ГЛАВА X
Сент-Аманские пирожные

Одним из главных оправданий существования войн, несомненно, следует признать мгновенное перемещение людей в состояние каникулярности. Более того, время военной службы задним числом кажется исполненным очарования. Ведь оно, после окончания учебы и до начала карьеры, образует выморочное пространство вынужденного безделья, заполненного занятиями совершенно новыми и бесполезными, подчиненными искусственному и нелепому дисциплинарному уставу, который замещает и мораль, и благопристойность, лишает человека чувства ответственности и осторожности. У Эдуарда остались счастливые воспоминания о первых больших каникулах, пришедшихся для него на конец 1918 года и превративших почти в праздник взрыв 11 ноября. Едва получив увольнительную из реннских казарм, он бодро стучал сапогами по парижскому асфальту, с видом победителя, не вступавшего в битву, и наслаждаясь горячей симпатией мужчин и женщин, в качестве хорошего товарища и славного парня, с легкими деньгами.

Новая война не просто вернула ему этот период беспечной и веселой юности, она избавила от забот, доставляемых прежде Звенящими Камнями, Флоранс и Марией-Барбарой. Война наполнила его блаженной экзальтацией, слегка хмельным энтузиазмом, в котором забавным образом смешивались вкус к жизни и предчувствие, почти предвкушение близкой смерти. К простой необходимости исполнить свой долг, диктуемый патриотизмом, добавлялось горячее стремление к жертвенности, затаенно гармонирующее с внутренней горечью и усталостью от жизни. Его возраст, посредственное здоровье, семейные обязательства освободили бы его от воинского долга. У него были связи в военном министерстве, и с помощью интриг ему удалось все же записаться добровольцем.

15 сентября его перевели в Ренн, там он в чине капитана был приписан к 27-му пехотному полку, который уже через десять дней занял позицию на бельгийской границе. Здесь началось для него — и для миллионов других людей — долгое зимнее безделье «странной войны».

Район этот имел важное стратегическое значение из-за большого числа сосредоточенных здесь войск и в силу того, что именно здесь ожидалось наступление немцев со стороны Бельгии. Но по другую сторону границы не было никого, кроме дружественно настроенного населения, и поэтому войска стали жить гарнизонной жизнью, мирной и беззаботной. Все публичные заведения Сент-Амана, закрытые после поспешного отъезда курортников из-за объявления войны, одно за другим распахнули свои двери новому потоку клиентов в военной форме, не менее многочисленному и более непринужденному, чем штатские.

Первой была отдана публике церковная звонница, превращенная в колокольный музей, ее посещали целыми взводами веселые рядовые, для них колокола служили поводом к неистощимым шуткам. За ней последовали кинотеатры, теннисные корты, городской концертный зал, где полковой оркестр исполнял увертюры Массне, Шабрие, Лео Делиба и Шарля Лекока. Офицеры постреливали зайцев на Певельском плато и кабанов Ремском лесу.

Эдуард, освободившись от банальных забот повседневности, чувствовал, что живет нереально счастливой жизнью. Мария-Барбара, дети, Флоранс были, как им и полагалось, где-то далеко, в безопасности. Все проблемы, сомнения, беспокойство, омрачавшие последние годы, близость неизбежного, уже подкрадывавшегося старения — все это было отодвинуто войной надолго, может быть, навсегда. У него была очаровательная комната в «Голубой гостинице» на берегу Скарпа — так близко от реки, что он мог ловить форель, высунувшись в окно. В нескольких метрах отсюда, в булочной, под вывеской «Позолоченный круассан», он приметил восхитительную продавщицу, ему захотелось ее завоевать. Ее звали Анжелика — для близких просто Анжи, очень высокая, очень прямая и очень светловолосая, — она бойко торговала бриошами и миндальными пирожными по сент-амански, фирменной гордостью заведения. Ухаживание Эдуарда прошло через кондитерскую стадию, заключавшуюся в покупке через день этого лакомства. Но он быстро пресытился фламандским тестом, щедро украшенным толченым миндалем, насыщенным ароматом корицы, и принялся щедро одарять своими покупками всех попадавшихся ему навстречу детей. Этим он завоевал себе в своем квартале репутацию чудака, но прекрасная Анжелика избавила его от необходимости прибегать к этой уловке, приняв приглашение на бал, который должен был состояться в Театре армий после представления «Сюрприза Любви» Мариво. Однако она проявила непоколебимую здравость ума, отказавшись продолжать с ним вечер: завтра, мол, день пирожных по сент-амански, ее работа в «Позолоченном круассане» начинается в шесть утра. Но уже через два дня Эдуард узнал все возможности ее большого тела, сильного и неловкого, медленно возбуждавшегося вначале, но страстно и долго отдававшегося потом.

