Наша совместная экспедиция подходит к концу, но прежде чем мы расстанемся, я бы хотела еще чуть-чуть задержаться на истории Персефоны, вместе с которой мы начали наш путь: именно она в том образе, в котором она предстает перед нами в конце волшебной истории, является для меня символом вожделенной внутренней интеграции. Покинув преисподнюю, Персефона больше не отрекается от своей тени, но и не позволяет ей поглотить себя полностью, безвозвратно – она управляет циклами ее появления и исчезновения. В Персефоне живет Деметра – сильная, щедрая и любящая внутренняя мать, но рядом существует и Аид – внутренний демонический муж, который оставляет за ней право быть самой собой: уходить и возвращаться, вновь уходить и вновь возвращаться. Жизнь Персефоны, теперь уже зрелой женщины, движется в постоянном внутреннем ритме; она замыкает круг и тут же начинает его с начала: цветение – увядание – цветение, жизнь – умирание – жизнь. Пятна света и тени мелькают, сменяя друг друга на просторах ее души – там, где шумят густые зеленые кроны деревьев, посаженных ее матерью. Мужское и женское больше не соперничают между собой: мир царит между светом и тенью; между зимой и летом. Подарки, приготовленные каждым из них, принимаются с радостью и любовью. Всему свое время: время для фей подносить подарки и время – произносить проклятья.

Экклезиаст (познавший, благодаря своим женщинам, что такое цикл и цикличность) сказал:

Героиням сказок возвращения из небытия хорошо знаком круговорот тьмы и света, нашего погружения во мглу и восхождения к свету. Персефона, которая возвращается из царства теней, неся в себе плод от семени Аида; Талия, из чрева которой вышли ее Солнце и Луна; Ситтукан – девочка, которая вернулась королевой; Иннана, рожденная заново сестрой, корчащейся в родовых муках на дне преисподней, – история каждой из них – это образ нашего (объединяющего в себе свет и тень) возрождения. Круговорот этот – тяжкое бремя. Я и не пытаюсь скрыть всей тяжести пути вниз, на самое дно, но когда мы, ослабляя хватку, подчиняемся влекущей силе движения, это движение становится более мягким, менее резким и травматичным.

Было бы лучше, если бы мы, подобно Иннане, сами находили дорогу вниз и не нуждались бы, подобно Сильвии Плат, в том, чтобы нас похитили. А иначе мы действительно оказываемся похищенными: наша безвыходность похищает нас, застывших от ужаса, в чужие края депрессии, страха, болезни, оцепенения.

Когда мы отдаемся во власть круговорота, когда подчиняемся его ритму и становимся его частью, он становится частью нас: он больше не угрожает нам извне, а является той внутренней силой, которая толкает нас вверх сквозь жесткую почву наших будней изо дня в день, из месяца в месяц.

Если бы я знала дорогу туда и назад, если бы ходила по ней с юности, если бы признала ее существование и осознала ее необходимость, тогда, возможно, я бы спускалась по ней сама – иногда и по своей воле – увядать, оплакивать, умирать и рождаться заново.

И было бы хорошо, если бы у меня внутри хранилась карта с подробными указаниями, подобная той, которую получила Психея от прозорливой башни: с хромым погонщиком хромого осла не заговаривать, заплатить одним из медяков за переправу через реку, не поддаваться жалости и мертвеца за гнилую руку из реки не вытаскивать, старым ткачихам не помогать и их тканей не касаться, бросить ячменную лепешку в пасть преогромного пса с тремя головами; встретив Прозерпину, сесть перед ней на голую землю и съесть только простого хлеба; приняв, что дадут, тем же путем и вернуться, снова вступить на прежнюю дорогу и снова увидеть хоровод небесных светил.

Представьте себе спускающуюся в преисподнюю Иннану или Психею, принесшую себя в жертву дракону. Представьте Андромеду, бросившуюся в волны навстречу своему чудовищу: девушка, подчиняясь чувству долга, устремляется в покрытые мраком глубины своей души, встречает там своего таинственного анимуса, свои страсти и инстинкты, свои красное и черное, свое умирание, свое увядание… Она предается любовной игре, борется, кричит, смеется. Собравшаяся на берегу толпа заворожено следит за мелькающими над водой хвостами, рогами, руками и ногами, на мгновение появляющимися на поверхности и вновь исчезающими в пучине. А затем вода затихает на одну минуту, неделю, месяц, год, семь лет, сто лет, вечность.

