XX
У госпожи де Персеваль были гости. Еще в передней Эдмон услышал звуки рояля. Поль Дени с увлечением разыгрывал вариации на тему Мануэля де Фалья и песенки из «Фи-фи». Хотя лампы горели, все же чувствовалось, что люди пришли сюда еще при дневном свете и только совсем недавно включили электричество. По комнате плавали клубы табачного дыма. На столе стояли стаканы, и, попав в эту атмосферу интимности, Барбентан сразу же с неожиданной остротой почувствовал себя лишним. Его не ждали. Непрошеным он ворвался в беседу, которую всем хотелось продолжать, нарушил тот перескакивающий с темы на тему разговор, когда кто-то начинает рассказ, отклоняется в сторону, но все же досказывает, потому что люди уже давно сидят вместе и, как соучастники, понимают друг друга с полуслова, а тут является чужак и все портит.
Гостей собралось не так уж много. Кроме пианиста было всего трое: Мэри, Береника и художник Замора. Они дружно обернулись к вошедшему Эдмону, и Замора не договорил начатой фразы; Поль Дени, продолжая барабанить по клавишам, приподнялся и поверх рояля посмотрел на вошедшего, а Береника, вскочив с места, бросилась кузену на шею.
— Ах, Эдмон, Эдмон, как прелестно я провела день. Представь себе, утром мосье Дени отвел меня к Пикассо, да, к самому Пикассо. Я видела все его картины, осматривала его дом, такой странный… а сам он какая прелесть! А потом Поль повел меня завтракать к мадам де Персеваль…
— Просто к Мэри, — поправила хозяйка дома.
— К Мэри (слова Береники сопровождались очаровательной мимикой; положив руку на плечо Эдмона, она слегка поворачивала его в сторону того, о ком шел разговор, словно представляя персонаж своего рассказа). А у Мэри, которая со мной страшно мила, мы встретили мосье Замора, он рассказывает такие истории, так замечательно рассказывает! Я никогда не слышала, чтобы так замечательно рассказывали.
— Ну что ж, я вижу, мы довольны, — сказал Эдмон, прикладываясь к ручке хозяйки. — А как вы находите мою кузину? (Эти слова были адресованы Замора.)
— Мадам Морель и я — мы уже пара друзей… Пара из трех. — Этот комплимент пузатый человечек адресовал госпоже де Персеваль, предпослав ему сверхиспанское поблескивание черных глазок. Рукой он делал какие-то старомодные жесты, и все время похохатывал, насмехаясь и над самим собой, и над своими собственными словами, и над своим собеседником; этот иронический смешок ставил под сомнение весь окружающий мир.
— Из четырех, — крикнул Поль Дени.
— Как, вы еще здесь? — удивилась Мэри. — Я думала, вы уже окончательно погрязли в бемолях.
— А ревность, Мэри, что с ней прикажете делать?
— Он ревнует, — возгласил Замора, — и к кому?
— Знаешь, — обратилась Береника к Эдмону, — мосье Замора хочет написать мой портрет…
— Портрет? В виде карбюратора? На твоем месте я бы не был так спокоен…
— Вы просто глупы, Эдмон, — запротестовала Мэри, — вы, должно быть, не видели, какие женские головки пишет Замора…
— Видел, видел, но, если не ошибаюсь, одних только бретонок…
— Вы и не представляете, как вы правы, — подхватил Замора не то всерьез, не то в шутку. — У мадам Морель редкостное строение черепа. Для меня она достаточно бретонизирована. К тому же мой бретонский период слишком затянулся… На этих днях открывается моя выставка. Надеюсь, вы придете на вернисаж…
Береника была в восторге от того, что будут писать ее портрет. И от любезности художника тоже; откуда ей было знать, что Замора хотелось написать портрет женщины, которая только сегодня утром побывала у Пикассо. Не знала она и того, что если он расточает перед ней с таким блеском перлы своего красноречия, то лишь с целью поскорее затмить Пикассо. Что, впрочем, не совсем удавалось.
