тех кого порубили, кого оземь. И стариков, где кто был…
— Слепого и одноногого помните? Как сидел на своем месте, так и развалили от плеча. И живность тоже…
Анри кивнул. Поль зачем-то поднял гепардика и положил рядом с девочкой. Над головой опять проплыл стервятник. Сволочь.
— Хоронить некогда, — бросил капитан, хотя Поль ничего не предлагал. — С ума с ними сойдешь. Если разбойники приходили за золотом, почему не взяли? Не нашли? В стойкость покойников я не верю, да и не пытали их, и конвой был перебит по-другому…
— А в стойкость нашего гаррахского друга вы верите? Может, побеседовать с уважаемым представителем местной власти еще разок?
Побеседовали. Разговор принес не больше пользы, чем предыдущие. Перепуганный еще сильней, хотя, казалось, сильнее некуда, старейшина как заведенный твердил: «Я же говорил, они безжалостные, я же говорил… несчастный мой дядя… несчастные родичи… никого не оставили… А вы не верили… Они есть, есть, есть!.. Видите что творят?! Вы должны их поймать, а вы нас мучаете…»
— Поймать их мы и в самом деле должны, — прервал поток сетований Пайе. — Хотя бы для того, чтобы понять, с кем связались. Не с покойниками же, в самом деле!
— На обычных бандитов, — заметил Дюфур, — мягко говоря, не похоже.
— А кто говорит про обычных? Запугали гаррахов извергами, перерезали свидетелей. Теперь поди докажи, что убийцы белые или хасуты… Что такое, Тома?
— Господин капитан, нездешнего нашли. Вроде охотник вот из его деревни…
— Живой?
— Какое там!
— Сюда его!
Само собой, покойника Поль не узнал. Пайе запоминал местных лучше, но он и болтался по саванне не первый год.
— Родич старейшины. Когда мы у них появились, я его точно видел.
— Выходит, сразу же сюда двинул, — сделал вывод Дюфур, — надо думать, без отдыха шел. И что-то не верится, что сам так старался, скорее, наш почтенный старец его с предупреждением отправил.
— А мы сейчас спросим. Кайфах…
Хасут повысил голос, тон его стал визгливо-угрожающим. Гаррах замотал головой и залопотал что-то возмущенное, но Поль повидал слишком много шулеров, сутенеров и грабителей, чтобы устыдиться.
— Мой хороший знакомый комиссар Бонне, — припомнил репортер, — кстати, очень душевный человек, считает, что вид места преступления на преступников действует благотворно. Может, спустить этого господина в тайник? Для начала на часок?
Переводчик кивнул и с явным удовольствием перевел. Старик запричитал с новой силой. Теперь он требовал миссионера, чтобы поклясться еще и чужому богу.
— Все равно соврет, — поморщился Дюфур. Пайе пожал плечами и опять спросил про разбойников. Старейшина закатил глаза к стервятникам и разразился очередной речью. Нет, сказать, где надо ловить извергов, он не может. Вот не знает, и все. Есть старый город в скалах, может, там… Или еще дальше, в джунглях… Никто ничего не видел, убивают они всех, вот и все. Муж сестры младшей жены здесь оказался? Нет, не знаю, ничего не знаю!..
— Не знает он!.. — Пайе уже не пожал, передернул плечами и повернулся к Кайфаху: — Расспросите хорошенько. Главным образом про тайник, но еще один труп мне не нужен, от него точно толку не добьешься. Монье, проследите.
— Да, капитан, — неожиданно четко откликнулся доктор.
Хасуты оживленно заговорили на своем языке; казалось, они обсуждают поход в скобяную лавку. Рядом с недовольным видом рылся в карманах капитан.
— Дюфур, — окликнул он, — не желаете помочь доктору?
— Не так чтобы очень.
— Тогда идемте. В этой мертвецкой делать больше нечего. Налет был вчера под вечер. Уйти могли далеко, а у нас лошади не поены. Становимся лагерем и думаем. Закурить не дадите?
Глава 3
Лагерь разбили на старом месте, но, когда это было сделано, занятый своими мыслями Дюфур не заметил: журналист бился над загадкой Тубана, и отнюдь не из желания обойти капитана. Извергов нужно было найти и перестрелять как бешеных собак, второе не представляло труда, первое казалось почти невыполнимым. Следов за пределами «столицы» не осталось, а старейшина, несмотря на хасутские методы, молчал, то есть твердил в перерывах между воплями, что аргаты есть, будто в этом кто-то сомневался, и умолял от них избавить. Через полчаса он потерял сознание, и Монье остановил допрос.
Сперва притихший, а потом разбушевавшийся миссионер налетел на Пайе, требуя предать тела земле. Капитан выслушал и внезапно согласился. Лошади отдыхали, люди угрюмо, но безропотно стаскивали трупы в ямы, из которых гаррахи брали глину. Когда все было кончено, за дело взялся «мракобес», и доктор не сказал по этому поводу ни единого слова.
Бормочущий монах в коричневой рясе, подпевающие ему кокатрисы и кружащие над ними всеми стервятники казались бредовой фантазией; Поль не выдержал и, проявив малодушие, убрался в лагерь, где продолжил ломать голову. Если конвой перебили аргаты, как добыча оказалась в тайнике? Аргаты сговорились со жрецом, а тот присвоил добычу? Но для чего в таком случае истреблять всю деревню, причем в иной манере, чем легионеров? Хорошо, пускай ограбление и резня напрямую не связаны: конвой ограбили гаррахи, приплетя мертвого аргата для отвода глаз, а «столицу» вырезали заделавшиеся всадниками аксумиты или сорвавшие с лошадей подковы хасуты, только зачем?! Золото? Про него, похоже, никто, кроме хозяина тайника, не знал…
— Сатанинские происки! — Святой отец честно исполнил свой долг, но теперь его трясло. — В диких землях дьявол силен, как в древности, до того как…
— Ахинея! — Доктору тоже было не по себе, но, ярый сторонник просвещения, он не желал обнаруживать свое состояние в присутствии мракобеса. — Что за манера всюду совать если не бога, то сатану? Приберегите ваш бред для туземцев, они…
Вспыхнул спор, пустой, как прения в Национальном Собрании. Дюфур отошел и вытащил блокнот. Он предпочитал записывать впечатления по горячим следам, а впечатлений, мягко говоря, хватало. В сумерках явился капитан, и почти сразу же вернулись обшаривавшие окрестности разъезды — им не удалось найти даже конских яблок.
Ночью со злости хватившему одеви журналисту снились убитые. Они уходили в страну мертвых по новому мосту инженера Вебера — сотен шесть гаррахов, семеро аксумитов, один — все-таки один! — хабашит в своих сандалиях, козы, псы, куры…
Во главе процессии опирался на «слоновий» посох безголовый царек, следом плечом к плечу, будто гренадеры на параде, маршировали охотник, хабашит и охранники «Пале-Рояля» с антикварными ружьями. Девочка несла гепардика, тот вырывался и рычал на поджарых деревенских псов. Мели золу шаммы аксумитов, старухи-горгульи с хохотом тянули плетенку, на которой важно сидел одноногий…
— Эгей, мсье!
— Какого дьявола?
— Капитан велели! Сенсация, говорят, а газетчик наш дрыхнет…
Поль продрал глаза и сел. Светало, было зябко, вдали кто-то надсадно вопил. Птица?
— Лодка приплыла, — торопливо объяснил кокатрис, — а в ней рыбак. Раненый… Может, хоть с ним повезет?
Выживший свидетель! Свидетели находятся всегда — комиссар Бонне знал, что говорит. Теперь появится хоть какая-то ясность… и материал для очерка.
— Капитан ждать не будут.
— Ясное дело!
Натягивая второй сапог, Дюфур понял, что про девочку с гепардом не напишет ни строчки, хоть это и пришлось бы по вкусу публике, черт бы ее побрал. Будут шелестеть страницами по кофейням, ахать, не верить, с умным видом объяснять «феномен». Морды самодовольные, хватит с них обезглавленного царька, тем паче посох, если верить капитану, и впрямь допотопный. Из этого посоха и жреца можно сделать конфетку…
* * *
Рыбак — старый, беззубый, в чисто символической набедренной повязке — трясся от страха и потери крови. Молчать он не собирался, напротив, но после первых же слов Кайфах выпучил глаза и обернулся к Анри. Капитан, в свою очередь, подался вперед:
— Что? Я правильно понимаю?
— Да, господин.
