Глава 19
Змеи расползлись - вероятно, уползли в горы. В «Беспечный дом» для их поисков я не вернулся. Игги снял мне комнату в пансионе, где обретался сам. Какое-то время я провел в полном бездействии - лежа в жарком каменном мешке мансарды под самой крышей. Чтобы попасть туда, надо было подняться по лестнице, а когда она заканчивалась, карабкаться по стремянке. Там я целыми днями валялся на койке и страдал. Если бы Тертуллиан, выглянув в небесное окошко, посмотрел вниз, чтобы возрадоваться мукам грешников, как и обещал, зрение бы ему вместе с солнечным светом застила моя задранная кверху нога. Вот что я тогда чувствовал.
Меня навещал Игги. Устраивался на низенькой скамеечке и часами сидел, не говоря ни слова, низко свесив голову, так что шея шла складками; брючины он подвязывал тесемками, как это делают велосипедисты, чтобы обшлагами не задевать цепь. Так он сидел, понурившись, вперив куда-то зеленые, с воспаленными веками глаза. Время от времени в каморку доносился колокольный звон - прерывистыми раскатами, словно кто-то, спотыкаясь и оскальзываясь, несет худое ведро и чистая вода в нем плещется и льется наружу. Игги понимал, что я переживаю кризис и одиночество меня тяготит. Но когда я пытался поговорить, получалось только хуже: он словно не воспринимал моих слов, хотя вроде бы и приглашал к разговору. Но я, конечно, говорил, говорил беспрестанно и все ему рассказывал, пока у меня не появлялось чувство, что он с удовольствием прикрыл бы мне рот рукой, заставив замолчать. Я замолкал, но он был милосерден и не уходил - думаю, чтобы убедиться: я молчу, видимо, захлебнувшись словами. Он, несомненно, жалел меня, но, кажется, немного и злорадствовал.
Так или иначе, он сидел возле растрескавшейся стены под высоким окном, и солнечные лучи освещали подоконник и выступ за ним, облюбованный краснолапыми голубями, расхаживающими там среди поднятой ими пыли, пуха и перьев. Время от времени он вжимался в стену, сливаясь с ней.
Я понимал, что совершил зло, и, лежа на койке, мучительно искал выход. Способность забывать отказала мне, что-то в ней разладилось. Мои ошибки и просчеты были как на ладони, лезли на меня со всех сторон и вгрызались в душу. Они неустанно грызли и грызли, и меня бросало в жар и пот, я ворочался в постели, понимая, что деться все равно некуда.
Но, вновь и вновь пробуя освободиться, я спрашивал:
- Игги, как мне доказать ей свою любовь?
- Не знаю. А может, вы и не сумеете это сделать, поскольку любви у вас никакой нет.
- Но, Игги, как вы можете такое говорить! Ведь вы же видите меня и видите, что происходит!
- Ну а зачем тогда было уезжать с этой шлюхой?
- Мне кажется, это был своего рода протест, а вообще не знаю. Откуда мне знать, зачем я это сделал? Человеческая природа не мною создана, Игги.
- Расплата еще впереди, Болинг. И мне вас жаль, - сказал он, отделяясь от стены. - Ей-богу, жаль, если честно. Но это все равно должно было произойти. Уж слишком вам везло. Поэтому и понадобилась хорошая встряска, удар по голове. Иначе вы бы так и не поняли, какую боль ей причиняете. Теперь вы знаете и не будете порхать, словно жаворонок, в счастливом неведении.
- Уж слишком она разъярилась. Когда любишь, не станешь так сердиться. Для этого нужен серьезный повод.
- Вот вы его ей и дали.
