XII
После царства розового света они попали в голубой полумрак. Оркестр наигрывал английский вальс, и дамы, сидевшие за столиками почти в полной темноте, вполголоса мурлыкали знакомый мотив «Такая красавица всем до безумья нравится», а танцующие пары плавно кружились, словно сошли с раскрашенной открытки.
В заведение Люлли вела стеклянная двухстворчатая дверь с оранжевыми занавесочками, и посетитель сразу попадал не то в вестибюль, не то в прихожую, слева от которой помещался бар, справа — туалетные комнаты, сообщавшиеся с дансингом. В этом вестибюле шла оживленная торговля, здесь продавалось все, имевшее хождение у Люлли: сердца, сигареты, а так же многое другое, не столь определенное. Тут вечно толпились какие-то люди, таинственно переговаривавшиеся между собой, сюда забегали на минутку проветриться клиенты или девицы, — поболтать с подружкой, просто постоять в обществе юноши, который через минуту не узнает их за танцами, какие-то бледные и отчаянно жестикулирующие субъекты, умолкавшие при приближении парочки или метрдотеля. Тут же, в углу помещался гардероб, который держала весьма сентиментальная дама, а рядом с туалетными комнатами, откуда доносился громкий смех девиц, имелась кухня и на пороге то и дело появлялись гарсоны, держа на весу подносы с бифштексами и цыплятами между двумя ведерками замороженного шампанского.
— Угодно столик?
Сам господин Люлли, испанец из Южной Америки, брюхатый, но еще крепкий мужчина, с мощными бицепсами, распирающими смокинг, и с жиденьким венчиком волнистых черных волос вокруг сияющей плеши, пожал руку Лертилуа, как завсегдатаю.
— Спасибо… Мы здесь с друзьями…
Звуки вальса заполняли весь зал. Того самого вальса, который Орельен в 1919 году во время пребывания в Лондоне танцевал по всем night clubs со своей тогдашней подругой, которая потом заключила с кем-то идиотское пари, что переплывет Темзу ночью, и утонула. «Whispering». Он закрыл глаза. Но не Лондон возник перед его умственным взором, а Сена, обегающая остров Сен-Луи…
Дансинг Люлли представлял собой большой квадратный зал, вдоль его стен шел балкон, под балками которого в четыре ряда были расставлены столики, так что середина оставалась свободной для танцев. Сообщавшаяся с ним вторая, полукруглая, комната значительно увеличивала зал, там играл оркестр и стояли столики, словно в гроте. Наконец, на балконе, куда попадали по двум лестницам, с двух сторон зала, тоже были незаметные снизу столики, но их занимали редко. Вверху, под невидимым потолком, лежали тени, а все остальное, залитое светом, было выдержано в псевдомавританском стиле, в сине-красно-золотых тонах, не пощадивших даже облицовку балкона и большую лоджию, где помещался оркестр. Столики, стоявшие под балконом, слегка — всего на две ступеньки — поднимались над танцевальной площадкой. И повсюду — ленты серпантина, которыми перебрасывались гости во время предыдущего танца, что завершало сходство дансинга с огромным тортом, убранным разноцветным кремом. Между столиками скользили гарсоны, неся над головой груды угрожающе кренившихся тарелок; в зале негде было повернуться, пришлось даже придвинуть столики на колесиках к танцевальной площадке, под самые ноги танцующих. Свет — лунный, искусственный — так же подходил к этой музыке, как мавританский стиль к девицам с Монмартра.
— Вот ваши друзья, — прошептал доктор.
Он поглядел влево, минуя центр площадки, забитой танцорами. Орельен проследил за направлением его взгляда. Первой, кого он заметил, была Береника в своем платье «лотос», в котором она появилась тогда у Мэри. А рядом с ней — Мэри, Поль Дени, Бланшетта, Эдмон.
Доктор покачал головой. Ведь к больному Орельену приглашала госпожа де Персеваль. «Значит, Симона тоже знает Мэри», — подумалось ему. И, пробираясь к столику, он решил, что Лертилуа, обычно такой сдержанный, исключает Симону из числа тех, на кого распространяются правила конспирации.
— Ах, доктор! Лертилуа!
