С того знаменательного дня прошло два года.

Флоранс провела их в Европе – главным образом во Франции и в Италии – вдали от дяди, от «Фрижибокса», от Квоты, который вызывал у нее чувство страха, вдали от его метода, к которому она испытывала отвращение.

Тогда, два года назад, она не сразу разобралась, почему первые же «опыты» применения на практике метода Квоты вызвали у нее такое возмущение. В конце концов, думала она, Квота не мошенник, все те, кого он, как это может показаться со стороны, мистифицирует, действительно горят желанием приобрести холодильник, но их удерживают некие скрытые тормоза, и в общем-то они даже счастливы, когда от этих тормозов освобождаются, из покупателя «извлекают желание», которое так и рвется на свободу, чтоб распуститься пышным цветом. Так почему же тогда, почему же ее так возмущает метод, которым Квота извлекает из них это желание?

На следующее утро она извинилась перед дядей Самюэлем и Квотой, объяснив свою вспышку обычной неуравновешенностью женской натуры. И в этот день она присутствовала при торговле, которая шла не только не хуже, но еще бойчее вчерашнего и дала еще лучшие результаты, чем накануне, так как продавцы уже понаторели и действовали теперь увереннее.

В последующие дни, как это ни странно, по мере того как возрастал успех торговли, Флоранс чувствовала себя все более несчастной.

Однако она продержалась до отпуска. В течение первых трех месяцев в «Фрижибоксе» царила атмосфера подъема. Квота действительно не обманул общих ожиданий – по сравнению с предыдущими неделями торговля настолько возросла, что за короткое время был списан весь пассив, возмещены расходы на переоборудование, пополнены денежные фонды и распродано более половины холодильников, которые мертвым грузом лежали на складах. Уже через месяц после начала торговли по новому методу стало возможным удвоить самые низкие ставки зарплаты и соответственно увеличить остальные. Самюэль Бретт, будучи человеком осторожным, пока еще боялся тратить много на личные нужды, но уже подумывал о том, чтобы отремонтировать кабинеты, обновить ковры и мебель в помещении фирмы, привести в порядок фасад здания. Ликование дяди, его счастье радовали Флоранс, и она была благодарна Квоте от всего сердца. Впрочем, Квота с похвальной скромностью редко показывался им на глаза: он возился с планом расширения цехов и магазинов, а также подбирал новые бригады продавцов. Но когда Бретту удавалось уговорить Флоранс спуститься с ним в магазин и посмотреть, как идет торговля, это зрелище, безмерно веселившее его, вызывало в ней глубокую грусть, стыд и даже, пожалуй, угрызения совести. Она ничего не говорила дяде Самюэлю, но в душе терзалась.

Когда в начале июля, как и каждый год, она уезжала в Италию (иногда, впрочем, она посещала Грецию, Испанию или Голландию), она еще не приняла решения относительно будущего. Во всяком случае осознанного, обдуманного заранее. Однако она так тщательно собиралась в дорогу, взяла с собой столько теплых вещей, что окружающие, да и она сама могли без труда догадаться, что покидает она Хаварон с какими-то подспудными мыслями, хотя и не отдает еще себе в этом отчета.

Сойдя в Неаполе с маленького итальянского судна, на которое Флоранс пересела с самолета в Веракрусе, она прежде всего взяла напрокат «тополино». На следующий день на этой маленькой машине она отправилась в Пестум и провела весь день среди развалин древних храмов, у подножия гор на берегу моря, ласково поглаживая гладкий камень нагретых солнцем дорических колонн. Вечером она сняла номер в маленькой гостинице, окруженной пиниями, совсем рядом с зоной раскопок, и долго при свете луны, в тишине, нарушаемой изредка криками совы, высунувшись из окна и вдыхая аромат полыни и сосны, любовалась спящими руинами, над которыми мерцали мириады звезд.

Утром, когда она уже сидела в машине, собираясь уезжать, перед ней появился какой-то мужчина, на вид явно голодный, и стал вытаскивать из всех своих карманов небольшие пакетики из газетной бумаги. В каждом было по какой-нибудь реликвии, перепачканной землей и вроде бы древней, но, бесспорно, поддельной. Флоранс уже хотела было тронуться с места, но что-то ее удержало. Может быть, слабая надежда, что одна из этих «древностей» вдруг окажется подлинной? Ей понравилась головка женщины с отбитым носом, опушенными веками и загадочной улыбкой, но, судя по цене, трудно было поверить, что это не подделка. Мужчина стоял в выжидательной позе, вид у него был жалкий. Флоранс подумала, что, будь на его месте Квота, он в одну минуту довел бы ее желание до апогея, и из какого-то странного чувства справедливости решила купить эту головку у несчастного голодранца, который только и твердил: «Вери гуд, мадам, оч-ч-эн карашо», потрясенный тем, что так быстро и даже без торговли сумел всучить ей свой товар. Флоранс расплатилась и уехала. Головка с закрытыми глазами, которую она положила на сиденье рядом с собой, казалось, загадочно посмеивается. Флоранс время от времени не без раздражения поглядывала на нее.

