ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Доктор Фиггинс!

Это был первый свидетель, вызванный обвинением. Произнеся слова присяги, он подошёл к месту, отведённому для свидетелей. Мистер Дрейпер, председатель суда, незаметно вытер лоб, под белым париком он буквально обливался потом. В этом году конец сентября выдался жаркий, душный, грозовой. Зал был так переполнен, что казалось, стены его не выдержат напора публики.

Королевский прокурор, королевский адвокат, член парламента сэр К.В.Минчет открыл огонь.

— Мы просим свидетеля, — начал он, — отвечать лишь на наши вопросы, не вдаваясь в излишние подробности. Как нам известно, седьмого июня в пять часов утра вас вызвали по телефону из Сансет-коттедж, куда вы и отправились. Констатировали ли вы там смерть новорождённого младенца мужского пола?

— Да.

— Вызвали ли вы в свою очередь полицию, дабы она также констатировала смерть?

— Да.

— Последовала ли смерть от инъекции пяти сантиграммов стрихнина — дозы, смертельной даже для крупного животного?

— Да.

— Не заявил ли вам обвиняемый, что в то утро он сам сознательно сделал эту инъекцию?

— Да.

— Смогли ли вы сами установить, что данное заявление обоснованно?

— Да. Правильность его подтвердило также вскрытие, произведённое в моем присутствии судебным врачом.

— Нет ли у вас каких-либо оснований предполагать, что смерть могла бы произойти и при других обстоятельствах?

— Нет. При других обстоятельствах она не могла бы произойти.

— Ознакомились ли вы также с заявлением сэра Эдуарда К.Вильямса из Королевского колледжа хирургии, свидетельствующего о том, что обвиняемый, несомненно, является отцом жертвы?

— Да.

— Имеются ли у вас лично какие-либо основания ставить под сомнение авторитет самого сэра Эдуарда и не доверять сделанному им заявлению?

— Нет.

— Имеются ли у вас какие-либо основания сомневаться в том, что обвиняемый является отцом жертвы и виновником его смерти?

— Нет.

Прокурор с удовлетворённым видом сел на своё место.

Поднялся защитник, королевский адвокат мистер Б.К.Джеймсон.

— Доктор Фиггинс, внимательно ли вы осмотрели труп младенца? Не вы ли сами сказали при осмотре: «Это же не ребёнок, это обезьянка»?

— Да.

— Придерживаетесь ли вы по-прежнему этого мнения?

— Да.

— Какие у вас на это имеются основания?

— Некоторые особенности строения его тела, одни из которых сразу бросаются в глаза, другие же я обнаружил во время вскрытия.

— Какие именно?

— Диспропорция частей тела; строение ноги, имеющее очевидное сходство с нижними конечностями обезьяны, поскольку большой палец стопы отделен от остальных глубокой выемкой; форма позвоночного столба, у которого полностью или почти полностью отсутствует поясничный изгиб, а также некоторые другие особенности лицевого угла и строения черепа.

— Сообщили ли вы свои замечания судебному врачу?

— Да.

— Подтвердил ли судебный врач правильность ваших слов?

— Да.

— Следовательно, вы считаете, что обвиняемый убил не человеческое существо, а зверёныша?

— Да.

Адвокат поклонился и сел на место. Поднялся прокурор.

— Не говорится ли в заключении, данном судебным врачом, показания которого мы выслушаем позднее, что жертвой преступления является ребёнок?

— Да, говорится.

— Если бы судебный врач придерживался того же мнения, что и вы, мог бы он сделать подобное заключение?

Этот вопрос был отклонён защитой.

Прокурор продолжал:

— Можете ли вы объяснить, каким образом, считая, что жертва не является человеческим существом, вы смогли составить свидетельство о смерти ребёнка по имени Джеральд Ральф Темплмор?

— Как биолог я могу считать, что жертва по ряду характерных признаков ближе к обезьяне, нежели к человеку. Это моё личное мнение, но как врач я обязан был составить акт о смерти, поскольку существует совершенно официальный документ о рождении и поскольку я лично констатировал смерть.