Раненый оказался не здешним, а из «Мусорной кучи». Деревушку постигла та же судьба, что и «столицу», только не вчера, а днем раньше. Дрожа и плача, старик вспоминал, как со своими сыновьями и сыновьями младшего брата отправился на рыбалку. Им повезло — наловили много, полные лодки. Поплыли домой. По тихой воде гребли себе и гребли, хорошо все было, пока не увидели над деревней столб дыма. Рыбаки заторопились, и тут загорелось сразу в нескольких местах. Сыновья и племянники так спешили добраться до своих домов, что на мелководье опрокинули лодку и побежали к деревне по воде, а он, старый, замешкался, да и улова жаль было. Пока возился, от деревни, как злые духи, всадники налетели. Лошади белые, шаммы красные, и сабли блестят… Страшно!
Самый младший из сыновей как закричит: «Тубан!» Про аргата все знают: добра от него не жди, а толку от немощного никакого… Он лодку развернул — и от берега; греб и слышал, как кричат, умирая, сыновья. Убийцы и за ним погнаться пытались, коней в воду направили, но он далеко уже отплыл. Дротик вот метнули… Никогда не думал, что можно так далеко, но ведь не зря говорят — у Тубана каждый силен как буйвол и ловок как обезьяна, вот и попали…
Потом назад смотрел — горело все. Целый день прождал в лодке посреди озера. Ночью вернулся. Думал, кто-то остался, только никого живого не нашел. Идти берегом страшно: всех убивали, и его захотят убить, чтобы уже до конца. Забился в тростники, сидел там, потом набрался духу и поплыл к соседям, а там…
Рыбак еще что-то лопотал, отбиваясь от доктора, а перед глазами Анри стояла карта. «Мусорную кучу» — самую северную, сожгли первой, на следующий день добрались до «столицы», выходит… на очереди Сен-Бабуин?!
— Мы разминулись с бандой прошлым утром. — Капитан отвернулся от уже не нужного свидетеля. — Но мы шли кратчайшим путем. Дозоры, хоть и были усилены, ничего не заметили, значит, аргаты сделали немалый крюк, а это — время! Мы можем успеть.
— Должны успеть! — заявил Монье, которого никто не спрашивал и даже не собирался. Анри, во всяком случае, точно.
— Повозки оставляем, рыбака тоже, но старосту — в седло. — Капитан давно так никого не ненавидел, как гаррахского хитреца, но не биться же в конвульсиях при подчиненных. — Слышишь, умник? Если вдруг знаешь, как еще сократить дорогу, есть смысл нам сказать. Теперь на кону уже твоя деревня.
* * *
Шли почти весь день и всю ночь, чередуя кентер и рысь, чтобы лошади хоть немного перевели дух. Больше Дюфур в «коротких» хасутах не сомневался — обычная кавалерийская лошадь подобного марша просто не выдержит, так не все ли равно, на сколько корпусов чистокровная верховая опередит того же Набукко на скачках? Ипподромы далеко и от озера Иоланты, и от превратившейся в гонку за смертью жизни.
С рассветом к журналисту пришла твердая уверенность, что сегодня они наконец настигнут «Тубана» и разберутся — кто, что и зачем. Главное — вцепиться в горло и не отпускать. Бесполезные метания чуть ли не по всему нагорью осточертели и кокатрисам, и столичному щелкоперу, да и невозможно забрать найденные деньги и оставить в покое убийц.
Высыхала роса, испуганно вскидывая изящные головы, разбегались газели. Возле россыпи красноватых камней Поль узнал дорогу. Сам, без подсказок. Скоро будет «львиное» дерево, а за ним — невысокая гряда, с которой можно разглядеть рощу и деревню за ней.
Для очистки совести журналист проверил выданные ему карабин и револьвер, не такой, конечно, штучный, как у капитана, обычный армейский «ле галль». Изрядно потертый, много повидавший, накладки на рукояти все в щербинах… Будем надеяться, не подведет, но в следующий раз с чужим оружием он не сунется ни в саванну, ни в джунгли, ни в эту, как ее, сельву.
— Вы, мсье, не сомневайтесь, — успокоил так и державшийся рядом с репортером Тома. — Хорошо бьет, без осечек.
— А кто сказал, что я сомневаюсь?
…Они еще не перевалили гряду, когда небо испачкали первые клубы дыма. Позади отчаянно завопил ехавший на одной лошади с Кайфахом старейшина, и понеслось.
Легионеры стремительно меняли походный порядок на боевой. Молча, но все равно было ясно, насколько все ждут схватки. Поль читал на загорелых физиономиях не только облегчение, но и настороженность: люди бывалые, они отлично представляли, с кем связываются. Само собой, представлял это и капитан:
— Два десятка вправо, к зарослям. Перекроете путь на равнину.
Поль торопливо повернул рыжего вслед за лейтенантским конем, но Пайе, кажется, замечал все.
— Дюфур, назад! Не сметь самовольничать.
Пришлось подчиниться, спасибо, при старейшине не оставили.
— Вперед, и да здравствует Легион!
Галопом они взлетели на гребень. Когда, сменив аллюр, пошли вниз, Поль схватился за бинокль, разглядывая охваченную суетой деревню. Издали и с высоты зрелище не казалось ни страшным, ни хотя бы настоящим. То ли игра в солдатики, то ли бульон с клецками.
— Ага, заметили!
— Оно и к лучшему!
Белые лошади, красные плащи… Разбойники не были трусами и решились на открытый бой. Навстречу легионерам выкатилась целая орава, но открытая схватка с великими рубаками в планы Пайе де Мариньи явно не входила. Зачем, спрашивается, цивилизованным людям даны карабины?
— Отлично. Отсюда и перестреляем, никуда не денутся.
Это понимал даже Дюфур — сейчас разбойники минуют рощу, от которой до легионеров еще скакать и скакать. Под огнем. И не скроешься — других укрытий здесь нет. Разве что одумаются и повернут. Нет, домчались до деревьев и пропали в блеклой зелени.
Легионеры ждали, и Поль ждал вместе с ними. Стучало, отсчитывая мгновения до первого выстрела, сердце. Журналист сжимал карабин, прикидывая, насколько предстоящее труднее охоты на фазанов. Если труднее.
Сердце стучало, мгновения бежали, а бандиты так и застряли в роще.
— Поторопим их. Огонь!
Залп, затем другой… Из зарослей вылетает нечто мелкое с тонкими рогами и, вытянув шейку, огромными прыжками уносится в саванну. Аргаты не показываются и не стреляют. В деревне тоже стихло, к ней медленно, шагом, приближаются два кокатрисских десятка, сверху их видно просто отлично. Где же разбойники?
Еще залп по роще, и еще — патронов много, чего жалеть? Поль тоже стреляет, потом берется за бинокль. Словно в глаза вспархивает птица с огромным красным носом. Все… Нет! От деревни в обход рощи скачут двое в мундирах. Никто не вылетает им наперехват, не гремят из зарослей и выстрелы.
Мрачный капрал соскакивает с коня, отдает честь, докладывает:
— Да чтоб я здесь сдох, господин капитан, только эти черти пропали… Напрочь.
Глава 4
Разъяренные, растерянные, они вновь и вновь прочесывали окрестности, пытаясь найти следы. Находили. Вот они, на глине у ручья, есть… Отличные отпечатки. А через сотню шагов снова полоса сырой голой земли, и там — ничего!
В саму деревню капитан на этот раз не полез, зачем? Отправил разведчиков, те подтвердили, что живых нет. Похоже, последних добивали, когда легионеры готовились к стрельбе. Аргаты не собирались лезть под пули, они резали гаррахов и скотину. Сумасшедшие? Сотня сумасшедших в красном, чьи лошади не оставляют навоза и чьи сабли рубят головы с одного удара?
— Я не брежу? — Подъехавший репортер выглядел сбившейся со следа легавой. — Трупы есть, пожары есть, банды нету.
— Именно, — устало подтвердил Анри. — Про хасутов и алеманов можно забыть, они летать не обучены. Хорошо хоть поблизости не осталось никаких селений. Вы, я видел, заезжали в деревню.
— Да. — Репортер был краток. — Мог бы и не заезжать: то же, что в «столице». Если вам потребуется свидетель, я к вашим услугам. Что теперь?
— Резать на куски старейшину.
Резать никого не потребовалось. Минутой позже подбежал утративший всегдашнюю невозмутимость Кайфах. Пленник звал капитана, ему стало совсем худо, и он хотел говорить.
— Сердце, — с оскорбленным видом объявил Монье. — Медицина бессильна, и черт с ним!
— Раз бессильна, свободны. Дюфур, блокнот при вас? Записывайте. По возможности дословно. Кайфах!
