Я всегда советую своим ученикам: поразмыслите о долгой жизни Томаса Гарди. Родился в 1840-м. Умер в 1928-м. Подумайте обо всем, что он видел, о переменах, свидетелем которых стал за столь долгое время. Я стараюсь подтолкнуть их к разработке «концепции жизни», к включению воображения, к попыткам увидеть в своем существовании на планете не просто череду бесконечно разворачивающихся случайных событий, но жизнь — и абстрактную, и конечную — как способ инвентаризации этих событий.

Я рассказываю им о книгах, описывающих, как я втайне полагаю, начальную пору моей жизни, — о «Сердце тьмы», «Великом Гэтсби», «Под покровом небес», «Рассказах о Нике Адамсе», «Мэре Кэстербриджа». Путешествие в пустоту. Покинутость. Некто, возможно, загадочный, а в конечном счете — нисколько. (Нынче канадские старшеклассники этих книг не проходят. Кто знает — почему?) Я усматриваю в них метафору «пересечения границы», адаптации, перехода от бездейственной жизни к действенной. И может быть, того, что, переступив определенную черту, ты уже никогда не сможешь вернуться назад.

А попутно я пересказываю ученикам если не факты, то по меньшей мере некоторые уроки, которые я получил за мою долгую жизнь: говорю, что, столкнувшись со мной, шестидесятишестилетним, сейчас, невозможно представить, каким я был в пятнадцать (а это когда-нибудь станет справедливым и применительно к ним); что не следует слишком ретиво выискивать скрытые и противоположные смыслы — даже в книгах, которые они читают, — а следует по возможности честно оценивать то, что само открывается им средь бела дня. Попытавшись ясно описать себе увиденное, вы и смысл в нем обнаружите, и научитесь принимать жизнь такой, какая она есть.

Им это таким уж естественным не кажется. Кто-то из них непременно заявляет: «Не понимаю, какое отношение это имеет к нам». Я отвечаю: «А почему все непременно должно иметь отношение к вам? Разве мир обязан вращаться вокруг вас? Разве жизнь другого человека не может дать вам полезных уроков?» Тут-то на меня и нападает искушение рассказать им о моих юных годах все; объяснить, что мое учительство есть последовательное усилие непокидания (их), призвание мальчика, который любил школу. И я каждый раз чувствую, что мог бы, будь у меня побольше времени, научить их очень многому, — а это дурной знак. Самое время отправляться на пенсию.

Все давно и упорно считают меня американцем, даром что я уж тридцать пять лет как натурализовался и получил канадский паспорт. И женился десятки лет назад на канадской девушке, в то время только-только окончившей колледж в Манитобе. Мне принадлежит дом на Монмут-стрит — в Уинсоре, Онтарио, — я с 1981 года преподаю английский язык и литературу в уолкервильской средней школе повышенного уровня. Коллеги относятся к моему американскому прошлому с вежливым пониманием. Лишь время от времени кто-нибудь из них спрашивает, не томит ли меня желание «вернуться назад». Я отвечаю: ни в малой мере. Вон она, Америка-то, за рекой, я хорошо ее вижу. Коллеги, по-видимому, и поддерживают мой выбор (канадцы считают, что им от природы даны широта взглядов, дар терпимости и понимания), и обижаются почти до негодования на то, что он у меня имеется. Учеников же моих, ребят семнадцати-восемнадцати лет, я в общем и целом забавляю. Они уверяют, что у меня «выговор янки», хоть это и не так и хоть я пытаюсь втолковать им, что никакой разницы в выговорах не существует. Я объясняю им, что быть канадцем не составляет труда. Кенийцы, индийцы и немцы легко овладевают этим искусством. Да я и американцем-то пробыл недолго, опыт на сей счет у меня невелик. А еще они спрашивают, не сбежал ли я сюда от воинского призыва. (Понятия не имею, откуда им известны такие вещи, историю они не проходят.) Я отвечаю, что был «канадским военнообязанным» и что Канада спасла меня от участи горшей, чем смерть, — ребята полагают, что это я об Америке говорю. Иногда они в шутку интересуются, не сменил ли я имя. Я заверяю их, что не сменил. Самозванство и надувательство, говорю я, — великие темы американской литературы. В Канаде они встречаются реже.

В конце концов распространяться об этом мне наскучило. Канада вовсе не спасла меня, я говорю так ученикам лишь потому, что им хочется, чтобы это было правдой. Если бы мои родители не сделали то, что они сделали, если бы так и остались родителями, мы с сестрой выросли бы американцами и были этим премного довольны. Однако у них не получилось — ну и у нас тоже.

