Книга: Канада
Назад: 5
Дальше: 7

6

Несмотря на то что новая схема продажи краденого мяса железной дороге работала — во всяком случае, поначалу — так, как задумал отец, из статьи, впоследствии опубликованной в «Трибюн», с очевидностью следовало, что схема эта была намного сложнее той, которая использовалась на военной базе. Там грузовой фургон индейцев проходил через главные ворота. Предупрежденная заранее охрана пропускала его. Индейцы подъезжали к задней двери офицерского клуба, сгружали мясо и сразу получали деньги, наличными, — возможно, от моего отца. Он и управляющий офицерского клуба, капитан по фамилии Хенли, присваивали, как было условлено, часть предназначенных для индейцев денег и уносили домой по выбранному ими куску вырезки. И все были довольны.
На «Великой северной железной дороге» дело пришлось поставить иначе, поскольку оказалось, что Спенсер Дигби, негр, до смерти боится индейцев и не доверяет им, а кроме того, опасается лишиться работы — он был еще и профсоюзным деятелем, занимал довольно высокий пост в управлении вагонов-ресторанов. Дигби разрешал индейцам пригонять грузовик на товарную станцию «Великой северной» и там принимал у них контрабандную говядину. Однако платить им на месте отказывался — и по причинам, связанным, опять-таки, со страхом и недоверием к ним, и потому, что желал сначала проверить качество доставленного ими мяса. И то и другое обижало индейцев, которые вообще не любили иметь дело с неграми. В итоге отцу приходилось самому приезжать на станцию, чтобы получить от Дигби деньги, но лишь на следующий после доставки день — Дигби сначала убеждался, что качество мяса достаточно высоко и его можно передать в вагоны-рестораны, а затем снимал деньги со счета. Дигби хотел, чтобы две части сделки — получение мяса и плата за него — осуществлялись отдельно, дабы он мог сказать (если его поймают за руку), что деньги выплачиваются вовсе не за мясо, да и вообще поставляет его мой отец, а индейцы — всего лишь нанятые им рабочие. В основе любой схемы такого рода всегда лежит нечто несуразное, и объясняется это тем, что задействованы в ней человеческие существа.

 

Изменение исходной, использовавшейся на авиабазе схемы поставило моего отца в рискованное положение. Однако роль посредника ему нравилась, поскольку позволяла и выглядеть, и чувствовать себя человеком компетентным, а рискованности своего положения он не понимал (пока не стало слишком поздно). Между тем новая схема требовала, чтобы индейцы проводили в городе целый день, а то и больше, уже расставшись с убиенными коровами, которых они крали и забивали, подвергая себя серьезному риску, а затем привозили в Грейт-Фолс и отдавали мясо у всех, более-менее, на виду, рискнув, опять-таки, перед этим проехать по городу на фургоне, полном говядины, которая им не принадлежала, — а в те времена полиция Грейт-Фолса могла с превеликим удовольствием арестовать индейца ни за что ни про что, да и с любого негра глаз не спускала, поскольку негры учиняли беспорядки на юге страны. И, рискуя так сильно, индейцы не могли быстро получить по праву принадлежавшие им деньги — 100 долларов за полутушу (говядина тогда стоила дешево). Военно-воздушным силам они доверяли, потому что один из них был когда-то летчиком, да индейцы и вообще склонны были верить, что государство непременно придет им на помощь, потому что так оно всегда и случалось. В этом отношении они мало чем отличались от моего отца.
Опасность новой схемы — договоренности, разработанной отцом, который полагал, что она всем пришлась по вкусу, — состояла в том, что отец посредничал между двумя сторонами, каждая из которых была повинна в преступлении, не доверяла другой и не испытывала к ней ни малейшей приязни, он же решил, что может доверять тем и другим, если уж не любить их. Хуже того, при всякой доставке говядины он мгновенно обращался в должника индейцев, а ни задалживать им, ни одалживать у них деньги никому не улыбалось, поскольку они питали давно и прочно укоренившуюся склонность к насилию. Как сообщила впоследствии «Трибюн», двое из них были убийцами, а третий — похитителем людей и все трое провели по полжизни и даже больше в тюрьме округа Дир-Лодж. Глядя на все это многие годы спустя, понимаешь, что схема отца была смехотворна и не могла сработать даже один раз. Другое дело, что она срабатывала и была не более смехотворной, чем ограбление банка.
