Книга: Сердце – одинокий охотник
Назад: 11
Дальше: 13

12

Теперь она больше не могла жить в своей внутренней комнате. Ей надо было постоянно находиться на людях. И все время что-то делать. А если она оставалась одна, она считала. Она пересчитала все розы на обоях в гостиной. Вычислила кубатуру всего дома. Сосчитала каждую травинку на заднем дворе и каждый лист на одном из кустов. Потому что, если голова не была занята числами, на нее находил страх. Возвращаясь из школы в эти майские дни, она чувствовала, что ей надо сейчас же, немедленно чем-то занять свои мысли. Чем-то хорошим, очень хорошим. Может, вспомнить отрывок стремительной джазовой музыки. Или подумать о том, что в холодильнике будет стоять миска с желе. Или вообразить, как она покурит за угольным сараем. Может, даже представить себе то далекое время, когда она поедет на север и увидит снег или будет путешествовать по чужим странам. Но мыслей и чем-нибудь хорошем хватало ненадолго. Желе через пять минут было съедено, а сигарета выкурена. Ну, а что еще? Числа путались у нее в голове. И снег и чужие страны были далеко-далеко. Что же еще?
Только мистер Сингер. Ей хотелось повсюду ходить за ним следом. По утрам она поджидала, когда он спустится с крыльца, уходя на работу, а потом шла за ним, отстав на полквартала. После обеда, как только кончались занятия в школе, она торчала на углу возле магазина, где он работал. В четыре часа он выходил выпить кока-колы. Она следила за тем, как он пересекает улицу, входит в аптеку, а потом выходит оттуда. Она шла за ним, когда он возвращался домой с работы, а иногда даже во время его долгих прогулок. Шла всегда поодаль. И он ничего об этом не знал.
Она поднималась наверх, к нему в комнату, чтобы его повидать. Перед этим она мыла лицо и руки и душила ванилью платье. Теперь, из боязни ему надоесть, она заходила к нему не чаще двух раз в неделю. Когда она отворяла дверь, он чаще всего сидел над красивыми, затейливыми шахматами. А потом – она была с ним.
– Мистер Сингер, вы когда-нибудь жили в таком месте, где зимой идет снег?
Он откидывался вместе со стулом к стене и кивал.
– В какой-нибудь стране, не такой, как наша, – в чужой стране?
Он снова кивал и писал на листке из блокнота своим серебряным карандашиком. Однажды он доехал до Онтарио, в Канаде, переплыв из Детройта на другой берег пограничной реки. Канада так далеко на севере, что белый снег заносит там дома до самой крыши. Это та самая страна, где родились пятерняшки и где течет река Святого Лаврентия. Люди там на улицах разговаривают друг с другом по-французски. А еще дальше на севере стоят густые леса и белые ледяные иглу. А ближе к Арктике прекрасное северное сияние.
– Когда вы были в Канаде, вы собирали на улице чистый снег и ели его со сливками и сахаром? Я где-то – читала, как это вкусно.
Он склонил голову набок, потому что ее не понял. А ей не хотелось повторять вопрос: он вдруг ей самой показался глупым. Она молча смотрела на него, будто чего-то ждала. На стену за его спиной падала огромная черная тень от его головы. Электрический вентилятор освежал густую духоту комнаты. Было очень тихо. Казалось, им хочется рассказать друг другу то, о чем никто еще никогда не рассказывал. То, о чем она хотела ему рассказать, было страшно произнести. Но зато он мог открыть ей такую правду, что ей сразу станет опять легко и покойно. Может, это трудно выразить словами или написать. Может, ему надо дать ей это понять каким-то другим способом. Вот какое чувство она испытывала, когда была рядом с ним.
– Я вас просто так спросила насчет Канады, мистер Сингер, это неважно.
Дома неприятностей было хоть отбавляй. Этта все еще болела и не могла спать с ними втроем на одной кровати. Окна у нее были всегда зашторены, и в темной комнате неприятно пахло болезнью. Этта потеряла работу, а это означало на восемь долларов в неделю меньше в семье, не считая расходов на врача. А к тому же Ральф, разгуливая по кухне, сильно обжегся о горячую плиту. Под бинтами у него чесались ручки, и кто-то должен был все время следить, чтобы он не разодрал волдыри. На день рождения Джорджу подарили маленький красный велосипед со звоночком и багажником. Все сложились, чтобы его купить. Но когда Этта потеряла работу, они больше не смогли выплачивать взносы и пропустили два срока; из магазина прислали человека, и он забрал машину. Джордж смотрел, как выкатывают с крыльца велосипед, и, когда его провозили мимо, он лягнул заднее крыло, а потом спрятался в угольный сарай и запер за собой дверь.