Перепираться с Игги было бесполезно, и я, не вставая, продолжал спор, но уже мысленно, с Теей - я доказывал и умолял, но, приводя все новые аргументы и все больше увязая в споре, с очевидностью его проигрывал. Зачем я это сделал? Ведь я понимал, что нанес ей жестокую рану. Я представлял это так же ясно, как представлял ее, стоящую передо мной, белую, словно бумага. В моих ушах еще звучали слова: «Я разочарована». «Но, дорогая, - хотелось мне сказать, - конечно, ты разочарована. Все мы когда-нибудь в чем-то разочаровываемся. Тебе же это известно. Все мы знаем, что такое обида, испытываем боль и делаем больно другим. Особенно в любви. Вот и я сделал тебе больно, но я тебя люблю, и ты должна меня простить, чтобы мы могли продолжать наш роман».
Мне следовало рискнуть и поохотиться на змей в горах, поползать по бурой земле с веревочной петлей в руках, вместо того чтобы бессмысленно шататься по городу, крутиться в этой круговерти, что опаснее любой змеи.
Тея была потрясена, узнав, что я в действительности думаю об ее увлечении охотой. Но разве она, в свою очередь, не унизила меня, не растоптала, объявив ничтожной пустышкой, разве не расписала на все лады, какой я ненадежный и неверный, как бесстыдно заглядываюсь на женщин? И неужели правда, что любовь мне вообще кажется странной, в каких бы формах она ни являлась, всякая любовь, даже не сопровождаемая орлами и змеями?
Размышляя над этим, я поражался, насколько справедливы ее слова. Да, во многом она права! В вопросах любви я скорее солидаризовался с Мамой, чем с Бабушкой Лош, миссис Ренлинг или Люси Магнус. Не имея ни денег, ни профессии, ни определенных обязательств, был ли я волен следовать одной лишь искренней страсти?
Может, я прислужник в храме любви? Вот уж нет! И внезапно сердце мое переполнила ненависть к себе, сильная, до
тошноты ненависть. Я пришел к выводу, что только притворялся простодушным, добрым, любящим, а на самом деле лгал и актерствовал, и лучше бы стены этого проклятого мексиканского городишки, сомкнувшись, раздавили меня как муху, и был бы я выброшен на свалку или обратился в прах и тлен, гния под кособоким крестом на местном кладбище на поживу ящерицам и трупным мухам.
Начав это беспощадное саморазоблачение, надо было его продолжать. И если я действительно такой, каким сейчас себя видел, то это оставалось моей тайной, поскольку другим я лицемерно представлялся совершенно иным. Желая нравиться, я вводил всех в заблуждение, разве не так? А делал я это, вероятно, потому, что считал себя хуже прочих, обладающих тем, чего мне не дано. И что же им приписывал я, какие добродетели? И не выдумал ли я их? Поди разберись! Стремиться к независимости и любви - и так все запутать!
Наверно, я чудовище, если способен на подобное.
Нет. Чудовище не может так страдать. Это было бы несправедливо.
И неправда, что другие сильнее тебя и жизнерадостнее. Давай разберемся. Ведь ясно как божий день, что это лишь плод воображения и ты нафантазировал отношение к тебе окружающих, - мол, любят и не любят тебя не таким, каков ты есть. Это ошибка, идущая от лености ума. И что делать? Плюнуть на любовь, не обращать внимания? Но для этого надо очень поднатореть в противоположном. Надо уметь любить, обладать чуткостью и понимать, что в тебе действительно хорошо, а что плохо, что может нравиться, а что раздражать. Глупости! Неужели ты думаешь, будто все только и смотрят на тебя и людям есть до тебя дело? Нет, конечно. И так ли уж тебе нужно их внимание? Строго говоря, нет. Потому что заявить о себе невозможно без позерства и саморекламы, а рекламировать себя - стыдно, да и можно ли любить, если так занят попытками казаться лучше и сильнее других, безумец! И, не чувствуя в себе подлинной силы, идти на обман и подвергаться обману, жить во лжи и в то же время безрассудно верить в могущество сильных! И попутно гасить в себе все подлинное, истинное, скрывать это, чтобы никто не узнал, каков ты на самом деле. Вот он - удел человеческий!