Когда дорога пошла вдоль моря, Флоранс остановила машину, взяла головку, поскребла ее пилкой для ногтей и обнаружила, что она из гипса. Флоранс с силой швырнула ее в спокойное море. И тут же Флоранс упрекнула себя за глупую вспышку, но все же продолжала злиться, хотя и сама не знала – на кого.

На следующее утро Флоранс все катила по прелестной дороге Калабрии, которая ведет от одной сарацинской башни к другой, извиваясь над морской пучиной, то зеленого цвета, то голубого, такого густого, что он кажется неестественным (нетерпеливые туристы избегают этого пути, не подозревая, какой красоты они лишают себя из-за бессмысленной спешки), и в полдень остановилась на бескрайнем пустынном пляже, который раскинулся между морем и шоссе, чтобы позавтракать сандвичем и ломтем арбуза, купленным утром в Сапри. Она лежала на песке, докуривая сигарету, как вдруг вдали появилось облако пыли, потом из него вынырнул грузовик и без всякой, казалось бы, причины замедлил ход. Машина остановилась недалеко от Флоранс, и сразу же хлопнула дверца. Из кабины выпрыгнул широкоплечий черноглазый шофер с воинственно закрученными усами. Ни справа, ни слева на дороге не видно было ни одной машины, на пляже – ни души. Флоранс стало неуютно, она вспомнила, что Калабрия славится бандитами… Но что делать? И она решила ждать.

Мужчина неторопливо шагал к ней. Он улыбался, и его белые зубы, словно луч света, прорезали загорелое лицо. Он спустился с дюны, подошел к ней – она привстала – и, сев на корточки, обхватил руками колени.

– Иностранка? – радостно спросил он.

Он говорил по-итальянски со странным певучим акцентом. Флоранс хорошо понимала по-итальянски и немножко говорила. Ока ответила «да», и он снова спросил:

– Англичанка? Американка?

Что ему сказать? Тагуальпеканка? И она подтвердила:

– Да, американка.

С его лица не сходила все та же радостная улыбка.

– Впервые на этой дороге я встречаю американку. Они никогда здесь не ездят. Садятся в Неаполе на самолет и летят в Сицилию. Или же плывут на ночном пароходе.

– Если бы они знали, как прекрасен этот край, они все бы сюда приехали.

Улыбка на его лице стала еще шире, еще больше открылись сверкающие зубы. «Великолепная разбойничья морда, – подумала Флоранс, – но симпатичная». Все же она поглядывала на дорогу, но там по-прежнему не было ни единой живой души и ни одной машины. Шофер предложил:

– Сигарету? Я видел, вы курите.

Он протянул пачку. Флоранс взяла сигарету. Он поспешно чиркнул спичкой, дал ей закурить и спросил:

– А у вас тоже так красиво?

– Нет, не так. Вернее, красиво, но по-другому.

– А как?

– Все вперемежку: и горы, и пропасти, и высокие скалы, и каньоны. А в зеленых долинах финиковые пальмы и бананы. Все там растет, как в раю.

– Сюда надо весной приезжать, когда все цветет, – он показал на холмы, – и розмарин, и чабрец, и базилик… Здесь тоже как бы рай. Под солнцем такой запах стоит, что одуреть можно. Ей-богу.

– А что вы везете в грузовике? – спросила Флоранс.

– Глиняную посуду.

И, помолчав, он сказал:

– Подождите-ка минутку…

Он вскарабкался на откос, залез в кузов машины, пошарил там, спустился на дорогу, подошел К Флоранс и снова присел на корточки.

– Хотите на память?

Он протянул Флоранс довольно грубо сделанную майолику, но она чем-то ее тронула. Шофер смотрел на Флоранс, и широкая улыбка сверкала под его воинственными усами.

Флоранс чуть было не спросила: «Сколько я вам должна?», но, к счастью, вовремя прикусила язык, сообразив, что слова ее могут обидеть шофера. А вдруг он все-таки рассчитывал получить деньги, ведь он явно человек небогатый? Флоранс не знала, как быть.