— Признаете ли вы, таким образом, что все имеющиеся у вас сомнения относятся только к анатомическому строению жертвы, а не к её гражданскому состоянию?

— Да, это так.

— Другими словами, вы признаете, что жертва с точки зрения закона является ребёнком обвиняемого?

— Да.

Прокурор сел. Снова выступил представитель защиты.

— Доктор Фиггинс, считаете ли вы, что в данном случае закон должен восторжествовать над зоологией?

Прокурор отклонил вопрос, как побуждающий свидетеля высказать мнение, могущее повлиять на решение суда.

— В таком случае поставим вопрос несколько иначе, — сказал адвокат. — Доктор Фиггинс, если бы обвиняемый вызвал вас не для того, чтобы констатировать смерть жертвы, а для того, чтобы принять роды, согласились бы вы сообщить об этом рождении в мэрию?

— Нет.

— Даже если бы обвиняемый настаивал на этом?

— Все равно нет.

— Значит, если бы это зависело от вас, вы бы не признали за жертвой гражданских прав?

— Конечно.

— Подобно тому как вы не признали бы подобного права за собакой или кошкой?

— Да.

— Кстати, вы, кажется, лишь после известных колебаний составили свидетельство о смерти? Не понудила ли вас к этому настойчивость обвиняемого? Не сам ли обвиняемый при помощи веских доказательств убедил вас в том, что жертва официально является субъектом гражданского права?

— Да, это так.

Прокурор поднялся было с места, но председатель движением руки остановил его и начал:

— Суд, дабы восполнить пробелы, имеющиеся в его познаниях по зоологии, желал бы получить от вас, доктор Фиггинс, кое-какие сведения, если только вы, конечно, можете их дать: очевидно, жертва является плодом скрещивания. Для того чтобы убитого, как вы полагаете, можно было назвать обезьяной, необходимо — не правда ли? — чтобы хоть один из родителей был обезьяной. Но если нам не изменяет память, одним из критериев определения вида служит то обстоятельство, что два индивидуума разных видов не могут иметь потомства?

Доктор Фиггинс кашлянул и ответил:

— Это, конечно, выходит за пределы медицины… Однако, милорд, возможно, я смогу быть полезным… Сельский врач всегда в какой-то степени ветеринар, он связан со скотоводами, интересуется их опытами. Итак, милорд, скрещивание может дать вполне положительные результаты даже в том случае, если животные относятся к близким между собой породам, видам или — в отдельных случаях — родам. Продукт скрещивания у близких между собой пород называется метисом, у близких между собой видов и родов — гибридом. Естественно, что гибридизация удаётся гораздо реже, чем метизация.

— В интересующем нас случае мы, вероятно, имеем дело не с метизацией, а с гибридизацией?

— Не берусь этого утверждать, поскольку не знаю, к какому виду относится самка Paranthropus.

— Простите, — воскликнул председатель, — я вас не понимаю! Отцом ребёнка был человек. Каким же образом ребёнок мог оказаться обезьяной, если и мать принадлежит к человеческому виду?

— Это вполне возможно, милорд. Даже если в конечном счёте самку Paranthropus следует отнести к виду человека (в чем я лично весьма сомневаюсь), то, во всяком случае, она принадлежит к племени, слишком отличному от современного европейца. А ещё Дарвин заметил, что, например, потомство, полученное от спаривания двух домашних, но далёких друг от друга пород уток, обычно похоже на дикую утку. Объясняется это тем, что у метисов развиваются главным образом черты, присущие обоим родителям; а совершенно очевидно, что общие эти черты имеются лишь у их общего предка, то есть у дикого животного. В данном случае ребёнок мог объединить в себе обезьяньи черты общего предка Paranthropus и человека, другими словами, черты какого-то общего древнейшего примата.

— И таким образом, больше, чем его родители, походить на обезьяну?..

— Да… Но, возможно, произошло и нечто другое, милорд. Возможно, тут имела место телегония.

— Что это такое?