И, видя вокруг себя таких успешных, целеустремленных людей, такую красивую в своей осмысленности жизнь, можно ли позволить себе прозябать в ничтожестве, брести, хромая и спотыкаясь, оставаться глупо-благодушным беззубым созданием? Нет, необходимо придумать способ, как выглядеть иначе! Все вокруг столь огромно и величественно, используемые средства сложны, опасны и страшны, все эти воплощения и впечатления так могущественны, а просторы мысли бескрайни и необозримы, что человек поневоле превращает себя в нечто способное с этим ужиться и как-то существовать. Люди изобретают, выдумывают себя, чтобы противостоять пугающей видимости. Судить по справедливости и получать по заслугам они, таким образом, не могут. Зато могут жить. Что и делают испокон веков. Человечество - это конгломерат изобретателей и фигляров, и каждый по-своему тщится втянуть ближних в игру, в представление, в котором отводит им роли второстепенные, чисто служебные, но необходимые, чтобы представление шло и пленяло иллюзией. Великие люди, вожди и руководители, умеют вовлечь в свое представление наибольшее число участников, что и называется властью. На авансцену выходит предводитель, исполнитель главной роли, обладающий силой внушения, лучше других умеющий убедить в своей подлинности; его зычный глас гремит, перекрывая все другие голоса, и замечательное представление, корни которого, возможно, таятся в самой природе, и потому порожденное ею, становится реальностью, миром, каков он есть - с его городами, фабриками, общественными сооружениями, железными дорогами, армиями, дамбами, тюрьмами и кинотеатрами, - миром во всей его подлинности. Все существование человечества сводится к борьбе за то, чтобы соблазнить, склонить людей к принятию твоей версии реальности, и даже цветы и мох на камнях становятся всего лишь одним из вариантов.
Вот и я, видимо, был таким идеально соблазненным. Но на самом деле иллюзии и выдумки так и не стали для меня реальностью, как бы ни убеждал я себя в обратном.
Вина моя была в том, что я не умел сохранять в себе подлинные чувства. Такое неумение являлось главнейшим из моих недостатков, даже своего рода ущербностью. Похоже, и Тея не умела долго чувствовать себя счастливой, и не в том ли таилась причина ее быстрого охлаждения? Наверно, и ей, к ее несчастью, свойственно быстро разочаровываться в избранном. За год до Мексики, когда Мими попала в беду, Кайо Обермарк сказал, что это наш общий удел - все мы неизбежно разочаровываемся в своем выборе. Возможно, разочарование происходит уже на стадии выбора, поскольку для завершения его и полноты удовлетворения требуется известное мужество, нужны силы, а люди слабы и порывы наши недолговечны. И потому мы не довольствуемся достигнутым и не ценим того, что имеем. О, какже презирал я за это себя и других, как злился и негодовал! «Какая мерзкая рабская психология, - думал я, - вот трусы паршивые!»
И я не лучше прочих и даже в числе худших - выдумал себе какое-то простодушие и играю в него! Прикрываясь наивностью, я отвергал хитросплетение сложностей и пытался противостоять им, притворяясь чуждым лицемерия, но ведь и это было обманом, я многое скрывал в глубине души, давил в самом зародыше и являлся таким же фигляром, как все прочие. Иначе зачем мне эта маска простодушия?
Ведь личность, индивидуальность всегда под подозрением и угрозой; безопасность в том, чтобы быть типическим явлением, быть как все. И почти все мы уродуем, корежим себя из страха перед окружающим кошмаром, молясь, чтобы он не затронул нас, позволил как-то выжить. И это давняя история. Еще робкие дикари сплющивали себе головы, протыкали губы и носы, обрезали большие пальцы или нацепляли страшные маски под стать ужасу, грозившему им отовсюду, раскрашивали свое тело и наносили на него татуировку, предваряя атаку этого ужаса, этого неприветливого к ним мира. Где они, Иаковы, так ли много среди нас тех, кто спит на голой земли с камнем вместо подушки, тех, кто борется с ангелом, завоевывая себе право на жизнь? Таких храбрецов можно пересчитать по пальцам, вот их и объявили праотцами человечества.