В трех километрах к востоку от города, на опушке Ремского леса, располагались казино и термальные источники, их деятельность, прерванная было ненадолго, теперь достигла небывалой активности, как на пике сезона. От безделья, душ, ванны и массаж стали казаться развлечением, которым не преминули воспользоваться офицеры, унтер-офицеры и рядовые. Эдуард, страдавший болями в позвоночнике, наконец-то начал лечение, благодаря «странной войне». Попробовав сначала душ из минерального радиоактивного источника, бьющего ключом и имеющего температуру 28 градусов, с наступлением первых холодов он решился испытать действие грязевых ванн, раньше отталкивавших его.

Он объяснял свою нерешительность естественным отвращением к погружению в тягучее, илистое вещество, насыщенное химическим зельем. Однако опытным путем он пришел к тому мнению, что в основе этого чувства коренилось нечто более глубокое и тревожное. Когда он лежал, погруженный до подбородка в эту горячую, подрагивающую, отливающую зеленым в коричневых прожилках, массу, источающую серные и железистые испарения, его глаза не упускали из виду стены и борт купальни, наполненной этим грубым составом, а руки крепко цеплялись за ее края как за единственную твердую опору, защиту и надежду. Разве сама эта грязь не была изъедена, испещрена, пожираема сульфатами, хлоридами и бикарбонатами, из которых она состояла? Разве не была она подобием гроба, обреченного рассыпаться в прах вместе с трупом, лежащим в нем? Не будучи склонным к философским медитациям, Эдуард, тем не менее, в долгие одинокие минуты лежания в грязевой ванне впадал в мрачное раздумье. Зловонные испарения, казалось ему, переносили его в один из кругов ада. Блаженство легкости, в которой он парил с тех пор, как оказался в Сент-Аман-лез-О, помогло ему разорвать семейные, сердечные, профессиональные связи, тяготившие его многие годы и вдруг будто ставшие невесомыми. Не было ли это освобождение связано с состоянием последней обнаженности, в которую глубокая старость или агония низводят человека перед тем, как он скользнет в небытие? Короче говоря, Эдуарду мерещилось, что он узнает в себе эту крылатую радость, парящую иногда над умирающими, когда их тело отказывается бороться с болезнью, что вселяет нежданную надежду на лучший исход, но на самом деле является преддверием смерти. Предчувствие, пронзившее его при известии об объявлении войны, пришло снова с полной ясностью: он скоро умрет. Война принесет ему преждевременный конец — достойный его, непостыдный, даже героический — и избавит от старческого разложения. Грязевые ванны стали для него местом духовных упражнений, сеансами концентрации и размышления, дали ему новый опыт, немного пугающий опыт возрождения.