— Телегония — это влияние первого самца на последующее потомство самки, родившееся уже от других самцов. Факт подобного влияния отрицается биологами, как не выдерживающий научной критики, но его признавали и признают все скотоводы. Наиболее известный случай — это случай с кобылой лорда Мортона. Сперва её спарили с зеброй и получили метиса. Затем её уже спаривали с жеребцами её же породы, но она по-прежнему приносила полосатых, как зебра, жеребят. Если мы признаем телегонию, то тогда вполне возможно, что самка, о которой идёт речь, уже имела детёныша от самца своей же породы или от какой-нибудь большой обезьяны; и последующее потомство — результат скрещивания её с человеком — сохранило черты первого производителя.

— Итак, обобщая все сказанное вами, вы считаете невозможным делать какие бы то ни было точные или даже приблизительные выводы о природе жертвы, исходя лишь из того факта, что она родилась от человека?

— Да, я думаю, это было бы неосторожно.

— Значит, вы можете повторить под присягой ваши слова? А именно, что жертву нельзя считать человеческим существом?

— Под присягой? Нет, милорд. Ещё раз повторяю, это лишь моё сугубо личное мнение. И вполне возможно, что правы те, кто придерживается в данном вопросе противоположной точки зрения. Вообще я полагаю, что врачи-практики вроде меня не компетентны в подобных вопросах: их должны решать специалисты по зоологии человека, то есть антропологи.

— Суд благодарит вас. Есть ли ещё вопросы у обвинения? Нет. У защиты? Также нет. Вы свободны, доктор.

Место доктора Фиггинса занял судебно-медицинский эксперт доктор Балброу. Это был седой как лунь старик с измождённым землистым лицом. Он сильно сутулился.

— Сообщил ли вам доктор Фиггинс во время вскрытия свои замечания о строении тела жертвы? — обратился к нему прокурор.

— Сообщил, — ответил свидетель.

— Пришли ли вы к тому же выводу, что и он?

— Нет.

— К какому же выводу пришли вы?

— К выводу, что смерть жертвы последовала от введения смертельной дозы стрихнина.

— Вас не об этом спрашивают, — вмешался председатель суда.

— Нам хотелось бы узнать, — продолжал прокурор, — какие выводы сделали вы из этих наблюдений, то есть считаете ли вы жертву человеком или обезьяной?

— Никаких выводов я не сделал.

— Почему?

— Потому что в мои профессиональные обязанности не входит делать подобного рода выводы.

— Однако ж вы передали результат вскрытия полиции для того, чтобы та начала дело об убийстве, — сказал прокурор.

— Совершенно верно.

— Но ведь нельзя назвать преступлением убийство обезьяныСледовательно, вы пришли к выводу, что от руки убийцы пал человек!

— Ни к какому выводу я не пришёл. Я лишь обязан выяснить причину смерти, и только. Остальное касается суда, а не меня.

— Никогда не слышал ничего подобного! — воскликнул прокурор.

— Но ничего подобного никогда и не происходило, — возразил свидетель.

— Значит, вы решительно отказываетесь высказать своё мнение?

— Решительно.

Так ничего больше от доктора Балброу и не смогли добиться. Тогда вызвали известного антрополога — члена Королевского общества антропологов профессора Наача. Королевский колледж естественных наук, к которому обратился суд, рекомендовал его в качестве эксперта, каковой должен был дать необходимые разъяснения о природе жертвы. Это был уже немолодой человек, с лицом, изрытым морщинами, с взлохмаченными волосами, по которым он то и дело проводил ладонью, тщетно пытаясь привести в порядок свою седеющую шевелюру. Он плохо слышал, и голос у него оказался неприятным, визгливым. Не успел прокурор закончить свой вопрос, как он начал пронзительным голосом, отрубая слова:

