Глава 16

Дом Теи ждал ее. Возможно, правда, что он принадлежал Смитти. Я решил выяснить это позже. Спешить тут было незачем.

Высокие здания, шпили и крыши показались вдали и тут же скрылись за выступами гор и скалистыми обрывами, протянувшимися на тысячу миль до того места, где шедшая под уклон дорога превратилась в улицу, по которой мы въехали на соборную площадь, так называемую zocalo. Здесь мы оставили машину, поскольку дальше проехать она не могла, и пошли пешком. Каждого приезжего здесь окружила бы орава мальчишек, нищих, бродяг и гостиничных зазывал. Но наше прибытие вызвало настоящее столпотворение: орел на моей руке заставил высыпать на улицу завсегдатаев баров, опустошил лавки, магазины и крытый рынок возле собора. Многие узнавали Тею и приветствовали криками, свистом, улюлюканьем, кидали в воздух сомбреро, и в этой шумной, кипящей возбуждением толпе, в столбах пыли от бесчисленных ног мы проследовали несколько сотен метров от zocalo, площади, до каменной террасы виллы «Casa Descuitada», как значилось на синей, осененной гранатовыми ветвями изразцовой плите над входом, - «Беспечный дом». Нас встретили кухарка и мальчик-слуга, ее сын. Они стояли на граните террасы, оба босые, мать - у входа на кухню, сын - возле двери, ведущей в спальню. В шали, как в люльке, кухарка держала младенца и при виде орла, даже и в колпачке, невольно попятилась. Мы убрали птицу. Местом ее обитания стал туалет. Там орел сидел, как на насесте, на бачке и слушал, видимо, привлекавшее его журчание воды. Мальчик Хасинто маячил сзади, наблюдая, как мы управляемся с птицей, вызывавшей у него трепет, смешанный с восторгом.

Иногда я говорил, что, если бы единственной причиной, заставившей нас пуститься в это нелепое предприятие, являлись деньги, я бы постарался это пресечь - выпустил бы Калигулу на свободу или кому-нибудь отдал. Но я понимал, что целью Теи была не нажива, улавливая в ее плане и некий высший, исконный смысл, связанный и с честолюбием, и со страстью к рискованной игре, и с идущей из глубины веков потребностью приручать. Несмотря на все мое скептическое отношение к замыслу Теи и страх, который внушала мне птица, я часто размышлял, как хорошо было бы, если бы на голову ей свалился кирпич и размозжил череп; с другой стороны, я понимал правоту Теи и восхищался ее неукротимой энергией. «Но все же, - думал я, - неужели ей мало нашей любви и потребовалась еще и птица, а иначе зачем этот орел?» Будь у меня деньги, она по крайней мере не могла бы ссылаться в качестве предлога на их отсутствие. И все же гнать от себя вопрос о деньгах было бы в высшей степени легкомысленно. Возможно, план охоты на игуан с помощью орла и неразумен, но все же приобретение птицы - это заслуга Теи, именно она сделала первый шаг, а что сделал я? Чем вообще занимался я здесь, в Центральной Мексике, разъезжая в лосинах и походном обмундировании? Словом, я по-новому и остро ощутил всю важность вопроса о деньгах. Разве Но справедливо считать, что человек ловит удачу и плетет интриги, роет и копает, таскает на своем горбу, копит и хранит или же каждый день несет свою службу, поклоняясь им явно или тайно, лицемерно или со слезами, гипнотически влекомый если не самими деньгами, то чем-то с ними связанным?

Итак, мы прибыли, и нам подали обед - суп, курица под соусом из томатов и авокадо, кофе, желе из гуавы. И эта непривычная, изысканно-острая еда возвращала мои мысли к вопросу о деньгах.

Дом был красивый и более просторный, чем это казалось снаружи, поскольку имел еще нижний этаж, куда из сада вела лестница. Здесь было два патио: один с фонтаном и глубокими кожаными креслами, другой - возле кухни, похожий на скотный двор, там мы продолжали обучать орла, слетавшего к нам с черепичной крыши сарая, где спал Хасинто.

С террасы открывался вид на горы и скалы. Почти под нами - zocalo - причудливой формы возвышение, атакуемое со всех сторон зарослями винограда и диковинными деревьями. Собор с двумя вытянутыми башнями и облезлым синим куполом казался покрытым благородной патиной или слоем глазури, словно его закалили в жарком пламени огнедышащей печи; местами расцвеченная солнцем кирпичная кладка, поблескивая на солнце, отбрасывала радужные блики на камень площади, а странный силуэт собора наряду с восхищением вызывал какое-то щемящее скорбное чувство - настолько полно он соответствовал всему окружающему. Колокола цеплялись к нему как зверьки, слабосильные, облезлые, позеленевшие от старости; двери открывались в угрюмый полумрак, где возле мертвенно-белых престолов высились фигуры святых, порушенные временем, покорябанные, исцарапанные, с вызывающе белыми, словно краешек дамских панталон, вдруг показавшийся из-под юбки, потертостями и черными дырами, следами гвоздей и терниев, запекшимися ранами, кое-как прибитые, скорбные жертвы кровавых мук и разрушений. На склоне холма с одной стороны было кладбище - белое, покрытое колючей растительностью, с другой - расползались рытвины и лабиринты серебряного рудника, где кипела жизнь и, судя по всему, осуществлялись благотворные финансовые вливания. Было видно, как в гору вгрызались машины. Любопытство толкнуло меня однажды прогуляться в том направлении. Странную картину являли все эти машины в Мехико - английские, бельгийские, какие-то вагонетки, экскаваторы, подъемники, долбящие грунт и роющие туннели железные штуковины, кургузые локомотивы, тянущие старенькие поезда с закутанными в пончо рабочими и солдатами охраны. А по дороге на рудник, еще в городе, - горы мусора, свалка, мягкие холмики гниющих отбросов и птицы, вьющиеся над ними весь день напролет, хищно высматривающие добычу, а выше, на скалистом утесе, - водопад, туманная полоска бледной, бледнее, чем воздух, воды над кромкой лесов, внизу сосны, перемежаемые морщинистыми выступами скал; какие-то южные растения и цветы - там на жарких камнях притаились змеи, а в зарослях прячутся кабаны, олени и гигантские ящерицы - игуаны, которых нам надо ловить. И всюду жара и ослепительное сияние.

