ГЛАВА XVIII
Японские сады

Стоит пересечь границу полярного круга, и солнце в исландском небе, будто светильник, подвешенный на нити, возобновляет свое движение.

Полярные земли — Гренландия (там можно было бы разместить четыре Франции, потом добавить Аляску, а потом еще три Франции) — обладают всем, что и обыкновенные страны: равнины, плато, реки, скалы, озера, моря… В некоторые моменты кажется, будто летишь над бассейном Сены, в другие — над вершиной Ра или облезлыми холмами Пюи-де-Дома. Но только все чисто, безлюдно, необитаемо (и не может быть обитаемо), заморожено, вырезано во льду. Земли, положенные в холодильник, в ожидании, что и для них настанет жизнь. Резервные земли, сохраняемые во льду ради будущих поколений. Когда народится новый человек, он отодвинет снежное покрывало, окутывающее эту землю, и она будет служить ему, новая, девственная, предназначенная для него от начала времен…

Остановка на час, которым солнце воспользуется, чтобы скользнуть на один градус ближе к горизонту. Самолет переливает своих пассажиров через надувную трубу в стеклянное здание. Нам не по вкусу воздух Анкориджа. Я думаю об оранжереях Хверагердхи. Здесь в теплицу заключены люди. Известно, что только один скачок отделяет растение от человека, но не так же грубо, не так быстро.

Еще восемь часов полета, и вот Япония являет нам огромный и утонченный силуэт Фудзи, в его горностаевой пелерине. Только солнце имеет право ложиться спать там.

Зачем ваять с помощью молотка, резца или пилы? Зачем заставлять страдать камень и вводить его душу в отчаяние? Художник — это созерцатель. Художник творит взглядом…

В XVI веке, по вашему календарю, генерал Хидейоши, посещая однажды вассала, живущего в тысяче километров севернее, заметил в его саду замечательный камень. Его имя было — Фудзито. Хидейоши принял его в дар от вассала. Из уважения к его духу, он завернул его в роскошный кусок шелка. Потом его положили на великолепно изукрашенную повозку, влекомую двенадцатью белыми быками, и во все время путешествия, которое длилось сто дней, музыкальный оркестр убаюкивал его сладостными мелодиями, чтобы успокоить его боль — ведь камни по природе домоседы. Хидейоши установил Фудзито в парке своего замка Нийо, потом в своем поместье в Юракудаи. Он и сегодня остался главным камнем — о ишу — его можно видеть в Самбо-ин.

Скульптор-поэт не разбивает камни. Он их собирает. Побережья 1042 японских островов и склоны 783 224 гор изобилуют бесконечным числом обломков скал и галькой. Там есть красота, разумеется, не такая, как в ваших статуях, вырубленных молотком из камня. Чтобы создать красоту, достаточно ее заметить. Ты увидишь в садах X века избранные камни той эпохи, когда жили гениальные собиратели. Эти камни неподражаемы по своему стилю, уникальны. Конечно, горы и побережья Японии не очень изменились за девять веков. По ним раскиданы те же обломки скал, те же камушки. Но потерян инструмент их собирания — глаз художника. Больше никогда не найдут таких камней, но они остаются в каждом саду, созданном вдохновением. Камни, в них собранные, благодарят глаз, который оставил доказательство своей гениальности, но унес ее секрет.

Тревога, обуревавшая меня по поводу поездки в Японию, счастливо развеялась с первыми же шагами по большому залу Токийского аэропорта. Я боялся, что мой западный взгляд, обманутый общностью черт желтой расы, смешает всех японцев в одну безликую массу. Та беспомощность, которую проявляет западный путешественник — «все негры похожи». Я был от нее далек. Я боялся, сказать по правде, погрузиться без оглядки в общество, являющее неслыханный, приводящий в замешательство феномен — повальной близнецовости. Какая насмешка может быть злее, чем когда разлученный близнец ищет, трепеща, своего брата-близнеца по всему миру и вдруг оказывается нежданно — совершенно один — в бесчисленной толпе неразличимых братьев-близнецов! Судьба не могла бы приберечь для меня более жестокой шутки.

И вот, все оказалось не так! Характерная индивидуальность японца вовсе не стерта общими расовыми чертами. Нет и двух, которых мне было бы легко спутать. Впрочем, физически они мне нравились. Я люблю эти мускулистые и гибкие тела, эти кошачьи повадки — преимущество, которое дает низкая талия и короткие ноги для сохранения равновесия, неоценимо; эти глаза, так совершенно очерченные, что всегда кажутся подрисованными, волосы, несравненные по своему качеству и количеству — тяжелые, черные и сияющие каски; эти дети, чьи тела мощно вылеплены, лишены растительности и позолочены. Старики и дети, впрочем, больше наделены чертами своей расы и они красивее, чем взрослые, опошленные западным влиянием. Но эти общие характеристики не мешали мне безошибочно различать всех индивидуумов, встреченных мною. Нет, если эта страна чему-нибудь меня научит, это не будет грубый маскарад, где все переодеты двойниками. Поговорим лучше о садах, камнях, песке и цветах.