Барбентан поднялся поздороваться с мужчинами, загородив дорогу танцующим; им подали через головы танцоров два лишних стула. Все разместились.
— Сегодня на холостом положении, доктор, а? — крикнула Мэри так громко, что задрожали хрустальные подвески люстры. Но доктор не ответил — склонившись, он целовал руку Бланшетты, Бланшетты в черном атласе, с голыми плечами и ниткой жемчуга в шесть рядов, доставшейся ей от матери.
Береника улыбнулась Лертилуа.
— Госпожа де Персеваль предсказала, что мы вас здесь найдем, — произнесла она и покраснела.
Доктору и Орельену налили в бокалы остатки шампанского. Барбентан хлопнул в ладоши: «Еще две бутылки». Гарсоны засуетились. Музыка смолкла. Танцоры остановились, растерянно глядя в сторону оркестра и на своих дам. Снова заиграли «Whispering». Орельен вдруг почувствовал чью-то руку, коснувшуюся его локтя, и, оглянувшись, увидел Бланшетту.
— Хотите, станцуем вальс?
Взглядом он извинился перед Береникой и последовал за госпожой Барбентан. Краем глаза он увидел, что Мэри поднялась и пошла с доктором. Орельен чуть-чуть прикусил губу.
— Впервые я танцевал этот вальс в Лондоне, — обратился он к своей даме.
— Вот как!
Бланшетта думала о чем-то своем. По ее лицу видно было, что она старается придать себе еще более суровый вид, чем обычно. Нижняя губа слегка дрожала.
— Послушайте, Орельен, я пригласила вас на вальс, чтобы с вами поговорить…
— Сделайте одолжение.
Его забавляло, что Мэри, вальсируя, наблюдала за ними. Он оглянулся на их столик: Поль Дени галантно суетился вокруг Береники. Барбентан покупал у гарсона сигареты.
— Орельен, умоляю вас, пока еще не поздно, оставьте Беренику в покое.
Они ловко увернулись от неминуемого столкновения с парочкой неудачливых танцоров.
— Что вы под этим подразумеваете, Бланшетта? Мадам Морель…
Но Бланшетта уже закусила удила:
— Хоть не лгите по крайней мере, неужели вы думаете, что я не вижу вашей игры, а также игры Эдмона.
— Но, дорогая моя, что сей сон означает?
— Вас как бы случайно встречают чуть ли не на каждом шагу. Вас с ней сводят, а он, видите ли, ничего не знает!
— Уверяю вас…
— Орельен, это плохо, это очень, очень плохо…
— Дорогая моя, на нас глядит мадам де Персеваль.
Они молча сделали несколько кругов. Потом Бланшетта заговорила снова:
— Поверьте мне, Орельен, поверьте мне, это плохо, очень плохо…
— Но…
— Замолчите и слушайте меня, да, слушайте меня. Береника молода, счастлива, да, да, она неопытна, но она счастлива, у нее есть муж, который ее боготворит, жизнь ее, не спорю, несколько… несколько серовата… оно и понятно — провинция, но муж ее боготворит…
— Очень мило, однако я не понимаю…
— Замолчите! О, если в вас осталась хоть капля человеческого чувства, вспомните, что произошло между нами, вспомните то зло, которое вы мне причинили…
— Но, Бланшетта, ничего же и не произошло… или произошло так мало…
— Да, для вас, конечно, мало! Но вполне достаточно, чтобы разрушить мир, в котором я живу… вы же знаете, я люблю Эдмона, люблю и ненавижу Эдмона.
— Поверьте мне, дорогая, мадам де Персеваль просто не спускает с нас глаз…
Он недоумевал, что такое сделалось с Бланшеттой. Ревность? Но ведь она любит своего мужа, и два-три поцелуя как-то вечером… скорее всего назло Барбентану, чтобы наказать его за многочисленные похождения…
— Послушайте, — добавила Бланшетта, — я знаю Беренику. Если вы не остановитесь, вы просто ее погубите.