Хасут переводил быстро и четко, это Анри не верил собственным ушам. Никаких аргатов нет и не было. Они их придумали, местные старейшины то есть. Из-за Тубана, помнят его. Подробно придумали — и про лошадей, и про шаммы красные, и про небывалую хитрость и удачу. Слухи целую зиму распускали, слух, он ведь такой: выпустишь вранье, а вернется правда. Люди приходили, спрашивали: мол, слышали про Тубана, верить ли? Не знаем, важно отвечали старейшины, но говорят… Новость катилась дальше, обрастая подробностями, к концу зимы про банду говорили уже в трех деревнях…
— А кто же тогда вот сегодня, здесь, убивал и жег? И кто ограбил обоз с казной там, за Рекой?
Дело оказалось еще и грязным до безобразия. Свои же и ограбили. Легионеры. Шестеро, как сказал старейшина, «жадных и не чтящих законов». Через переводчика с плантации, родича жреца, сговорились: гаррахи распускают слухи про аргатов, чтобы было на кого свалить, помогают дезертирам добраться до Хабаша и получают за это много всего полезного. Оружие получают, деньги, снадобье от лихорадки…
Старейшины все подготовили честно, но речь сперва шла о краже, вот и слухи распустили об угнанных козах, о хитрости, о тайных дорогах на юг. Когда же беглецы с добычей перешли Реку, все оказалось гораздо хуже. Убили они. Своих убили, а Легион за своих спрашивает жестоко, это саванна помнит. Убийцы пили то, что привезли с собой, и хвастались, нельзя было им верить, никак нельзя. Распустят языки в Хабаше, дойдет до Легиона. Беглецам-то что, они в безопасности будут, а вот мы, бедные гаррахи?
— И что вы?
— Как что — убили всех шестерых, унесли поближе к реке, там оставили… Решили — ваши найдут, как добрых людей похоронят, они тогда Мост и перейдут. Кто Мост перешел, тот не вернется и вредить не будет… Лошадок, хоть и дороги они, тоже забили — и в озеро, а золото, оружие, вещи ценные спрятали в тайник. Все там, мы ничего не взяли, сами видели.
— Но убивает кто?!
— Духи. Из заброшенного города… Услышали слово, слово дало им силу, они пришли и стали убивать… Духи всегда убивают, это всем известно… Не знаю, почему они не добрались до меня… Должны были, но и так умираю… Может, поэтому?
— Проклятье, куда они делись?!
— Вернулись к себе… В старые камни. Вам их теперь… не найти…
* * *
Старый город проверили. Вернулись по своим следам, перешли перевал Духов и облазили развалины сверху донизу — без толку, только змей и птиц переполошили, а больше никого среди вросших в землю истуканов и обглоданных колонн не обнаружилось. Гаррахи из дальних деревень знали про лихого удачливого вора, но вести об озерной резне до них пока не дошли. Приближались дожди, а таскаться от деревни к деревне с мешками золота было не только глупо, но и опасно. В конце мая кто-то из аксумских торговцев забрел в сгоревшую «столицу», и в саванне заговорили о том, что это дело рук Легиона. Мол, слишком много хабашитов ходило к озеру Иоланты вроде как за бивнями и шкурами, а на деле — чтобы сговориться со старейшинами. Сговорились, но северным людям из-за Реки это не понравилось. Они пришли с огнем, они всегда приходят с огнем…
— Черт знает что! — Пайе впервые казался почти растерянным. — У меня есть свидетели. Мои люди, вы, капуцин, рыбак, наконец, но кто в здравом уме поверит в эскадрон тающих на глазах убийц?
— А надо? — лениво откликнулся Поль. Отряд пробирался низиной вдоль ручья, вившегося среди невысоких, но крутых скал. Пайе еще ничего не объявлял, но он сдался и, хоть и не прекращал поиски, вел их все ближе и ближе к Реке.
— Мне нужно что-то доложить.
— Ну и докладывайте на здоровье. Если вы, само собой, не хотите прихватить денежки и перебежать к колбасникам. Будете паинькой, и актуальный Клермон вернет вам прадедов титул… Да не смотрите вы на меня так, я понимаю, что вы не вор и не изменник, просто новая сплетня не так уж плоха. Судите сами: алеманы подмяли Хабаш и подумывают — пока только подумывают — об Аксуме. Тамошним негусам без нас не отбиться, но и нам колбасники под боком без надобности. Саванна, по сути, ничья, но на картах ее помечают как территорию Республики. Покойный царек за десяток винтовок перебежал бы хоть к хабашитам, хоть к Тубану, с этим-то вы согласны?
— Да!
— Отлично. Не сегодня завтра наши милые соседи попытаются проглотить Аксум. Я как сотрудник «Бинокля» нежно люблю мсье премьера, но он подожмет хвост, который у него, между нами говоря, и так куцый. Мы профукаем сперва Аксум, затем — саванну, ну а потом дойдет до Шеаты с ее плантациями и до настоящей войны, к которой Кабинет, в отличие от Легиона, не готов. А теперь представьте, что алеманы узнают про озерную резню и наш рейд. Они судят о других по себе, и они увидят предупреждение: «Не лезьте на нашу территорию. Мы готовы и, если что, миндальничать не станем».
— То есть вы предлагаете соврать?
— Я ничего не предлагаю, просто всегда представляю версию — любую! — на бумаге. Лично я своих читателей кормить аргатами на бледных конях не возьмусь.
— Но других-то версий нет. И банды нет… Постойте-ка!
Дюфур охотно придержал рыжего. Очередной спуск к воде проходил у подножия скалы, в данный момент служившей местом отдыха стада из трех-четырех десятков павианов, гамадрилов, анубисов, черт знает как эту погань правильно звать. Песочно-серая шерсть почти сливалась с того же цвета камнями, но обезьяны не собирались прятаться. Сначала они заорали, подняв скандально-рыночный гвалт, потом одна, здоровенная, чем-то швырнула в проезжавшего внизу легионера. Лошадь дернулась, солдат выругался, обезьяны пришли в восторг.
Вслед за свежими экскрементами, что было противно, унизительно, но не опасно, вниз полетели камни: сперва мелкие, но потом под ноги лошади младшего из лейтенантов плюхнулся немалый осколок. Лицо Анри стало жестким.
— Помнится, вы хотели посмотреть, на что способна моя игрушка? Пожалуйста!
Почти тридцать шагов, как на глаз определил Поль, но для хорошего стрелка это не проблема. Серая туша покатилась вниз; еще два выстрела, и оба столь же точны. Стадо, бросив бомбардировать кокатрисов, кинулось вверх, но капитан достал еще пару дряней, правда, одна оказалась лишь раненой и с визгом забилась на скальном карнизе. Пришлось потратить шестой выстрел.
— Все. Для револьвера теперь слишком далеко. — Анри принялся перезаряжать свое оружие. — Что скажете?
— Э-э-э… Остается признать, что этот этап я проигрываю с разгромным счетом. И ладно: такая скорость и точность весьма неуместны на дуэлях. Пойдут сплошные покойники, что как-то неприлично… О чем мы говорили?
— О том, что мне докладывать, а вам — писать. Поступайте как хотите, но имейте в виду, что мой полковник узнает все.
* * *
— Черт знает что! — Ле Мюйер поднял глаза на подчиненного. Стояла середина июня, и за окном колыхался серый занавес ливня. — Я вам верю, не могу не верить, но для рапорта такое не годится… В Алможеде не поймут, выше — тем более. Нужно нечто другое, что не задевало бы… честь Легиона и не воняло серой.
— Хорошо, — угрюмо произнес Анри, — пусть будет сговор гаррахов с колбасниками или еще что-нибудь. Только, ради всех святых, пишите сами.
Эпилог
— Мы же с вами цивилизованные люди. — Генерал с мягким укором смотрел на посмуглевшего и постройневшего журналиста. — Ле Мюйер защищает подчиненных, но вы? Неужели вы думаете, что я накажу своих кокатрисов за то, что они обошлись без судебных проволочек?
— Не думаю. — Дюфур глотнул местного вина, при всей своей необычности очень пристойного. — Но я видел этих аргатов собственными глазами. В алых шаммах и на молочно-белых конях. Впрочем, в отличие от ле Мюйера и Пайе я понимаю, что можно предлагать начальству и публике, а что лучше оставить при себе. Ваши подчиненные заслужили панегирик, и они его получат, а читатели получат экзотику, намек на алеманские происки и уверенность как в том, что Легион порвет в клочья всех, кто встанет на его пути, так и в необходимости продвижения в Аксум. Кстати, мне понадобится ваша фотография.