Череда образов и мыслей, клубившаяся над местом, которое он назвал про себя своей «потусторонней ванной», приняла новое оригинальное и серьезное направление. Он вспомнил, что грязь была тем первым веществом, из которого человек был слеплен Богом, и, следовательно, последнее пристанище жизни воссоединялось с ее абсолютным истоком. То, что эта точка начала и конца великого жизненного путешествия игнорировалась другими, наполняло его огромным удивлением, и он стал думать о своем брате Александре, ставшем, не желая того, сборщиком и алхимиком всего самого низкого и отталкивающего, что есть в обществе, городских отбросов и мусора. Он внезапно увидел Денди отбросов другими глазами. Этот молодой, враждебный и загадочный человек, едва выбравшись из-под юбки матери, кинулся в губительные сети. Эдуард всегда чувствовал по отношению к нему презрение, смешанное со страхом. Став отцом семейства, он старался держать детей подальше от такого скандального дяди, чей пример мог оказаться опасным для них. Позже, смерть Постава и проблема наследства дали повод для семейного заговора, нацеленного на то, чтобы возложить управление «Обществом по уборке бытового городского мусора» на плечи шального бездельника. Естественно, Эдуард был в стороне от этих махинаций и темных сделок. Но что в этом отстранении было от эгоизма и что от желания сохранить тайну? И наконец, разве не ужасно было, что Александра подтолкнули к этому ремеслу, к этому месту на смрадных задворках цивилизации, где было больше всего возможностей для развития его дурных наклонностей? Эдуард, Эдуард, что ты сделал со своим братишкой? Можно было как-то помочь ему, если б представился случай, но ведь он не представился? Александр, человек дна, отброс среди отбросов… Эдуард, погруженный в грязь, бегло подумал и о других живых отбросах, окружавших его детей и невинных сирот из Святой Бригитты.

Не по тому ли, что скоро он умрет? В серных испарениях грязевой ванны перед его мысленным взором с невероятной живостью проносились целые эпизоды прошлого.

Ноябрь 1918 года. Ему стукнул двадцать один год. Уже три месяца как мобилизованный, он имел достаточно времени, чтобы привыкнуть к своей форме второго разряда, когда подписали перемирие. Он приехал тогда в Париж и, едва обняв мать и младшего брата, примкнул к своему полку, ожидая срочной отправки на передовую. Новость произвела эффект разорвавшейся бомбы, начиненной конфетти, серпантином и шоколадом. Эдуард был так хорош в своей новой форме — крутые икры в полосатых гетрах, талия, подчеркнутая узким поясом, дерзкие усики на юном лице с круглыми, почти детскими щеками, будто с картинки сошел, — такой узнаваемый штатскими, виденный ими в мечтах, тот, кого они называли «наши солдатики». Поэтому он всегда был окружен толпой, его приветствовали, чествовали, носили его, любимчика, на руках, он был символом победы, хотя не слышал ни единого выстрела. Он совершенно естественно принимал эти знаки восхищения безумной толпы, пил за двадцатью столами, танцевал на импровизированных балах — они были на каждой улице — и на рассвете падал в сомнительном отеле в постель с двумя девушками. С той, что обычно лежала слева, он прожил еще полгода — пока ждал демобилизации. Она была пухленькая маленькая брюнетка, маникюрщица по профессии, с хорошо подвешенным языком, и хотя она сразу поняла, как именно служит Эдуард, представляла его повсюду «мой солдатик, который выиграл войну». Он позволял себя ласкать, холить и лелеять, она ухаживала за его ногтями, а он со спокойной совестью вел себя как воин в отпуске. Весной он вынужден был попрощаться с формой. Война кончилась. Началась скука.

— На самом деле, — вздохнул Эдуард, слегка шевеля ногами в вязкой жидкости, в которую был погружен, — мне надо было избрать военную стезю.

Сентябрь 1920 года. Его брак с Марией-Барбарой. В церкви Гильдоской Богоматери собралось много народу, многие пришли издалека, чтобы посмотреть на нового хозяина Звенящих Камней и поздравить Марию-Барбару. Она была уже вдовой и матерью, благодаря первому браку и материнству расцвела, что делало ее еще более красивой, гармонировало с ее типом красоты. Вместе они составляли пару, сияющую юностью и здоровьем. Это походило на союз двух гигантских цветов, двух божеств, двух аллегорических фигур — Красоты и Силы или, лучше сказать, — Мудрости и Отваги. Одно обстоятельство поразило многих приглашенных: как они похожи! Будто брат и сестра! По правде говоря, они вовсе не были похожи, у них не было ни одной схожей черты, она — жгучая брюнетка с зелеными глазами, узколобая, с маленьким, но чувственным ртом, он — светлый шатен, в младенчестве и вовсе блондин, высоколобый, с изогнутым ртом, во всем облике — наивный вызов, тогда как она — сама сдержанность, внимательная и восприимчивая. Но иллюзия сходства возникала из доверчивого счастья, от молчаливой радости, равно излучаемой обоими, именно она, окружая, соединяла их в единое существо.