Только и слышно было: деньги, деньги, деньги. Они задолжали в бакалейную лавку и не выплатили последний взнос за какую-то мебель. И теперь, когда дом им уже не принадлежал, надо было вносить аренду. Все шесть комнат были всегда сданы, но никто из жильцов вовремя не платил.
Папа долгое время каждый день ходил искать работу. Плотничать он больше не мог, его теперь брал страх, если он стоял больше чем на три метра над землей. Он просился на самую разную работу, но никто его не нанимал. Тогда наконец ему пришла в голову такая идея.
– Все дело, Мик, в рекламе, – заявил он. – Я пришел к выводу, что у меня из-за этого не ладится с моей часовой мастерской. Надо уметь себя подать. Надо, чтобы люди знали, что я умею чинить часы хорошо и дешево. Вот увидишь. Я добьюсь того, что смогу хорошо кормить семью до самой своей смерти. Надо только составить объявление.
Он притащил домой десяток кусков жести и красную краску.
Целую неделю он трудился в поте лица. Папа был уверен, что очень здорово все придумал. Он завалил вывесками весь пол своей комнаты. Встав на карачки, он старательно выводил каждую букву. Работая, он посвистывал от удовольствия и мотал головой. Таким довольным и веселым его не видели уже несколько месяцев. Время от времени ему приходилось переодеваться в выходной костюм и ходить за угол, чтобы выпить стакан пива и немножко успокоиться.
На вывесках сперва было написано:

 

Уилбер Келли
ПОЧИНКА ЧАСОВ
Дешево и умело

 

– Понимаешь, Мик, надо, чтобы они бросались в глаза. Сразу приковывали внимание, всюду, где бы ты их ни увидел.
Она ему помогала, и он дал ей за это тридцать центов. Сначала вывески были мировые. Но он слишком долго над ними мудрил. Ему хотелось добавить то то, то это – и в углах, и сверху, и снизу. В конце концов он заляпал вывески разными надписями: «Очень дешево», «Спешите!» и «Дайте Мне Любые Часы, и Я Их Заставлю Ходить».
– Ты столько всего понаписал, что ничего прочесть невозможно, – сказала она ему.
Он притащил домой еще жести и поручил рисовать вывески ей. Она расписала их без особых затей огромными прописными буквами и на каждой изобразила часы. Скоро была готова целая груда. Знакомый парень вывез их за город и прибил к деревьям и заборным столбам. На обоих углах их квартала он повесил по вывеске с Изображением черной руки, показывающей, как пройти к их дому. А над парадной дверью водрузили еще одну вывеску.
Наутро после того, как объявление повесили, папа надел чистую рубашку и галстук, сел в переднюю комнату и стал дожидаться заказчиков. Никто не приходил. Правда, ювелир, сбывавший ему лишнюю работу за полцены, прислал-парочку испорченных часов. Вот и все. Папа очень огорчился. Он больше не стал искать другую работу, но все время старался чем-нибудь занять себя по дому. Снимал двери и мазал маслом петли – нуждались они в этом или нет. Делал домашний маргарин для Порции и мыл наверху полы. Придумал приспособление, чтобы талая вода из ледника выливалась прямо через кухонное окно. Выпилил красивые кубики с алфавитом для Ральфа и изобрел машинку для вдевания нитки в иголку. С часами, которые ему надо было чинить, он возился подолгу и упорно.
А Мик все ходила за мистером Сингером, хотя ей вовсе этого не хотелось. Ведь то, что она ходит за ним по пятам без его ведома, было как-то некрасиво. Два или три раза она даже сбегала с уроков. Она выходила следом за ним, когда он шел на работу, и целый день болталась на углу возле ювелирного магазина. Когда он обедал в кафе у мистера Бреннона, она входила туда и тратила десять центов на мешочек с фисташками. А по вечерам сопровождала его во время длинных прогулок в темноте. Она отставала от него не меньше чем на квартал и шла по другой стороне улицы. Когда он останавливался, останавливалась и она, а когда он ускорял шаг, она пускалась бегом, чтобы от него не отстать. Пока она могла его видеть и находиться поблизости, она чувствовала себя счастливой. Но иногда ее одолевало неприятное ощущение стыда, она сознавала, что поступает нехорошо. Тогда она старалась найти себе занятие дома.