Сад, дом и человек представляют собой единый организм, который нельзя расчленить. Человек должен быть здесь. Цветы не расцветут иначе как под его любящим взглядом. Если по какой-то причине человек покидает свое жилище, сад запустеет, дом обратится в руины.

Сад и дом должны по родственному переходить друг в друга. Западные сады пренебрегают этим законом. Западный дом воздвигнут как столп посреди сада, который он игнорирует и которому противоречит. Это немое презрение друг к другу перерастает во враждебность и ненависть. Дом мудреца состоит из нескольких легких строений, стоящих в саду на деревянных столбах, которые, в свою очередь, поставлены на плоские камни. Скользящие двери, чаще всего прозрачные, образуют подвижное пространство и делают ненужными обычные двери и окна. Сад и дом купаются в одном и том же свете. В традиционном японском доме не бывает сквозняков, а только ветер. Дом, благодаря сети галереек и переходов, растворяется в саду. Поистине трудно сказать, кто из них, вторгаясь, поглощает. Это больше чем счастливый брак, это — одно целое.

Камни не просто так положены на землю. Они должны быть частично зарыты. У камня есть голова, спина, а его чрево требует соприкосновения с горячей темнотой почвы. Камень не бывает мертвым, немым. Он слышит удары волн, плеск озера, грохот потока, он жалуется, если несчастен, так горько, что разрывает сердце поэта.

Есть два вида камней: камни стоящие и камни лежащие. Большое заблуждение положить камень, вертикальный по природе. Есть другое — хотя чуть более простительное — воздвигнуть лежащий камень. Самый высокий камень не должен быть выше уровня пола того дома, около которого он стоит. Камень, стоящий под водопадом, который разбивает в своем падении тысячи брызг о его голову, символизирует карпа, рыбу, живущую тысячу лет. Вертикальный камень перехватывает кажи и отсеивает злых духов. Лежащие камни излучают энергию по горизонтальной оси, по направлению головы. Вот почему эта ось не должна быть направлена в сторону дома. Обычно дом ориентирован таким образом, что его оси не совпадают с осями камней. Строгая геометрия дома контрастирует с кривыми и косыми линиями сада, призванными нейтрализовать духов камней. Западный мир копирует систематическую неправильность японского сада, не понимая ее смысла. Неслучайно под выступом крыши располагают желобок, наполненный камешками, — на них стекает дождь. Серые и матовые под солнцем, они становятся черными и блестящими под дождем.

Садовые камни разделяются на три вида: главные камни, вспомогательные и камень Оку. Вспомогательные камни составляют свиту главного. Их укладывают позади лежащего камня линейкой, группируют у основания стоящего камня, или они поддерживают снизу висящие камни. Камень Оку трудно заметить. Его кладут последним — тайный, секретный, он заставляет всю композицию вибрировать, он может сыграть свою роль, оставаясь невидимым, подобно душе скрипки.

Выйдя на улицу в рассветный час по капризу сна, еще не привыкшему к разнице во времени, я наблюдал пробуждающийся город. Прохожие, с присущей им абсолютной вежливостью, казалось, не замечали европейца, хотя и необычного здесь, одинокого на утренних улицах. Перед каждым рестораном стоял металлический сосуд, в котором горели как хворост палочки, которыми клиенты ели вчера. Палочки — вот и весь столовый прибор. Видя, как мимо проезжают грузовики, собирающие городской мусор, я подумал о дяде Александре. Все было очаровательным в забавном наряде мусорщиков, их широкие шаровары, заправленные в необыкновенные каучуковые сапожки (они по колено, черные и мягкие, большой палец в предназначенном для него отсеке — настоящие ножные варежки), белые перчатки, муслиновый прямоугольник, прикрывающий нос и рот, эластичными шнурками прикрепленный к ушам. Можно было подумать, что сбором мусора занимаются особые люди, даже анатомически отличные от других: ноги, например, у них черные и в трещинах — от грубых городских работ. Грубы и единственные птицы, заполонившие город, — вороны. Слуховая иллюзия? Мне кажется, что крик японского ворона, странным образом, проще, чем у его западного сородича. У меня тонкий слух, но я не мог расслышать что-либо, кроме «Ах! Ах! Ах!», звучащий вроде бы как веселый смех, но в очень мрачной тональности. Я бы дорого дал, чтобы еще раз быть очарованным — хоть один раз — жалобным и серебряным колокольчиком загадочной ночной исландской птицы, которую кроме меня никто не слышал. На некоторых крышах — шесты, увенчанные золотыми мельницами, на них развеваются шелковые, большие и разноцветные карпы, их разинутый рот сплетен из ивы. Причина этому та, что 5 мая — праздник маленьких мальчиков, и каждый карп соответствует ребенку мужского пола, живущему в доме. Еще одна деталь, которая восхитила бы моего скандального дядю… Ничто не может выражать радость больше, чем огромные розы из гофрированной бумаги, их несла какая-то процессия. Увы, грубая ошибка варвара: это оказался похоронный кортеж, а розы соответствовали нашим могильным венкам. Священные лани Нары не преминули выйти навстречу, но не только разочаровали меня, а просто опротивели… Их фамильярность, упитанность, их попрошайнические ухватки делали их похожими на толстых и вкрадчивых монахов, собирающих милостыню, вдобавок и масть их была коричневая и бежевая, как сутаны. Собаки и кошки держались с большим достоинством. От этих грациозных животных и не приходится ожидать другого, как проявления гордости, скромности, они худы и держатся на почтительном расстоянии. В конце концов, представление о земном рае, где все звери мирно сосуществуют с другими животными и людьми в наивной и идиллической близости, несет в себе что-то вялое и отталкивающее потому, что оно противоестественно.