Ну а я укрывался от всеобъемлющего ужаса, от хаоса и холода окружающего мира во временном и непрочном убежище человеческих объятий, при всей ненадежности такого укрытия. Не слишком мужественная позиция. А то, что в этом я не одинок и большинство поступает точно так же, - маленькое утешение. Да и это большинство, должно быть, терпит те же самые муки.
Теперь, все это осознав, я ощутил потребность воспользоваться еще одним шансом. Решил, что должен проявить храбрость - поехать в Чильпансинго и умолять Тею простить меня, - хоть я и очень слаб, но мало-помалу, постепенно смогу себя изменить, только бы она согласилась.
И, решив это, я почувствовал себя гораздо лучше. Пошел в peluqueria и побрился. Пообедал у Луфу, и одна из его дочерей погладила мне брюки. Я нервничал, но был преисполнен надежд. Перед глазами все еще стояло ее белое лицо и темные глаза, метавшие в меня молнии негодования, но я помнил и то, как обнимали меня ее руки. Потому что она нуждалась во мне. А необычная сила и ярость, с которой она меня отвергала, объяснялась ее неуверенностью, сможет ли она теперь кому-то довериться. Нет, это пройдет, она успокоится и примет меня.
Представляя себе, как это будет, я расслабился, разнежился и растроганно погрузился в сладостные ощущения, будто все это уже произошло. Это было мое всегдашнее свойство - фантазия, опережающая реальность и готовящая ей путь. Неповоротливая тяжелая машина не может следовать по непроторенной дороге в незнакомой местности. И мое воображение, подобно полкам Цезаря в Галлии или Испании, прокладывало дороги и возводило укрепления и стены даже там, где остановка продолжалась всего одну ночь.
Пока я сидел в трусах, ожидая, когда мне дадут мои брюки, показалась собака Jly, толстая, апатичная, вонючая, как старушка Винни. Подошла, встала напротив, глядя на меня в упор. Но ласки она не ждала: когда я протянул к ней руку, чтобы погладить, она попятилась и оскалила мелкие старческие зубы - не по злобе, но желая, чтобы к ней не лезли и оставили в покое, в котором она и оказалась, удалившись за занавеску. Она была очень старая.
Подошедший автобус оказался американским - тоже совсем древний, допотопный, настоящий рыдван из тех, что развозят школьников в сельской местности. Я уже сидел в нем, держа наготове билет, когда появился Моултон. Подойдя к моему окошку, он сказал:
- Вылезайте. Надо поговорить.
- Нет, я уезжаю.
- Вылезайте, - очень серьезно произнес он. - Это важно. Лучше вам вылезти.
- Чего ты к нему пристал, Уайли? Это не твое дело, - вмешался Игги.
Лоб Моултона и нос картошкой покрывали капельки пота.
- Может, ему самому там очутиться, чтобы это его подкосило?
Я вышел из автобуса.
- В каком смысле «подкосило»? Про что это вы?
И, не дав Игги перехватить инициативу, будь у него такое намерение, Моултон, стиснув мою руку и прижав к своему животу, взял меня за локоть и торопливо отвел на несколько шагов, так, что стоптанные мои каблуки погрузились в толстый слой опавших розовых лепестков.
- Постарайтесь понять и осознать, - сказал он. - Тала- вера, друг мой, был любовником Теи. И сейчас в Чильпан- синго они вдвоем.
Я вырвал руку, готовый вцепиться ему в горло и задушить.
- Иг, - крикнул он, - помоги!
Игги, стоявший за нашими спинами, схватил меня в охапку.
- Пусти!
- Успокойтесь, нельзя устраивать мордобой на виду у всех и полицейских в том числе! Брось это, Уайли, уйдем подо- бру-поздорову. Видишь, он в ярости, себя не помнит!
Я норовил вырваться и ударить Игги, но он не отпускал меня и все цеплялся за мою руку.