Они с папой теперь были похожи – им все время надо было с чем-нибудь возиться. Они живо интересовались всем, что происходит дома и по соседству. Взрослая сестра Тощи-Мощи выиграла пятьдесят долларов в кинолотерею. У Бэби Уилсон сняли наконец повязку, но волосы у нее были коротко острижены, как у мальчика. В этом году она не смогла выступать на вечере, а когда мать повела ее посмотреть, как танцуют другие, она подняла крик и стала биться в истерике. Ее пришлось силой вытаскивать из оперного театра. На улице миссис Уилсон ее отшлепала, чтобы она унялась. Но миссис Уилсон сама тоже расплакалась. Джордж ненавидел Бэби. Он даже затыкал нос и уши, когда она проходила мимо их крыльца. Пит Уэллс сбежал из дому и пропадал три недели. Вернулся он босиком и очень голодный. И хвастал, что дошел до самого Нового Орлеана.
Из-за Этты Мик все еще спала в гостиной. Ей было так неудобно на короткой кушетке, что приходилось досыпать днем в классе. Через ночь Билл с ней менялся, и когда она спала с Джорджем. Потом им вдруг подфартило. Один из верхних жильцов съехал. Целую неделю никто не отзывался на их объявление в газете, и мама сказала Биллу, что он может занять свободную комнату. Билл был очень доволен, получив свой собственный угол, отдельно от остальной семьи. А она переехала к Джорджу. Во сне он был теплый, как котенок, и очень тихо дышал.
Ночи теперь снова принадлежали ей. Но они были не такие, как прошлым летом, когда она бродила одна в темноте, слушала музыку и мечтала о будущем. Теперь ночи у нее были другие. Она лежала в постели, но не спала. Ее донимали страхи. Словно потолок всей своей тяжестью медленно опускался ей на голову. А что будет, если дом развалится? Как-то раз папа обмолвился, что все это место проклятое. Что он хотел этим сказать – может, как-нибудь ночью все они вот так будут спать, а стены треснут и дом рухнет? И похоронит их под штукатуркой, битым стеклом и переломанной мебелью? И они даже не смогут ни двинуться, ни вздохнуть? Она не спала и вся сжималась от напряжения. По ночам слышала скрип. Что это – кто-нибудь ходит? Кто это еще не спит, может, мистер Сингер?
Она никогда не думала о Гарри. Она решила его забыть – и забыла. Он писал, что получил работу в гараже в городе Бирмингеме. Она ответила открыткой со словом: «Порядок», как они договорились.
Он посылал матери каждую неделю по три доллара. Казалось, с тех пор, как они ездили в лес, прошла целая вечность.
Днем она была занята в наружной комнате. Но и по ночам, когда она оставалась одна в темноте, мысли о будущем ее уже не отвлекали. Кто-то ей был нужен рядом. Иногда она не давала спать Джорджу.
– Глупый, так интересно не спать и разговаривать. Давай поразговариваем.
Он спросонок что-то бормотал.
– Погляди, какие в окне звезды. Трудно даже вообразить, что каждая-каждая из этих маленьких звездочек – такая же огромная планета, как наша Земля.
– А откуда это знают?
– Знают, и все. Есть способ их измерить. Наука!
– А я не верю.
Она пыталась его раздразнить и вызвать на спор, чтобы хотя бы от злости он проснулся. Он не мешал ей говорить, но как будто не обращал на ее слова никакого внимания. А потом сказал:
– Послушай, Мик. Видишь ту ветку? Правда, она похожа на какого-нибудь отца-пилигрима с ружьем в руках?
– Ага, похожа. Просто вылитая. А погляди там, на бюро. Правда, эта бутылка похожа на смешного человечка в шляпе?
– Не-е, – протянул Джордж. – По-моему, даже ни капли не похожа.
Она отпила воды из стакана, стоявшего на полу.
– Давай поиграем в одну игру – в имена. Если хочешь, ты можешь быть кем угодно. Пожалуйста. Выбирай.
Джордж прижал кулачки к щечкам и тихо, ровно задышал – он опять начинал засыпать.
– Погоди же, не спи! – сказала она. – Это так интересно. Меня зовут на «м». Угадай, кто я.
Джордж вздохнул, голос у него был усталый:
– Харпо Маркс?
– Нет. Я совсем даже не из кино.