Камни изображают некоторых животных, отличающихся сверхчеловеческой продолжительностью жизни. Это — феникс, слон, жаба, олень, на котором едет ребенок. Вот камень, представляющий голову дракона с жемчужиной в зубах, два кустика приставлены на место рогов. Но основные животные-камни японских садов — журавль и черепаха. Часто черепаха изображается с длинным хвостом из водорослей, похожим на бороду мудреца. Журавль — птица трансцендентная, беседующая с солнечными гениями. Черепаха и журавль символизируют тело и дух, инь и ян.

Эти два принципа присутствуют в саду в равной мере и уравновешивают друг друга. У гостя, вошедшего в поместье, глаза обращены на юг, он видит водопад по ту сторону пруда, западная сторона водопада — справа от него. В поместье Гинден это — женская сторона, заповедник пожилых дам, запретная зона, хозяйственная, нечистая земля, область, посвященная осени, сбору урожая, пище, тени, короче — инь. Левая половина — владение князя, мужчин, область церемониалов, приемов, публичная зона, связанная с солнцем, весной и с воинским искусством, это — ян.

Есть два вида фонтанов — вздымающиеся и падающие. И те и другие должны быть в темном, укромном месте. Вода должна зарождаться в камнях и стремительно выпрыгивать вверх, подобно ключу. В XVI веке мастера, создававшие один из водопадов в Самбо-ин в Киото, работали больше двадцати лет, чтобы правильно расположить его. Злые духи летают всегда по прямой с северо-востока на юго-запад. Бегущая вода должна считаться с этим направлением, в ее обязанности входит позаботиться о том, чтобы злым духам было легче найти путь выхода из поместья.

Этим утром в 4.25 произошел легкий сейсмический толчок. Через несколько минут после этого — сильная гроза и град. Какая связь между этими феноменами? Никакой, без сомнения. Но нельзя помешать разуму, испуганному этими враждебными явлениями, сблизить их, сделав еще более непонятными. Мы — в стране тайфунов и землетрясений. Может ли на самом деле между ними быть причинная связь? Мне отвечает мой учитель Шонин. Тайфун создает на очень маленьком пространстве интенсивное понижение давления, которое вместо того, чтобы разлиться по атмосфере, порождает вихри на своей периферии под влиянием вращения земли. Если допустить, что есть участки поверхности земли, подверженные слабому теллурическому давлению, которое приходит в равновесие под тяжестью атмосферы, то понятно, что резкое понижение давления над такой ослабленной поверхностью провоцирует нарушение равновесия и может вызвать землетрясение.

Тайфуны, землетрясения… Я не могу не думать о связи между конвульсиями неба и земли и садовым искусством, которое соединяет эти две стихии, согласно своим тонким и скрупулезным формулам. Мудрецы и поэты, не думая о великих стихиях, посвящают себя крохотным частичкам пространства, неба и земли, пытаясь изгнать из своего сознания те замечательные дикие игры стихий, которые существовали еще до появления человека, по крайней мере, до возникновения человеческой истории. В катаклизмах можно увидеть гнев или печаль чудовищных детей, раздраженных равнодушием человека, который отвернулся от них, склонясь над своими крошечными строениями.

Шонин ответил мне, что в моих рассуждениях есть доля истины, хотя они слишком эмоциональны. Садовое искусство, находясь на стыке неба и земли, на самом деле — превосходит простую заботу о восстановлении равновесия между человеческим пространством и пространством космоса. Впрочем, Запад не игнорирует совершенно эту функцию человеческого искусства, так как благодаря громоотводу дом предлагает свои услуги, обеспечивая безопасное перемещение небесного огня к центру земли. Но амбиции японского пейзажиста устремляются выше, его знание мудрее, хотя он подвергает свои творения еще большему риску. Уже Джерба и Хверагердхи дали мне пример творения дерзкого, парадоксального, постоянно подверженного угрозе уничтожения — и я могу утверждать, что в час, когда я пишу эти строки, пустыня снова вознесла свои дюны на месте, где был феерический сад Деборы. Японцы устанавливают равновесие между двумя пространствами — человеческим и космическим. Сады расположены в точке их пересечения, они представляют более мудрую попытку творения. Неудачи здесь случаются реже — теоретически они просто невозможны, — но поскольку они случаются, то кажется, что небо и земля стремятся поглотить их в гневном безумии.

В конечном счете, это равновесие — в человеке оно называется безмятежностью — мне кажется фундаментальной ценностью восточной философии. Замечательно, что это представление о внутреннем покое играет такую небольшую роль в христианском мире. Деяния Иисуса исполнены слез, крика, резкости. Последовавшие за ним конфессии развивались в драматической атмосфере. Спокойствие кажется им тепловатостью, равнодушием, если не тупостью. Неудача и дискредитация квиетизма, проповедуемого мадам Пойон в XVII веке, хорошо иллюстрируют то презрение, с которым Запад относится к ценностям, не требующим действия, энергии, патетического напряжения.