Разочарованные зрители расходятся по домам. Гномы остаются сторожить гроб. Родители Психеи, отгородившись от внешнего мира стенами дома, тайно оплакивают свою дочь. Деметра скитается по бесплодной земле. Родители спящей красавицы погружаются в бездну вместе с ней. Пока однажды… Легкая зыбь на поверхности озера, еле различимый всплеск, чуть заметная тень – и вот она появляется: не Афродита-богиня, сотворенная из морской пены, а настоящая женщина из плоти и крови. С большим трудом, очень медленно она выбирается на берег, тихая, погруженная в свои мысли: ее мозг все еще продолжает перерабатывать то, что она видела во сне.

Безмолвие. Нет публики, которая бы восторженно встретила ее возвращение, но она не одна. Она прижимает к сердцу дитя света и тени – саму себя.

Неважно, как мы там оказались – преисподняя всегда одна и та же преисподняя, а совершаемая там работа всегда одна и та же работа: все та же «грязная» работа, все то же глубокое погружение в нечистоты нашей жизни; все те же попытки сдуть толстые слои пыли забвения и подавления, которые покрывают «некрасивые», «нежелательные», «гадкие» участки нашей души. И почти всегда свершается чудо: и там, среди запустения и грязи, подобно тому, как мы все «из пыли вышли», появляется девочка света и тени, которую мы поднимаем вместе с собой из бездны, чтобы растить и любить под голубым бездонным небом, прояснившимся после бури. Эта девочка всегда там, ждет не дождется, чтобы мы ее позвали, дали ей имя, чтобы мы ее помнили и любили.

Женщины, побывавшие внизу и поднявшиеся оттуда наверх, пишут о ней, изображают ее в рисунках, рожают и растят ее. А она учит нас: открывает перед нами нашу способность, нашу обязанность принимать и любить себя такими, какие мы есть.

Когда я была там, на дне пропасти, я искала дорогу назад, но не верила, что найду ее когда-нибудь. Я думала, что моя внутренняя преисподняя проглотила меня навечно, что ядовитое яблоко никогда не выскользнет из моего горла. И когда я стояла двумя ногами на краю пропасти и смотрела вниз, то не чувствовала никакой гордости и не испытывала чувства победы, а только безумный страх перед черной зловещей бездной, которая выплюнула меня назад. В ее глубоких глазах стоял вопрос, которого я раньше не замечала: кто ты? Она спрашивала меня, крича на своем немом языке, и я до сих пор стараюсь ей ответить, каждый день заново.

Долгое время я отлеживалась на берегу – отдыхала, наслаждаясь голубым небом и прозрачным чистым воздухом. Я не могла поверить, что больше никогда не соскользну вниз, и поджимала ноги, крепко прижимая их к телу, чтобы они не утащили меня назад в жуткую бездонную яму. Только намного позже, оглядываясь назад, я поняла, что все это время прижимала к груди девочку, дитя из света и тени, о существовании которой я и не догадывалась.

Когда рождаются наши дети, они кажутся нам детьми солнца… Их луна открывается нашему взгляду медленно-медленно – пока они предстают перед нами как одно целое, как один целостный человек, содержащий в себе и солнце, и луну, свет и тень. Наша первая встреча с теневой стороной наших детей может оказаться очень тяжелой. Может пройти много времени прежде, чем мы начинаем понимать, что и нашим солнечным детям иногда необходим отдых в своей собственной тени.

Я смотрю на своих детей, и они напоминают мне эльфов или нимф, мелькающих, вспыхивающих на солнце и исчезающих в тени среди деревьев. На них пляшут пятна света и тени, и капли росы искрятся на их лицах. Только так они совершенны, только так они существуют – и только так существую по-настоящему и я сама. Мои дети открыли мне солнце и луну, которые во мне. Мою любовь к детям, таким, какие они есть, с луной и солнцем, заключенным в одно целое, я учусь проявлять и по отношению к самой себе.

Теперь я готова заговорить с бездной, превратившей меня в ту, кем я являюсь сегодня, и сказать ей спасибо.