– Тогда не знаю.
– Да нет, знаешь. Моя фамилия начинается на букву «м», и я живу в Италии. Ты должен догадаться.
Джордж повернулся на бок и свернулся калачиком. Он не отвечал.
– Моя фамилия начинается на «м», но иногда меня зовут по имени, которое начинается на «д». В Италии. Ну, догадайся!
В комнате было тихо и темно. Джордж спал. Она ущипнула его и дернула за ухо. Он заныл, но так и не проснулся. Она крепко прижалась щекой к его маленькому горячему плечу. Теперь он проспит всю ночь до утра, а она будет решать десятичные дроби.
Интересно, спит ли у себя в комнате мистер Сингер? Может, потолок скрипит потому, что он там тихо ходит, пьет холодный апельсиновый сок и рассматривает шахматные фигурки, расставленные на доске? Чувствовал ли он когда-нибудь такой страх, как она? Нет. Он ведь никогда не делал ничего дурного. Он никогда не делал ничего дурного, и сердце его было по ночам спокойно. Но, несмотря на это, он бы все понял.
Ах, если бы она могла ему рассказать, ей стало бы легче. Она придумывала, как начнет свой рассказ. Мистер Сингер, у меня есть одна знакомая девушка, ей столько же лет, сколько мне, я не знаю, мистер Сингер, понимаете ли вы такие вещи, а, мистер Сингер? Мистер Сингер! Она снова и снова повторяла его имя. Она любила его больше, чем своих родных, даже больше, чем Джорджа или папу. Это была совсем другая любовь. Непохожая на все, что она до сих пор чувствовала.
По утрам они с Джорджем вместе одевались и в это время разговаривали. Иногда ей очень хотелось дружить с Джорджем. Он сильно вырос, осунулся и побледнел. Его мягкие рыжеватые волосы свисали космами на кончики маленьких ушей. Зоркие глаза всегда были прищурены, отчего лицо казалось настороженным. У него резались зубы, но они были такие же голубые и редкие, как и молочные. Челюсть у него бывала свернута на сторону: он любил щупать языком ноющие новые зубы.
– Слушай, Джордж, – спрашивала она. – Ты меня любишь?
– Спрашиваешь. Конечно, люблю.
Разговор происходил жарким солнечным утром в последнюю неделю перед каникулами. Джордж был уже одет и, лежа на полу, готовил арифметику. Его маленькие грязные пальцы крепко сжимали карандаш, и он без конца ломал грифель. Когда он кончил, она взяла его за плечи и заглянула ему в глаза.
– Сильно? Я спрашиваю, очень сильно?
– Пусти. Конечно же, люблю. Ты мне сестра?
– Ну да. Ну а если я, например, не была бы твоя сестра? Ты бы меня любил?
Джордж от нее даже попятился. У него не осталось чистых рубашек, и он надел грязный пуловер. Запястья у него были узкие, в голубых прожилках. Рукава пуловера вытянулись и обвисли; руки от этого казались очень маленькими.
– Если бы ты не была моей сестрой, откуда бы я тебя знал? А раз так, как бы я мог тебя любить?
– Но если бы ты меня знал и я не была бы твоей сестрой?
– Да откуда бы я тогда тебя знал? А? Ну докажи!
– Ну представь себе. Вообрази, что знал бы.
– Наверно, ты бы мне в общем нравилась. Но ты все равно не можешь доказать…
– Доказать! Заладил! «Докажи» и еще – «это не фокус». Что тебе ни скажешь, у тебя «это не фокус» или «докажи». Терпеть тебя не могу, Джордж Келли! Просто ненавижу.
– Ладно. Тогда и я тебя тоже не люблю.
Он зачем-то полез под кровать.
– Чего тебе там надо? Оставь-ка лучше мои вещи в покое. Если я увижу, что ты копаешься в моей коробке, я тебе голову расшибу об стенку. Ей-богу, правда! Все мозги вылетят!
Джордж выполз из-под кровати, в руках у него был учебник по правописанию. Он сунул грязную ручонку в дырку матраца – туда он прятал свои шарики. Этого ребенка ничем не проймешь! Он не спеша отобрал три коричневых агата, чтобы взять их с собой в школу.
– Иди ты на фиг, Мик, – ответил он.
Джордж был слишком маленький и нечуткий. Глупо было его любить. Он еще меньше во всем разбирался, чем она сама.