— Но, клянусь вам…
— Вы, мужчины, даже представления не имеете, что такое верность, настоящая, глубокая. Иной раз мне просто хочется умереть из-за вас… из-за тех нескольких минут, из-за этого пустяка…
Орельен отвел Бланшетту к столику. Полумрак сменился ярким светом, раздался смех, гул голосов. После вальса заиграли фокстрот. Орельену пришлось сесть рядом с Мэри. С Мэри, в ожерелье из горного хрусталя и с обнаженной, до пуговки бюстгальтера, спиной.
— Вы вальсируете как бог, — шепнула она, — я на вас смотрела.
— Трудно было не заметить.
Мэри сердито рассмеялась:
— О, пожалуйста, не пугайтесь.
Сидя между Мэри и Бланшеттой, Орельен почувствовал, как в нем нарастает возмущение, и назло обеим дамам повернулся к Беренике, чтобы пригласить ее на танец. Но она пошла с Полем Дени. Сорвалось…
— Слушай, старина, — обратился к нему Барбентан, — поверь мне, мы пришли сюда с единственной целью — увидеть тебя… Сначала мы были в балете, потом заглянули в «Беф» перед самым шапочным разбором… Там была такая тоска, трудно даже объяснить почему. Тогда Мэри и предложила…
— О, — воскликнула Бланшетта, — Мэри не боится сплетен.
— Во всяком случае, умею повернуть их себе на пользу, — визгливо расхохоталась Мэри… — Вы не слишком-то галантный кавалер, мосье Лертилуа: танцуете только одной мадам Барбентан.
Орельен церемонно поднялся с места. Мэри последовала за ним, и они начали танцевать.
— Не люблю фокстрота, — сказал Орельен извиняющимся тоном.
— О, не трудись, пожалуйста, оправдываться. Тебе нечего бояться, я сама знаю, что все кончено… успокойся, цепляться не буду…
Услышав эти слова, Орельен счел уместным вежливо, но с оттенком страсти, пожать ей руку. Мэри снова рассмеялась. Она смеялась весь этот вечер.
— Идиот! Не притворяйся, пожалуйста! Ты же видишь, что я ее сама тебе привела.
— О ком это ты говоришь?
— Да ладно, дитя невинное… От других, может быть, тебе и удастся скрыть, но только не от меня. Раз ты ее любишь…
— Я ее люблю? Но, клянусь, черт возьми…
— Начались клятвы… Уже… Дорогой мой Орельен, я все знаю… к тому же Эдмон дал мне понять…
— Уверяю вас, Мэри, что между мной и Бланшеттой никогда ничего не было.
— Бланшеттой? Устарелая новость… Я привела сюда крошку Морель, она тоже не прочь, можете оба рассчитывать на мою помощь… поскольку ничего другого ты от меня не хочешь…
Крошка Морель… От удивления он даже онемел. Что это на них нашло? Тогда Бланшетта, сейчас Мэри. Даже не стоит отпираться — все равно не поможет.
— Когда я была у тебя, — сказала Мэри де Персеваль, — когда я была у тебя, я видела…
Эта фраза показалась ему просто шуткой. Он вдруг вспомнил, как они сидели тогда, но даже эти подробности не пролили света. Он поклялся себе не приглашать Береники. Даже сюда доносился голос Поля Дени, беседующего с ней о живописи. Орельен пожал плечами. Эдмон танцевал с одной из здешних дам. Бланшетта наседала на Декера:
— Значит, мадам Мельроз в Брюсселе? А вы, доктор, почему с ней не поехали?
Что ответил ей доктор? Он снова напустил на себя свой смиренно-насмешливый вид. И пробормотал что-то об избранных натурах и о том, что за ними не поспеешь.
— Мосье Лертилуа!
На сей раз его окликнула Береника.
— Вы были в нынешнем сезоне в балете, мосье Лертилуа? Рассудите нас с мосье Дени, мы с ним разошлись во мнениях.