Я размышлял над этим, посещая гигантскую статую Будды в Камакура. Какой контраст по сравнению с христианским распятием! Эта бронзовая фигура, высотой в четырнадцать метров, воздвигнутая в центре восхитительного парка, излучающая мягкость, учительную силу и пронзительный ум. Корпус слегка наклонен вперед в позе, выражающей внимание и доброжелательность. Огромные уши, с ритуально удлиненными мочками, все слышат, все понимают, все удерживают. Но тяжелые веки прикрывают глаза, отказывающиеся судить и метать молнии. Свободное платье прикрывает мягкую и полную грудь, в которой, кажется, смешиваются признаки обоих полов. Руки лежат на груди, бездейственные, бесполезные, как и ноги, вывернутые в позе лотоса. Дети играют в тени Основателя. Целые семейства фотографируются перед ним. Можно ли представить себе кого-либо фотографирующимся у ног распятого Христа?

Сады, о которых шла речь доселе, — чайные сады, предназначенные для дружеских прогулок, для духовных бесед, для ухаживания.

Есть другие сады, куда нога не ступает, где разрешено гулять только взгляду, где встречаются и обнимаются только идеи. Это суровые сады дзен, их нужно рассматривать только с одной неподвижной, предназначенной для этого, точки, чаще всего с галереи дома.

Дзеновский сад читается как стихотворение, которое запечатлено на бумаге лишь частично, заполнить пропуски — вот дело сообразительного читателя. Создатель сада дзен знает, что роль поэта не в том, чтобы пробудить свое вдохновение, но помочь в этом читателю. Вот почему противоречивость без удержу расцветает у поклонников этих садов. Самурай на время отказывается от своей яростной и грубой простоты. Философ — от изощренной тонкости. Влюбленный предает свою опьяняющую отраду. Но самый поразительный парадокс дзеновского сада состоит в противопоставлении сухого и влажного. Кажется, ничто не может быть суше, чем слой белого песка, в котором расставлены одна, две или три скалы. А на самом деле ничто не может быть более влажным. Извивы, хитро проведенные на песке стальными граблями с пятнадцатью остриями, — не что иное, как волны, наплывы и складки бесконечного моря. А камни, установленные в узкой аллее, ведущей в сад, напоминают отнюдь не шероховатое русло высохшего потока, но наоборот — стремительные водовороты. Это не откос, выложенный плитками, а сухой водопад, окаменевший и застывший на мгновение. Песочное озеро, каменный поток, сухой водопад, тоненькое подрезанное деревце, чей измученный хребет поддерживают два камня, — все это милостыня, раздаваемая по мудро рассчитанной формуле, все это только полотно, по которому каждый созерцатель вышивает свой собственный пейзаж. Все это — мельница, в которой мелются все минутные настроения, превращаясь в состояние безмятежности. В своей внешней скудости дзеновский сад содержит в полной красочности все времена года, все пейзажи мира, все оттенки души.

Дзеновский сад то открывается как естественный пейзаж, то замыкает сам себя между стен или раздвижных дверей или окон в стене, откуда открывается редкий вид на уголок заботливо отобранной природы. Нельзя точно определить, как сад сообщается с окружающей природой. Классическое решение воплощается в низкой стене цвета земли, крытой черепицей, идущей в противоположную от галереи созерцания сторону. Она ограничивает сад, не заслоняя его, и позволяет глазу свободно блуждать в лесной листве, не опускаясь до уровня необработанной земли.

Так же, как актер театра Кабуки играет женскую роль ярче, чем актриса, так и воображаемые элементы сада способствуют рождению фудзеи, по сути, более тонких, чем реальные элементы.

Я вышел из храма Санджусангендо, где потерялся в громадной веренице тысячи статуй, в человеческий рост, богини милосердия Каннон. Батальон одинаковых двенадцатируких богинь, с возникающим на уровне груди и расцветающим над головой солнечным ореолом, эта толпа из позолоченного дерева, тысячекратно возобновляющаяся литания, головокружительное повторение… да, здесь ко мне вернулся — но только здесь — страх перед размноженным до бесконечности тождеством, который был у меня, когда я приземлялся в Японии. Однако мой учитель Шонин развеял мою иллюзию: эти идолы идентичны только с грубой точки зрения западного профана, замечающего исключительно случайные признаки. На самом деле эти статуи отличаются друг от друга, не говоря уже о месте, занимаемом каждой из них в пространстве, принадлежащем одной-единственной. Вот главная ошибка западной мысли: она понимает пространство как однородную субстанцию, не связанную интимно с сутью вещей, в котором, следовательно, можно безнаказанно эти вещи переставлять, перемещать, менять. Может быть, ужасная эффективность Запада происходит от отказа принять пространство как сложный и живой организм, она — источник всех наших бед. Представление о том, что можно сделать и поместить куда угодно и что угодно — основа нашего могущества и нашего проклятия…

Эта встреча с тысячей статуй-близнецов в Санджусангендо как будто специально подготовила меня к другой, тронувшей меня даже больше. Выходя из храма, я немного пофланировал по окружающей его пешеходной зоне, с ее торговцами оладьями, парикмахерами, банями и старьевщиками. Но вдруг я замер, как громом пораженный, в изумлении, увидев одну картину среди груды разрозненной мебели и безделушек. Эта картина, выполненная в западном стиле, лишь слегка японизированная, была не чем иным, как очень похожим портретом Жана.