— Это же просто идиотство! Что вы хотите узнать? Люди ли эти существа? Конечно, люди! Высекают они огонь? Высекают! Обтёсывают камни? Ходят прямо? Ходят. Да вы взгляните на их астрагал! Видели ли вы когда-нибудь обезьян с подобным астрагалом? Не стоит вам его и описывать, все равно ничего не поймёте! Есть такая кость в стопе. Одного астрагала было бы достаточно. Не говоря уже о костях плюсны, длинных, как фаланги! У них большой палец на ноге развит так же, как у обезьян? Ну и что же? Есть же у нас аппендикс и остаток третьего века, который достался нам по наследству от пленозавров; а для чего они нам сейчас? Должно быть, ещё недавно, каких-нибудь пятьдесят или сто тысяч лет назад, эти тропи жили на деревьях, вот и все. А теперь не живут и ходят прямо, как и мы. В каждом из нас есть нечто от обезьяны! Посмотрите на детей, которые учатся ходить: ходят так же, как шимпанзе, ставят стопу боком, а не опираются сразу на всю подошву. Взгляните на большой палец ноги современных веддов: он столь подвижен, что им свободно можно поднять с земли шестипенсовую монету! Что же, выходит, они не люди? Нужно договориться о том, кого мы называем человеком. Кем были люди Нгандонга? А человек, кости которого откопали совсем близко отсюда, в Питтдауне? Череп у него, с вашего позволения, совсем такой же, как у нас с вами, милорд, а челюсть — как у гориллы. Ну а тот, которого называют Shkul Cinq, — маленький подбородок и зубы тоже, а надбровные дуги как у гиббона! От этого не уйдёшь. Держится прямо — значит, человек. Вот почему важна форма астрагала, на который опираются при ходьбе: если астрагал узкий и тонкий — значит, обезьяна; если широкий и плотный — значит, человек. Вот и все. Что, что?

Приложив лодочкой ладонь к уху, он обратил к суду своё нервически подёргивающееся лицо.

— Я обращаюсь к защите! — прокричал судья. — Имеются ли у неё вопросы?

— Нет, милорд, — ответил адвокат. — Но мы хотели бы, чтобы с разрешения суда был заслушан один из наших свидетелей.

Обвинение высказалось против. Защита заметила, что показания профессора Наача доступны лишь специалистам и таким образом она, то есть защита, лишается своего священного права задавать вопросы свидетелям обвинения. Суд удовлетворил ходатайство защиты, и для свидетельских показаний был вызван член Королевского общества естественных наук, член Королевского общества палеонтологии и Имперского колледжа антропологии профессор Итонс. Высокий, спокойный, изысканно вежливый, с застывшей улыбкой на губах, он казался полной противоположностью своего учёного предшественника.

— Труды профессора Наача, посвящённые сравнительному изучению астрагала шимпанзе, австралопитека и японки, равно как и наблюдения Ле Гро Кларка, безусловно, относятся к числу наиболее авторитетных. Однако у нас есть все основания опасаться, что выводы сделаны слишком поспешно. И я, к сожалению, должен довести до сведения суда, что ему пришлось выслушать множество самых нелепых высказываний. Нам прекрасно известно, что профессор Наач в своей теории исходит из учения великого Ламарка, каковой полагал, что у людей были живущие на деревьях четверорукие предки, которые затем, спустившись с деревьев и покинув леса, постепенно стали двурукими. Но, судя по последним исследованиям…

— Мы не в состоянии следить за ходом вашей мысли, — прервал его судья. — Попросил бы вас выражаться яснее.

На эту реплику судья решился лишь потому, что заметил побагровевшие от напряжения лица присяжных, не спускавших со свидетеля беспокойного взгляда широко открытых глаз.

— Я говорю об учении Ламарка и его школы, — продолжал свидетель, — согласно коему, как я уже имел честь заявить, предки человека жили на деревьях, подобно обезьянам, и так же, как и они, имели две пары рук, что давало им возможность цепляться за ветки. Впоследствии они покинули леса, в связи с чем постепенно менялись их нижние конечности, приспособляясь к передвижению по твёрдой земле. Таким образом, по мнению представителей этой школы, и сформировалась нога человека в том виде, в котором она существует ныне. Видимо, профессор Наач разделяет эти взгляды. К сожалению, последние данные сравнительной анатомии говорят не в пользу этой теории. Сопоставление конечностей всех млекопитающих — сошлюсь, например, на последние груды Фрешкопа — показывает, что нога человека не только не является дальнейшей ступенью в развитии стопы обезьяны, но, наоборот, по своему строению представляет собой гораздо более примитивный и грубый орган. Нога обезьяны, хотя на первый взгляд подобное утверждение может показаться парадоксальным, сформировалась значительно позднее, чем наша; не исключена возможность, что человек унаследовал её от тетраподов третичного периода. Из чего явствует, что те индивидуумы (как, например, тропи), чьё строение ноги имеет хотя бы отдалённое сходство со стопой живущих на деревьях обезьян, не относятся к той ветви, от которой произошёл человек.