Как брат и сестра, неужели? Вечером в своей комнате новобрачные хохотали над этой нелепой мыслью, которую не единожды они слышали из разных уст в тот день. За те шесть месяцев, что они были знакомы, у них возникли довольно странные для брата и сестры отношения! И все же сейчас, в темноте, лежа на стоящих рядом кроватях, они просто держались за руки, глядя в потолок, и молчали, пораженные силой и глубиной эха, которое эта идея братства-сестринства пробудила в них. Разве брак не есть разновидность родства между супругами, и, если речь идет о людях одного поколения, не будет ли это родство аналогичным тому, что роднит сестру и брата? И если брак между настоящими братом и сестрой запрещен, то не оттого ли, что абсурдно закреплять законом и таинством то, что уже и так существует?

Они ощущали это бесплотное сестринство-братство как витающий над их союзом идеал, полагались на него как на данное кем-то обещание, оно было залогом верности и вечной юности, внушало им неподвижность, совершенное равновесие и чистоту. Поэтому они провели брачную ночь не двигаясь, просто прижимаясь во сне друг к другу, рука в руке.

Назавтра они отправились в свадебное путешествие, в Венецию, разумеется, это было традицией семьи Сюрен. Но не там, а в Вероне, куда они поехали на экскурсию, им был послан намек, аллюзия на идеал братско-сестринской любви. В тот день оркестр и певцы миланской Ла Скала давали единственное представление драматической симфонии Гектора Берлиоза «Ромео и Джульетта». Любовники из Вероны в еще большей степени, чем Тристан и Изольда далеки от представления о реальной супружеской паре. Ведь они дети — ему пятнадцать, ей четырнадцать, совершенно невообразима их семейная жизнь и возможность того, что они станут папашей и мамашей. Их любовь абсолютна, вечна и недвижима. Ромео не может оставить Джульетту, как и она не могла бы обмануть Ромео. Но они погружены в сердцевину развращенного общества и истории. Абсолютное становится жертвой порчи, вечность — изменчивости. Смерть, роковым образом, избавляет их от этого противоречия.

Эдуард увидел в них именно брата и младшую сестру и заместил ими невозможных супругов. И на этот раз он со стороны открыл в них парадоксальное сходство, подобное тому, что гости на свадьбе в Гильдоской Богоматери увидели между ним и Марией-Барбарой, которое на самом деле было невелико. Ромео и Джульетта тоже несхожи, если детально всматриваться в их лица и облик, их соединило несравненно более глубокое родство, тайное сходство, внушающее подозрение, что они — брат и сестра. Вывод: чета, связанная абсолютной страстью, неизменной, недвижной, как бы подвешенной в вечном настоящем, принимает форму братского союза.

В его случае эта форма, разумеется, оказалась хрупкой и длилась лишь на протяжении их поездки в Италию. Едва они вернулись в Звенящие Камни, Мария-Барбара объявила о своей беременности и не переставала пребывать в этом состоянии следующие одиннадцать лет. И как отдалилась, как забылась юная пара, их чистая сестринско-братская любовь, увиденная на арене Вероны сентябрьским вечером 1920 года!

Эти бесконечные беременности шли друг за другом чередой до 1931 года, года рождения близнецов Жана и Поля. По странному капризу природы Мария-Барбара больше не зачинала после рождения близнецов. Никто не мог опровергнуть его тайного подозрения, что ее, по ошибке, во время родов подвергли стерилизации при анестезии, необходимой при родах.

Сейчас, в радиоактивных парах своей ванны, Эдуарду нравилось в мыслях сближать близнецов и любовников из Вероны. Мария-Барбара и он сам пренебрегли — из-за явного отсутствия призванности — приглашением к абсолютному, а ведь оно было им сделано в тот вечер через музыку Берлиоза. Можно ли предположить, что они загладили свой промах, произведя на свет через одиннадцать лет этих детей? Тогда как сами они жили ниже веронского идеала, близнецы, казалось, пошли даже дальше, образовав буквально братскую чету, до такой степени чистую и оригинальную, что теперь Ромео и Джульетта на их фоне казались не такими подлинными.