— Разумеется, вы ее получите. — Мягкий укор сменился горделивым блеском, подбородок непроизвольно вздернулся — отважный и верный сын Республики уже видел себя на страницах «Бинокля». — Я несказанно рад нашему сотрудничеству.
— Я тоже, — заверил Поль.
— Кстати, мой друг, — генерал слегка понизил голос, — я обдумал наш прошлый разговор и согласен, что «Письма из Алможеда» должны быть продолжены. Конечно, я не Дирлен…
— Вы и не можете им быть, — утешил понявший, к чему идет, репортер, — наше время требует иных людей и иного подхода.
— Да-да… Но, решившись в некотором смысле взяться за перо, я нуждаюсь в совете. Как вы думаете, с чего лучше начать?
— Начните с него, — репортер указал на картинку с рассевшимся на карте кокатрисом, — вернее, с его прадедушки. Если не ошибаюсь, в 1798-м «Нью Тайм» опубликовала карикатуру, где нашего любимого петуха изобразили изрядно ощипанным, с вырванным хвостом, но в знаменитом берете первого консула. Консулу это так понравилось, что он заказал копию, только ободранный петух на ней превратился в пусть небольшого, но смертоносного монстра. Вышло столь удачно, что капрал так с кокатрисом и не расстался; их разлучила только смерть. Когда же Вторая Республика восстановила в правах петуха, изгнанный с герба кокатрис задержался в Экспедиционном легионе, склоняя зарящихся на наш кофе альбионцев и алеманов к скромности.
— Я бы не хотел лишний раз вспоминать басконца, — забеспокоился генерал. — Понимаете…
Дюфур понимал прекрасно, просто ему захотелось проверить.
— В таком случае начните со своего приезда, с того, как вам, еще молодому полковнику, чудились за глухими стенами сказочные сады и смуглые красавицы в невесомых шелках. Это вне политики, и это понравится, как и завуалированные намеки на знатность. Сейчас голубая кровь в моде, а Конвент, уничтожив дворянские книги и королевский архив, дал каждому гражданину право на прадеда-герцога.
— А вы шутник. — Командующий откинулся на спинку стула и расстегнул верхнюю пуговицу. — Впрочем, мой дед и впрямь был графом, а ваш?
— Я внук имперского капрала и правнук бондаря, — сказал истинную правду Дюфур и откланялся. Его ждали визит к губернатору, прогулка по кофейным плантациям, Долина Царей, и, черт возьми, он так пока и не добрался до границ Хабаша!
Ящерица с белой отметиной
Его газета, официозная, католическая, либеральная, республиканская, орлеанистская, этот слоеный пирог, эта мелочная лавчонка нужна ему только как вспомогательное средство для биржевых операций и всякого рода иных предприятий.
Ги де Мопассан. «Милый друг»
Глава 1
На внутренней стороне до боли знакомой стеклянной двери красовался свежий газетный лист. Наметанный взгляд Дюфура тут же определил, что его фельетон занимает лучшее место на полосе и фельетон этот уже четвертый из шести отправленных пантелеграфом из Помпей. Спешка не удивляла: прения в Национальном Собрании были в разгаре, и патрон лил на мельницу премьера любую воду, какую только мог выжать из сотрудников и новостей.
Поль с усмешкой повернул надраенную папашей Леру ручку и оказался на широкой лестнице, одновременно роскошной и неопрятной. Подзабытый запах типографской краски, светильного газа и табака подтверждал — он вернулся туда, где ему надлежит быть, и никакие саванны, хасуты и бабуины не стали и не станут его настоящей жизнью. При всей своей экзотичности они слишком примитивны, а следовательно, неизменны, читай — скучны.
— Кого я вижу! Дюфур! — Коллега Руссель тоже неизменен. По крайней мере в пристрастии к обтягивающим брюкам и туфлям с чрезмерно острыми носами.
— Собственной персоной, дружище.
— А ты похудел.
— А ты нет.
— В парламентах не худеют. Ты в самом деле трогал гепардов?
— Нет, но мне о них рассказал старик-туземец, пока кобра, которую он заклинает, чистила зубы.
— Патентованным средством, надеюсь? Иначе зачем бы «Ив и Готье» второй год нам платили? Прости, спешу к своим сенаторам, у них наклевывается премилый запрос со скандалом, строк на триста, не меньше! Выпьем как-нибудь по кружечке?
— Почему нет?
Знакомый запах. Знакомый полумрак. Знакомые люди, кресла, газовые рожки́. Леру за своей конторкой разбирает утреннюю почту. Рассыльные ждут поручений, наборщики в рабочих халатах тащат гранки. Как же он по всему этому, оказывается, скучал!
— С возвращением, мсье.
— Спасибо, приятель. Мсье Жоли пришел?
— В десять с четвертью, мсье.
В десять с четвертью, как всегда. А в приемной, как всегда, толкутся счастливчики, неудачники и те, кто лишь собирается схватить удачу за воротник. Паркет в коридоре оживляет новое пятно, похожее на лошадиный круп с взметнувшимся на стену хвостом. Табачный дым становится гуще, раздаются знакомые голоса: фальцет ведущего светской хроники прерывается басом театрального обозревателя. У Бланшара горячая пора: город пестрит афишами — вечером в Опере премьера. «Взгляд василиска, или Бремя ненависти». Сходить?
— Дюфур! Жив, курилка! — Жоли, бессменный заведующий отделом политики, раскрывает начальственные объятия. По-кошачьи топорщатся холеные усы, в углу рта — неизменная сигара. — Блестящий материал! И как вовремя. Патрон в восторге…
Скрипящие перьями за общим столом репортеры разом поднимают головы и смотрят на удостоенного похвалы собрата. Четверых Поль знает, пятый, франтоватый блондин, новенький.
— Малыш Тессье, — проследив взгляд Поля, громко объясняет Жоли, — городская хроника. Два су за строчку и две с четвертью сотни в месяц, не считая разъездных. Пойдем подышим.
Посетителей в приемной еще прибавилось, один из двух рассыльных исчез, Леру почти разобрал письма. Хорошенькая дама в желтом и коричневом вскинула головку. Жоли нахмурился и ускорил шаг.
— Мы непростительно задержались, — значительно произнес он, — интервью в половине двенадцатого. Раджа ждать не станет.
Поль торжественно кивает. Незримый раджа стал сообщником сотрудников «Бинокля» задолго до прихода Дюфура в газету. Нетерпение заморского вельможи избавляет от докучливых посетителей не только репортеров, но и птиц полетом повыше, и лишь не проведший в армии ни дня патрон, полагая себя старым солдатом, задерживается, уходит и отказывает, не прибегая к уверткам.
— Леру, если начнется конец света, мы у Жерара.
— Слушаю, мсье.
* * *
В кофейне «Счастливый случай» до полудня всегда бывало свободно. Седовласый мсье Жерар лично провел давних и уважаемых клиентов к «их» столику в нише, принял заказ и удалился. Жоли привычным движением коснулся сперва галстучной булавки, затем усов.
— Полчаса поболтаем, и можешь быть свободен. Тебя хватает еще на два подвала, но отдыхать некогда. С утра изволь быть во Дворце Правосудия.
Дюфур вопросительно поднял брови. Им стремительно овладевала журналистская лень, та самая, что неминуемо сменяется азартом. Жоли усмехнулся.
— Спрашиваешь, почему ты, а не какой-нибудь мсье-два-су-за-строчку? Арьергардный бой, дружище. Сражение позорно проиграно. Мы доверились болванам из полицейской префектуры, а те сочли дельце Гарсии заурядной уголовщиной. Оно и осталось бы таковым, круши безобразник другие бюсты и не пытайся Маршан свалить правительство. Гарсия неплохо ему подмастил. Соплеменник чудовища восстал! Официант сделал то, на что не хватает духу премьеру! Руки прочь от гражданина Гарсии! Маленький защитник великой Республики. Лучшие умы и перья на стороне отважного басконца! Они желают знать! Они требуют ответа! Кокатрис или человек? Живые гиены против мертвого льва. Станет ли позор Баскони позором Республики?
— Что за ахинея?
— Тебя развратили гепарды. Это не ахинея, это шапки наших конкурентов. Пока мы спали, «Планета», «Жизнь», «Мнение», «Обозреватель» выжали из гипсового крошева все, что можно. Завтра вынесут приговор, и «Бинокль» окажется в окончательной дыре. Наше молчание уже увязывают с позицией премьера по вопросам новых реституций и Трансатлантидского канала. Нужно превратить наш промах в позицию. Само собой, достойную, так что найди мне причину! Любую, кроме курса акций Трансатлантидской компании и нашей некомпетентности!