В Париже или Лондоне ущербное солнце, светя сквозь дымку, не кажется таким ярким, и южане завидуют прохладе этих мест и сумрачным теням, дающим передышку от зноя. Полагаю, что Муссолини всерьез намеревался снести взрывами часть Альп и Аппенин, чтобы прохладный воздух Германии хлынул на полуостров, закаляя жителей Перуджи и Рима и поднимая их боевой дух. А потом этот Муссолини повис вниз головой, и полы его рубашки, задравшись, обнажили живот, а мухи, которым он также объявил войну, облепили лицо, с которого уже сползла привычная гримаса зверской решимости. Вот так! И худосочная его возлюбленная с простреленной грудью тоже повисла вниз головой с ним рядом. В этом контрасте скромной непритязательности с пышностью меня интересуют претензии, присущие скромности, и иллюзии, которые она способна внушать. Я уже говорил об одной из фотографий Теи, запечатлевшей ее отца в повозке рикши в Южном Китае. Снимок был засунут в раму зеркала над комодом, и я ловил себя на том, что часто смотрю на него, разглядываю белые, иностранного производства ботинки, задранные кверху и болтающиеся возле головы луноликого китайца, также одетого в белые одежды. Непонятно, что рождало впечатление значительности человека на снимке, но, возможно, виною тому был собственный мой статус - возлюбленного дочери и потенциального зятя изображенного на фотографии. Но, так или иначе, он по- джентльменски восседал в своем живом такси, вознесенный над миллионами копошащихся внизу, снедаемых голодом и вшами, над пушечным мясом бесчисленных войн, над кромкой бьющейся о берег волны поколений. И эта волна кипит, выбрасывая под беспощадное азиатское солнце пену и зелень водорослей вместе с памятью о миллионах мертвецов, погребенных в океанской пучине.

Итак, солнце заливало ярким светом гору с ее субтропической растительностью, где в зелени и пышных цветах прятались игуаны, работали в поте лица простые труженики - сельские жители и пролетарии, и обитало неисчислимое множество приезжих из умеренных широт, готовых платить свои кровные, лишь бы очутиться здесь. Рядом с нами находился шикарный отель «Карлос Квинто». Там был парк, а в нем бассейн с лазурной водой, сияющей небесным теплом, а по подъездной аллее скользили машины иностранных марок. Акатла начала привлекать тех, кто раньше отдыхал в Биаррице и Сан-Ремо, но теперь желал чего-нибудь потише и подальше от политики. Выделялось несколько испанцев, представителей как той, так и другой противоборствовавшей стороны недавнего конфликта. Встречал я и русских, и японцев, а в помещении бара был китаец, подрабатывавший еще и производством обуви с веревочной подошвой, так называемых alpargatas. Особенно шумной и кипучей являлась американская колония, от которой поначалу я держался в стороне.

Мне нравилось наблюдать соседний парк, бар на террасе, купальщиков в бассейне, всадников, гарцующих по дорожкам, олененка в загоне. Управляющим в отеле был итальянец в элегантных серых брюках и во фраке, плотно облегающем его выпуклую задницу. Зализанные волосы, деятельная забота о других и нескрываемая тревога за себя. Я не раз наблюдал в разгар рабочего дня, как он быстрым движением ощупывает свои карманы, что-то проверяя или засовывая в них. Подойдя к ограде, Тея представила меня ему. Звался он Да Фьори. Окна наших спален выходили в парк, оставленный для членов семьи управляющего. По утрам миниатюрный старичок, отец Да Фьори, совершал моцион. Он был в английском костюме старинного покроя, темно-зеленом, потертом, перетянутым ремнем, с красновато-коричневыми пуговицами. На голове у него красовалось кепи, он то и дело подкручивал кончики усов своей мохнатой лапкой и нетвердо держался на ногах. Ступни его казались слишком маленькими. Мы с Теей любили смотреть из своей кровати, как он бродит между пышными клумбами. Потом появлялся его сын, уже причесанный, бледный, меланхолический; осыпая каплями росы свою манишку, он склонялся к руке отца, после чего появлялись похожие на пирожные две маленькие девочки - его дочери - и расплывшаяся жена управляющего. И каждый из них, склонившись, подносил к губам лапку старикашки. Наблюдать эту картину было очень приятно. Завершив церемонию, семейство усаживалось в беседке и завтракало.

К этому времени наш орел выучился слушаться команду оставлять по нашему сигналу добычу, чтобы есть с руки. Пора было приваживать его к ящерицам. Но ловить живых рептилий оказалось трудно - они убегали. Мертвые же, как считала Тея, не годились. Ящерицы, которых добывал для нас Ха- синто, были слишком резвы, и Тея предложила давать им эфир, чтобы они двигались помедленнее. Мне очень нравились ящерицы. Некоторые из них становились совсем ручными и всячески показывали, как им приятно, когда их гладят по головке: карабкались на плечо, юркали в рукав, путались в волосах. Вечерами, во время нашего ужина, ящерицы располагались поближе к свету, манившему мошкару, и я глядел, как раздувается и опадает их горлышко и высовывается язык, которым, как говорят, они улавливают звуки. Я желал бы, чтобы мы оставили их в покое, не принося в жертву сидевшей на бачке птице с ее смертоносными когтями и клювом. Тею мое отношение к ящерицам смешило и раздражало, ее язвительные шутки и шпильки насчет моего сочувствия этим солнечным тварям заставляли меня смущенно ежиться. Взгляды ее были очень оригинальны.

Она говорила:

- Ты сумасшедший! Приписывать диким существам человеческие чувства! Дарить им любовь! Держи ее при себе, им она ни к чему, а умей они чувствовать, как ты, не были бы ящерицами, они бы задумывались, замедляли движения и в конце концов вымерли. Увидев, что ты мертв, ящерица заберется тебе в рот в поисках личинок, словно ты бревно.

- Калигула сделает то же самое.

- Вполне возможно.

- А ты? Ты предала бы мое тело земле?

- Ты же мой возлюбленный. Конечно! А ты разве не предал бы земле мое тело?