Занятия в школе кончились, и она сдала все: одни предметы на «отлично», а другие едва вытянула. Дни стояли жаркие и длинные. Наконец-то она могла как следует взяться за музыку. Она начала записывать сочинение для скрипки и фортепьяно. Писала песни. Музыка всегда была у нее в голове. Она слушала радио у мистера Сингера и бродила по дому, повторяя в уме программы, которые передавали.
– Что творится с Мик? – спрашивала Порция. – Кошка, что ли, язык откусила? Ходит и молчит, будто воды в рот набрала. И даже не так много ест, как раньше. Взрослая барышня, да и только.
Казалось, что она к чему-то готовится, а к чему – сама не знает. Солнце посылало на улицы жгучие, добела раскаленные лучи. Целый день она либо возилась со своей музыкой, либо играла с детьми… И готовилась. Иногда она вдруг нервно озиралась, на нее нападал этот самый страх. Но в конце июня произошло настолько важное событие, что в ее жизни все переменилось.
Под вечер вся семья сидела на веранде. В сумерках очертания предметов становились мягкими и расплывчатыми. Дело приближалось к ужину, и из открытой двери несло капустой. Все были в сборе, за исключением Хейзел, которая еще не вернулась с работы, и Этты – та все болела и не поднималась с кровати. Папа раскачивался на качалке, положив ноги в одних носках на перила. Билл сидел на ступеньках с мальчишками. Мама полулежала в гамаке, обмахиваясь газетой. На другой стороне улицы недавно поселившаяся по соседству девочка каталась на одном роликовом коньке. Лампы в домах только зажигались, и где-то вдали кого-то окликал мужской голос.
Тут пришла домой Хейзел. Ее высокие каблуки зацокали по ступенькам. Она лениво прислонилась к перилам и поправила косы на затылке; в полутьме ее толстые, мягкие руки казались очень белыми.
– Какая жалость, что Этта не может работать, – сказала она. – Я сегодня разузнала насчет того места…
– Какого места? – взволновался папа. – А я не подойду? Или там требуется девушка?
– Девушка. Продавщица у Вулворта на той неделе выходит замуж.
– Это в магазине стандартных цен? – спросила Мик.
– Тебя это интересует?
Вопрос застал ее врасплох. Она-то просто вспомнила о мешочке леденцов, купленном там вчера. Ее вдруг обдало жаром. Смахнув со лба волосы, она стала пересчитывать первые звезды.
Папа швырнул окурок на тротуар.
– Нет; – сказал он. – Мы бы не хотели, чтобы Мик в ее годы взваливала на себя такую тяготу. Пусть наберется силенок. А то ведь вон как вымахала.
– Я с тобой согласна, – сказала Хейзел. – По-моему, Мик еще рано каждый день ходить на работу. Я тоже считаю, что этого не стоит делать.
Билл спустил Ральфа с колен на ступеньку и сердито зашаркал подошвами.
– Нельзя начинать работать хотя бы до шестнадцати лет. Мик надо дать еще года два, пусть кончит профессиональное, – если мы сдюжим…
– Даже если придется бросить дом и переехать в фабричный поселок, – сказала мама. – Я хочу, чтобы Мик еще побыла дома.
На какую-то секунду Мик испугалась, что на нее насядут и заставят пойти работать. Тогда бы она пригрозила, что убежит из дому. Но то, как близкие к этому отнеслись, ее растрогало. Вот здорово! Как они горячо говорили о ней, с какой добротой! Ей даже стало стыдно, что она поначалу так испугалась. Она вдруг почувствовала такой прилив любви к родным, что у нее сжалось горло.
– А сколько там платят? – спросила она.
– Десять долларов.
– Десять долларов в неделю?
– Конечно, – ответила Хейзел. – А ты думала – в месяц?
– Даже Порция зарабатывает не больше.
– Ну, то негры… – заметила Хейзел.
Мик потерла макушку кулаком.
– Это большие деньги. Уйма.
– Да, такими не пробросаешься, – сказал Билл. – Ведь я столько же зарабатываю.
Во рту у Мик пересохло. Она поводила языком, чтобы смочить слюной небо.
На десять долларов в неделю можно съесть чуть не пятнадцать жареных цыплят. Купить пять пар туфель или пять платьев. Или сделать столько же взносов за радио. Она подумала о пианино, но не решилась сказать об этом вслух.