— Так я должен смыть с тела Республики имперскую скверну? — уточнил Поль. — Или, наоборот, восславить павшее величие?
— Смыть, но без мыльной пены и по возможности не замочив манжет. Они у нас сегодня бумажные.
Подали кофе и коньяк. Официант как-то особенно значительно наклонил голову, и Жоли столь же значительно кивнул. Странно, почему кофе в метрополии варят лучше, чем в колониях? Впрочем, и родина винограда отнюдь не Галлия. Жоли отложил сигару: за любимым напитком он никогда не курил.
— Парадокс, — поделился своим наблюдением Поль. — Кофе миру дал Аксум, но варят его там отвратительно.
— Впишешь это в следующий фельетон, и мы разошлем газету оптовым торговцам колониальными товарами. За рекламу приходится драться все жестче. Что скажешь о коньяке?
— У Жерара ничего не меняется, и это не может не радовать. «Гордость», и отличнейшая.
— Ты ошибся. Это «Адель». «Гордости императора» больше нет. Ни марки, ни торгового дома. Владельцы предпочли спустить свое сокровище в море и объявить себя банкротами, но не менять этикетку. И не выплачивать штраф за пятьдесят шесть лет восславлений басконского монстра. Теперь в буфетах шепотом предлагают «чудом уцелевшую» бутылку, но будь осторожен. В ней может оказаться что угодно.
— Скверно. Хотя не думаю, что «Гордость» ушла в море, скорее уж за него. Любопытно, каков запас этой, гм, «Адели» у старины Жерара? О, Бланшар!
Театральный обозреватель не походил на человека, между делом забежавшего промочить горло. Оглядев зал, он целеустремленно направился к столику заведующего отделом политики.
— Катастрофа в Опере в день премьеры. — Волнуясь, Бланшар изъяснялся заголовками, а его голос был достоин трагика или метрдотеля. — Ревнивый муж, нерасторопные служащие и катастрофа. Люсьяни не сможет петь минимум две недели. Повреждена гортань. Спешу к месту трагедии. Три интервью и репортаж! Потребуется место. Надо снимать Алможед, он терпит.
— Не возражаю. — Жоли невозмутимо поднес к губам рюмку. — Дюфур? Уступишь осипшему тенору?
— Почему нет? — Поль уставился в рюмку, хватая за хвост мелькнувшую мысль, кажется, гениальную. — Вот она, оборотная сторона искусства! В Опере избитый герой поет проникновенное ариозо, в жизни он шипит, как ящерица, и полощет горло. Кого Люсьяни изображал? На афишах какие-то подозрительные береты…
* * *
Завтрашнему визиту во Дворец Правосудия Поль предпочел незамедлительный визит в полицейскую префектуру. Там несколько раздраженно сообщили, что комиссар Бонне, чьи люди арестовывали мсье Гарсию, болен, и когда появится на службе, неизвестно. Журналист поблагодарил, вышел на пестрый послеполуденный бульвар и неторопливо двинулся вниз, к улице Валентинуа.
Где жил Бонне, Дюфур знал. В свою бытность криминальным репортером ему не раз доводилось гонять с полицейскими чинами шары и сидеть за рюмкой наливки. Комиссар Бонне даже среди коллег отличался здоровьем и здравомыслием, но полицейские — люди подневольные: прикажут заболеть — заболеют. Поль ставил сто к одному, что напуганное поднятой шумихой начальство озаботилось спрятать обидчика Гарсии от прессы, но хорошего газетчика примет даже «больной», а Дюфур полагал себя очень хорошим газетчиком.
Костлявая служанка окинула визитера достойным полицейского взглядом, узнала и, вытирая руки о чистейший передник, провела в гостиную, где с прошлой осени еще прибавилось фарфоровых собачек. Хозяин, сын так и не удосужившегося разжиться частицей «де» сыровара, вышел сразу же.
— Читал! — Бонне протянул для приветствия руку. — Занимательно, но разбойники либо существуют только в ваших головах, либо носят кокарду с кокатрисом. Я бы прижал сельского старосту, или кто там у этих туземцев?
— Мы так и сделали, хоть и не сразу. Нашлись и деньги, и ружья, и сообщники, но разбойники все-таки были… Иначе кто бы сжег три деревни?
— Так и надо, — отрезал комиссар. — Грызть волка его же зубами — отличный метод. Хотел бы я служить в колониях, здесь у нас порядка не добьешься — слишком много законов, адвокатов и писак. Я не о вас, вы — человек приличный. Чем могу служить?
— Завтра мне велено быть во Дворце Правосудия, но я туда не пойду. Что там будет — очевидно и неинтересно. Я хочу знать, что было.
— Неужели «Бинокль» напечатает о деле Гарсии правду?
— Нет. Но повторять за «Жизнью» и «Планетой» мы тоже не собираемся. Итак, комиссар?
— Почему бы и не рассказать? — Квадратная ладонь махнула в сторону покрытых ажурными накидками кресел. — Садитесь. Брат прислал вишневую…
— Не откажусь.
— Отлично. — Комиссар направился к буфету. — Гарсия из Тарба, жил через три улицы от дома, где родился император. В пятнадцать лет спутался с местной бандой и с ее помощью подался в Альбион. Вы видели эту физиономию?
— Нет пока. Смазлив?
— Во фраке сойдет за вашего брата, то бишь за репортера. Служил официантом в отелях и был наводчиком… Прошу.
— Спасибо. «Гордость императора» иссякла, но крестьянских наливок у нас не отнять. Так что наш герой?
Репортером в «Бинокль» и даже в «Планету» Бонне нипочем бы не взяли, зато комиссар рассказывал по порядку, строго придерживаясь фактов. Все началось год назад с кражи в «Якове Шестом», о которой писали, хоть и не слишком много. Из апартаментов вдовы губернатора какого-то из Ост-атлантидских островов исчезли драгоценности, в том числе фермуар с уникальной лиловой жемчужиной, известной как «Око василиска». Обычно губернаторша хранила сокровище в банке, но в этот раз взяла на курорт. Драгоценности были застрахованы, и хозяйка сочла, что этого довольно.
Воры во время второго завтрака пробрались в номер через балконную дверь, вскрыли чемоданы, завладели шкатулкой и скрылись тем же путем, что и пришли. Местная полиция сразу же вышла на след басконской шайки. Преступников арестовали, драгоценности вернули владелице. Все, за исключением вынутого из оправы «Ока».
Полиция некоторое время наблюдала за так или иначе вхожими в «Якова Шестого» басконцами, но этим и ограничилась. Спустя какое-то время владелица востребовала страховку и, разумеется, получила ее. Дело закрыли. Затем случилось нечто, на первый взгляд не связанное с кражей: в Альбионе принялись крушить находящиеся в частном владении бюсты басконца. После четвертого случая некий «консультант», о котором Бонне говорил с куда большим пиететом, чем об альбионских коллегах, собственном начальстве и мсье премьере, поставил в известность галльскую полицию.
Проследив происхождение разбитых императоров, мсье, вернее, мистер консультант выяснил, что все они изготовлены в одной мастерской, причем находящейся в пяти минутах ходьбы от «Якова Шестого». Всего в заказанной поклонниками императора партии было шесть бюстов, четыре превратились в осколки, еще два были отосланы на континент графу де Сент-Арман.
Консультант предполагал, что «Оком василиска» завладел некто, знавший о готовящейся краже и, возможно, проинформировавший о ней полицию. Опередив басконцев, настоящий вор спрятал жемчужину в сыром гипсе с тем, чтобы изъять ее, когда дело будет закрыто.
— Мы установили наблюдение за особняком де Сент-Армана. — Комиссар поморщился, ему явно было неприятно вспоминать. — На четвертую ночь туда проник взломщик, которого взяли в библиотеке с поличным, у осколков бюста. Мой инспектор тщательно проверил гипс, ничего не нашел и отправил арестованного в участок, где тот принялся изображать припадочного. Время было позднее, и взломщика препроводили в камеру. Утром бы он признался во всем, но вмешался этот чертов депутат… Повторить?
Дюфур молча пододвинул свою рюмку. История была бы интересной даже без депутата. Другое дело, что подавать подобную дичь следовало аккуратно и под соответствующим соусом. Репортер пригубил вишневой и принялся уточнять. Выяснилось, что де Сент-Арман при всей своей любви к басконскому людоеду был вне политики, предпочитая ей карты. Во время кражи он отсутствовал и вернулся, как раз когда требовалось подписать протокол. С карточного вечера графа подвозил депутат-легитимист де Гюра. Утром политикан в сопровождении адвокатов и репортеров явился в участок и потребовал встречи с арестованным. Растерявшийся дежурный позволил самозваным защитникам переговорить с Гарсией наедине. После ухода визитеров поведение басконца коренным образом переменилось. Он отказался от обычных для своей среды выкрутасов и больше не пытался биться в конвульсиях.