За годы нашей супружеской жизни мы с женой не один раз проводили отпуска «там, внизу». Детей у нас нет, мы оба — последние в своем роду. Вот мы и ездили туда, куда нам хотелось: Орландо, округ Ориндж и Йеллоустоун объезжали стороной, а заглядывали взамен в места, оставившие след в истории и культуре, — в округ Чатоква, к мосту Петтуса, в Конкорд, в Вашингтон, который Клэр сочла «перебором», хотя мне он понравился. Я записывался на летние курсы, которые читали гарвардские профессора, посетил как-то раз клинику Майо, ну и возвращаясь в Манитобу, мы тоже много куда заезжали.

В Грейт-Фолсе я так больше и не побывал, однако мне говорили, что городок этот — по-прежнему городок, не крупный город — стал более дружелюбным и вообще значительно получшел в сравнении с тем, каким он был в 1960-м, когда мы жили в нем и когда судьба выбросила меня из него навсегда. Сейчас ничего подобного случиться уже не может: никто бы меня через границу не перевез, там теперь вышки стоят, граница закрыта. Давно это было. Родители же занимают в моей памяти место даже меньшее того, что отведено Грейт-Фолсу. Я часто вспоминаю, как мы с Чарли Квотерсом сидели в шезлонгах, наблюдая за гусями, и он сказал, что при возвращении из Штатов в Канаду из него «что-то выходит». Со мной все наоборот. Возвращаясь сюда, я всякий раз ощущаю мир и покой. Из меня «выходит» только то, от чего я норовлю избавиться.

Как-то раз, направляясь на машине в Ванкувер, мы остановились в городке Форт-Ройал, Саскачеван. Жена, знавшая о моих ранних днях, испытывала и сочувствие ко мне, и легкое любопытство, поскольку историю их я снова и снова отнюдь не повторял. Рассказал один раз, когда мы были молоды, поскольку полагал, что ей следует знать все, и с тех пор к этому рассказу не возвращался.

От Форт-Ройала почти ничего не осталось. Аптека, пустая библиотека, пустая кирпичная школа — исчезло все. Бесследно. На главной улице — два ряда пустых домов, кооперативная заправочная станция, почта, заброшенный элеватор. Товарный двор железной дороги работал, но сократился в размерах. Как ни странно, уцелела и скотобойня (именовавшаяся теперь «Мясо прерий на заказ»). Уцелел также отель «Королева снегов», фронтон его украшала складная вывеска: «ОХОТНИКИ НА ГУСЕЙ: ОСЕНЬ БЛИЗИТСЯ. ПРИНИМАЕМ ЗАКАЗЫ НА ОХОТУ!» Исчез и «Леонард» — место, которое он занимал на окраине города, ничем его былого присутствия не выдавало. Было лето, начало июля, сбор урожая еще не начался. Большинство жилых домов по-прежнему стояло на коротких и прямых боковых улочках, перед многими развевался флаг с «Кленовым листом», пятьдесят лет назад еще не существовавший. Однако предприятий, в которых люди могли бы работать, я что-то не заметил. И решил, что на работу все ездят отсюда в Свифт-Керрент, если не дальше.

Партро, мимо которого мы проехали чуть позже, исчез совершенно. Даже остов элеватора и тот сгинул. Как будто некий мстительный механизм прокатил по городишке и запахал его в солоноватую землю. Я повернул машину в поля густой пшеницы, по которым волнами гулял ветер. Небо было высоким, ясным и синим, порывы горячего пыльного ветра проносились под ним, скакали кузнечики. Ястребы патрулировали его, лениво паря под огромным теплым куполом синевы, одинокие часовые их сидели на каждом из редких деревьев. Я не сказал об этом жене, но мы подъехали близко — в той мере, в какой не подвела меня память, — к месту, где были зарыты двое американцев. Странно, сколь малую часть присущего ему значения показывает нам любой участок земли, хотя, может, оно и к лучшему, поскольку, сообщай он побольше, это обратило бы его в нечто священное, непостижимое, а так — ни того ни другого. Взамен этого, все обращается в часть нашего сложного разума, с которым мы (если нам повезет) научаемся в конце концов жить в мире и согласии. Там, где остановилась наша машина, пшеница раскачивалась, и посвистывала, и меняла цвета, и ложилась под ветром на бескрайних полях. Я вышел наружу, вдохнул густые ароматы пыли и зерна, к которым примешивался, словно прошивая их тонкой нитью, какой-то невнятно тухловатый запашок. Американцы лежали в земле, как все равно лежали бы теперь, даже проживи они подольше. Я стоял — руки в карманах, туфли в пыли — и старался извлечь из всего этого смысл, откровение, в котором, вообще говоря, не нуждался. Но не сумел. И потому вернулся к машине, где ждала, изнывая от жары и с интересом наблюдая за мной, жена. Мы повернули на запад, к далеким, пока невидимым горам, и покинули эти края навсегда — еще раз.