— Ах, если бы ты видел, если бы только ты видел, что есть у Пикассо!
— Да, у него есть прелестный Анри Руссо, — подхватил Замора.
Не поняв всего вероломства этого замечания, Береника продолжала:
— Во всех углах картины… несколько арлекинов, гитары… одна лучше другой… Эти удивительные толстые женщины. И еще не оконченный портрет, должно быть, его жены…
По поводу предполагаемого портрета Замора объяснил присутствующим, что мадам Морель представляет для него особый интерес потому, что у нее краденые глаза, глаза, похищенные с другого лица, и, следовательно, когда он будет ее писать, перед ним будут две модели: одна, которую он видит, и другая, которой он не видит; и что ему хотелось бы написать ее одновременно с открытыми и закрытыми глазами, дабы каждый мог уловить в ее лице следы борения двух существ, столь же неприметного, как взмах век.
— Ну что ж, должно быть, получится мило, — вполголоса пробормотал Эдмон. Замора его забавлял, но живопись Замора ему не нравилась. Поль Дени захлопнул крышку рояля, устав барабанить «Отелло» Верди; эту оперу поэт начал играть с умыслом: во-первых, доказать, что сам он является воплощенной ревностью, а во-вторых, с намеком на свойства характера Эдмона, которого он уже изучил.
— Расскажите лучше, дорогой Замора, о вашей встрече с Кокто. — Они сообщнически переглянулись. Замора был в самых прекрасных отношениях с Кокто (не то, что Поль Дени), но никто лучше художника не умел изничтожить великого поэта, показать его со смешной стороны. Береника смеялась от души. Дети любят, когда им показывают «петрушку»…
— Выпьете чего-нибудь, Эдмон?
Госпожа де Персеваль увела за собой Эдмона в столовую. Проходя мимо фарфорового негра, охранявшего вход, Эдмон шутливо кивнул ему головой, как бы здороваясь. Хозяйка налила Эдмону виски, и он, указав на коллекцию мужских сорочек, развешанных по стенам, произнес:
— Я давно вас хотел спросить, дорогая Мэри… Как вы с ними устраиваетесь? Когда манишки загрязнятся, вы их мякишем чистите, что ли?
— Вы просто идиот! Их снимают со стены, и я отсылаю их прачке… У меня двойной комплект. Моя столовая меняет белье так же часто, как и вы.
Эдмон положил себе мороженого.
— Да, кстати, Мэри, вам бы следовало быть понаблюдательнее… Поль Дени и моя кузина Береника…
— Что такое? Вы рехнулись?
— Но когда молодые люди целые дни проводят вместе…
— У Пикассо, мой милый! И потом, никто же не заставлял его приводить вашу Беренику ко мне… она сама буквально умирала от желания познакомиться с Замора, Поль ей столько о нем наговорил…
— Этот еще со своими бретонками… Почему именно бретонки, да еще когда ты чистокровный испанец!
— А почему Гоген писал таитянок, вас это не удивляет? И бретонок тоже.
— Гоген, Гоген… На вашем месте я бы не был так спокоен.
— Дорогой мой, не забывайте, что Поль Дени всем вполне доволен. Он в меня не влюблен. Но наша связь ему льстит. К тому же у него есть дом, куда можно чуть ли не ежедневно ходить завтракать, я вожу его с собой в театр… От меня требуется только одно: не возражать, когда он провозглашает Жан-Фредерика Сикра гением… И темперамент у него не особенно демонический, не то, что у вас… (Легкий поклон в сторону Эдмона.) Теперь говорите правду, чему я обязана честью видеть вас у себя?
— Я просто хотел с вами поболтать, Мэри, но у вас такие невозможные ассоциации.
— «Я тебя знаю, прекрасная маска!» Надеюсь ничего особенного…
— Пока нет… но…
— Последнее время вы какой-то странный. Взять хотя бы вашу кузину, — согласна, она очаровательна, — что это с вами такое делается? Ничего не понимаю. То вы ей ищете любовников, то начинаете за ней следить… Наконец, ваш неожиданный визит ко мне… эти нелепые замечания…
— Ведь я же только ради вас об этом говорил. И откуда же я мог знать, что Береника здесь?