– Очаровательно… – пробормотала она. – Но, право, я не знаю… очаровательно…

Угадал ли он причины ее растерянности? Но он сказал:

– Возьмите ее с собой в Америку.

И, сунув майолику ей в руки, он поднялся с земли.

– Тороплюсь. Мне приятно было встретить вас. В Сицилию направляетесь?

– Собиралась, а теперь и сама не знаю.

– Почему?

Флоранс улыбнулась:

– Мне ваши места понравились. И захотелось здесь остаться.

– Отличная мысль! – воскликнул он. – Отличнейшая! Здесь народу мало. Ну, ладно, прощайте, развлекайтесь хорошенько. Может, еще встретимся?

– Все возможно…

Он уже залез в кабину. Флоранс стало грустно. Эта мимолетная встреча неизвестно почему и взволновала ее и обрадовала. Да, она поживет здесь, в Калабрии. Флоранс села в машину и к вечеру уже сняла себе номер в маленькой гостинице, стоявшей в центре приморской деревушки, которая вместе со своей сарацинской башней лепилась на крутом скалистом берегу, где негромко плескалось море.

Такую нищету она видела разве что только у тагуальпекских индейцев, живших на юге их страны, – у этих земледельцев, которых лишили земли и которые доживали свой век в саманных и глинобитных хижинах. Но здесь – может, оттого, что дома были добротные, – нищета казалась еще более вопиющей. Там, в Тагуальпе, женщины ходили, как и все женщины племени майя, в простых, но чистых рубахах, мужчины носили мексиканский сарап, словом, эти бедные поселения выглядели опрятными и даже кокетливыми среди тропической флоры, и зрелище их не удручало, а скорее свидетельствовало о скромной жизни, сельской простоте и даже вызывало чувство зависти. А в этой итальянской деревне, находившейся вблизи от промышленных центров – которые тоже влачили жалкое существование и не могли никого обогатить, – в этой деревне с ее магазинами, уличными фонарями, заасфальтированной площадью, на которой стояла мэрия с колоннами, претенциозно облицованная искусственным мрамором, с кинотеатром (жалким) и даже отделением (величественным) Банка Святого Духа, здесь нищета стыдливо маскировалась. Прежде всего в любой час дня поражало количество слонявшихся по улице мужчин: добрая половина жителей постоянно не имела работы. Они не играли в шары и не сидели в кафе. Они стояли небольшими группками и разговаривали, словно накануне выборов, и это придавало деревне оживленный, даже веселый вид. Однако оживление это было прямо пропорционально количеству безработных на данное число, а следовательно, количеству голодных семей. Тем не менее все эти люди аккуратно посещали церковь, и там, скрестив на груди руки и подстелив на пол газету, прежде чем преклонить колена, в любом случае жизни призывали на помощь Мадонну и единодушно голосовали за коммунистов. Ни один из этих «незанятых» мужчин ни за какие блага мира не снизошел бы до того, чтобы заняться домашним хозяйством – это несовместимо с мужским достоинством, зато женщины не сидели сложа руки, взвалив всю тяжесть забот на свою голову. Именно на голову в буквальном смысле слова: они все носили на голове – и глиняные кувшины, и баки с бельем, и корзины с фруктами, и даже бутыли, таким образом руки оставались свободными и можно было разговаривать – в Калабрии при разговоре отчаянно жестикулируют. Даже книгу или газету и ту кладут на голову. Эта привычка выработала у местных жительниц горделивую, благородную осанку, восхищавшую Флоранс, иногда даже маленьких детей носили на голове в корзинке, а они, лежа на животе и облокотившись о край корзины, взирали на окружающий мир, словно с балкона. Но ни один мужчина не унизился бы до того, чтобы нести таким образом хотя бы конверт. Однажды Флоранс видела, как шедшая впереди нее женщина свернула в переулок, неся на голове длинную дубовую балку весом килограммов в сорок, если не больше. Шла она медленно, втянув голову в плечи и балансируя руками, чтобы удержать равновесие, а впереди нее парень лет двадцати с галантной улыбкой расталкивал людей, расчищая ей дорогу…