Как-то в середине июля отец, встав поутру, сказал, что собирается съездить в стоящий на шоссе к северу от Хавра Бокс-Элд, Монтана, чтобы осмотреть предназначавшийся для устройства ранчо участок земли, который собиралась продать его компания. Он хотел, чтобы мы с сестрой поехали с ним, поскольку, сказал отец, мы в нашей жизни видели одни только авиабазы и ничего не знаем о местах, где нам довелось жить, потому что проводили слишком много времени в четырех стенах. Да и матери нашей спокойное утро не помешает.
Мы ехали в бело-красном «Бель-Эре» по 87-му шоссе, среди жарких полей созревавшей пшеницы — на север, в сторону Хавра, отделенного от нашего города сотней миль. Возвышавшиеся к востоку от Грейт-Фолса горы Хайвуд находились на непонятно каком расстоянии справа — голубоватые, затянутые дымкой, казавшиеся куда более загадочными, чем при взгляде на них из Грейт-Фолса, который был для нас географической точкой отсчета. Через час пути мы проехали Форт-Бентон и увидели внизу под шоссе Миссури — ту же сверкающую реку, что виднелась из окон нашей школы. Здесь она была и спокойнее, и текла, стиснутая гранитными утесами, на восток, по меловому руслу, направляясь (это я уже знал) на встречу с реками Йеллоустоун, и Уайт, и Вермилен, и Платт, и, наконец, — на границе штата Иллинойс — с Миссисипи. Шоссе спустилось вниз, пошло вдоль притока Миссури, затем снова поднялось на плоскую возвышенность с новыми полями пшеницы, и впереди показались другие голубоватые горы — длиннее и ниже Хайвудских, но такие же мглистые, поросшие лесом, показавшиеся нам совершенно чужими. Это Бэрз-По, авторитетно сообщил отец. Находятся они на территории индейской резервации Роки-Бой — индейцы живут там, но ничем не владеют, да им ничего и не нужно, потому что они все получают от правительства, к тому же обрабатывать землю они все равно не умеют. Ему уже приходилось вести здесь дела, сказал отец, поэтому мы можем спокойно проехаться по их земле без каких-либо разрешений.

 

Так мы и ехали по узкому шоссе среди пшеничных полей, пока не миновали маленький пыльный городок с элеватором, а вскоре показался и другой — Бокс-Элдер, названный так в честь раскидистых деревьев, которые росли и в нашем квартале. В городке имелись коротенькая главная улица, станция железной дороги, банк, почтовая контора, продовольственный магазин, пара кафе и заправочная станция, — город удивил нас, возникнув словно из пустоты. Потом мы свернули на восток, на покрытую гравием проселочную дорогу, и поехали прямо к горам — там находилось ранчо, намеченное для продажи компанией, в которой подвизался теперь отец. Ничего кроме предгорий и океана пшеницы впереди не различалось. Ни домов, ни деревьев, ни людей. По сторонам дороги желтела налитая пшеница, раскачивалась знойным ветерком, заносившим в окна нашей машины пыль, которая быстро запорошила мне губы. Отец сказал, что Миссури течет теперь к югу от нас. Мы ее не видим, потому что она заслонена гранитными берегами. Льюис и Кларк, о которых мы знали, проходили этими местами в 1805 году и охотились на бизонов в точности там, где мы сейчас находимся. Кстати, эта часть Монтаны, сказал отец, управлявший машиной, выставив левый локоть в окно, сильно напоминает Сахару, какой она выглядит в прицеле бомбардировщика, — уроженцы Алабамы здесь жить не стали бы. И, решив поддразнить Бернер, спросил, ощущает ли она себя алабамкой, — она же его дочь, значит, алабамка. Бернер ответила, что не ощущает, и, хмуро глянув на меня, растянула губы на манер дохлой рыбы. Я сообщил отцу, что тоже алабамцем себя не ощущаю, — его это, похоже, позабавило. Отец сказал, что мы — американцы, а только это и имеет значение. Тут мы увидели крупного койота с мертвым кроликом в зубах. Он остановился, взглянул на приближавшуюся машину и нырнул в высокую, скрывшую его пшеницу. Потом увидели птицу (отец сказал, что это беркут), висевшую в совершенно синем небе, — вороны приставали к ней, стараясь прогнать. Увидели трех сорок, клевавших с лету змею, торопливо переползавшую через дорогу. Отец крутнул руль и переехал ее. Два глухих удара, машину два раза качнуло, сороки поднялись повыше.