В Венеции, на острове Джерба, в Исландии мне случалось напасть на след брата способом, доступным только близнецам, — по появлению в глазах того отчуждающего узнавания, которое меня и ранило, и убеждало, что я на верном пути. И только один раз это не получилось, хотя все условия были соблюдены, — на острове Джерба — с Танидзаки. С тех пор, как я нахожусь в Японии, я ни разу не видел этого огонька, страстно разыскиваемого мною, несмотря на жгучую боль, которую он причинял. Я знаю сейчас, что японец — все японцы — нечувствительны к этому феномену, и благодаря тысяче богинь Санджусангендо я стал понимать почему.

Я вошел в антикварную лавку. Молодая девушка в кимоно, с волосами собранными в традиционный узел, к ней я направился, но она не пошевелилась при моем приближении. Тут из-за занавески вынырнул маленький человек в черной шелковой блузе и стал мне непрерывно кланяться. Мое сходство с портретом было так очевидно, что я ожидал какой-то реакции — удивления, изумления, короче, такой, которая была бы похожа на «огонек» или более отдаленно на то, что мы с Жаном называли «цирком». Ничего похожего, даже когда я подвел торговца к портрету, желая навести справки об авторе. Он улыбнулся загадочной улыбкой, поднял к потолку свои костистые руки, тряся головой с преувеличенной беспомощностью. Короче говоря, он ничего не знал о художнике, подписывавшемся инициалами «У. К.». Я не смог сдержаться и задал вопрос, который так и напрашивался:

— Вы не находите, что человек, изображенный на картине, похож на меня?

Он казался удивленным, заинтригованным. Он посмотрел мне в лицо, потом на портрет, опять на меня и опять на портрет. Перед лицом кричащего сходства двух лиц — нарисованного и моего — эти уловки заставляли заподозрить в нем слабоумного. Потом, вдруг став серьезным, он потряс головой.

— Нет, по правде, не вижу. Или, может быть, есть отдаленное сходство… но ведь все люди с Запада на одно лицо!

Это было слишком! Я поспешно вышел. Зал «Пачинко», освещенный неоновым светом, звенящий и гремящий, подобно металлическому граду, было завлек меня. Но я тут же забыл о пригоршне жетонов, купленных при входе. Не было ли у этих молодых людей, взвинченных и возбужденных, такого же желания забыть как можно скорее о душевном бремени? Не одна только жажда развлечения приковывала их к застекленным автоматам, где вращался многоцветный диск и крутились стальные шарики. Снова на улице. Что делать? Идти в гостиницу? Но лавка древностей неудержимо притягивала меня. Я вернулся. Но портрета на витрине уже не было. Действительно, я еще многому должен научиться, чтобы спокойно и безмятежно жить в этой причудливой стране! Я собирался уже отойти, когда заметил юную девушку в сером плаще, будто поджидавшую меня. Я не сразу узнал в ней японку в традиционном костюме, замеченную мной в глубине магазина. Она подошла ко мне и сказала, опустив глаза:

— Нам нужно поговорить, погуляем немного, хорошо?

Ее звали Кумико Сакамото. Она была подругой художника — немца по имени Урс Краус. Месяц назад мой брат жил с ними в трущобах, у отца Кумико.

В Ло-Яне, одному собирателю камней принадлежал камень к’уай, лежавший в бассейне с чистой водой на белом песке, длиной в три фута и высотой семь дюймов. Обычно камни не проявляют своей глубокой жизни, разве очень скромно и только под взором мудреца. Но в этом жил такой дух, что он самопроизвольно источался всеми его порами. Он дырявил, рыл, размывал, истончал камень. О нем узнали долины, ущелья, пропасти, пики, теснины. Его слышали тысячи ушей, от него щурились и плакали тысячи глаз, о нем кричали тысячи уст. То, что должно было случиться, случилось. Семечко сосны, привлеченное его восприимчивой природой, прилетело и упало на него. И тут же скользнуло в него. Как крот в свои коридоры, как эмбрион в матку, как сперма в вагину. И там оно укоренилось, произросло. Ничего нет сильнее ростка, его сила колоссальна, она вся сконцентрирована в усилии расколоть камень. Через трещину она стала пробиваться, извиваясь изо всех сил, и стала тонкой, кривой и скрученной юной сосной, похожей на танцующего дракона. Камень и сосна принадлежат одной вечной сущности, камень неразрушим, а сосна всегда зелена. Камень обнимал и сжимал сосну, как мать ребенка. Потом между ними установился постоянный обмен. Сильная сосна ломает и дробит камень ради поддержания жизни. Но ее корни, которым три тысячи лет, сами превратились в скалу и растворились в родном камне.