Иностранку в деревне встретили с тем же любопытством и благожелательностью, что и шофер грузовика. Уже через несколько дней у нее появились приятельницы среди этих славных женщин. Ни одна из них никогда ни на что не жаловалась. Впрочем, они искренне находили свою жизнь вполне приличной. Любой заработок служил поводом для небольшого торжества: немедленно покупалась мука, пеклись пирожки и коржики, которыми угощали друзей и соседей. Обычно приглашали и Флоранс. Если сумма была порядочная, собирался семейный совет и обсуждал, что купить в первую очередь. Утюг или бак для белья? А поскольку в обычные дни денег не было, хозяйственная утварь кочевала из семьи в семью – ее, не стыдясь, просили у соседки, и та без всяких разговоров давала просимое. Дня не проходило, чтобы какая-нибудь девочка или мальчик не приносили Флоранс от мамы то коврижку, то корзиночку инжира, то салфетку, сплетенную из рафии специально для нее, а то апельсиновый настой, тоже приготовленный для нее. Женщины делали это вполне бескорыстно, ничего не ждали в ответ, и Флоранс не знала, как отблагодарить их за внимание. Она не решалась послать им в подарок что-нибудь полезное, скажем кофейник или сахарницу, боясь увидеть на гордом лице суровую складку между бровями от пережитого унижения. Самое большее, что от нее принимали, это браслетку «для малышки» или шарфик для «бамбино». Впрочем, тотчас же она получала в ответ еще одну коврижку, глиняный горшочек либо изюм, завернутый в свежий лист, чтобы он не потерял сочности, так что она вечно оставалась в долгу.

Каждое утро на маленькой площади, под двухтысячелетней оливой, толщиной с баобаб, составлявшей собственность и основной источник дохода шести семейств, собирался базар. К счастью, олива вытянула вверх именно шесть толстых ветвей, и это облегчало распределение урожая. Флоранс нравилось бродить по этому скромному базарчику, где два или три десятка крестьян и крестьянок, не имеющих возраста, соблазняли покупателей, кто полдюжиной помидоров, кто горстью луковиц, корзиночкой яиц, парой голубей, петухом… В первый раз, когда Флоранс пришла на базар купить лимоны, она остановилась у прилавка высохшего морщинистого старика, с заросшим белой щетиной лицом, напоминавшим подушечку для иголок, но он закрыл лимоны ладонью и сказал: «Сначала нужно побеседовать». Обычай вежливости, не менее древний, чем эта олива. Купля, продажа – от этого, конечно, никуда не уйдешь, но все это – грязная сторона человеческих отношений. А благородная сторона – единственная достойная внимания – беседа, важнее всего справиться у собеседника о здоровье, о домашних делах, поговорить о событиях в мире, а иногда, если все обстоит благополучно, обменяться соображениями насчет жизни, превратностей судьбы, радостей и горестей человеческого существования. А главное, перед тем как забрать товар, следовало слегка похулить его, чтобы дать возможность старику (или старухе) расхвалить свои лимоны или груши, описать их необыкновенные качества, похвастать изумительным деревом, на котором они растут. Необходимо также поторговаться из-за одного или двух сантимов, и тогда ваш милый куманек чуточку уступит и принесет вам эту небольшую жертву с приветливой и гордой улыбкой.

Флоранс нравились эти благожелательные и полные человеческого тепла обычаи. Беседуя с людьми, она постепенно знакомилась с жизнью каждого жителя деревни, узнавала о его скромных надеждах, тайных печалях и никогда не уставала слушать. Но пришел день отъезда. По силе душевной боли, которую она ощутила, расставаясь со здешними местами, она вдруг поняла, что приехала сюда в деревню искать то, чего нет в каменных джунглях Хаварона, среди небоскребов делового района города. А мысль, что надо вернуться в «Фрижибокс», в атмосферу принудительной торговли по системе Квоты, показалась ей настолько невыносимой, что она как бы прозрела и поняла, почему, собираясь на отдых, захватила с собой зимние вещи. Не вернется она в Тагуальпу, во всяком случае сейчас не вернется.

Она написала длинное письмо дяде и, не дожидаясь ответа, уехала в Неаполь, а оттуда в Рим. Там она поселилась в районе Трастеверо. Под окном ее скромной комнатки росло фиговое дерево с корявыми ветвями, одетые в лохмотья веселые ребятишки, цепляясь за сучки, целыми днями играли в Тарзана. Прошло несколько недель, и у Флоранс кончились деньги, это как раз совпало с началом учебного года, и она без особого труда нашла уроки английского и испанского языков. Отец одной из ее учениц, заметив, что Флоранс умна и образованна, воспользовался своими связями и, раздобыв разрешение на работу, устроил ее секретарем дирекции керамической фабрики под Витербо, где сам был управляющим. Через несколько месяцев ее деловитость привлекла внимание другого управляющего, стоявшего во главе более крупного предприятия под Миланом. Он увез Флоранс с собой. Но Милан ей не понравился, он напоминал Хаварон. Та же лихорадочная, та же жестокая жизнь. Такой человек, как Квота, без труда внедрил бы здесь свой метод. Впрочем, о Квоте здесь уже говорили и говорили с интересом, не без зависти, хотя, в сущности, ничего толком о нем не знали. Флоранс покинула Милан и перебралась во Францию, в долину Роны, там, неподалеку от Авиньона, был расположен завод строительных материалов одного из крупных клиентов миланского промышленника. Несколько недель она вынуждена была работать у него почти нелегально, пока ее оформляли французские власти. Прованс привел ее в восторг. Но, увы, ей пришлось вступить в конфликт со своим убеленным сединой хозяином, который решил проявить инициативу отнюдь не на деловом поприще. Поэтому-то, как только представилась возможность, она принялась подыскивать себе другую работу там же, в Провансе, и в конце концов устроилась на черепичном заводе неподалеку от Сен-Реми-де-Прованс, у подножия Альпин.