В отличие от Люси Магнус она никогда не именовала меня мужем, не давала никаких ласкательных прозвищ. Порой мне казалось, что ее отношение к браку пусть не столь категоричное, как у Мими, но тоже весьма отрицательное.

За этим разговором о ящерицах последовало еще много других на данную тему, и мало-помалу я начал понимать, что не устраивает во мне Тею и что она хотела бы во мне изменить. Я не признавал безнадежных ситуаций и в любых обстоятельствах пытался найти выход - непонятно только: благодаря природному оптимизму или же по глупости. Так или иначе, но положительное во мне, как я чувствовал, сочеталось с законопослушностью. Tee же был чужд мой благодушный оптимизм, когда даже к явному злу я пытался подойти с позиции добра, положив ему тем самым предел. Если же это не удавалось, я попросту отворачивался от него. Тея проницательно распознала во мне эту черту и пыталась воздействовать на меня, переделать на свой лад.

И все же меня больно ранил вид крови хрупкой ящерицы и ее нежных внутренностей, терзаемых когтями Калигулы, когда он подминал ее под себя, яростно бросаясь на свою жертву. -

Как-то в воскресенье на площади с рассвета гремел оркестр, воздух в кухонном патио был сух и зноен, и мы после утренней глазуньи принялись тренировать орла. Даже шорох его крыльев, расправляемых в воздухе, наводил на меня ужас. Хасинто притащил нам ящерицу побольше, и мы привязали ее к столбу рыболовной леской, чтобы она не могла убежать. Взмахнув мощными крыльями и подняв в сухом, словно наэлектризованном воздухе облачко пыли, орел устремился к добыче, чтобы вонзить в нее когти. Но леска позволила зверьку метнуться в сторону, ящерица, злобно приоткрыв рот, бросилась на великана и, сомкнув челюсти, повисла на птичьем бедре со всей силой и цепкостью атакующего. Нога птицы мелькнула в воздухе стремительно, как конница Атиллы, Калигула издал ропот недовольства. Думаю, орлу еще не приходилось испытывать боль, и потому изумлению его не было предела. Оторвав от себя зверька, он до крови стиснул его в лапах, а изувечив, отскочил в сторону. Втайне я получил удовольствие от нанесенного Калигуле оскорбления. Птица перебирала клювом перья, ища рану.

Тея, вся красная, злобная, рвала и метала.

- Взять! Прикончи ее! - кричала она.

Но, услышав ее голос, птица лишь подлетела к ней за обычной порцией мяса. Tee пришлось вытянуть руку и позволить орлу опуститься на свой кулак, но скрыть возмущения она не сумела:

- Вот сволочь! Испугаться крохотного зверька! Мы не можем допускать подобное! Но как быть? Ты, кажется, смеешься, Оги?

- Нет-нет, Тея, я просто щурюсь от солнца.

- Ну и что нам теперь делать?

- Я подберу ящерицу и подзову к ней Калигулу. Бедненькая, она еще дышит.

- Хасинто, убей lagarto, - приказала Тея.

Босоногий мальчишка был рад стараться и с удовольствием прикончил ящерицу, стукнув ее камнем по голове. Я поместил трупик себе на рукавицу, и на этот раз Калигула послушно прилетел, но клевать не стал, а, яростно потормошив, сбросил его на землю. Когда я вторично подозвал его к запыленному тельцу, он сделал то же самое.

- Вот чертова птица! Убери его, чтоб глаза мои не глядели.

- Ну потерпи, Тея, подожди минутку, - сказал я. - С ним ведь такое впервые!

- Подождать! Из яйца он тоже вылупился впервые! Так сколько раз ему надо вдалбливать одно и то же! Тут не место инстинкту! Да я ему шею сверну! Как ему одолеть крупную ящерицу, если с такой малюткой он справиться не может!

- Чего ты хочешь от раненой птицы!

Во мне опять заговорил гуманизм, и Тея лишь покачала головой. Она считала, что злобной дикой твари подобное поведение не пристало.

Я водрузил орла на сливной бачок, а Тея постепенно успокоилась, вняв моим доводам.

- Ты совершила чудо с этой птицей. Ты все делаешь правильно. У нас получится. Дай только срок. Не так уж плохи наши дела. Ведь Калигула еще очень молод.

Наконец, уже во второй половине дня, гнев ее утих и она даже предложила пойти в бар Хиларио на zocalo и выпить. Она злилась на Калигулу, а заодно и на меня. Но когда мы отправились с Теей переодеться для воскресного выхода, она была сама нежность: скинула с себя все оболочки - и жесткую наружную, и последующую, шелковистую. Раздевшись и закурив, она особым взглядом взглянула на меня, сидевшего без рубашки в тени, отбрасываемой раскаленной крышей, и стягивавшего сапоги. Но я понимал, что и в любви стремления наши будут различны.

В любви она видела способ забыться, стряхнуть с себя некий груз, чтобы подготовиться к дальнейшим действиям. И действия эти сейчас были накрепко связаны с Калигулой. Даже и в эту минуту он занимал ее мысли. И она подозревала меня в том, что, подобно Калигуле, предпочитавшему охоте кусок мяса, я тоже делаю выбор в пользу любви, отказываясь от дальнейших, столь насущных действий.

Мы встали с постели и оделись. В кружевной блузке, с длинными волосами до плеч, Тея выглядела очень женственной и мягкой. Она взяла меня под руку не потому, что нуждалась в опоре, идя по камням на шпильках, но чтобы быть ко мне поближе, и в густой тени фруктовых деревьев вновь казалась девочкой из Сент-Джо, качавшейся на качелях.

Поскольку дом в Акатле Фенхели приобрели уже давно, Тею в городе хорошо знали. Однако в баре у Хиларио мы сели за маленький столик - общаться с посторонними она не хотела. Тем не менее к нам то и дело подходили, чтобы поприветствовать ее, осведомиться о здоровье сестры, тетушки, дяди, Смитги и, разумеется, поглазеть на меня. Многие подсаживались к нам. Тея продолжала прижимать к себе мою руку.