— Те-те-те! Ваша заботливость меня трогает, дорогой, но я что-то в нее не верю… Знаете, Эдмон, почему мне с вами немножко неловко — потому что я даже представления не имею, что вы такое замышляете… Тише, не перебивайте меня! Я вас прекрасно изучила, можно сказать, назубок знаю! Вечно какая-нибудь женщина в перспективе… ускользаете, как угорь, потом вас встречают, вы исчезаете опять, и, наконец, оказывается, у вас связь, у вас и вид мужчины, имеющего связь, и тогда, если вы лжете, понятно, почему вы лжете… А с некоторого времени…
— С какого времени?
— Вы лжете по самым непостижимым поводам. Да, да. Как другой дышит. И вовсе не для того, чтобы спасти честь дамы или скрыть ваше времяпрепровождение… Вас встречают там, где вам быть не положено. У вас ни с того ни с сего стал вид женатого человека. Откровенно скажу, дорогой, вы меня просто тревожите…
— Ни одного доброго слова! Ну и злоязычница. Конечно, я человек женатый.
— И который к тому же не обманывает свою жену?
— Да, который не обманывает свою жену.
— И это вы говорите мне? С каких это пор вы стали образцом супружеской верности? Ну, неделя… две… или больше? Не верю. Что такое с вами стряслось? Вы влюблены в свою жену? How smart!
— Нет, Мэри, я не влюблен в свою жену. Дело гораздо хуже, я ее ревную.
Если бы среди манишек, украшавших стены столовой, пронеслась шаровая молния, пожалуй, и тогда госпожа де Персеваль не была бы так поражена. Она тупо уставилась на Барбентана.
— Послушайте, друг мой, вы окончательно, рехнулись. Ревновать Бланшетту? Это святую-то? И святую, которая втихомолку умирает от любви к вам? Нет, вы просто безумец. Да замолчите вы. Я знаю, что говорю. Ни за себя, ни за вас я не поручусь. Но за Бланшетту! Да ну вас!
— Согласен, я сам знаю, что это нелепо. Тем не менее это так. Я чувствую, что она от меня ускользает. С ней что-то происходит. Вы поймите, у меня такое ощущение, будто нанесен удар в самое неуязвимое место моего существования, самое надежное. Наша семейная жизнь строилась на основах, не подлежащих пересмотру. Мои отношения с Бланшеттой…
Мэри по-прежнему растерянно глядела на Эдмона. Затем приложила к его лбу ладонь нарочито комическим жестом, как бы желая убедиться, уж нет ли у него жара.
— Если вы, Эдмон, в здравом уме, вы, по-моему, просто хотите от меня что-то скрыть и поэтому выдумываете всякие небылицы… Кстати, при чем тут мадам Морель? Вы же не влюблены в нее… вы предназначаете ее для Лертилуа… Нет, решительно вы становитесь слишком сложным для меня…
— Кстати, о Лертилуа. Вы, Мэри, ведете тут двойную игру. Я просил вас мне помочь, а вы что натворили? Сами набросились на Орельена… У меня тоже неплохой глаз…
— А если мне нравится ваш Орельен? Тогда что? Впрочем, успокойтесь, все уже кончено, и по его собственному почину…
— В конце концов, что вы все находите в этом типе?
Последняя фраза сорвалась с губ Эдмона с такой неожиданной стремительностью, с такой яростью, что госпожу де Персеваль вдруг осенило:
— Ах, теперь я понимаю, вы ревнуете к Орельену…
Эдмон пожал плечами:
— Откуда такие глупые мысли? Вы сами знаете, каковы мы, мужчины, мы никогда не можем понять причин успеха другого…
В дверях показался хмурый Поль Дени:
— Неужели вы не догадываетесь, что ваши перешептывания становятся неприличными? Вы, мосье Барбентан, забыли, что вас дожидается ваша родственница… Она ждет, когда вы отвезете ее домой.