Когда мы проехали по немощеной дороге несколько миль, преследуемые поднимаемой нами пыльной бурей, пшеница внезапно закончилась, сменившись сухим огороженным пастбищем, на краю которого неподвижно стояли в придорожных канавах несколько тощих коров. Отец нажал на клаксон, отчего они по-коровьи взбрыкнули, испустили, каждая, по струе жидкого навоза и убрались подальше от дороги. «Ну, извините», — сказала Бернер, взглянув на них сквозь заднее стекло.
Некоторое время спустя мы проехали мимо одинокого, приземистого, некрашеного деревянного дома, стоявшего у дороги на голой земле. Дальше виднелся еще один, а еще дальше едва различался в подрагивавшем мареве третий. Все были полуразрушенными, словно здесь пронеслась какая-то беда. У первого отсутствовали и входная дверь, и стекла в окнах, а тыльная его стена обвалилась внутрь. Во дворе перед домом валялись обломки автомобильных остовов, рама железной кровати и белый холодильник. По сухой земле бродили взад-вперед, поклевывая, куры. На ступеньках сидели, наблюдая за дорогой, собаки. Сбоку стояла привязанная к деревянному столбу взнузданная белая лошадь. Кузнечики взвивались в знойный воздух, вспугнутые нашей машиной. За домом торчал посреди поля черный полуприцеп с надписью «КОВРЫ ХАВРА» на боку. В дверном проеме появилась пара мальчишек, один по пояс голый. Бернер помахала им рукой, один из мальчиков помахал в ответ.
— Это индейцы, — сказал отец. — Живут здесь. Они не такие счастливцы, как вы. У них даже электричества нет.
— А почему они живут здесь? — спросила Бернер, так и глядевшая в заднее окно, сквозь поднятую нами пыль, на захудалый домишко и мальчиков. Ничто в их облике не указывало на индейскую кровь. Я знал, что индейцы больше не селятся в вигвамах, не спят на земле и не носят перья. В школе Льюиса ни один индеец, насколько мне было известно, не учился. Однако знал я и то, что индейцы заглядывают в наш город, чтобы напиться, и зимой их иногда находят в проулках — примерзшими к асфальту. И знал также, что в управлении шерифа работают индейцы, расследующие исключительно преступления, индейцами же совершаемые. Но полагал при этом, что если попасть туда, где живут индейцы, то сразу увидишь, как они отличаются от нас. А эти мальчики ничем от меня не отличались, разве что дом их грозил вот-вот обвалиться. Интересно, где их родители? — подумал я.
— Думаю, этот вопрос можно задать и о семье Парсонсов, верно? — сказал отец, решив, очевидно, обратить все в шутку. — Что делаем в Монтане мы? Нам же самое место в Голливуде. Я мог бы стать дублером Роя Роджерса.
И запел. Пел он часто. Когда отец говорил, голос у него был сочным, густым, мне нравилось слушать его, но пел он плохо, — Бернер при этом обычно затыкала уши. На сей раз он запел «Дом, дом в горах, где играют козлы и бегемоты». Это он так шутил. Я же тем временем думал о том, что увиденные нами индейские мальчики не играют в шахматы, не состоят в дискуссионном клубе, да, наверное, и в школе не учатся и ничего из них путного не выйдет.
Допев, отец сказал:
— Обожаю индейцев.
После этого все некоторое время молчали.