На мой чикагский вкус, знакомые Теи были слишком толстыми и чудаковатыми. Время от времени она поясняла, кто из них кто, порой озадачивая меня. Так, лысый старик немец оказался бывшим танцором; рядом с ним сидел ювелир с блондинкой-женой родом из Канзаса; спутник пятидесятилетней художницы был ковбоем, а вот этот - известный гомосексуалист. Беседовавшая с нами очень неглупая женщина, как мне показалось, поглядывала на меня крайне неодобрительно, и я подумал сперва, что она злится, поскольку я занял место Смитти. Женщину эту звали Нетти Килгор, и, как выяснилось, она была вовсе не злой, неприветливой только с виду и к тому же большой выпивохой. Смитти же, как оказалось, и в грош не ставила. Да, многих странных людей я знал, но чтобы избрать странность своей жизненной позицией - такого мне еще не встречалось. Иностранцы, обитавшие в этом городе, составляли не то Гринвич-Виллидж, не то Мон- парнас - словом, что-то в этом роде. Среди прочих здесь обосновались польский репатриант, австриец с бородой, Нетти Килгор, два писателя-ньюйоркца: одного звали Уайли Мо- ултон, другого - просто Игги, - с ними соседствовал и молодой мексиканец, чей отец владел таксопарком, где можно было взять напрокат и лошадь. Мужчина, сидевший рядом с Игги, оказался вторым мужем первой жены Игги. Он носил фамилию Джепсон и являлся внуком исследователя Африки. Обстановка была самая экзотическая, и мы, еще не пришедшие в себя после постели, сразу в нее окунулись, усевшись рядышком. Почти так же, как посетители бара, меня развлекал и сидевший в клетке большеглазый цепохвостый медведь, которому я скармливал картофельные чипсы.

Мне льстило, когда окружающие считали, что орел - моя собственность. Конечно, я отнекивался, говорил:

- О нет, его хозяйка - Тея!

Но все, видимо, полагали, что только мужчина может справиться с такой огромной птицей. Все, за исключением смуглого парня по имени Талавера, заявившего, что ему известно, какая опытная дрессировщица Тея. Вмешательство в беседу этого Талаверы мне не понравилось, да и сам он отличался от всех присутствующих, к странности которых мне было трудно привыкнуть. Рядом с Талаверой сидел мужчина с шишкой на голове, подпирая щеку пухлой, белой и мертвенной, как голенище сапога, рукой. Далее располагалась Нетти Килгор, затем красноглазый Игги и мужчина, которого я мысленно прозвал Этельредом Нерешительным, - Бабушка Лош, да и Эйнхорн, любили придумывать прозвища, и я перенял у них эту привычку. Следующим был Уайли Мо- ултон, писатель-фантаст, - длинноволосый, с большим животом, мягким лицом и темными веками. У него были мелкие зубы, а испачканные табаком пальцы, казалось, могли гнуться в обратную сторону.

Во многих из присутствующих ощущалось азартное и не слишком благое стремление вскарабкаться по отвесным кручам, дабы противопоставить себя другим и выделиться из общей массы.

- Стало быть, вы собираетесь ловить этих страхолюдин с помощью орла? - спросил Моултон.

- Да, собираемся, - спокойно подтвердила Тея.

В ней была похвальная решительность, незыблемое желание отстаивать свои замыслы и взгляды во всей их совокупности, не уступая чужому мнению из желания ладить с людьми.

- Терпеть не могу притворяться, - говорила она.

- Однако притворяешься, - парировал я. -

Оркестр на zocalo прямо под нами опять грянул со всей силой и оглушительностью, воздух содрогался от маршевых ритмов. Уже смеркалось, прогуливающимся по площади молодым людям надо было спешить, и темп флирта увеличился, наращивая обороты, приобретая даже оттенок какой-то отчаянной лихости. В воздух взметнулись фейерверки. Скрипка слепого музыканта огласила площадь скрежетом и подвываниями. В соборе ударил колокол, торжественно и печально, на секунду заглушив разговоры. Люди в баре умолкли, пили пиво и текилу, заедая ее на изящный мексиканский манер солью, которую слизывали с пальца, и дольками лайма.

Когда за колокольным звоном уже можно было расслышать слова, Тея принялась уговаривать Моултона помочь нам с репортажами для журнала.

- Мне это сейчас не с руки, - отвечал тот. - Работать только на Николайдеса для меня выгоднее. - Николайдесом звался редактор дешевого еженедельника, в котором сотрудничал Моултон. - Мне в прошлом месяце предложили взять интервью у Троцкого, так я отказался - нет уж, лучше мне на Николайдеса работать. А еженедельные публикации, знаете, все силы отбирают.

Я чувствовал, что переговорить Моултона невозможно - он так и сыпал словами из своего неистощимого запаса. Моултон только и ждал повода пустить их в ход.

- Но ведь раньше вы писали такого рода статьи, - сказала Тея, - и можете научить нас.

- Полагаю, мистер Марч далек от писательства.

- Именно, - подтвердил я.

Таким образом он пытался выведать род моих занятий. Впрочем, ему, наверно, было известно, что определенных занятий в жизни я не имел, по крайней мере таких, о которых смог бы открыто объявить этим людям, если и не практическим, то, на мой взгляд, стремящимся ими стать. Моултон улыбнулся мне не без приветливости. Вокруг глаз у него пролегли морщинки, придавшие ему удивительное сходство с толстой кумушкой-соседкой из моего детства.

- Ну, коли уж вам так приспичило, то, может быть, Игги вам посодействует?

С Игги Моултон приятельствовал, но этот совет следовало воспринимать только как шутку, поскольку Игги специализировался исключительно на леденящих кровь историях для «Док Сэвидж» и «Триллер за триллером». Писать что-либо другое он давно отвык.

Мне нравился Игги Блейки. Настоящая его фамилия была Гуревич, но в ней отсутствовала англосаксонская звучность, которой отличались имена его героев. «Гуревич» был забыт, а «Блейки» так и не стал реальностью, почему Игги и остался просто «Игги», целиком и полностью. Он имел вид завсегдатая бильярдной или ловкого шулера, и веяло от него, наряду с несомненной энергией, некой моральной изворотливостью и нечистоплотностью. Он был в трикотажной рубашке и купленных в китайском магазине сандалиях с веревочными подошвами. Очень худой, но круглолицый и румяный, с нечистыми складками плохо выбритого подбородка, тусклыми и налитыми кровью зелеными глазами, придушенным голосом и не всегда внятной речью, он производил не слишком благоприятное впечатление, и надо было обладать недюжинной проницательностью и знанием людей, чтобы разглядеть в нем человека безобидного, вовсе не являющегося ни распространителем наркотиков, ни скупщиком краденого, ни мелким грабителем и хулиганом. Внешность в данном случае вводила в заблуждение.