— Мерзавца научили, что говорить, — угрюмо подвел итог комиссар, — остальное доделали газеты и депутатские запросы.
— Вас выручило бы «Око василиска», — задумчиво произнес Поль, — но этого не случилось. Я правильно понимаю, что в последнем бюсте жемчужины тоже не оказалось?
— Хуже. Вдова, когда везла драгоценности на курорт, знала, что делает. Мадам нарывалась на кражу, ее обокрали, и она получила страховку. Мы выковыряли из императора подделку…
— Но предъявлять ее не рискнули, — закончил за комиссара журналист. — Полицию обвинили бы в фабрикации улик, и первой возмутилась бы вдова. И все же соотечественники Гарсии имеют на эту стекляшку все права.
— Еще бы, — сказал будто выстрелил Бонне, и журналист понял, что басконские шайки осведомлены об «Оке василиска» и Гарсии не меньше, чем он.
— Замечательная наливка, комиссар. К сожалению, мне пора. Статья должна опередить судебные отчеты, так что читайте завтрашний «Бинокль»… Да, вот еще… Вне всякого сомнения, вас навещают сослуживцы. Не случалось ли в последние недели чего-нибудь мелкого, но смачного? Задавленной собаки с легитимистской кличкой или рухнувшего на моего коллегу фикуса?
* * *
Жоли был в кабинете патрона — играл в бильбоке и ждал Русселя с новостями из верхней палаты: Маршан, председатель партии радикалов и главный соперник премьера, намеревался сделать запрос Министерству финансов. При виде подчиненного Жоли настороженно сощурился.
— Бонне болен начальственным страхом, — объявил с порога Дюфур, — но я его разговорил.
— Надеюсь, ты не собираешься объяснять публике, что пресловутый Гарсия — банальный вор?
— С этим мы опоздали. — Поль проследил глазами за шаром. За пулей проследить не успеешь; впрочем, басконцы все еще предпочитают ножи. — Я не собираюсь ничего объяснять, я собираюсь пугать.
— Читатель любит бояться. — Жоли аккуратно отложил бильбоке. — Особенно за обедом. Сейчас его потчуют имперским реваншем. Спасти Республику от воскресающего монстра, само собой, должен Маршан. Из премьерского кресла. Ты бросил курить?
— Нет. — Поль с удовольствием вытащил портсигар. — Я отказываюсь отдавать место в завтрашнем номере Бланшару, но Аксум с Хабашем в самом деле терпят, и их теперь придется править. Сдаем по-прежнему в десять?
— Да.
— К девяти фельетон будет у вас. Если патрон не одобрит, отнесу в «Оракул».
— Ты взялся за чертовщину?
— Тысяча чертей, как говорят в романах старые вояки, должен же кто-то за нее взяться! Пугать мертвым императором надо элегантно. Я проглядел «Планету» и «Мнение». Пытки, похищения, коррупция, разврат, уничтожение соратников, иностранных подданных и нашего брата-щелкопера… Никакого вкуса.
— Мсье Жоли. — В проеме двери возникла фигура в узком фраке. Руссель. — Маршан сделал запрос. Все, как я и говорил: еще не бомба, но уже скандал…
— Заходи. Дюфур, фельетон нужен к девяти. Что-то еще?
— Катрены…
— Посмотри на окне в репортерской.
Регулярно выручавший редакцию томик знаменитого астролога и прорицателя лежал поверх внушительной газетной кучи, его страницы были влажными и пахли пивом. Прихватив заодно позабытое Бланшаром оперное либретто, Поль отправился в швейцарскую за Библией и старой «Жизнью». Папаша Леру был человеком богобоязненным и растапливал плиту только радикальными газетами. Вернувшись в кабинет во всеоружии, Дюфур скромно уселся возле обожженного сигарами и папиросами столика. Занятые скандальным запросом Жоли с Русселем даже не повернулись. На часах было три и три четверти. Поль закурил и развернул номер месячной давности. В глаза бросились портреты: в самом деле напоминавший репортера Гарсия и знаменитый писатель, взявший крушителя бюстов под свое могучее крыло.
«Я желаю знать» — гласил заголовок статьи, под которой красовалась известная всей читающей публике подпись. Поль пробежал статью глазами — написано было отменно, но вытаптывать чужие цветы всегда проще, чем сажать собственные. Великий литератор Пишан желал знать, скромный журналист Дюфур, достав блокнот, злорадно вывел: «Я боюсь! / подзаголовок „Во многих знаниях многия печали“ /» — и, как всегда, когда его охватывало предчувствие успеха, облизнул губы.
Глава 2
Летом в Старых Кленах, имении маркизов де Мариньи, бывало прелестно; недаром один из старейших друзей дома, господин, не чуждый поэзии и даже издававшийся за собственный счет, едва ли не в каждый свой визит повторял, что окруженная рощами усадьба являет собой пристанище бежавших от цивилизации нимф и дриад. Затем поэт целовал руку хозяйки и лобик ее дочери Эжени. Миниатюрная блондинка с точеным носиком и широко расставленными ясно-голубыми глазами и в самом деле могла показаться лесной нимфой, одевшейся по последней моде и потому несколько растерянной. Любимица родителей, Эжени с детства привыкла к восхищению и умилению, но это не сделало ее ни капризной, ни самоуверенной, а пришедшая в конце весны любовь повергла девушку в смятение.
Один из бесчисленных отцовских знакомых ввел в дом де Мариньи барона де Шавине, рекомендовав его как подающего блестящие надежды политика. Недавно покинувшую пансион Эжени политика не занимала, но молодой человек с обаятельной улыбкой и негромким уверенным голосом девушку живо заинтересовал. Затем юной маркизе кто-то сказал, что барон любил, был обманут и впал в черную меланхолию. Лечивший де Шавине доктор предписал пациенту либо морское путешествие, либо занятие, требующее полного сосредоточения. Барон внял совету весьма своеобразно: выставил свою кандидатуру на ближайших выборах и, к собственному удивлению, победил.
— Я проснулся членом палаты, — признался де Шавине, когда они с Эжени отправились взглянуть, не зацвели ли у беседки пионы. — С моей стороны было бы бесчестно не исполнить данных избирателям обещаний, и потом, политика суть превращение настоящего в будущее. Она зачеркивает прошлое… Насколько все же пейзажные парки приятней регулярных. Это ведь жасмин, не так ли?
Эжени подтвердила. Ее голос почему-то дрогнул. Де Шавине улыбнулся своей нечастой улыбкой и заметил, что будет счастлив выйти к обеду с жасмином в петлице… С тех пор беседка стала для Эжени лучшим местом в мире. Если б только отец не читал здесь по утрам своих газет!
— Кур-кур-курочка! А ну-ка иди сюда! — Де Мариньи, красивый моложавый господин, шумно расцеловал дочь в обе щеки и усадил рядом с собой. — Ты все еще боишься страшных сказок? Нет? Какая ты у меня умничка! Тогда читай…
Это был «Бинокль». От де Шавине девушка знала, что издатель этой газеты не имеет ни совести, ни вкуса, но маркиз выписывал разные газеты, и девушка послушно принялась за отчеркнутую ногтем статью.
«Я боюсь! — писал „барон Пардон“, и Эжени вспомнила, что этот же репортер разыскал в колониях их дальнего родича, из-за чего отец почти поссорился с дядей. — Я слишком долго пробыл вне цивилизации, чтобы отвернуться от пугающих совпадений, которыми меня встретило отечество. Проведя многие недели среди туземцев и привыкших к смерти солдат, начинаешь смотреть на мир по-иному, и я боюсь! Я, пятьдесят с лишним дней преследовавший по саванне банду, более похожую на небольшую армию. Я, стрелявший в приходивших по ночам к нашему лагерю львов. Я, переправлявшийся через пропасти с помощью каната и спускавшийся в полные ядовитых змей расселины, боюсь. И этому страху меня тоже научила Африка, дикий Эрец-Куш, ощущающий своей леопардовой шкурой то, что мы, дети цивилизации, разучились чувствовать. Мы возвели на пьедестал науку, уверовали в могущество пара, но есть иные силы; они спят, и они могут проснуться. Я знаю, надо мной станут смеяться, и все равно на оглашении приговора во Дворце Правосудия меня не будет. Я знаю, что за решение примет суд. Хуже того, я предвижу, что случится потом.