Все это время она вела эпистолярную войну с беднягой Самюэлем, который никак не мог взять в толк, почему сбежала его любимая племянница. Но чем восторженнее описывал он дела фирмы – создав грандиозный бум, она «пожрала» основных своих конкурентов, Спитерос вынужден был переселиться в провинцию, где открыл фабрику пластиковых бассейнов, – тем меньше у нее было охоты вернуться в Хаварон и участвовать во всей этой бурной деятельности.

Но казалось, все, от чего бежала Флоранс, преследовало ее и здесь, в ее убежище. Все чаще имя Квоты стало появляться во французской прессе, главным образом, конечно, в экономической, как, впрочем, и в газетах других стран Западной Европы. Таинственная система Квоты стала предметом изучений и догадок, любимой темой споров «молодых дельцов», этих покорял его динамизм. Еще десять месяцев назад они и не подозревали о существовании Тагуальпы, а теперь только и говорили, что о «тагуальпекском чуде», пытались найти объяснение неожиданному расцвету торговли холодильниками, за которым последовал постепенно подъем и в других областях промышленности, находившихся в застое. И чудо это произошло в стране, которую, в общем-то, причисляли к слаборазвитым. Эксперимент казался тем более интересным, даже увлекательным, что сторонникам Квоты, господствовавшим в Хавароне и других больших городах, противостояла иная группировка, твердо занявшая позиции в провинции, одним из руководителей которой был Спитерос. Первые делали ставку на неограниченное производство товаров независимо от действительных потребностей населения, вторые – на ограничение производства с таким расчетом, чтобы спрос превышал предложение. Дерзость Квоты привлекала, но и тревожила, а приверженность Спитероса к классической экономике действовала успокоительно. У каждой из сторон были свои защитники и свои хулители, полосы газет были заполнены ожесточенными спорами. Флоранс, несмотря на свое резко отрицательное отношение к методу Квоты, не могла остаться безразличной к неожиданной славе, выпавшей на долю ее родины, и, хотя она тщательно скрывала свою причастность ко всему этому, в ней все же пробуждались патриотические чувства, и сердце начинало учащенно биться, когда она читала то, что пишут о ее родной стране, встречала похвалу в адрес республики, дяди Самюэля, Квоты.

Так что к концу второго года своего пребывания за границей она решила съездить на родину и посмотреть на все своими глазами. В отличие от предыдущих годов лето она проведет в Тагуальпе. Флоранс сообщила о своих намерениях дяде Самюэлю, предупредив также, чтобы он не обольщался – приедет она только на время, «ознакомиться с обстановкой». За эти два года, сообщала Флоранс, она полюбила Европу и едва ли сможет ужиться в Хавароне. Разве что ее представление о Хавароне, составленное вдали от родины, превратно. Но на это она не слишком надеется. Впрочем, хорошо уже то, что она сможет обнять дядю, по которому ужасно соскучилась.

Бретт, получив письмо, даже подпрыгнул от радости. Пусть говорит, что хочет, думал он, но, раз она приезжает, значит, что-то ее сюда притягивает. Может, и впрямь, как она уверяет, старый брюзга дядюшка. А может, что-нибудь другое. Но когда она увидит, как с появлением Квоты все здесь изменилось, она откажется от своих глупых идей, которым, впрочем, он никогда и не придавал значения.

В начале июля Флоранс села в Генуе на пароход, направлявшийся в Веракрус, потом самолетом добралась до Мехико, но оттуда не полетела прямо в Хаварон, а решила остановиться в Порто-Порфиро – втором по величине после столицы городе Тагуальпы. Там Флоранс родилась, там училась до своего отъезда в Калифорнию. Ей захотелось перед возвращением в столицу окунуться в воспоминания.