Даже в мелочах сходство этих двух пар обогащалось и окружало себя тайной. Эдуард был поражен, как и все, кто близко знакомились с Жаном и Полем, эолийским, их собственным, тайным языком, с помощью которого они секретно общались друг с другом, в то же время беседуя на абсолютно несекретном языке со своими близкими. И он вспомнил сейчас, что в «Ромео и Джульетте» Берлиоза внешние события драмы находят отражение в хорах, выражены человеческими словами, тогда как скрытые чувства обрученных воплощаются только в инструментальной музыке. Так, в третьей части, нежный диалог Ромео и Джульетты целиком состоит из адажио, попеременно исполняемом струнными и деревянными духовыми.

Чем больше он размышлял об этом, тем яснее становилась схожесть эолийского с музыкой без слов, с тайной музыкой, приспособленной к одному жизненному ритму, понятной только братьям-близнецам, в которой другие не понимали ни звука, для них непостижимым оставался этот словарь, этот синтаксис.

Октябрь 1932 года. На пороге этой осени Эдуард был вынужден обратить внимание на ухудшившееся здоровье, к чему раньше относился с пренебрежением. Он слишком растолстел за последние два года. И, может быть, именно избыточным весом можно было объяснить одышку, появлявшуюся после всякого напряжения, внезапно наступающую усталость, отсутствие аппетита к жизни. Он мог пожаловаться и на зрение, на прогрессирующую дальнозоркость, да и десны, кровоточащие от прикосновения зубной щетки, осели, оставляя беззащитными зубные корни.

Мария-Барбара, робко намекнув, что неплохо бы ему посетить врача, перестала говорить на эту тему, и он подчинился только Мелине, которая властно потребовала, чтобы он пошел к врачу. Он, смеясь, согласился, чтобы доставить удовольствие женщинам, говорил он, заранее уверенный, что держится молодцом и что то же самое скажет врач, а все болезни существует для кого угодно, кроме него.

У него нашли всего лишь сахарный диабет, правда, в легкой форме, но достаточно тревожный для человека тридцати пяти лет. Отныне ему нельзя было курить, он должен был ограничивать себя в питии алкогольных напитков и быть более воздержанным в еде. Эдуард торжествовал: все его предчувствия, касающиеся этой бесполезной медицинской консультации, сбылись. Он подозревал, что вмешательство врача, аптекаря, заботливой жены, готовой и из здорового сделать больного, только ускорит течение болезни. Он ничего не изменил в своей жизни. Да, иногда тревожили легкие болячки. Но они составляли неотъемлемую часть пейзажа человеческой жизни, и мудрость заключалась в том, чтобы не замечать их, рассеять, придавить, пусть они слегка портят картину в целом, но не собираются вместе, создавая зловредный очаг, в котором их ядовитая сила умножилась бы в слитной мощи.

Роль врача и заключалась как раз в том, чтобы собрать воедино все мельчайшие признаки и болезненные проявления различного происхождения и возвести в ранг симптома, затем сгруппировать в синдром, а затем успешно воздвигнуть на жизни человека монумент, посвященный болезни и смерти, определенный, отмеченный, безоговорочный. И разумеется, эта диагностическая активность была только началом первого этапа. Дальше надо было очертить болезнь, установить ее как мишень, чтобы потом поразить точнее. Но чаще всего эта вторая, агрессивная по отношению к болезни, фаза заканчивалась неудачей и человек, возведенный в сомнительное достоинство больного, оставался лицом к лицу с этим черно-зеленым идолом — Болезнью, и тогда уж у него не оставалось сил на борьбу с ней, разве только — на слабые попытки смягчить ее.

Эдуард отказался от этой сомнительной игры. Вопреки советам доктора, он привычно окунулся в волны повседневности, с ее течениями, грозящими бедой, и вредоносными островами, которые сами собой возникали в его жизни. Он уступил желаниям женщин, сделав первый шаг по роковой дороге. Но, извините, он не зайдет слишком далеко. Само слово «диабет» — разве задело его слух? Во всяком случае, он его тут же забыл. Одним инстинктивным движением он проткнул гнойник абсцесса, намеренного кормиться за счет пока еще защищающегося тела, на котором он расцвел. Иронически улыбаясь и поглаживая пальцем усики, Эдуард послал к черту предписания и рекомендации, сказав Марии-Барбаре, беспокоившийся о результате консультации: «Как я и думал, ничего особенного, немного устал, может быть». И он вернулся к ритму своих постоянных перемещений между Парижем и Звенящими Камнями.