Кумико познакомилась с Урсом в Мюнхене. Он был промышленным дизайнером, чертил шатуны моторов, зубчатые передачи и винты — в сечении, в плоскости или анфас — на листах миллиметровой бумаги. Она служила секретарем в экспортно-импортном бюро. Разумеется, днем. Ночью он писал портреты, ню и натюрморты, а она увлеченно занималась дзенской философией. Когда она вернулась к своему отцу в Нара, он ее сопровождал.

Я видел десятки картин, нарисованных им в течение двух лет, проведенных в Японии. Они отражали медленное и требующее многих трудов проникновение восточных уроков в двойной мир индустриального дизайнера и художника-любителя. Присутствие Востока сначала проявляется в форме фольклорных, то есть туристических, мотивов, потом — в наивности и тщательности, а в итоге теряет всякую живописность, чтобы стать визионерством, проникающим в суть людей и вещей.

Одна из картин изображает — в стиле гиперреализма, с присущими ему точностью и броскостью, — стройку, где суетятся маленькие человечки в голубых комбинезонах и желтых касках. Бетонщики нацеливают в небо огромный зев своего вращающегося котла, пучки трубок связаны с серебряными цистернами, факелы говорят на своем огненном языке, на горизонте видны подъемные краны, буровые вышки, доменные печи. Что же воздвигают с такой лихорадочной производственной активностью? Всего лишь Фудзияму. Инженер держит в руках проект знаменитого вулкана, с его снеговым нагрудником. Чернорабочие приносят доски, становящиеся частью будущей конструкции, вот уже за строительными лесами вырастает ее незавершенный силуэт.

Другое полотно приоткрывает обратную сторону союза традиции с индустриальной эрой. Мы в огромном современном городе, ощетинившемся небоскребами, опоясанном автобанами и насыпями для поездов на воздушной подушке. Даже неба там мало — оно отдано вертолетам и небольшим самолетам. Но жители этого города как будто сбежали с эстампов Хокусаи. Видишь стариков с черепами, имеющими форму сахарной головы, и с длинной бородой, длинной и извилистой, как змея, малышей, упавших кверху задом, с пучками волос на голове, упряжку быков, ведомых обезьяной, тигра, спящего на крыше грузовика, бонзу, держащего персик, который пытается отнять какой-то ребенок.

Эта простая и чистая амальгама старой Японии и молодого Запада становится еще значительней в серии маленьких пейзажей, являющихся восхитительными поэтическими загадками. На них изображены холмы, леса, берега, лишенные всяких признаков человеческого присутствия. Никаких строений. В принципе ничто не мешает считать, что это не Япония, а, скажем, Швабия, Сассекс или Лимузен, такие же деревья, земля, цвет воды. И все-таки ни на одну секунду не сомневаешься, что это — Япония, узнаешь ее с первого взгляда. Почему? По какому критерию? Невозможно сказать, и все же полная непоколебимая уверенность: это — Япония.

— Урс очень продвинулся, работая над этой серией, — комментирует Кумико.

Верно! Ему удалось схватить в каждой вещи суть, шифр, ее прямую связь с космосом, более простую и глубокую, чем все возможные атрибуты, оттенки, качества и прочие аксессуары, мешающие увидеть эту связь и на которые мы обычно полагаемся. В этих полотнах японский пейзаж являл не цветущие вишни или гору Фудзи, пагоду или горбатый мостик. Выше этих преходящих, взаимозаменяемых, подражательных символов становилась ощутимой, еще не проявленная, но, тем не менее, явная, необъяснимая космическая формула Японии, возникающая из головокружительных, но не бесконечных чисел. В каждой картине смутно узнавалось тайное присутствие этой формулы. Оно волновало, и все-таки было непонятно. Оно обещало, но не сдерживало обещаний. Слово само просится на бумагу: дух места. Но образ, который при этом слове возникает так же неясен, как солнце, чуть пробивающееся сквозь туман.

Но в портретах это метафизическое проникновение делало просто чудеса. Портреты детей, стариков, молодых женщин, и в особенности портреты Кумико. Конечно, это были изображения молодой девушки, и я узнавал на холстах ее свежее двадцатилетнее лицо. Но если вглядеться пристальней, оно плавало во вневременном свете, без возраста, вечное, быть может, но в то же время живое. Да, это двадцатилетнее лицо не имело возраста или, скорее, оно принадлежало всем возрастам, в нем читалась и неисчерпаемая доброта бабушки, которая много видела в своей долгой жизни, все пережила и все простила, но в нем было и покоряющее очарование ребенка, открывающего мир, или угловатость подростка. Как Урс Краус мог собрать воедино все эти противоречащие друг другу состояния? Разве только проникнув к самому источнику жизни души, в котором все возможное развитие содержится еще в своей виртуальности — и от зрителя зависит, какой увидеть эту душу, выбрать, какая из возможностей ему ближе.

Торговцы с рынка Хамамацу увидели однажды утром, что их начальника Фэй-Чан-фана, надзирающего за рынком с небольшой вышки, нет на привычном месте. Он исчез, никто не знал, что же с ним случилось. Этому не придавали особого значения, пока через восемь дней не произошло еще одно исчезновение, на этот раз простого торговца, старика, обычно неподвижно сидящего под своими бутылочными тыквами всех размеров, развешанными в глубине его палатки. Пора тебе узнать, что бутылочная тыква, калебаса, — это наш рог изобилия, более того, в маленьких калебасах часто хранят лекарства или для медикаментов делают особые бутылочки в форме калебас, потому что она — символ выздоровления. Понадобилась особая прозорливость, чтобы разгадать тайну двух исчезновений. Вот что произошло.