Мы проехали мимо второй развалюхи, перед которой торчал перевернутый вверх колесами черный автомобиль без шин и без стекол в окнах. У этого дома зияли между кровельными досками большие дыры. По сторонам входной двери росли, как и у нас, высокие кусты сирени вперемешку с розовым алтеем, а сбоку от дома стоял сложенный из автомобильных радиаторов круглый загон для свиней. Поверх радиаторов виднелись свиные рыла и уши. За домом расположились рядком белые пчелиные ульи — кто-то из живших здесь людей разводил пчел. Это показалось мне интересным. Я уже прочитал первую мою книгу о пчелах и собирался уговорить отца помочь мне соорудить на нашем заднем дворе улей. Пчел, как я выяснил, можно было выписать из Джорджии. А кроме того, я услышал по радио, что неподалеку от нашего дома вскоре откроется «Ярмарка штата Монтана», и собирался сходить туда, посмотреть на всякие связанные с уходом за пчелами аппараты, на демонстрации окуривания ульев, одежды для пасечников, сбора меда. Разведение пчел представлялось мне схожим с шахматной игрой. И то и другое было делом сложным, требовало искусности, умения ставить цели и включало в себя скрытые, ведущие к успеху комбинации, для понимания которых необходимы были терпение и уверенность в себе. «У пчел можно найти ключи ко всем загадкам человеческой натуры» — так говорилось в книге «Пчелиный разум», которую я взял недавно в библиотеке. Всему, что мне хотелось освоить, я мог бы с легкостью научиться, вступив, если бы позволила мама, в скауты. Но она не позволила.
Когда мы проезжали мимо дома, из него вышла дородная светлокожая женщина в шортах и лифчике от купальника и ладонью прикрыла глаза от солнца.
— У нас в Алабаме тоже индейцы есть, — сообщил отец тоном, который должен был сказать нам, если мы еще не поняли это сами, что все увиденное совершенно нормально. — Чикасо, чокто, семинолы. Все они — родня племени, которое живет здесь. Конечно, обошлись с этими ребятами нечестно. Однако они сумели сохранить достоинство и самоуважение.
По домам, мимо которых мы проехали, этого не скажешь, подумал я; впрочем, умение индейцев обходиться с пчелами произвело на меня впечатление, и я решил, что еще многого о них не знаю.
— А где же ранчо, которое ты собираешься продать? — спросил я.
Отец протянул руку и похлопал меня по колену:
— Мы давно уже проехали мимо него, сынок. Мне оно не понравилось. А ты молодец, запомнил. Я просто хотел, чтобы вы, детки, посмотрели на настоящих индейцев, раз уж мы здесь оказались. Теперь вы, увидев индейца, сразу поймете, кто это. Мы живем в штате Монтана, а они — часть его пейзажа.
Мне захотелось тут же с ним насчет «Ярмарки штата» и поговорить, тем более что он пребывал в благодушном настроении, однако голова отца явно была занята индейцами, и я решил, что лучше отложить этот разговор до другого времени.
— Ты так и не объяснил, почему они живут здесь, — сказала Бернер. Она вспотела и что-то рисовала влажным пальцем на своей покрытой тонкой пленкой дорожной пыли веснушчатой руке. — Они же не обязаны это делать. Могли бы жить в Грейт-Фолсе. У нас свободная страна. Не какая-нибудь там Россия или Франция.
Походило на то, что с этой минуты отец перестал обращать на нас внимание. Мы проехали по колеистой дороге еще милю, приблизившись к горам Бэрз-По настолько, что я различил верхнюю границу леса и участки грязного снега в тех местах, куда солнце не заглядывает даже летом. Там, где мы оказались, было очень жарко, но если бы мы поехали дальше, то могло и похолодать. Впереди лежала все та же высохшая бросовая земля, и в конце концов мы съехали с дороги к столбам отсутствующей изгороди, развернулись и покатили назад — мимо полуразвалившихся домов, которые оказались теперь слева от нас, мимо индейцев, к Бокс-Элдеру, 87-му шоссе и Грейт-Фолсу. Мне казалось, что, съездив в те места, мы ничего не достигли, не увидели ничего интересовавшего, или тревожившего отца, или зачем-то ему нужного, — ничего, имевшего отношение к продаже либо покупке ранчо. Зачем мы туда ездили, я так и не понял. А вернувшись домой, мы с сестрой обсуждать это не стали.
Назад: 5
Дальше: 7