Мудрый старик, который умер в Кад-аль-Кууде на моих руках, рассказывал, как человека, ненароком оскорбившего мертвеца, укрывают от потусторонней мести в тени земной кары. Воина отправляют пасти скот, крестьянина на год отдают в рабство, раба наказывают плетьми. Гражданина Гарсию оправдают под восторженные аплодисменты публики, и да поможет оправданному Господь, в которого мы разучились верить!
Как смеялись мы над суеверными невеждами, заговорившими о проклятии фараонов, но где сейчас те, кто нарушил покой Долины Царей? Где лорд Грэм, профессора Кэммерли и Рилей, полковник Браун? И это лишь те, чьи имена на слуху! Мертвые мстительны и злопамятны. Наши предки знали это, их завет „или хорошо, или ничего“ продиктован не благородством, но страхом. Тем самым страхом, что вынудил меня взяться за перо. Да, я выставляю себя на посмешище, но такова судьба большинства пророков. Я узнал о деле Гарсии все, что мог, и я, как и его защитники, не могу молчать! Я, как и его защитники, делаю то, что мне велит совесть, хотя те, к кому я обращаюсь, вряд ли станут меня слушать, и все же, все же, все же…
Мсье Пишан, золотое перо Республики и ее совесть, не тревожьте тень того, кого вы зовете страшнейшим и омерзительнейшим тираном в истории человечества. Если вы правы в своих оценках, да пребудет тень монстра в сумрачном мире мертвых. Император обрел покой, не будите его.
Господин депутат де Гюра, предоставьте Басконскую колонну дождям и ветрам! Я видел в саванне мертвые города, где все еще стоят статуи позабытых века назад царей. Их оплетают лианы, их венцы служат опорой для птичьих гнезд. Они не опасны, опасна память, а проклятья живут дольше благословений. Вы хотите низвергнуть преступного властелина, — вы его воскрешаете! Страшная судьба тех, на кого падет гнев пробужденного вами тирана, будет на вашей совести! В деле Гарсии вы добьетесь своего, но что, если послезавтра, через неделю, через месяц тот, кого вы избавили от года тюрьмы, найдет смерть?
Я так и вижу, как те, к кому я взываю, презрительно пожимают плечами и объясняют своим почитателям, что ко мне следует направить врачей, но, господа, вы все посещали лекции в университете, чем заслуженно гордитесь. Призовите на помощь науку и попробуйте объяснить с ее помощью, почему в день премьеры лишился голоса мсье Люсьяни. Почему в день, когда в Национальном Собрании вновь заговорили о снесении Басконской колонны, погибла собака, которой хозяин дал имя вашего предтечи, легитимиста, добившегося снятия с колонны статуи императора и не прожившего после этого и полугода?!
Попробуйте объяснить, почему именно сейчас из террариума университета пропали экзотические ящерицы, за белый нарост на голове получившие имя Basilisсus imperador — императорский василиск, а говоря проще, кокатрис. Тот самый, кого басконец сделал символом своей империи, превратив альбионскую насмешку в предупреждение всей Европе. Теперь василиски-кокатрисы предупреждают нас. Простые люди, которые не читают газет, встречают этих существ в самых разных районах города. По утверждениям ученых, Basilisсus imperador не способен выжить в наших условиях, но:
Малые кокатрисы заполонят великую столицу,
Ожидая величайшего, что вернется, совершив круг.
Исполнен гордыни, обретший новую силу,
Он будет досаждать оскорбителям…
Вы знаете эти катрены, вы не можете их не знать. Написанные почти триста лет назад, они предназначены нам. Они предвещают беду, но ее еще можно отвести, если внять голосу разума…»
* * *
— Пророк велик! — возгласил Малыш Тессье-два-су-за-строчку и рухнул на колени. — Славьте Пророка!
Примеру Малыша последовало двое молодых репортеров, а солидный Бланшар поправил монокль и отвесил торжественный театральный поклон.
— Рассыльный, — велел Руссель, — идите к Жерару и возьмите полдюжины шампанского! Как можно быстрее. Записать на мой счет.
— Не пива? — удивился Поль. Руссель был человеком семейным и деньгами не сорил, хоть и получал более тридцати тысяч в год.
— За это и дюжины мало, — развеял сомнения хроникер, некогда рекомендованный на это место самим Полем. — Угадай, что за новость принес в клювике Тессье!
— Ну-с, господин пророк, — воздвигшийся на пороге кабинета Жоли и не думал отчитывать расшумевшихся подчиненных, — явите нам свой дар.
Поль не без самодовольства оглядел коллег. Похоже, он приготовил из подручных средств неплохое рагу! Разбежавшиеся ящерицы, осипший тенор, задавленный бульдог, безотказные катрены, колониальная экзотика, знакомый комиссар, и готово! Вот вам, любезный читатель, проклятье императора, и попробуйте за утренним кофе думать о каких-то запросах или концессиях!
— Итак, Дюфур?
Поль прислонил тросточку к пустующему стулу:
— Гарсию выловили из Йонны. Чтобы это предсказать, достаточно быть криминальным репортером в отставке.
Жоли с довольным видом тронул галстучную булавку:
— Тессье?
— О Гарсии в префектуру известий не поступало. — Малыш уже встал и теперь тщательно отряхивал сюртук. — Зато скоропостижно скончались мсье де Гюра и мсье Пишан. Будет объявлен траур.
— Все просто, — объяснил тремя часами позже Бонне, очевидно, не испытывавший к покойным особой жалости. — Отравление поддельным коньяком.
— «Гордость императора»? — с непонятной ему самому оторопью уточнил журналист.
— Разумеется, так что виновник очевиден… Черт, я не о басконце! Странно все вышло.
Поль кивнул. Совпадение было эффектным, но при ближайшем рассмотрении все становилось на свои места. Лакей покойного подменил хранившийся в хозяйском кабинете коньяк, но злого умысла в его действиях не прослеживалось. Де Гюра неоднократно выказывал намерение разбить ставшую редкостью бутылку о поверженную Басконскую колонну. Слуга счел, что колонне все равно, что пить, и заменил подлинный напиток купленным из-под полы. Увы, примчавшийся к простуженному соратнику прямиком из Дворца Правосудия Пишан предложил отметить победу «Гордостью императора», полагая это остроумным. Литератор пустил в ход свое знаменитое красноречие, и депутат капитулировал. Видимо, спасители Гарсии были слишком возбуждены, чтобы оценить вкус и букет, а может, фальшивый коньяк отличался от настоящего лишь смертоносностью. Как бы то ни было, Республика понесла невосполнимую утрату, а полиция выясняет, откуда взялась подделка.
— И знаете, — внезапно понизил голос комиссар, — слуги клянутся, что видели в гостиной эту вашу ящерицу…
* * *
За вечерним чаем обсуждали все ту же статью и написавшего ее газетчика. Отцу было любопытно, но дядю беспокоило отнюдь не басконское проклятье. Он подозревал, что «барон Пардон» ездил в колонии, чтобы по приказу премьера разыскать «этого Пайе де Мариньи». Самому дяде, как нынешнему наследнику титула, наводить справки было неудобно, и по его просьбе это сделал де Шавине. Капитан Анри в самом деле являлся законным правнуком шуазского роялиста.
— Если он предъявит права, — объяснил барон, — исход представляется мне спорным. Не думаю, что нашего хозяина могут лишить титула, но в вопросе наследования все не столь очевидно. Принятые по нашему настоянию поправки в данном случае…
Поднялся шум. Дядя требовал немедленных действий, мсье Дави, папин банкир, желал знать, кто таков барон Пардон, тетя в очередной раз объясняла, что премьер из страха перед дядей развязал газетную травлю. Никогда не одобряющий политических устремлений брата-погодка маркиз расспрашивал смущенного кюре о загробных проклятиях, а маркиза в новом «чайном» платье обсуждала со «своими» гостями новый роман мсье Вида́, Эжени его еще не прочла. Сидевший рядом с девушкой де Шавине негромко спросил:
— Мы вас утомили?
— Эжени утром испугалась! — заявил через стол маркиз. — Даже побледнела. Этот щелкопер нагнал на курочку такого страху… Будь я помоложе, вызвал бы паршивца на дуэль и проколол правое запястье. Чтобы не пугал девиц своей писаниной хотя бы месяц.
— Вы в самом деле испугались? — удивился де Шавине. — Но чего?