С высоты своего наблюдательного пункта, Фэй-Чан-фан увидел, как простой торговец вечером после закрытия рынка стал вдруг маленьким-маленьким, совсем крошечным и вошел в самую маленькую калебасу. Он очень удивился и на следующий день пришел к нему, принеся с собой мясо и вино, трижды его приветствовал. Поняв, что хитрить не имеет смысла, он признался в том, с каким удивлением он наблюдал за этой странной метаморфозой, позволяющей ему каждый вечер исчезать в самой маленькой калебасе.

— Ты хорошо сделал, что пришел сегодня вечером, — отвечал старик. Так как завтра меня уже здесь не будет. Я — дух. Я совершил ошибку, по мнению моих сотоварищей, и был приговорен к тому, чтобы целый сезон днем оставаться в теле простого рыночного торговца. Уже этой ночью я смогу отдохнуть в более достойном месте. Этот день — последний день моего изгнания. Хочешь пойти со мной?

Фэй-Чан-фан согласился. Дух тотчас же прикоснулся к его плечу, и он почувствовал, что стал маленьким, как мошка, старик и сам стал таким же крошечным. После этого они вошли в калебасу.

А внутри их ждал цветущий яшмовый сад. Серебряные журавли бродили по ляпис-лазурному пруду, окруженному коралловыми деревьями. В небе вместо луны висела жемчужина, алмаз замещал солнце, золотая пыль — звезды. В глубине сада был перламутровый грот. Там висели молочные сталактиты, с которых капала жидкая квинтэссенция. Дух предложил Фэй-Чан-фану пососать эти сосцы грота потому что, сказал он, с точки зрения древнего сада ты не более как дитя, а это молоко подарит тебе долгую жизнь.

Но самое ценное поучение, которое он ему дал, заключалось в таком предписании: обладание миром начинается с концентрации субъекта, а кончается концентрацией объекта.

Вот почему сад дзен логически восходит к саду в миниатюре.

Урс оставил одиннадцать портретов Жана. Отец Кумико, испуганный моим визитом и моим розыскным пылом, спрятал за ширмой эту, открывающую столько тайн, коллекцию. Кумико разложила их в магазине полукругом вокруг меня. Я начал понимать, что произошло. Я спросил у Кумико: «Где Урс?» Она мне ответила с маленьким сдержанным смешком, которым японцы дают понять, что извиняют бестактность.

— Урс? Уехал!

— Уехал? С Жаном?

— После Жана.

— Куда?

Она сделала неопределенный жест.

— Туда. На запад. В Америку, может быть. В Германию.

Урс по происхождению берлинец, хотя и встретился с ней в Мюнхене. Я пытался найти намек в картине, которая по своему наивному местному стилю выдавала свою принадлежность к первому японскому периоду Крауса. Она изображала водное пространство, которое бороздило множество различных судов. Справа и слева на обоих берегах были изображены два ребенка, сидящие лицом друг к другу, с раздвинутыми ногами. Лица их скрыты биноклями, которые они наводят друг на друга. Я вздрогнул, вспомнив эпизод из нашего детства, когда нас снимали на пленку для рекламы биноклей.

— Кумико, кто эти дети?

Беспомощный жест.

— Но вода — это Тихий океан. А левый берег — судя по портовым сооружениям — без сомнения, Йокогама, а правый берег, где деревья на пляже, это — Ванкувер.

— Ванкувер или Сан-Франциско?

— Ванкувер, это же знаменитый парк Стенли. Большие клены подходят к самой воде. Для японцев, Ванкувер — порт Запада.

Это правда. Миграционные потоки всего человечества были некогда ориентированы с востока на запад — в подражание бегу солнца, — а японцы за последние двадцать пять лет изменили направление миграции. Отказавшись от вылазок в сторону Кореи, Китая и России, они обратились к Тихому океану и Новому Свету, сначала как воины, а теперь как коммерсанты. Это подходит моему братцу-кардажнику! Жан в Ванкувере? Почему бы и нет? Знаменитый, но мало кем виденный город, это вполне в духе Жана. Но почему Урс Краус уехал вслед за ним?