— Таким образом, из ваших слов следует, — спросил судья, — что у наших млекопитающих предков уже миллионы лет тому назад была точно такая же нога, как у современного человека?

Свидетель подтвердил, что так оно и было.

— И что усовершенствовалась она у обезьян, когда те стали жить на деревьях, то есть произошло как раз обратное тому, что утверждал Ламарк, а именно что нога человека как таковая появилась тогда, когда он спустился с дерева?

— Да, именно так.

— Из этого, по вашему мнению, следует, что у представителей той ветви, от которой произошёл человек, всегда были такие ноги, как у нас, и что эта ветвь в своём развитии не прошла через стадию обезьяны?

— Совершенно точно.

— И, наконец, что тропи, имеющих такое же строение ноги, как и обезьяны, нельзя отнести к тому биологическому виду, у которого на протяжении всего его развития была такая же нога, как у современного человека…

— Да, это как раз то, что мы называем philum. Тропи не могут принадлежать к тому philum, который привёл к созданию человека.

— Другими словами (если только мы вас правильно поняли), тропи как бы находятся в конце philum обезьян, а не в начале philum людей; словом, по-вашему, тропи не какое-нибудь, как можно было бы предположить, пусть даже очень примитивное племя, а необычайно развитая порода обезьян?

— Да, именно так. Профессор Наач говорил: «Они высекают огонь, они обтёсывают камни!» Но ведь теперь, когда найден синантроп, мы знаем, что высекать огонь и обтёсывать камни умели даже такие примитивные, мало чем отличающиеся по своему развитию от шимпанзе существа. Вообще достаточно внимательно понаблюдать за тропи, и станет ясно, что они скорее следуют некоему внутреннему стимулу, нежели повинуются голосу разума… Таким образом, — заключил профессор Итонс, — тропи весьма подходит данное им название Paranthropus: они похожи на людей, но это не люди.

Профессор Наач, словно школьник, уже тянул со своего места руку. Прокурор попросил суд предоставить ему слово. Суд дал согласие.

— Это неслыханно! — воскликнул Наач прямо со своего места, что в стенах английского королевского суда было поистине случаем беспрецедентным. Судья попытался было прервать его, но тщетно. Представитель защиты, улыбаясь, махнул рукой, как бы говоря: «Простим свидетелю его рассеянность — пусть себе говорит с богом!» — Неслыханно! — продолжал учёный, не заметив этой пантомимы. — Стимул? Что такое стимул? Все стимул! Логическое мышление и то стимул! Ведь должно же оно чем-то быть вызвано? Должно. Это вам не чудеса в решете! Химические процессы мозга и тому подобное! Стимул, разумПустые слова. Одно лишь имеет значение: то, что они делают, и то, чего не делают. Синантроп? Возможно, он был человеком, почему бы и нет? Покажите мне его астрагал, и я вам скажу. Черт возьми, господин профессор Итонс, неужели вы забыли Аристотеля? Что создало человека? — говорил он. Мысль, а мысль — это рука. Все органы животных выполняют всегда одни и те же и притом неизменные функции. А рука может стать и крючком, и щипцами, и молотком, и шпагой — любым инструментом, при помощи которого она как бы удлиняется. Вот отсюда-то и вытекает необходимость мышления. А что высвободило руку, профессор Итонс? Прямостояние. У четвероногих рук не бывает? Не бывает. А раз нет рук, нет и мысли. Если астрагал плохо развит, прямостояния нет. Так что же создало мысль? Астрагал. От этого не уйдёшь. Может быть, желаете возразить?

— Обязательно, если разрешит суд, — ответил его коллега с почтительной улыбкой, отвесив поклон в сторону председателя.

Судья вопросительно взглянул на обвинение. Но прокурор, решив быть столь же снисходительным, как и защита, изящным движением поднял белую тонкую руку.