Под внимательным взглядом Бланшетты Орельен принял участие в споре. Разговор не представлял для него ни малейшего интереса, но Береника вносила в свои слова необыкновенный пыл, все и вся в Париже приобретало в ее глазах новые и живые краски, аромат исключительности. Поль Дени вторил ей, поскольку все, что касалось искусства, театра, декораций Пикассо или Дерена, музыки, доводило его до полной утраты разума. Так страстный игрок говорит о покере. Говорит «изнутри». Орельен только дивился этому неистовству. Оно оставляло его холодным, но незаметно для себя он увлекся. Вдруг он вспомнил, что эту женщину еще совсем недавно он называл про себя дурнушкой. Вспомнил также слова Эдмона, сказанные о Беренике: «дьявол в ризнице»… Он был прав насчет огня. Казалось, сегодня вечером что-то или кто-то раздувает этот огонь, поддерживает его. Возможно, тщеславие Поля Дени… Юнец ухаживает за ней, забыв про свою Мэри де Персеваль… Орельен подумал, что не так-то уж красиво в отношении Мэри способствовать этому флирту. Ему захотелось загладить свою бестактность. Но Мэри как раз танцевала с Барбентаном, значит, за этим разговором незаметно прошло довольно много времени, за пустеньким разговором, который и велся-то лишь для того, чтобы скрыть истинное положение вещей, но в чем оно заключалось, Орельен так и не мог догадаться. Правда, Мэри сказала, что госпожа Морель… но ведь все это выдумки Мэри.
— Пойдемте потанцуем? — предложил он.
Подняв на него глаза, Береника ответила:
— С удовольствием, но я не умею танцевать яву.
Орельен нахмурился. Ведь решил же он не танцевать с ней, и вот, нате вам… Слова вырвались у него сами собой. Ну и фат! Ведь только фат мог допустить мысль, что госпожа Морель явилась к Люлли ради него. Теперь за них троих говорил один Поль Дени. Должно быть, шампанское ударило ему в голову и придало красноречия. Мимо столика прошла Симона. Орельен взглянул на нее.
— Привет, — бросила она на ходу. Он снова нахмурился.
— Это ваша приятельница? — спросила Береника.
Он запротестовал. Госпожа Морель в своей снисходительности готова была и это счесть вполне естественным. Поль Дени почувствовал, что собеседница от него ускользает. Он стал уверять, что ненавидит заведение Люлли, Монмартр и вообще девиц из дансинга.
— И напрасно, — сказала госпожа Морель. Орельен почувствовал легкий укол разочарования. Неужели же ждал слов ревности? Да и от кого? Хватит, все это игра воображения, игра кокетства тех двух дам. На что именно намекала Бланшетта, говоря об Эдмоне?
Барабанная дробь… Танцоры поспешно возвращались к столикам, сбегались из вестибюля и бара. Звуки барабана легко перекрывали шум, извещая о начале «номера». Как и каждый вечер, Люлли, стоя перед оркестром, нарочито неуклюже размахивал обеими руками, вытягивая их вперед, как бы желая довести до высшего накала зазывную дробь барабана, потом своим полуамериканским-полувенецианским говорком объявил публике, что сейчас выступит Томми, неподражаемый Томми, лучший drummer на свете.
Пока Томми, низенький бледнолицый негр, с коротко остриженными седеющими волосами и удивленным взглядом, раскланивался, причем его туго накрахмаленная манишка вставала горбом, пока он расставлял барабан и ударные инструменты, пойманный лучами прожекторов, столики окутала тьма, благоприятствующая сближению рук, тихому шепоту, от которого холодеют обнаженные плечи женщин. Барбентан in extremis обнаружил в другом конце зала каких-то знакомых и приветственно помахал им, рассекая рукой пучок лучей, Бланшетта не могла разглядеть, кому это машет Эдмон, и что-то пробормотала над ухом Орельена.
— Простите, что вы сказали?
— Нет, ничего…
Внезапно Орельену показалось, что Береника прижалась к нему, но он не смел повернуть головы. Все присутствующие жались друг к другу, стараясь получше разглядеть Томми, который, ловко жонглируя палочками и маленькими металлическими метелочками, один, без аккомпанемента, играл и на барабане, и на цимбалах, и на колокольчиках; на лице его застыла маска безмолвного смеха, он все ускорял темп, и темпом этим уже дышал сам воздух, как после неумеренного приема алкоголя. Орельен услышал не слова даже, а дыхание Береники:
— Мне не повезло… я так ждала этого танца, чтобы потанцевать с вами.