- Не надо, Болинг. Погодите. Выясним сначала, правда ли это. Господи, да опомнитесь же вы наконец!
Моултон пятился, а я волочил на себе Игги.
- Не глупите, Болинг, - сказал Моултон. - Это истинная правда. Я же не драться с вами пришел, а только хотел помочь, чтобы вы не так остро все это восприняли. Ехать вам туда опасно. Талавера убьет вас.
- Хорошо же ты ему помог! - укорил Игги. - Взгляни на его лицо!
- Это правда, что он уехал туда с ней, Игги? - спросил я, перестав вырываться. Я был так потрясен и истерзан болью, что едва мог выговорить свой вопрос.
- Он раньше был ее любовником, - пояснил Игги. - Мне один парень сказал, что Талавера отправился в Чиль- пансинго вслед за Теей.
- Когда это все у них?…
- Несколько лет назад. Он даже жил у нее, кажется, - произнес Моултон.
Ноги не держали меня, и я осел на землю, привалившись к краю эстрады. Я дрожал, хватался за голову и утыкался в колени.
Моултон бросил на меня суровый взгляд:
- Меня удивляет ваша реакция, Марч.
- А чего ты от него ждал? Оставь его в покое! - воскликнул Игги.
- Он ведет себя совершенно по-детски, а ты его поощряешь, - сказал Моултон. - Мы все через это прошли - и я, и ты. И Талавера, когда у нее появился Смитти, а потом вот он.
- Ничего подобного. Талавера знал, что она замужем.
- Какая разница? Будь Талавера хоть трижды хлыщ и волокита, ему нельзя отказать в способности чувствовать. И разве человек не должен сознавать, на каком он свете, если с ним случается подобное? Разве мне, например, не следовало это знать? Или тебе? Такого рода факты, пропади они пропадом, скрывать нельзя.
- Но парень до сих пор ее любит. Ты лез на стенку, когда кто-то положил глаз на твою жену, хотя и не любил ее.
- Ну а она его любит? - вопросил Моултон. - Если любит, то что делает с Талаверой там, в горах? После того как Марч получил такой удар, слег и страдает?
- Ничего она с ним там, в горах, не делает! - крикнул я, опять вскипая. - Если сейчас он находится в Чильпансинго, это означает только, что он находится в Чильпансинго, и не больше, а Тея тут ни при чем!
Он посмотрел на меня с деланным любопытством:
- Знаете, братец, я ручаюсь, что вам все ясно, просто вы упрямитесь и не хотите признаться в этом. Неужели она не сказала вам, что он ее старый дружок? И вы еще думаете, будто после всего, что было, она не спрыгнет для него со своей лошадки?
- Все это в прошлом! В прошлом! И если вы сейчас же не заткнетесь, я заткну вам глотку вот этим камнем!
Однако Моултон был крайне возбужден и не мог остановиться. Он явно что-то задумал. Вытаращив свои бараньи глаза, он уставился на меня:
- Как это ни прискорбно, друг мой, но женщины безрассудны. И достаются они не только милым юношам вроде вас. Почему вы так уверены, будто она не снимала ради него бриджи и только для вас хранит свои прелести?
Я кинулся на Моултона. Игги схватил меня сзади. Я, пытаясь освободиться, тряс его и даже пробовал треснуть о край эстрады, но он держался цепко. Навалившись всем телом, я все- таки стукнул его так, что он обмяк и отвалился, прошептав:
- Вы что, спятили? Я же только хотел предотвратить драку!
Моултон уже ретировался. Он удалялся, лавируя между
прохожими, и я крикнул ему вслед:
- Подожди, мерзавец, свинья вонючая! Я с тебя шкуру спущу!
- А ну-ка хватит, перестаньте, Болинг, - на вас коп смотрит! -
На подножке стоявшего неподалеку автомобиля сидел и смотрел на нас индеец-полицейский. Похоже, он привык к ссорам и дракам гринго.
Игги все еще удерживая меня за руки, заставил меня опуститься на землю.