Что же до молодого Талаверы, то он меня интриговал и я не знал, как к нему отнестись. Он не сводил с меня оценивающего взгляда, и это меня смущало - я как бы начинал видеть себя его глазами: смуглого, длинноволосого, по-худож- нически растрепанного. Я чувствовал себя по-дурацки, что не мешало мне в отместку разглядывать и оценивать его. Я был еще неопытен, и потому у меня не вызвало подозрений странное тяготение этого молодого человека к иностранцам, в особенности женщинам, мне не пришло в голову слово, которым искони именуют подобных юношей, слоняющихся возле кафе «Джилли» во Флоренции или маячащих на верхней площадке фуникулера на Капри в ожидании знакомства с голландскими или датскими девушками. Но знай я лучше эту сторону жизни, возможно, и ошибся бы, отнеся к подобным субъектам и Талаверу, потому что он представлял собой более сложный тип. Он был очень красив и походил на киноактера Рамона Наварро величественным благородством и вместе с тем нежностью черт. Говорили, что по образованию он горный инженер, но никогда не работал по специальности, поскольку не имел нужды работать - его обеспечивал богатый отец. Сам же Талавера занимался спортом.

- По-моему, этому парню я не особенно нравлюсь, - сказал я Tee.

- Ну и что из того? - небрежно бросила она. - Мы у его отца только лошадей возьмем, и все!

Калигулу мы поначалу попробовали везти на осле, но и притороченный к седлу в своем колпачке, он внушал ослику ужас - тот артачился, его холка вставала дыбом. Я не мог сесть в седло вместе с Калигулой. Tee тоже это не удалось. Дело кончилось тем, что Талавера-старший вывел нам старую клячу, помнившую еще мятеж Запатисты, во время которого была ранена. Лошадь годилась разве что для пикадора, но птицы, однако, не испугалась, приняв ее на свою спину как некий печальный, но необходимый груз. Бизон - так звалась эта кляча, заставить которую убыстрить шаг было невозможно. Однако, посчитав это нужным, лошадь проявляла даже некоторую резвость.

Мы выехали за город на ровное плато. Оставили позади кладбище, где видели человеческие кости, валявшиеся прямо на земле, а от белых скелетов несло гнилостным запахом несвежих цветов. Лошадь трусила шагом, на ней восседал я с орлом на руке, за мной на другой лошади ехала Тея, а следом Хасинто на осле - белая пижама, черные ноги почти касаются земли. Время от времени мы обгоняли похоронные процессии, шедшие порой за гробом ребенка. Тогда весь кортеж вместе с гробом и музыкантами сторонился, отступая на обочину, отец провожал нас взглядом, белки его глаз сверкали, редкие монгольские усики не скрадывали первобытности сильных челюстей, и, несмотря на горе, он тоже хмуро и враждебно смотрел на орла. Но даже тут, в этой печальной процессии, слышался шепот:

- Mira, mira, mira - el dguila, el aguila!

Мы проходили мимо белых надгробий, растрескавшихся от жары кладбищенских оград, колючих железных решеток, оставляли позади бренные останки, развевающиеся траурные одежды униженных нашим непрошеным вторжением плакальщиц и несчастного, погибшего от лихорадки младенца в тесном ящике.

Мы поднимались на плато, с которого открывался вид на полгорода: вторая его половина скрывалась в ущелье. Здесь мы начинали тренировки с Калигулой, приучая его взлетать на ходу, со спины идущей лошади. Когда он освоил это, Тея вновь почувствовала уверенность и полностью вернула ему свое расположение. То, что мы делали, и вправду было красиво. Орел сидел у меня на плече. Я трогал упряжь Бизона, заставляя его двигаться быстрее, и орел в предвкушении впивался мне в руку когтями через чертову кожу рукавицы. Я сдергивал с него колпачок, ослаблял путы - для этого приходилось бросать поводья и удерживаться на крупе, сжав колени, - и Калигула, встрепенувшись и взмахнув гигантскими крыльями, поднимался в воздух.

Через несколько дней Бизон тоже был вышколен, и однажды утром мы в крайнем возбуждении отправились на охоту за гигантскими ящерицами. Хасинто поехал с нами - спугивать ящериц со скал, - и мы поднялись в горы, в заросли тропических растений. Там было душно, безветренно, и застоявшийся воздух густел в невыносимом зное. Дожди вымывали мягкий известняк, образуя в скалах гроты и причудливой формы выступы и возвышения. Ящерицы были огромны, шеи их окружали пышные оболочки, похожие на старинные кружевные воротники. Пахло затхлостью и чем-то по-змеиному ядовитым, вредоносными испарениями джунглей, багровыми гардениями. Мы ждали, в то время как мальчишка осторожно тыкал длинной палкой, с большой опаской приподнимая ветки, потому что игуаны очень свирепы. На скальном выступе под нами показалась одна особь, но не успел я сделать движение в ее сторону, как елизаветинский воротник моментально скрылся из глаз. Трудно даже представить себе, насколько смелы и ловки эти твари. Они лихо прыгают с любой высоты, скользкие и увертливые, как рыбы. Тела у них тоже по-рыбьи мускулистые, что делает прыжок такого чудища по- своему прекрасным. Меня поразило, что, шлепнувшись с огромной вышины, они не разбиваются подобно шарикам ртути, а с места в карьер, без промедления, со скоростью диких кабанов и даже быстрее, продолжают бегство.

Я волновался за Тею, понимая, в каком она состоянии. Кругом были отвесные скалы, почти не оставлявшие места для маневра. Тея то и дело тормозила и, направляя лошадь, делала резкие повороты, нелегкие для коня-ветерана, хотя риск был ему привычен. С орлом на плече я не всегда мог обернуться и о происходящем за моей спиной узнавал главным образом на слух.

- Тея! - крикнул я. - Оставь! Не здесь!

