Странно это было — проснуться в доме одному, без родителей. Не так давно мы уже просыпались без них, когда они уезжали грабить банк, однако на этот раз, в понедельник, все было иначе. Они сидели в тюрьме — так мы думали, — а мы никакого представления о том, что с нами случится, не имели.

Я проспал до восьми — к этому часу солнечный свет нагрел комнату, и проснулся я в поту. В коридоре уже работал вентилятор. Бернер в моей постели отсутствовала. Простыня рядом со мной была прохладной, значит, сестра покинула меня уже немалое время назад. Сквозь стены пробивался шум движения по Сентрал. С аэропорта в холмах поднимался самолет. Я подумал, что Бернер ушла насовсем и с предстоящим днем мне придется справляться в одиночку.

Впрочем, одевшись и выйдя из моей комнаты, я обнаружил сестру на кухне. Она разогрела вчерашнее мясо, съела часть его и мне оставила на тарелке квадратный кусок, — я сжевал мясо, запивая холодным молоком. В доме все еще пахло пивом и сигаретами. Я подумал, что надо бы вытащить мусор, пока не разгулялась жара.

Бернер надела в тот день бермудские шорты, которые почти никогда не носила и из которых торчали ее безволосые веснушчатые ноги с длинными ступнями. К ним она добавила белые теннисные туфли и матроску. От нее пахло душем. Волосы она зачесала назад и перевязала красной ленточкой. О ночном происшествии мы разговаривать не стали. Ее оно, похоже, нисколько не удручило, меня тоже. Мы стали другими людьми, не теми, какими были, и, на мой взгляд, это было хорошо.

— Мы должны навестить их, — сказала Бернер, ополаскивая в раковине две тарелки и глядя в окно на боковой двор — на бадминтонную сетку, соседский дом, кол для бельевой веревки. — Их могут перевести в другое место, и больше мы их не увидим.

Мокрыми пальцами она сняла с разделочного стола газету и бросила ее на стол передо мной:

— Кто-то подсунул под нашу дверь приятный подарок.

Это был свежий номер «Трибюн», сложенный так, чтобы в глаза первым делом бросались раздельные, напечатанные бок о бок фотографии наших родителей — сделанные в тюрьме. Каждый держал белую картонку с надписью «Тюрьма округа Каскейд» и номером под ней. Темные волосы отца были растрепаны, он улыбался. У мамы губы были сжаты, уголки рта опущены вниз — я ее никогда такой не видел. В очках, тесно сидящие глаза широко открыты, испуганы, слово перед ней разворачивалась какая-то страшная сцена. Заголовок гласил: «Грабители банка Северной Дакоты». Человек, оставивший нам газету, булавкой приколол к ней вверху страницы написанную от руки записку: «Я подумал, что вам будет приятно увидеть это. Уверен, вы ими очень гордитесь».

Странная заботливость. У меня, когда я прочитал записку, даже руки задрожали. В статье говорилось, что в прошлую пятницу, утром, наши родители ограбили Национальный сельскохозяйственный банк в городке Крикмор, штат Северная Дакота. Было использовано оружие. Сумма похищенного — 2500 долларов. Оттуда родители бежали в Грейт-Фолс, и здесь их арестовали в доме, который они снимали в западной части города. Наш отец, чье имя было почему-то взято в кавычки («Беверли», а мамино — «Нива»), описывался как «уроженец штата Алабама», уволенный из ВВС и некоторое время находившийся под негласным надзором полиции Грейт-Фолса по подозрению в совершении преступлений совместно с индейцами из резервации «Рокки-Бой». О маме было сказано, что она родом из «штата Вашингтон» и преподает в школе Форт-Шо. Ранее не арестовывалась, однако в настоящее время проводится расследование обстоятельств, при которых она получила гражданство. На этой неделе преступники будут экстрадированы в Северную Дакоту. Дети их в статье не упоминались.

Бернер вытащила пробку из раковины, чтобы дать стечь воде.

— Они просто вруны. Как и все остальные, — сказала она.

Я не помнил, чтобы родители врали нам. Но тут подумал о револьвере. Ужасный сюрприз — прочитать о нем в газете; почти так же плохо мне было бы, если бы я знал все заранее. Слово «экстрадиция» я слышал по телевизору. Оно означало, что родители домой не вернутся. Деньги в конверте — это, скорее всего, часть награбленного, нам лучше избавиться от них.

— Если мы заявимся в тюрьму, нас сцапают, — прозаично сообщила Бернер. Она подошла к окну, глядевшему на улицу и на парк. Перед лютеранской церковью стояла машина, крыша ее отражала яркий, резкий утренний свет. Над деревьями летели по прекрасному небу пушистые облачка. — Но пойти все равно придется. Пусть они и вруны.

— Да, — сказал я. — Пойти надо.

Я не хотел, конечно, попасть в лапы Управления по делам несовершеннолетних, однако выбора у нас не было. Мы не могли не пойти к нашим родителям.

— Что будем делать после того, как увидимся с ними? — Мне хотелось, чтобы Бернер сказала: как-нибудь выкрутимся.

— Устроим завтрак в отеле «Рэйнбоу», — ответила она, — пригласим всех наших друзей и попразднуем.

Бернер вообще никогда не шутила — отец говорил, что в этом она похожа на маму. Нет у нее веселой жилки — вот как он говорил. Однако, услышав от нее, что мы пойдем в отель «Рэйнбоу» и друзей пригласим, я подумал, что, может быть, шутила она постоянно, да только никто этого не замечал. Сестра была очень непростым человеком. Она отвернулась от окна, скрестила на груди руки и взглянула мне прямо в лоб — Бернер делала так, когда желала дать понять, что не так уж я и умен. А потом улыбнулась.

— Я не знаю, что мы будем делать, — сказала она. — Все то, что делают дети, чьи родители сидят в тюрьме. Будем ждать, когда случится еще что-нибудь плохое.

— Надеюсь, ничего не случится, — сказал я.

— Тебе не придется долго его искать, — сказала Бернер. — Оно само отыщет тебя — там, где ты прячешься.

Наверное, некоторые люди так и рождаются со знанием жизни. Бернер уже поняла, что все, случившееся прошедшим днем и ночью, случилось с нами — не просто с нашими родителями. Мне тоже следовало бы додуматься до этого. Но я был намного младше сестры, хоть я и живу столько же лет, сколько она. Мне и за долгие годы не удалось бы узнать жизнь так, как знала ее Бернер, — и во многих отношениях это было хорошо. А во многих других ничего в этом хорошего не было.