— Суд полагает, что свободный обмен мнениями в данном случае желателен, — сказал судья, — поскольку дело идёт уже не о свидетельских показаниях, а о сопоставлении различных точек зрения экспертов. Слово предоставляется вам, профессор.

Тот вежливо поклонился и начал:

— «Рука создала мысль», — утверждает мой высокоуважаемый коллега. С его разрешения, я постараюсь доказать вам обратное. Не рука создала мысль, а мысль создала руку… Не слишком ли парадоксальное мнение? — спросите вы. Отнюдь нет, попробуйте просто изменить порядок слов: разум, рука, прямостояние. Именно потому, что человек начал мыслить, он встал на ноги и тем самым освободил руки. Вот истинная формула Аристотеля: мысль создала руку человека.

— Ну и что же, — крикнул с места Наач, — у тропи есть руки? Есть.

— И у обезьян также…

— Следовательно, они думают? А может быть, они ещё и ходят прямо? Неслыханно! — воскликнул Наач. — Неслыханно! Просто галиматья.

— …И у обезьян также есть руки, — терпеливо закончил Итонс, — но сознательно они ещё ничего не умеют делать руками, потому они не пытаются освободить их, приняв вертикальное положение.

— Ну а тропи уже освободили руки, раз они держатся прямо! Значит, они люди.

— Этого недостаточно.

— Что же тогда нужно ещё?

— Нужен целый комплекс, профессор Наач, и вы это сами прекрасно знаете. Из тысячи шестидесяти пяти отличительных признаков, обнаруженных Кейтом при сравнительном изучении анатомии человека и различных видов обезьян, как-то: величина черепной коробки, число спинных позвонков или же число зубных бугорков и т.д., — две трети присущи как человеку, так и различным обезьянам, остальные же характерны лишь для того, кого мы именуем homo sapiens. И если у индивидуума отсутствует хотя бы один из этих признаков, и не только один из таких специфических, как, например, количество нейронов серого вещества или строение самой нервной клетки, но и такие, как форма и строение зубов, соотношение грудной клетки и позвонка или даже их отростков, — если только мы отметим, повторяю, отсутствие хотя бы одного из этих признаков, мы уже не вправе считать его человеком в полном смысле этого слова.

— А кем же в таком случае вы считаете неандертальского человека?

— Он не принадлежит к homo sapiens. Мы называем его так только ради удобства.

— А ведды, пигмеи, австралийцы и бушмены?

Пожав плечами, Итонс сокрушённо улыбнулся и беспомощно развёл руками.

— Честное слово, профессор, — воскликнул Наач, — уж не согласны ли вы с гнусной статьёй Джулиуса Дрекслера?

— Статья Джулиуса Дрекслера, — спокойно возразил Итонс, — открывает перед наукой вполне разумные перспективы. Возможно, некоторые его выводы носят следы излишней поспешности и несколько упрощены. Но он совершенно прав в той её части, где защищает неприкосновенность и независимость науки и напоминает нам, что последняя не нуждается в сентиментальных или так называемых гуманных предрассудках. Добиться равенства между людьми — задача, несомненно, благородная, но она должна интересовать биолога, как говорил мой учитель Ланселот Хогбен, лишь после восьми часов вечера… И если наука в конце концов докажет, что настоящим человеком является лишь белый человек, если она установит, что цветных нельзя считать людьми в полном смысле этого слова, мы, безусловно, сочтём этот факт прискорбным. Но обязаны будем согласиться с подобными выводами. И должны будем признать, что правы были не мы, а наши предки, некогда превратившие их в рабов, тогда как мы, исходя из чисто научной ошибки, неосмотрительно признаем их равными себе. Было бы правильнее, как говорит Джулиус Дрекслер, пересмотреть вообще весь вопрос и таким образом…

Ропот возмущения пронёсся по залу, постепенно он перерос в яростный гул, заглушивший голос профессора Итонса, который, не переставая вежливо улыбаться, умолк. Судья Дрейпер взглянул на свои часы. «Скоро шесть — весьма кстати», — подумал он. И, встав, покинул зал заседания. Публику попросили удалиться.