Но она приказала что-то Хасинто, одновременно сделав мне знак приготовиться. Она намеревалась выгнать ящериц на каменистый склон, где им негде было укрыться. Те улепетывали, то серые от пыли, то посверкивая серебром и отливая бронзовой зеленью. Наконец, дождавшись сигнала снять колпачок и пустить орла, я отпрянул в сторону. Бизон ринулся вниз по сыпавшимся камням. Калигула вцепился в меня когтями. Я скинул с него колпачок, открыл замок ремня, и орел взвился вверх в густой, насыщенный испарениями воздух, устремляясь в трепещущую небесную синь. Он поднимался рывками, пока не застыл в воздухе.

Тея соскочила с лошади и выхватила у мальчика палку. В это время он ворошил густую зелень какого-то куста, усыпанного роскошными цветами, кроваво-красными, как свежее мясо. Вдруг в ближних папоротниках что-то зашуршало, и мальчик вскрикнул:

- Ya viene!

Калигула увидел ящерицу и устремился вниз - черная оперенная стрела, несущая Господню кару. Но и игуана, совершив блистательный прыжок, упала, дернулась, выскользнула из когтей нависшего над ней орла и, ударив преследователя лапками в брюхо, хотела скрыться под сенью листвы, так долго служившей ей прибежищем. Я увидел две яростные морды - Калигула придавил лапой чудовище, а то, криво раскрыв пасть, со змеиной яростью вцепилось ему в шею. Хасинто вскрикнул, Тея закричала еще пронзительнее. Калигула резко дернулся, но лишь затем, чтобы сильным движением стряхнуть с себя зверька. Игуана упала на землю и побежала, оставляя на камнях посверкивающий кровавый след. Тея крикнула:

- За ней! Догнать!

Но орел не стал преследовать бегущую по склону рептилию, а опустился на землю, хлопая крыльями. Когда звук торопливых движений убегающей ящерицы затих, орел сложил крылья. Ко мне обратно он не подлетел.

- Трус проклятый! Ворона! - Тея подняла с земли камень и запустила его в птицу, но промахнулась. Калигула лишь поднял голову, проследив полет камня над своей головой.

- Прекрати, Тея! Ради Бога, прекрати! Он тебе глаза выклюет!

- Пусть только попробует! Я задушу его собственными руками! Пусть только посмеет!

Она обезумела от ярости, глаза остекленели. Увидев ее такой, я почувствовал слабость в руках и ногах. Я пытался помешать ей бросить второй камень, и когда мне это не удалось, кинулся за ружьем, чтобы оно не досталось ей. Второй ее камень тоже не достиг цели, но на этот раз чуть не задел птицу, и Калигула взлетел. Когда он поднялся в воздух, в голове у меня мелькнуло: «Прощай, птичка! Теперь ищи тебя где-нибудь в Канаде или Бразилии!» Тея трясла меня, комкая рубашку на моей груди, и, горестно рыдая, вопила:

- Мы только зря потратили с ним время! Оги, о, Оги! Он ни к черту не годится! Трус и больше ничего!

- Может, игуана его ранила.

- Да нет, он и с маленькими вел себя точно так же! Боялся даже их!

- Но он улетел. Удрал.

- Куда?

Она вглядывалась в небо, но ей мешали слезы; я же не понимал, какая из точек на небосклоне может быть орлом.

- Ну и пускай летит к чертям собачьим! Туда ему и дорога! - в сердцах воскликнула Тея. Она дрожала, щеки ее пылали - неблагодарная птица жестоко обманула ее, предала и в конце концов одержала над ней верх, оказавшись сильнее. Досада Теи вызывалась еще и этим.

- Как же ранен, если его так быстро и след простыл?

- Но ведь ты швыряла в него камнями, - сказал я, вдруг ощутив и свою ответственность за произошедшее - ведь птица тренировалась, слетая с моей руки.

Да, трудно бывает признать, что диким тварям наряду с инстинктами присущи и человеческие чувства - не их ли проявляли животные, пожалевшие Одиссея и его спутников, плененных Цирцеей?

Вернувшись после охоты, печальные, понурые, мы отправили Талавере лошадей с Хасинто. Tee было это не под силу, она чувствовала себя совершенно разбитой, а оставлять ее одну в таком состоянии я не мог. Едва войдя в патио, мы услышали крики кухарки: она убегала с ребенком на руках, поскольку Калигула прилетел и ходил по крыше сарая.

Я сказал Tee:

- Орел вернулся. Что будем делать?

- Мне все равно, - проговорила она. - А вернулся он только за мясом, потому что такой трус не может сам добывать себе пропитание.

- Я с тобой не согласен. Он просто не чувствует своей вины. Еще не свыкся с тем, что добыча может оказывать сопротивление.

- Да делай с ним что хочешь. Хоть скорми его кошкам!

Я взял кусок мяса, хранившегося в корзине возле печки,

и вышел к Калигуле. Он сел ко мне на кулак. Я надел на него

колпачок, привязал и усадил на его место на бачке - в темноту и прохладу.

Прошла почти неделя, а он оставался целиком на моем попечении. Тея занималась другими делами. Она оборудовала темную комнату и стала проявлять там снимки. Я же продолжал занятия с орлом, тренируя его в патио самостоятельно, словно человек, в одиночку ведущий спасательный катер. К тому же в это время я мучился расстройством желудка, почему и вынужден был сталкиваться с Калигулой чаще, чем того бы хотелось. Доктор прописал мне уголь, посоветовал не употреблять спиртное и быть поосторожнее с местной водой. Наверно, я переусердствовал со здешней подозрительной текилой, способной самым непредсказуемым образом воздействовать на непривычный к ней организм.

Так или иначе, но неожиданное крушение нашего плана всех нас деморализовало. Когда Тея удалялась в свою лабораторию, в доме воцарялась тоска. Впрочем, возможно, «тоска» не самое подходящее слово, когда пытаешься скрыть разочарование и притушить в себе ярость. К тому же меня мучило сознание, что птица заброшена и недокормлена. Держать орла голодным попросту опасно, не говоря уже о негуманности.