- Ну, могу я теперь успокоиться? Вы не побежите за ним, не станете его догонять?
Я лишь качнул головой, что-то невнятно пробормотав сквозь слезы. Он помог мне встать.
- Только посмотрите на себя. Вы же весь измазались. Вам надо переодеться.
- Нет, я должен спешить.
- Пойдемте ко мне. Я хотя бы щеткой вас почищу.
- Я не могу опоздать на автобус.
- Так вы все-таки едете туда? Вы ненормальный!
Но я решил ехать. Помывшись у Jly, я сел в автобус. Место мое было занято, и все ранние пташки, наблюдавшие сцену у эстрады, казалось, понимали, что произошло: меня, беднягу, бросила женщина.
Игги вслед за мной пролез в автобус.
- Не обращайте внимания на Моултона, - сказал он. - Он сам подбивал к Tee клинья. Сколько раз предложение делал, просто сох по ней. Потому и с вами дружбу водил, и на вилле ошивался. На вечере у Оливера он опять стал к ней приставать. Вот она и поспешила уйти.
Сказанное уже не произвело на меня впечатления - горящая спичка по сравнению с костром до небес.
- Только не лезьте там с кулаками. Это было бы верхом безумия - Талавера убьет вас. Может, мне стоит сопроводить вас туда. Не позволить угодить в какой-нибудь переплет.
- Спасибо. Но мне лучше одному.
Он не настаивал - видно, не горел желанием.
Старый рыдван затарахтел, как швейная машинка на чердаке. В поднявшемся облаке газа собор поплыл отражением в реке.
- Отчаливай, - сказал Игги. И, уже спрыгнув на землю, предупредил напоследок: - Помните, что я вам говорил. Вы делаете глупость, отправляясь туда. Напрашиваетесь на неприятности.
Когда мы выехали из города, сидевшая неподалеку крестьянка любезно подвинулась, уступив мне краешек кресла. Едва я сел, как на меня опять нахлынуло горе - сердце готово было разорваться на части. И огонь, жгучий огонь! Корчи и схватки дикой ревности. Я схватился за голову, думая, что умираю.
Зачем она это сделала? Зачем опять связалась с этим Та- лаверой? Чтобы наказать меня? Да уж, наказала крепко.
Да и сама совершила то, в чем обвиняла меня! Я втайне заглядывался на Стеллу? Но и она заглядывалась на Талаверу и исподтишка готовила оружие мести.
Да, кстати, а где котенок, что был у нее в Чикаго? Я вдруг вспомнил, как однажды, вернувшись из Висконсина, куда уезжали на два дня, мы увидели его - несчастного, голодного, жалобно мяукающего. Тея расплакалась и, укрыв котенка на своей груди, поехала со мной на Фултонский рынок и скормила там ему целую рыбину. А где теперь этот котенок? Оставила его, бросила на произвол судьбы - вот чего стоят привязанности Теи.
Потом я припомнил, как нравилось мне в пору нашей безумной любви, что пальцы у нас одинаковой формы, - и вот сейчас этими так похожими на мои пальцами она гладит Талаверу, как когда-то гладила меня, касаясь тех же мест! Представляя себе, как она делает с другим мужчиной то же, что делала со мной, так же самозабвенно и восторженно целует его, целует туда же, куда целовала меня, и, исходя нежностью, с широко раскрытыми глазами, прижимая к себе его голову, раздвигает ноги, я почти умирал. Воображаемая картина доставляла мне ужасные страдания.
Я собирался жениться на ней, но всякое обладание обречено. Нет, нет, жены не владеют мужьями, как и мужья женами, и то же происходит у родителей с детьми. Те и другие либо уходят, либо умирают. Обладание возможно лишь на время. Если хватит сил. Вот почему мы так упорно держимся за знаки - символы этого обладания. Так ценим все эти церемонии, официальные свидетельства, кольца, залоговые документы и прочие доказательства надежности.