Слишком ранняя зима в этом году была прервана рождественскими отпусками, раздаваемыми с такой щедростью, что Сент-Аман и его окрестности внезапно опустели — союзные войска ушли так внезапно, будто объявили временную демобилизацию. Эдуарду удалось оказаться с Марией-Барбарой и детьми у рождественской елки, война, казалось, придала ей особый блеск. Сироты из Святой Бригитты, образовав хор и театральную труппу, пели рождественские гимны и разыгрывали пантомиму на тему чудесного приключения Трех Волхвов, пришедших из Счастливой Аравии поклониться Мессии. Впервые за много лет снег укрыл деревни и берега Бретани пышным покровом.

После разлуки Эдуард видел свою семью, свой дом, все вокруг с неестественной резкостью, в которой таилась необычная обездвиженность, как если бы и люди и предметы замерли на миг перед фотокамерой. Фотография, да, именно таким казался ему столь знакомый мир, старая фотография, уцелевшая, когда время уже разрушило все, что на ней. И в центре была Мария-Барбара с выводком детей, своих и сирот, приемная мать и кормилица, защитница всех обитателей Звенящих Камней.

Эдуард сократил свое пребывание дома для того, чтобы одни сутки посвятить Флоранс… Он нашел ее неизменной, всем своим видом показывавшей, что не принимает всерьез ни войну, ни Эдуарда-солдата, в которого тот вдруг превратился. Взяв гитару, низким голосом она пела для него солдатские песенки «Мадлон», «Горнист», «Самбр и Меза», наивные и хвастливые. Этим старым маршам, полным воодушевления и живости, она придавала столько меланхолической нежности, особый погребальный шарм, что они, казалось, повторяли как эхо последние слова, слетевшие с уст погибающих солдат.

Он с облегчением вернулся на зимние сент-аманские квартиры и снова заключил в свои объятия, светловолосую, плотную, большую, пахнущую хлебом Анжелику. Он возобновил свои медитации в термальных ваннах, размышляя о трех женщинах, определивших его судьбу. Незадолго до войны он страдал, заметив, что его плоть и сердце пошли разными путями, сохранив всю свою нежность для Марии-Барбары, он с пылкостью устремился к Флоранс. Он называл это расхождением между голодом и жаждой, не похоже ли это на разложение, распад любви, и, возможно, он сам уже издает запах тлена? Война примирила его с самим собой, подарив ему Анжи, и желанную, и трогательную, возбуждающую и успокаивающую. Но этот дар, упавший с неба, походил на алтарь, усыпанный увядшими цветами. Ведь он должен погибнуть, и Анжи была последним подарком, сделанным жизнью.

Фотографический аспект, в котором предстали пред ним Звенящие Камни во время рождественского отпуска и особенно печальные марши Флоранс, служили доказательством того, что торжественное военное небо Сент-Амана навсегда простерлось над его судьбой. Все три женщины, а кроме того, и друзья, и дети — все свидетельствовали об этом, каждый по-своему. Неудивительно, что Анжелика танцевала главную и особую партию в этой погребальной паване.

Она стала первой, в кого ударила смерть.

Ярко расцвела весна 1940 года, сады и поля обещали невиданные урожаи, но вдруг вернулись нежданные заморозки, и добрым ожиданиям не суждено было сбыться. Внезапные заморозки, и если б только они…

10 мая Эдуард находился в термальном заведении в руках энергичной массажистки, когда вдруг дальний рокот перерос в грохот множества небольших самолетов, предупредив его о том, что в городе что-то случилось.

Накинув в спешке одежду, он кинулся туда. Новости были мрачные. Уснувшая было война пробудилась, монстр рычал с севера. Немецкие войска бросились в стремительное наступление, используя новый способ ведения военных действий — тесно увязав меж собой применение танков и самолетов. Мириады маленьких самолетов «стука», известных тем, что атакуют в пике, нежданно заполонили бельгийское небо и север Франции. Эффект их атаки, правда, оказался больше психологическим, чем материальным, несколько бомб, которые они имели право потратить на Сент-Аман, не причинили больших разрушений.