Орельен почувствовал, как в нем поднимается горячая пьянящая волна. Возможно, таково действие алкоголя или этого drummer'а. Тысячи мелочей вдруг приобрели значение. Не раздумывая, в полной темноте, не видя, а только угадывая, что рядом лежит ее маленькая ручка, он прикрыл ее ладонью, полонил ее, и напрасно ручка пыталась высвободиться, он все сжимал и сжимал ее, пока в свете прожектора блестели светлые глаза негра, плясали в воздухе палочки, ударяя мимоходом по цимбалам, которые отвечали ружейным залпом, словно мальчишка для шутки взрывал петарды, между тем как оркестр под сурдинку играл регтайм, уже регтайм. Поль Дени узнал регтайм и возгордился своим открытием.
— Чудесно! — шепнул он Беренике.
Она боится, Орельен чувствовал, что она боится, но не выпускал плененную руку. И услышал взволнованный тихий, тихий голос, прошептавший:
— Будьте же благоразумны…
Орельен понимал всю нелепость своего поведения и хотел выпустить руку Береники, да не мог; казалось, если только он выпустит эту руку, то отречется от всего, что есть на свете, от всего, что есть на этом свете самого ценного, от всего, ради чего стоит жить. Барабан и потревоженная медь гудели в середине зала все быстрее, руки Томми порхали вокруг барабана, пролетали по ударным, и он похож был на курицу, испуганную своим слишком громким кудахтаньем, он вытягивал и втягивал шею, всю в темных, жирных складках, выделявшихся на фоне ослепительно-белого воротничка, врезавшегося в тело.
В какое-то мгновение Орельен понял, что рука, прижатая его ладонью, покорилась, не сдалась еще на милость победителя, но покорилась! Он устыдился своего поведения. Однако сделанного не поправишь. Раз уж он очертя голову пустился на это приключение, как сейчас отступить? Придется ухаживать за своей соседкой. Он пожал ручку Береники, пытаясь вложить в это пожатие какой-то особый смысл. Первая ложь! Она так ждала этого танца… немыслимый, назойливый, все заполняющий грохот будил в них самые разные ощущения. В ней — необъяснимый страх перед внезапностью случившегося, страх сделать любой жест, после которого станет смешным ее оцепенение. А в нем заранее подымался ужас перед поражением, отказом, афронтом.
Вдруг Бланшетта, сидевшая рядом с ним, по другую сторону, что-то шепнула. Он нагнулся к ней и с выражением страдания, естественного для человека, которого отвлекли, попросил повторить.
— Будьте любезны, моя сумочка, там, на столе…
Он чертыхнулся про себя, схватил сумочку, чуть не опрокинув два бокала, и протянул ее госпоже Барбентан.
Пальцев Береники он так и не выпустил.
Держа две палочки в одной руке, движением, напоминавшим трепет крыльев бабочки, или, вернее, парикмахера, вращающего ножницы над головой клиента, Томми извлек из своего барабана весь запас заключенного в нем лирического грохотания. Теперь он играл всем телом, ногами, ушами, подвижной кожей лба, то подпрыгивал вместе со стулом, то бессильно опускался на место, завораживая своим безумьем слушателей. Когда музыка смолкла, когда все убедились, что потолок не обрушился, и когда Томми, весь потный, дыша, как тюлень, и похожий на тюленя, забравшегося в детский автомобильчик, стал раскланиваться с публикой, раздались оглушительные рукоплескания, крики «бис», весь зал дружно встал с места.
Заслоненные стеной стоящих, чувствуя себя словно в глухом лесу, уже не сдерживая трепета, продолжали они сидеть у столика. Орельен произнес глубоким голосом человека, который остается лицом к лицу с первозданной тайной своего бытия:
— Первый танец — мой.
Береника задрожала. Он увидел ее черные глаза, глаза затравленной лани. Не только головой, но и всем телом она ответила «нет». Он понял, что она вот-вот расплачется.
— Станцуем первый же танец, — повторил он.
Зажегся свет, и они розняли руки.