Я рассматриваю одиннадцать портретов, они должны ответить на этот вопрос. Редко встречается, чтобы первоначальный порыв, который есть источник поведения каждого существа, был бы так непосредственно выражен. Благодаря этим портретам я понял новый секрет моего брата — все больше и больше проникая в него по мере разглядывания этих одиннадцати портретов, — и все меньше и меньше я узнавал в них себя. Я постепенно понял нежелание японцев «узнавать» меня, не видящих в этих портретах сходства со мной. Если таков был действительно облик Жана теперь, то нужно признать, что за такое небольшое время его болезненная неустойчивость, пламенная страсть к новым горизонтам сильно изменили его лицо. В этой маске я не увидел ничего, кроме лихорадочной жажды странствий, которая повергает в панику ее обладателя, если на его пути встает нечто, замедляющее его движение вдаль. Это — форштевень, на котором соль морей оставила свой след, это — фигура на носу корабля, изъеденная туманами, это абрис вечного странника, изборожденный ветрами. В нем есть нечто от стрелы и от борзой, нечто от яростного стремления к разрыву, жажда скорости, безумие бесконечного бегства. Ветер, ветер, еще раз ветер — из него состоит этот лоб, эти глаза, этот рот. Это уже не лицо, а роза ветров. Может ли статься, что бы отъезд Софи и его собственное долгое путешествие так опростили моего брата? Можно сказать, что он губит себя, с тем чтобы окончательно исчезнуть, подобно метеориту, расплавляющемуся в сгустке пламени от контакта с атмосферой и исчезающему прежде, чем он достигнет земли. Это роковое предназначение моего брата-близнеца постепенно становится все более ясным и, наоборот, изменяет мою судьбу в лучшую сторону. В моем преследовании появляется пугающий смысл: я кормлюсь за счет его теряющейся субстанции, я вселяюсь в тело брата-дезертира…

После поучений и созерцания приходит очередь проникновения. Миниатюрные сады соответствуют третьему этапу включения земли в свой внутренний мир. Если западный дом — в саду, сад дзен — в доме, то миниатюрный сад — в руке хозяина дома.

Недостаточно, чтобы дерево было маленьким. Нужно еще, чтобы у него был вид древнего, старого. Берут самые слабые зерна наиболее тщедушных растений. Потом у ростка отрезают почти все корни и сажают в узкий сосуд, в котором очень мало земли. Затем постепенно скручивают ствол и ветки в подобие узла. Его подвергают частому укорачиванию веток, прищипыванию, выкручиванию, подрезкам. Ветки, искривленные с помощью нитей и тяжестей, приобретают изогнутый контур. Ему дырявят ствол и вводят в сердцевину растительный яд кротона, что делает деревце более гибким, пригодным к любым вывертываниям. Чтобы придать веткам изломанность, надрезают кору и вводят внутрь каплю золотого сока. (Берут часть ствола бамбука, так чтобы на обоих концах сохранились узлы, потом помещают на год в выгребную яму. Жидкость, образующаяся внутри бамбука, и есть золотой сок.)

Искривленность карликовых деревьев, созданная путем стольких мучений для них, является синонимом глубокой старости. Вот так и даос подвергает себя мучительной гимнастике с единственной целью достичь того, чтобы дарующее жизнь дыхание проникло во все тело, и таким образом обеспечить себе долголетие. Изгибы карликовых деревьев напоминают танцующих. Даос переворачивается назад таким образом, чтобы, находясь в крайне неудобной позе с выгнутой спиной, видеть небо. Танцоры, колдуны, карлики и маги узнаваемы по деформациям, по телесному ущербу, позволяющему им видеть небо. Журавль, вытягивая шею, черепаха, потягиваясь, очищают свое дыхание, увеличивают его действенность и достигают долголетия. И только по этой — и никакой другой — причине узловатый посох старца является символом глубокой старости.

Карликовыми могут стать кипарис, катальпа, можжевельник, каштан, персиковое и сливовые деревья, ива, фикус, баньян, сосна… На могилах сажают иву или тополь, если там покоится крестьянин, для образованного человека — акацию, кипарис — для феодального властителя, сосну — для Сына Неба. Могила — это дом, гора, постель, остров, вся вселенная.

Карликовый сад содержит тем большую часть мира, чем он меньше. Так, например, фарфоровая фигурка, керамическое животное, крошечная терракотовая пагода, населяющие миниатюрный сад, чем они миниатюрней, тем сильнее их магическая власть, они могут превращать камни рядом с собой в скалы, головокружительные пики, а ямки с водой — в озера и бездны. Так и образованный человек в своем скромном жилище, поэт перед своим письменным столом, отшельник в своей пещере распоряжаются по своей воле целым миром. Нужно только сконцентрироваться на нем, чтобы исчезнуть в миниатюрном саду, как дух-аптекарь в своей калебасе. Таким образом, уменьшая сад, добиваются возрастания его магической силы. В карликовой листве дышит вечная юность, и зло не приближается к ней. Вот почему верят, что самые выдающиеся мудрецы ухитряются создать такой крошечный сад, что его никто не может заметить. Такой миниатюрный, что умещается на ногте, такой крохотный, что его можно спрятать в медальон. Мудрец иногда вынимает медальон из своего жилетного кармана. Он поднимает крышку. Незаметный сад проявляется в местах, где растут баньяны и баобабы вокруг больших озер, соединенных горбатыми мостиками. И там мудрец вдруг становится величиной с зернышко мака и с наслаждением прогуливается в пространстве своего миниатюрного сада, огромном как небо и земля.

Некоторые сады помещают в бассейны, и они образуют там островок. Часто он состоит из пористой скалы или мадрепорового коралла, в который погружены тонкие, как волосок, корни карликового дерева, так осуществляется самое интимное взаимопроникновение воды, камня и растения.

(Так как Япония состоит из 1042 островов, сады в бассейне — самые японские из всех миниатюрных садов.)