– Да, мы тогда могли бы свести концы с концами, – сказала мама. – И все же я предпочитаю еще подержать Мик дома. А вот когда Этта…
– Погодите! – Мик обдало жаром, она вдруг вошла в азарт. – Я хочу поступить на эту работу. Я справлюсь. Знаю, что справлюсь.
– Нет, вы только послушайте эту девчонку, – сказал Билл.
Папа поковырял в зубах и спустил с перил ноги.
– Давайте без спешки. Пусть Мик хорошенько это обдумает. А мы как-нибудь обойдемся и без ее заработка. Я хочу на шестьдесят процентов увеличить починку часов, как только…
– Да, вот еще что я забыла, – сказала Хейзел. – Там каждый год на рождество дают премию.
Мик нахмурилась.
– Ну, на рождество я уже работать не буду. Пойду в школу. Поработаю во время каникул, а потом опять пойду в школу.
– Ну конечно! – быстро согласилась Хейзел.
– Завтра я схожу с тобой и, если возьмут, наймусь на работу.
Казалось, у всей семьи с души свалился камень. На темной веранде все разом принялись смеяться и болтать. Папа показал Джорджу фокус со спичкой и носовым платком. Потом дал мальчишке полдоллара, чтобы тот сбегал в угловую лавку и купил к ужину кока-колы. В прихожей еще сильнее запахло капустой и свиными отбивными. Порция позвала к столу. Жильцы уже их ждали. Мик сегодня тоже ужинала в столовой. Капустные листья выглядели желтыми и дряблыми у нее на тарелке – есть она не могла. Потянувшись за хлебом, она опрокинула графин с холодным чаем на скатерть.
Потом она опять вышла на веранду и стала дожидаться мистера Сингера. Ей до смерти нужно было его увидеть. Азарт прошел, и ей стало тошно. Она пойдет работать в магазин стандартных цен, а ей этого вовсе не хочется. Ее будто обманом загнали в угол. И работа ведь не только на лето, а на много лет, – ей конца не будет. Стоит им привыкнуть к тому, что эти деньги попадают в дом, и без них уж не обойтись. Так в жизни устроено. Она стояла в темноте, крепко вцепившись в перила. Шло время, а мистер Сингер все не приходил. В одиннадцать часов она вышла поглядеть, не встретится ли он ей где-нибудь на улице. Но вдруг ей стало страшно в темноте, и она побежала домой.
Утром она приняла ванну и старательно оделась. Хейзел и Этта одолжили ей все, что у них было лучшего, и помогли принарядиться. Она надела зеленое шелковое платье Хейзел, зеленую шляпку, шелковые чулки и лодочки на высоких каблуках. Сестра ее подрумянила, подкрасила ей губы и выщипала брови. Теперь ей можно было дать не меньше шестнадцати.
Поздно идти на попятный. Она ведь и в самом деле взрослая – пора зарабатывать на хлеб. Однако, если бы она и сейчас пошла к папе и сказала, как ей этого не хочется, он бы настоял, чтобы она подождала еще год. Да и Хейзел, и Этта, и Билл, и мама – все бы они даже и сейчас сказали, что ей вовсе не обязательно туда идти. Но теперь уже поздно. Нельзя так позориться. Она поднялась к мистеру Сингеру. Захлебываясь, она выпалила:
– Понимаете… меня, наверное, возьмут на эту работу. Как вы думаете, это хорошо? Думаете, я должна это сделать? Вы считаете, правильно я сделаю, если брошу школу и поступлю на работу? Как вы думаете, это хорошо?
Сперва он ничего не понял. Его серые глаза были полуприкрыты веками, а руки глубоко засунуты в карманы. Ей снова показалось, что они вот-вот откроют друг другу то, о чем еще никогда не было сказано. Она-то ему не бог весть что могла рассказать. А вот то, что он скажет ей, очень важно; если он признает, что такую работу нельзя упускать, ей станет легче. Она медленно повторила все с самого начала и стала ждать ответа.
Вы считаете, это хорошо?
Мистер Сингер подумал. Потом кивнул: да.
Ее наняли продавщицей. Управляющий повел их с Хейзел в свой маленький кабинет и стал с ними беседовать. Потом ей было даже трудно вспомнить, как этот управляющий выглядел и о чем они говорили. Но ее наняли, и по дороге домой она купила себе шоколадку за десять центов и набор пластилина Джорджу. На работу ей надо было выйти пятого июня. Она долго простояла у витрины ювелирного магазина, где служил мистер Сингер. А потом еще часами околачивалась на углу.
Назад: 11
Дальше: 13