Под бумагой для растопки, сложенной у камина, я обнаружил толстый том, хорошо изданный, но без переплета. Это был сборник, включавший в себя «Город солнца» Кампанел- лы, «Утопию» Мора, «Беседы» и «Государь» Макиавелли, а также отрывки из Сен-Симона, Канта, произведений Маркса и Энгельса. Не помню фамилию составителя этого оригинального сборника, но книга не могла оставить меня равнодушным. Дождь лил целых два дня, и я сидел, как в клетке, возле сырых поленьев, предназначенных для камина, который я никак не мог разжечь, какие бы смолистые ветки туда ни бросал. Тренировать Калигулу в такую погоду тоже было немыслимо. Я вставал на унитаз, торопливо просовывал орлу через колпачок кусок мяса, чтобы, вернувшись к книге, позабыть о том, как мы с Теей сели в калошу, и погрузиться в чтение, вновь и вновь поражаясь смелым мыслям и глубоким суждениям, обнаруженным в книге. Я хотел обсудить все это с Теей, но она была занята совсем другими вещами.

Я спросил:

- Чья это книга?

- Просто книга. Чья-то.

- Оторваться невозможно!

Тея была рада, что я нашел хоть что-то, способное меня заинтересовать, но продолжать эту тему не хотела. Она погладила меня по щеке и поцеловала, но как бы предлагая оставить ее в покое. Я вышел и прогулялся по саду. За оградой старик Да Фьори, сидя в беседке, ковырял в носу.

Потом я накинул непромокаемый плащ и вышел на улицу, поскольку жаждал общения. Тея как-то просила меня купить фотобумаги, и это давало мне повод пройтись. Спускаясь под моросящим дождем по плитам каменной террасы, я заметил валявшуюся в канаве свинью, измазанную красной глиной. Стоявшая над ней курица выклевывала вшей из ее щетины. У Хиларио звучал граммофон.

Далее следовало что-то медленное, тягучее из «Драгоценностей Мадонны», исполняемое не то Клаудиа Музио, не то Амелией Галли-Курчи. В свое время я слышал это на пластинке у Элеоноры Клейн. Музыка навевала грусть, но безысходности я не ощутил.

Медленно пробираясь между лужами, я дошел до собора, перед которым нищие в рубище тянули к прохожим свои искореженные увечьем конечности. Я кинул им несколько монеток: в конце концов, деньги Смитти можно было не жалеть - пусть хоть кому-то послужат во благо.

С увитой цветами верхней террасы Хиларио меня окликнули, сопроводив зов постукиванием по металлической пивной кружке. Это был Уайли Моултон.

- Поднимайтесь сюда! - крикнул он, и я обрадовался приглашению.

За столиком с ним, кроме Игги, сидели еще двое - как я понял, муж и жена. Мужу было под пятьдесят, но он неплохо сохранился - суховатый, высокий и стройный. Однако я не мог отвести глаз от молодой женщины, которую мне отрекомендовали просто как Стеллу. Ничто и никто - из людей, зверей, растений или предметов обихода - не могло бы сравняться с ней по красоте. Черты лица - мелкие, одухотворенные, а глаза, рискну сказать, лучащиеся любовью. И совершенно естественно, что, глядя на нее, я испытывал наслаждение. Как революционер способен с первого взгляда распознать аристократа по его рукам, так и влюбленный, чувства которого обострены, может многое понять и уловить, руководствуясь одним лишь инстинктом. Стелла была женщиной Оливера. И хотя внешне он этого никак не проявлял, тем не менее я сразу вызвал у него необоснованные подозрения, хотя ревновать должен был именно я.

Моултон быстро намекнул, что я не свободен.

- Ха, Болингброк, - сказал он.

- Кто, я?

- Конечно, вы. Если так похож на кого-то, то и зовись знаменитым именем. Когда я впервые вас увидел, во мне сразу что-то щелкнуло: вот человек, имя которому Болингброк. Вы не возражаете, если я буду так вас называть?

- Как можно возражать против имени Болингброк?

Сидевшие за столом глядели на меня веселыми глазами с

оттенком, свойственным каждому, - ехидством или сочувственной жалостью.

- Это мистер Марч. А ваше имя, Болингброк?

- Оги.

- Как Тея?

- Хорошо, спасибо.

- Вас с ней что-то не видать в последнее время. Орел отнимает столько времени?

- Да, орел. Мы много занимаемся с ним.

- Это была восхитительная картина, когда вы появились в этом своем фургоне и вытащили из него орла! Я сидел здесь наверху и все видел. Но ведь, как я понимаю, замысел провалился?

- Кто это сказал?

- Ну, ходят слухи, что орел не оправдал ожиданий.

Ах, этот маленький мерзавец Хасинто!

- Так, Болингброк, этот могучий орел действительно оказался трусом и уволен из рядов?

- Да нет, - сказал я, - что за ерунда! Разве может один орел отличаться от другого? Все они более или менее одинаковы. Орел есть орел, как волк есть волк, а летучая мышь - летучая мышь.

- Правда ваша, Болинг. Скажу даже, что и у людей все то же самое. Различий почти нет, но ведь они-то и интересны. Так что же с вашим орлом?

- Для такой охоты он еще не созрел. Но скоро созреет. Тея - превосходный тренер.

- Это трудно отрицать. Но если птица труслива, приучить ее легче, чем настоящего могучего орла, который и вправду ловил некогда этих самых игуан.

- Калигула - настоящий американский лысый орел, птица очень сильная и хищная.

Мне еще не раз приходилось наблюдать удовольствие, получаемое людьми от краха смелых и необычных проектов: их одинаково умиротворяет как торжество пошлости и обыденности, так и поражение великого. Жаль было и тех, чьи произведения так меня увлекли.

- Оливер издает журнал, - сообщил Игги. - Может быть, его заинтересует и история с вашим орлом.

- Что за журнал?

- «Уилморс уикли».

- Да, это мы отдохнуть сюда вырвались, - сказал Оливер.

Вид у него был довольно-таки жалкий: маленькая головка, тонкие губы, редкие усики, широкие скулы. Похоже, любит выпить и тщеславен, но успеха добился не так давно. Моултон и Игги знали его еще в Нью-Йорке, и вскоре Моул- тон поспешил мне сообщить, что года два назад, приглашая Оливера к себе в дом, вы рисковали потом недосчитаться чего- нибудь из одежды, которую он вполне мог толкнуть за порцию виски. И последняя информация о нем - в психушке его лечили инъекциями. Зато сейчас он был в полном порядке, одет с иголочки, имел автомобиль с откидным верхом и красотку, называвшую себя актрисой. Он действительно являлся издателем журнала, про который сказал:

- Но в основном мы печатаем статьи на политические темы.