Вслед за Томми выступил новый оркестр. Аргентинский. В зале началась суета: одни выходили, другие входили, предшествуемые Люлли, который уверял каждого гостя, что как раз это и есть лучший столик, самый лучший… Дирижер оркестра, он же скрипач, перетянутый широким черным поясом, в белых шелковых панталонах раструбами и в лиловой сорочке, взмахнул смычком, и музыканты начали танго. Танго как танго, самое банальное, банальнейшее танго, завлекающее своими дешевенькими чарами, своими бордельными синкопами.
— Вы обещали мне этот танец, — сказал Орельен, поднимаясь с места.
Однако Береника, откинувшись на спинку стула отрицательно покачала головой, — нет, нет. Он настаивал.
— Потанцуйте с Бланшеттой, — вздохнула она.
Орельен сел. Уж не поторопился ли он? Или все это ему только пригрезилось? Ему-то до всего этого что за дело? Глупышка… Провинциалочка… Он понимал, что лжет себе самому, что он мучительно тяжело переживает разочарование. И, главное, он сердился, очень сердился. Но атмосфера уже переменилась. Теперь и место было не то, и не та была Береника, и мечты тоже исчезли. Впрочем, он тут же отрекся от них. Вот и все.
И тут он услышал голос Береники:
— По крайней мере я хоть не огорчила вас?
Орельен не поверил своим ушам. Неужели она действительно произнесла эти слова? Он взглянул на нее. Увидел глаза, черные, чуть с косинкой, чуть выпуклые. Странные глаза. Только было ли что-нибудь в этом взоре? Орельен хотел ответить, что нет, не огорчила, но не мог, Впервые в жизни он испытывал такую робость перед женщиной, да и не перед женщиной даже, а перед девчонкой. Воцарилось длительное молчание. Все остальные ушли танцевать. У столика сидели только они двое. Внезапно Береника заметила, что кроме них — никого нет, и сконфузилась.
— Пойдем потанцуем? — предложила она.
Орельен улыбнулся какой-то грустной улыбкой и стесненно повел плечами.
Они пошли танцевать.
Но все уже стало по-иному. Совсем не так, как было. Обязательные условности танца, того самого танца, которого они оба только что так боялись, как стеной отгородили их друг от друга. Эта условная полублизость лишь отдаляла их друг от друга. Они не разговаривали, боясь, что слова еще сильнее, чем движения танго, разъединят их. Столкнувшись по ходу танца с Мэри, которая теперь танцевала с Эдмоном, они улыбнулись ей, окончательно смущенные.
— Вот если бы вы, дорогой, танцевали, как Лертилуа, — вздохнула госпожа де Персеваль. — В танго вы никогда не блистали.
Уязвленный в своем самолюбии, Эдмон начал выделывать фигуры, которым научился еще до войны у Митчина.
— Эге-ге! — воскликнула Мэри. — Это еще что за номера! Я вам не бабушка. Не правда ли, у мадам Морель такой вид, словно она провела целую жизнь в объятиях?
И действительно, Береника становилась в танце послушной, она повиновалась легчайшему движению партнера. Так естественно сливалась с ритмом, что, казалось, она и есть сама музыка. Орельен испугался, что танцует недостаточно хорошо для нее. И сказал ей об этом. Береника молча прикрыла глаза. Тогда-то, склонившись над ней, он впервые ее увидел. По лицу ее блуждала улыбка, мечтательная, неуловимая, нереальная улыбка, отвечающая каким-то внутренним мыслям. Все, что казалось в ее чертах негармоничным, неслитным, исчезало, становилось единством, гармонией. Отдаваясь ритму мелодии, замирая в объятиях партнера, она наконец обрела свой настоящий облик, с детским припухлым ртом, и выражение у нее было — как бы сказать точнее? — счастливой муки. Орельен твердил про себя, что еще ни разу не видел этой женщины такой, какой она предстала перед ним сейчас. И понял, что именно скрывало от всех подлинное лицо Береники. Ее глаза! Опуская веки, она становилась беззащитной, она невольно показывала себя людям такой, какая есть. Но вот глаза открылись, они словно стали еще чернее и еще больше походили на глаза лани; таких глаз Орельен у нее еще не видел.