Мы ехали в Чильпансинго, терзаемые зноем. Вначале по сторонам дороги тянулись горы - бурые, угрюмые, - затем пошла каменистая пустошь, кое-где перемежаемая флоридскими пальмами. На самом подъезде к городу на крыло автобуса вспрыгнул безбилетник. Пытаясь удержаться, он ухватил меня за локоть, больно сжав его пальцами. Я вырвал руку. Безбилетник соскочил, а когда я попробовал его остановить, смазал меня по кисти, сильно поцарапав и взбесив.
Вот и площадь. Ветхие, вросшие в землю грязные стены, изгрызенные крысами, испанское очарование осыпающихся балконов, эдакая подгнившая Севилья, окруженная пестрыми кучами мусора.
Я подумал, что если столкнусь с Талаверой на улице, то непременно попытаюсь его убить. Но чем? С собой я прихватил перочинный нож, но он был недостаточно острый. Я высматривал на площади какую-нибудь лавку, где можно было бы купить оружие, но таковой не оказалось. Зато я приметил нечто с вывеской «Кафе». Это была темная квадратная ниша в стене, похожая на древнюю гробницу в сирийской пустыне. Я вошел, намереваясь стащить какой-нибудь нож со стойки, но там оказались лишь витые ложечки для сахара. Белая москитная сетка висела совершенно рваная - тонкая работа, сделанная впустую.
Выйдя из кафе, я увидел знакомый фургон, припаркованный возле резной, с выломанными прутьями ограды какого- то здания. Позабыв о ножах, я вошел. Портье за конторкой отсутствовал, но старик с метлой, выметавший песок в облупившемся патио, сообщил мне номер, где остановилась Тея. Я поручил ему подняться и спросить, могу ли я с ней увидеться. Ответила она сама, осведомившись через щель в ставне, что мне нужно. Я быстро взбежал по лестнице и, стоя за двойными деревянными дверьми, сказал:
- Мне надо с тобой поговорить.
Она впустила меня, и, войдя, я первым делом стал искать в номере следы его присутствия, но обнаружил только обычный беспорядок - разбросанную одежду вперемешку со специальным оборудованием. Кому принадлежали вещи, определить было трудно. Я решил не задаваться этим вопросом и сразу перейти к сути.
- Что тебе нужно, Оги? - опять повторила она.
Я глядел на нее. Глаза показались мне потускневшими, словно больными, пряди черных волос выбились из-под гребешка. Она была не то в халате, не то в пеньюаре, видимо, только сейчас накинутом. В жару она предпочитала разгуливать по комнате голой. Я с легкостью это себе представил. Поймав мой взгляд, устремленный в низ ее живота, она плотнее запахнула халат, а я, поймав это движение ее округлых, с яркими ногтями пальцев, с горечью ощутил, что права мои на нее кончились, перейдя к другому мужчине. Мне захотелось вернуть их.
Сильно покраснев, я произнес:
- Я приехал спросить, не можем ли мы опять быть вместе.
- Нет, не думаю, что сейчас это возможно.
- Я слышал, ты здесь с Талаверой. Это так?
- Разве это имеет к тебе какое-то отношение?
Я воспринял эти слова как положительный ответ, и они пронзили меня болью.
Я сказал:
- Допустим, что отношения ко мне это не имеет, но зачем он тебе понадобился? Как только я изменил тебе, ты изменила мне. Значит, ты не лучше меня. Ты держала его про запас.
- Наверно, ты явился сюда только потому, что услышал о нем.
- Нет, я приехал просить тебя дать мне шанс. А Талавера мне, в общем, безразличен.
- Неужели? - воскликнула она. На ее лице даже мелькнула улыбка, словно она на секунду задумалась.
- Я мог бы вычеркнуть его из памяти, если бы ты приняла меня.
- И всегда припоминал бы мне его при каждой ссоре.
- Нет, этого не будет.
- Я знаю, ты боишься, что он вот-вот войдет и завяжется драка. Но не волнуйся, его здесь нет.
- Значит, вообще он здесь?