- Господи, Джонни, только не пытайся нас уверить, будто ваш журнал предназначен для высоколобых. Мы же знаем, что это не так.

- Теперь у нас новые хозяева и, соответственно, новое направление, - возразил Оливер и тут же переменил тему, направив беседу в русло, как вскоре выяснилось, заранее ей предназначенное: - На прошлой неделе я написал автобиографию. До момента основания журнала. Работа заняла у меня семь дней. Один день - детство, второй - отрочество, а все дальнейшее - оставшиеся пять дней. По тысяче слов в сутки. В следующем месяце выходит в свет.

О себе он говорил с таким нескрываемым самодовольством, что на минуту можно было даже обмануться, приняв его за человека здравомыслящего и вполне порядочного. Но едва разговор заходил о другом - все становилось на свои места и он возвращался в прежнее свое никчемное состояние.

- Мы остановились в отеле «Карлос Квинто», - сообщила Стелла. - Заходите к нам выпить.

- Да, почему бы и не выпить? - сказал Оливер. - Надо же извлечь максимум из всей этой роскоши и дороговизны. Мы могли бы по крайней мере посидеть в саду.

Я ушел, раздосадованный всеми этими подтруниваниями насчет орла. В глубине души я считал, что провал Калигулы доставит мне некоторое удовольствие, но, как ни странно, вышло иначе. Если раньше, вклиниваясь, он мешал нашей любви, то теперь неудача, его постигшая, имела еще более вредоносные последствия. Тея не находила себе места, и я тоже был слишком расстроен. Как же трудно сохранять чувство в его первозданности! Думаю, моя встреча с авторами утопий тоже была своевременной. Создатели этих произведений, рожденных как искусством, так и надеждой, были полны решимости переделать мир и человеческую природу. Как удавалось им поддерживать в себе эту решимость, этот энтузиазм?

Я вернулся, исполненный твердого желания не отступать и все-таки заставить Калигулу охотиться на гигантских ящериц, как это сделала та американская пара.

Прежде всего я собирался устроить выволочку Хасинто за болтливость, но не нашел его. Тея тоже отсутствовала. Кухарка сообщила мне, что они «estan cazando».

- На кого?

- Culebras, - ответила она слабым голосом.

Я нашел это слово в словаре. Охотиться они отправились на змей. Калигула сидел в своем чулане.

Возвратились они уже вечером. Их сопровождала толпа мальчишек, среди которых были и приятели Хасинто. Они возбужденно переговаривались, стоя в лучах фонаря при входе в «Беспечный дом». В коробке у Хасинто находились две змеи.

- Где ты была, Тея?

- Мы поймали двух ямкоголовых. Красавицы!

- Кто «мы»? Что, все эти мальчишки были с вами на охоте?

- Нет, конечно. Они пристали к нам на обратном пути, когда Хасинто сказал им, кого мы несем.

- Тея, ты, конечно, молодец, что отправилась на охоту и поймала этих тварей. Это прекрасно! Но почему ты меня не подождала? Ведь они же опасные, эти гады. Так ведь?

- Я не знала, когда ты вернешься. А тут пришел истопник и сказал, что видел их. Я тут же и собралась.

Она поместила змей в один из ящиков, приготовленных для игуан, и принялась пополнять коллекцию. Скоро у нас собралось столько змей, что кухарка решила уйти, боясь за ребенка.

Это был подходящий момент заговорить о Калигуле, поскольку Тею воодушевил ее успех и она была на подъеме. Выслушала она меня внимательно, вняв разумным доводам, и согласилась изменить свое решение, дав Калигуле еще один шанс. Мог ли я представить себе, что стану так просить за

Калигулу и сумею ее разжалобить? На следующее утро Хасинто отправился к Талавере за лошадьми. Я приготовил ловушки, клетки, палки, и мы выехали с Калигулой, выглядевшим по-прежнему грозным и царственным.

Иногда я с неудовольствием перехватывал скептические взгляды, которые Тея бросала на орла. По дороге я ласково говорил с ним и поглаживал перышком, призывая:

- Давай, старина, на этот раз покажи, на что ты способен!

Мы подошли к тому же месту - убежищу игуан. Я поднялся выше, чем в прошлый раз, чтобы дать Калигуле лучший обзор каменистого склона. Мы остановились. Он с силой вцепился в меня когтями, и я едва выдержал его вес на поднятой руке. Бизон то и дело вздрагивал всей шкурой от укусов мух, облепивших его седые бока.

Тея ехала позади - я видел ее сквозь папоротниковые заросли. В поле моего зрения мелькал и Хасинто - карабкался по скалам, и уже послышался шум от прыжков вспугнутых ящериц в подрагивающие алые цветы. Внезапно до меня дошел смысл охоты не с помощью неодушевленного оружия, а с живым существом, которого обучаешь, уверившись, будто всякое сознание - от слабых зачаточных проблесков до великих и всеохватных его проявлений - имеет один источник и общую природу. Я погладил птицу. Бизон, словно проверяя, здесь ли я, повернул ко мне голову. И в этот момент Тея взмахнула своим головным платком, подавая условный сигнал. Я нащупал тесемку колпачка и пригнулся к седлу, пуская лошадь в галоп. Бизон послушно ринулся вперед. Возможно, я выбрал слишком крутой спуск, потому что двигалась лошадь быстрее обычного. Сжав ляжками ее бока, я с криком «Взять!» сдернул колпачок и тут же почувствовал, что лечу над головой лошади, которая судорожно пытается удержаться на скользком камне. Лошадь падала вместе со мной. Я ощутил толчок - это Калигула слетел с моей руки - и увидел красное - свою кровь на камнях. Ударившись о землю, я плавно заскользил вниз. Раздались бешеное ржанье Бизона и вопль Хасинто.

- Откатись! Откатись от него! - закричала Тея. - Оги, дорогой, быстрее! Он брыкается! Он ранен!

Но копыто Бизона угодило мне прямо по голове, и больше я ничего не помню.