— Я… Я бы не хотела, чтобы с Гарсией что-нибудь случилось. И с другими…
— У нее доброе сердечко, — маркиз слегка подался назад, позволяя лакею наполнить рюмку, — и очень чуткое, однажды она нас просто спасла… Не захотела осматривать монастырь Сан-Джакопо, мы вернулись в отель и там узнали, что оборвался фуникулер… Так вот, святой отец, если пресловутого волка выдумала жена, чтобы объяснить исчезновение мужа, последующие события…
Дядя принялся что-то доказывать де Шавине, тетя отвлекла маму от любовных похождений еще не коронованного красавца Луи, папа рассеянно посоветовал дорогому наследнику отказаться от титула и вступить в партию радикалов прежде, чем титул откажется от него. Дядя от возмущения расплескал чай, мадам Дави живо заметила, что великий астролог ошибся, посулив галльскую корону королю Баскони, мамин знакомый столь же быстро возразил, что ошибся не предсказатель, а те, кто трактовал его катрены. Папа сходил за книгой и зачитал:
Избранный Марсом, он явится из Баскони,
Унизив Остров и возвысив себя.
Белая голова укажет путь армии,
Кровавое море успокоится на полстолетия…
Вам это ничего не напоминает?
— Но это же очень просто, — поднял брови защитник астролога. — В виду имелся не белый рыцарский султан, а белый берет. Современники короля Баскони об этом знать не могли!
— Эта фальшивка давно разоблачена, — вмешался дядя. — По приказу узурпатора было подделано множество…
Папа протянул раскрытую книгу мадам Дави.
— Издание 1756 года, — улыбнулась та. — Император родился двенадцать лет спустя.
— Отвратительно, что это еще помнят…
Эжени не выдержала и сбежала в дальний угол террасы, где между кадок с олеандрами стояло несколько шезлонгов. Папа шутил, а она в самом деле боялась. «Барон Пардон» вряд ли написал о проклятии все, что знал. Скорее всего, о главном он умолчал, как молчит сама Эжени о снах, в которых к ней раз за разом приходит невысокий горбоносый человек в белом берете, берет за руку и ведет в беседку с видом на море. Цветут канны, по густо-синей воде скользит парусная лодка. Одна и та же… Это началось на Золотом берегу. Шестилетняя маркиза уснула в садовом лабиринте, и к ней по разобранной задолго до рождения Эжени лестнице спустился покойный император, правда, тогда девочка не знала, кто это…
— О чем вы думаете?
Барон де Шавине стоял рядом с Эжени, и в петлице у него была… веточка отцветшего жасмина.
— Ни о чем. Не слушайте дядю, он раздражен. Понимаете, он хочет со временем стать маркизом.
— Это очевидно, но чего желаете вы? Никогда не поверю, что юную девицу не занимает доблестный колониальный родственник, который к тому же хорош собой.
— Так пишет «Бинокль»…
— Вы ему не верите?
— Ему не верите вы, мне этого довольно.
— Вы удивительное создание, мадемуазель де Мариньи. Каюсь, не думал, что в наше время можно встретить подобное сокровище. Мне казалось, я знаю жизнь, а я не знал о ней ничего.
— Почему вы носите в петлице отцветший жасмин?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Неважно…
— Нет, важно. Очень важно! Прежде чем я переговорю с вашим отцом, я должен спросить вас. Вы согласитесь стать баронессой де Шавине?
— Так… так сразу?
— Сразу?! Жасмин отцвел целую вечность назад. Я ждал, сколько был в силах.
— Вот вы где! — Маркиз с рюмкой ликера в руке вышел из-за олеандров. Он был вне себя. — Мне это, в конце концов, надоело! Мой брат и его жена спорят о моем титуле так, будто я завтра наступлю на хвост василиску и разобью себе голову. Омерзительно… Я найду Анри де Мариньи или хотя бы этого писаку. Будет забавно, если с проклятием он окажется прав. Вы бы в этой вашей палате оставили в покое колонну… Стоит себе и стоит!
— Папа, — тихо сказала Эжени, — мсье де Шавине хочет с вами поговорить, а я… Я ему разрешила.
Глава 3
«Жизнь» ответила на день позже, чем ожидалось, — видимо, из-за траура по Пишану. Дюфур завтракал в кофейне неподалеку от квартиры, которую снимал; через два столика от журналиста допивал свой кофе лекарского вида господин. Он читал, и в глаза журналисту бросился крупный, набранный знакомым шрифтом заголовок: «Мы НЕ боимся». К статье лепилось интервью Маршана, судя по подзаголовку, в очередной раз объяснявшего, почему строительство канала через Трансатлантидский перешеек должно быть передано в частные и честные руки.
Обладатель «Жизни» поймал заинтересованный взгляд, аккуратно сложил газету и через гарсона передал Полю.
— Впрочем, — завязал он разговор, — если вы не видели вторничный «Бинокль», то вряд ли поймете, что к чему.
Поль слегка развел руками, давая понять, что не довелось. Господин, спросив еще кофе, пересел к обретенному собеседнику. Он в самом деле был врачом, придерживался самых радикальных взглядов и очень хотел поговорить. Узнав немного о бароне Пардоне и много о правительстве, обеих палатах и муравьином спирте, Дюфур сунул в карман визитную карточку с эмблемой госпиталя Святого Варфоломея и откланялся. По дороге в редакцию ему попался торговавший «Оракулом» мальчишка, из чьих выкриков следовало, что «Оракул» предрекал врагам покойного императора страшные беды еще зимой.
В редакции было тихо и суетливо. Поль понял, что приехал патрон, еще до того, как папаша Леру, красноречиво скосив глаза в сторону коридора, прошептал:
— У себя… Дважды спрашивали про мсье.
— Спасибо.
— Рад служить мсье… Вы так верно написали про этих ящериц! Мадам Леру одну такую видела. Еще в прошлую субботу, а ребеночек-то и умер. Мадам Леру сразу все поняла…
Мадам Леру была повитухой. Она всегда все понимала и предвидела. После того, как оно случалось.
— Значит, уже в прошлую субботу?
— Мсье Дюфур не пришел?! — Разогнавшийся рассыльный замер в ладони от конторки швейцара; казалось, беднягу осадили, как лошадь. — Мсье, вас желают видеть…
Восседавший в клубах дыма патрон напомнил Полю ритуальные аксумские фигуры черного дерева, только эта «фигура» дымила как паровоз и обладала белоснежной шевелюрой.
— Хорошая работа, — при желании патрон мог скупить дюжину табачных фабрик, но предпочитал крепкие дешевые папиросы, — однако, как мы видим, не оконченная.
— Ты уже читал? — Что именно, Жоли не уточнил, и Поль не преминул ввернуть:
— «Оракул» настаивает, что предсказал гибель де Гюра и Пишана еще зимой.
— Шулерство. — Патрон сунул окурок в пепельницу, и Дюфура осенило, что на ней уже лет сорок красуется бронзовый кокатрис. — Но бульварщина никого не волнует. «Жизнь» имеет наглость обвинять нас в нечистоплотности, сговоре с полицией, мракобесии и невежестве. Придется отвечать.
— Я видел статью, она не подписана. — Патрон любил военную краткость, сейчас это Поля вполне устраивало. — Я бы предложил ответ от редакции. В том духе, что барон Пардон имеет обыкновение опасаться за тех, кто может стать безвинной жертвой чужой глупости. На тех же, кто является жертвой собственной, его опасения никоим образом не распространяются. Впрочем, барон не откажется для общего развития узнать имена некоторых из этих господ и засвидетельствовать им свое почтение.
— «Чужой глупости», — с расстановкой повторил патрон, — и добавьте «корыстолюбия».
— Ниже поставим завершающий алможедский фельетон. — Жоли уже считал вопрос решенным. — Неплохо бы тебе убить в нем гепарда. Выстрелом в глаз.
— Бабуина. — Дюфур последовал примеру начальства и закурил. — Наглого краснозадого бабуина, швырявшего в нас со скалы всяческой дрянью и полагавшего себя неуязвимым. Это не будет ни намеком, ни ложью, обычная путевая зарисовка. Бабуина, в отличие от гепарда, я действительно застрелил. Правда, Мариньи застрелил пятерых.
— Чуть не забыл. — Жоли водрузил рядом с окурками патрона окурок своей сигары. — Маркиз де Мариньи прислал на имя барона Пардона очень любезное письмо. Приглашает в воскресенье отобедать на своей городской квартире. Кажется, дело в найденном тобой капитане. Было бы неплохо взять у маркиза интервью как у правнука шуазского героя и держателя акций Трансатлантидской компании. Мариньи, насколько мне известно, в отличие от своего брата не состоит ни в какой партии, но в вопросах возвращения Иля и Австразии…