Она не ответила. Может, отослала его куда-нибудь? Не исключено. Но по крайней мере кончилось это беспокойство пополам с надеждой. Конечно же, я боялся, но и надеялся, что смогу убить его. Ведь я это пробовал. Я уже убивал мысленно. И рисовал картину, как он пырнет меня ножом.
Она сказала:
- Ты не можешь меня любить, думая, что я с другим. Тебе, наверно, хочется, чтобы он сверзнулся в пропасть в десять тысяч футов глубиной, а себя представляешь возле гроба на моих похоронах.
Я молчал и думал, как странно выглядит она в этом захудалом номере латиноамериканской гостиницы, среди тропического зноя и солнечных лучей, пробивающихся сквозь щели ставен, в городе, где царит запустение, в городе с покореженными прутьями оград и стенами, оплетенными кроваво-красными бугенвиллеями с пунцовыми, словно в лихорадке, цветами, пронзительно-зелеными листьями винограда и горами, глядящими исподлобья, разверзшими толстые губы не то в пении, не то в молитве. А здесь, в номере, тоже беспорядок и нагромождение вещей, дорогих и бросовых вперемешку, купленных случайно, потому что попалось под руку, - в общей куче скомканные салфетки «Клинекс», шелковое белье, платья, фотоаппараты, косметика. Она все делала быстро, порывисто, в полной уверенности, что поступает правильно. Моим словам она, по- видимому, не поверила. Не поверила потому, что не прочувствовала их, а не прочувствовала - из-за порванной связи.
- Тебе не обязательно решать прямо сейчас, Тея.
- Да, конечно… Наверно. Может быть, потом, попозже, я что-то почувствую к тебе, хотя не думаю. Сейчас ты мне ни к чему. Особенно если вспомнить, как ты относишься к людям. Тогда прямо зла на тебя не хватает и хочется, чтобы ты умер.
- А я все еще люблю тебя, Тея, - сказал я. И наверно, вид мой это подтверждал, потому что меня сотрясала дрожь. Но она ничего не ответила. - Неужели ты не хочешь, чтобы опять все было как прежде? Мне кажется, на этот раз у меня получится.
- Почему ты так думаешь?
- Наверно, мой случай не единственный. Множество людей попадают в мою ситуацию. Должен же быть путь для исправления ошибок.
- Должен? - вскричала она. - Ну, это ты так думаешь.
- Конечно, должен. Иначе откуда бы взяться надежде? И как знать, куда идти и чего хотеть? Вот ты знаешь?
- Каких доказательств ты ищешь во мне и в том, что я знаю или не знаю? - понизила она голос. - Я много ошибалась, гораздо больше, чем мне бы хотелось с тобой обсуждать. - И она сменила тему: - Хасинто сообщил мне о змеях. Попадись ты мне тогда, тебе бы не поздоровилось.
Но я почувствовал, что эта моя месть была ей даже симпатична. Мне показалось, будто на губах у нее при этих словах мелькнула одобрительная улыбка. Но обнадеживаться не стоило, поскольку улыбка и задумчивость, упрямство и желание оскорбить и причинить боль сменяли друг друга на этом бледном, нервном и расстроенном лице с необычайной скоростью, и я понимал, что разнородные чувства ко мне ей не удается собрать воедино. Ждать ответа было нечего. Даже в будущем. Связь порвалась.
В аквариуме без воды сидело и пыхтело на соломенной petate, топырясь чешуей и зелеными, словно маринованный огурчик, пупырышками, какое-то существо с серыми кожистыми сережками и слабыми коготками. Оно тяжело дышало, раздувая брюхо.
- Ты собираешь новую коллекцию, - заметил я.
- Вчера его поймала. Пока что это самый интересный экземпляр. Но здесь я не останусь. Поеду в Акапулько, оттуда самолетом на Вера-Крус, а затем на Юкатан. Собираюсь посмотреть там на редких фламинго, которые прилетают из Флориды.
- Можно и мне с тобой?
- Нет.
Вот так. Не вышло. Что я и предвидел.