Бельгия оказалась в опасности, и план главного командования предполагал в этом случае переход границы и продвижение навстречу врагу, весь район забурлил. С часу на час ожидали приказа о выступлении.

И только уже под вечер Эдуард узнал новость: небольшая бомба превратила в пыль булочную «Позолоченный круассан», убив ученика пекаря и тяжело ранив Анжелику. Хозяева случайно были в отлучке. Он немедленно бросился к ее изголовью, но едва смог узнать ее, всю забинтованную. Она умерла на следующий день, когда он уже был на дороге в Турнэ.

Капитуляция Нидерландов 15 мая, за ней Бельгии 28-го, и сразу за этим оккупация Арраса 23-го, Булони 24-го и Кале 25-го войсками Клейста способствовали раздроблению армий союзников, разрознив их и сделав неспособными соединиться снова. В то время как 300 тысяч человек сражались на пляжах Дюнкерка, чтобы попытаться бежать морем в Англию, 10-й пехотный полк был окружен в Лилле вместе с 4-м и 5-м армейскими корпусами.

В эти трагические дни Эдуард внезапно осознал, что предчувствие скорой смерти, преследовавшее его с начала войны, исчезло. Поначалу он приписал эту перемену чрезвычайной ситуации и военным действиям, в которых участвовал. Предчувствие смерти и страх умереть исключают друг друга. Страх смерти прогоняет ее предчувствие, как северный ветер летом уносит грозовые тучи. Непосредственная угроза подстегивает кровь и заставляет действовать не размышляя. Нужны были новые удары, новые беды, чтобы понять, что на самом деле угроза гибели, витавшая над ним долгие месяцы, иссякла, обрушившись на Анжелику, принесенную судьбой в жертву вместо него, в то время и на том месте, где должен был погибнуть он сам…

18 мая взятие Шерана дало ему случай проявить себя наилучшим образом. Отброшенные от Турнэ французские войска пересекли бельгийскую границу у Безье, чтобы соединиться с гарнизоном Лилля.

Тогда командование, придя к выводу, что вражеские части не ожидают их в этом районе, отдало приказ идти в прорыв, и началась перестрелка на окраинах Шерана, двумя километрами дальше. Невозможно было рассчитывать на авиацию. Артиллерия не могла быть употреблена, выстроить ее вдоль линии фронта заняло бы слишком много времени, тогда как каждая минута была на счету. Эдуард получил разрешение попытаться пробиться во главе трех взводов, двигавшихся к центру города. Солдаты были бретонцами, и он объяснял им по-бретонски, что они должны попытаться сделать, и повел их в атаку на ближние дома, превращенные врагами в блиндаж, призывая их в бой по-бретонски:

Какой огонь, разожженный этими криками, пылал в глазах ребят из Кенперле, из Морга или Плуа, когда он, их командир, взмахом руки поднял их в атаку на тяжелые фермы Фландрии, плевавшиеся огнем из крошечных амбразур! Менее чем через час Шеран был освобожден, пятьдесят немцев взяты в плен. Назавтра Эдуард, представленный к военному Кресту, вошел в Лилль, где уже окопались 4-й и 5-й армейские корпуса. Окруженные, они противостояли атакам вермахта до конца мая.

1 июня Эдуард попал в плен и был направлен вместе с сотнями тысяч соратников к сортировочному лагерю в Э-ля-Шапель, откуда французских, бельгийских, голландских и английских пленных распределяли по концлагерям для солдат и офицеров, устроенным повсюду — вплоть до восточной Пруссии. Благородный пыл, который в него вдохнули майские бои, иссяк в мрачные дни осады Лилля. Новые катастрофы, плен, двадцать дней ожидания, марши и лишения во время переброски в Э истощили его. При врачебном осмотре его состояние было признано угрожающим. Он медленно, но верно скользил к инсулиновой коме. Два месяца спустя его включили в число немногих первых групп узников, освобожденных по возрасту или состоянию здоровья.