Когда после танго Орельен склонился перед своей дамой, как будто они танцевали где-нибудь в семейном доме, со словами: «Благодарю вас», — Береника поднесла руку к сердцу. Она побледнела. Быстро опустилась на стул и стала глядеться в зеркало, собираясь попудриться. Орельен понял, что все это делается для того, чтобы скрыть волнение. Он было обратился к ней. Но она сказала очень тихо и очень быстро:
— Оставьте меня, прошу вас, оставьте меня…
Ей, видимо, стало нехорошо. Грудь судорожно вздымалась, лицо она отворачивала.
— Что с вами? — спросил Орельен.
Береника слегка отодвинула его локтем:
— На нас смотрят.
Барбентан подвел к их столику, сквозь строй танцоров, своего знакомого, которому он перед номером Томми делал знаки, — Замора, художник Замора, известный художник. Поль Дени был знаком с Замора, они были родного направления, невзирая на разницу лет, — художнику уже давно стукнуло пятьдесят. Это был маленький, пузатый человечек, с умным лицом, очень смуглый, как и подобает испанцу, с серебряными висками, гладко выбритый, удивительно подвижный при такой толщине, и с немыслимо крохотными ножками. Он считал себя соперником Пикассо и, в надежде превзойти последнего, перекинулся к дадаистам. Человек злобный и чудаковатый, он находил все чужие творения безобразными, мог поддакивать любому мещанину ради удовольствия бросить острое словцо, писал метафизические картины, составляя их из корсетных спиц, но в глубине души любил только хорошеньких женщин, живопись Ла Гандара, роскошную жизнь и маленьких собачек. Он сидел за столиком на противоположном конце зала в обществе двух русских княгинь и американки. Почему же не двинуться еще куда-нибудь? У него на примете есть как раз один кабачок.
Тем временем Орельен думал о словах Бланшетты. «Вы погубите ее жизнь…» В конце концов он ничего не знает о Беренике. Что за тип этот ее провинциальный супруг? Да и где эта провинция? Кажется, аптекарь. Значит, она — аптекарша. Орельен старался представить себе Беренику среди пузырьков, сидящей в кассе, на манер мадам Люлли в баре. В какую еще историю он угодил, в каком пустился неизведанном направлении? И эти ее вечные восторги по сущим пустякам. Ох-ох-ох! Он смутно предчувствовал, что здесь кроется ловушка. Женщина для мужчины сначала приманка, а потом капкан. Целый мир всяких сложностей. Целый мир. Нет, покорно благодарю. Тысячу раз нет. Опомниться, пока еще не затянуло в шестерни машины. Впрочем, какая суетная женщина! Вот и она сейчас расспрашивает Поля Дени о Замора, а Поль, сердясь или опасаясь, как бы художник его не услышал, корчит из себя знатока. В довершение всего еще и Мэри шепнула Орельену:
— Внимание, дорогой, ваше поведение бросается в глаза.
Только этого недоставало.
Когда объединившиеся компании направились в гардеробную, чтобы продолжать поход под предводительством Замора, Орельен извинился. Он остается, он условился о встрече. Береника открыла было рот, будто хотела сказать что-то, но спохватилась. Нет, нет, милый доктор, поезжайте, конечно поезжайте, я побуду один. Очень сожалею, мадам… Он даже не попросил ее о свидании. Так Береника и исчезла, подхваченная общим движение торопившихся к выходу людей, исчезла, словно в кошмаре.
Когда компания скрылась за дверью с оранжевыми занавесочками, Лертилуа вдруг захотелось броситься вслед. Ну и болван! Позволить ей уйти, вот так… Это не по-людски, это же невежливо… Хватит!.. Так честит себя человек, надеясь в душе, что это дает ему право совершать глупости и дальше. Чего это он испугался? Чего ему было вообще бояться?
В баре он отыскал Симону.
— Слушай, детка, ты только что спрашивала меня, когда я зайду к тебе. Хочешь сегодня?
И он потрепал девушку по локтю. Симона расхохоталась:
— Вот уж действительно некстати. У меня сегодня гость… — И, обведя бар быстрым взглядом, добавила тихо и доверительно: — Один из этих американских моряков… только молчи!
