Глава 12

С наступлением холодов дела у Саймона пошли в гору, деньги умножались, и он повеселел. Свадьба справлялась пышно-в главном танцевальном зале крупного отеля. Для приема гостей сняли и губернаторские номера люкс, в них и Саймону с Шарлоттой предстояло провести первую брачную ночь. Я был шафером, Люси Магнус - подружкой невесты. Саймон потащил меня брать напрокат смокинг, который так ему понравился, что он не долго думая купил его. В день свадьбы Мими помогла мне вдеть запонки в крахмальную рубашку и завязать галстук. Мой сосед Кайо Обермарк сидел на моей кровати, свесив толстые голые ноги, и наблюдал за процессом, смеясь подкалываниям и шуткам Мими насчет свадьбы.

- Вот теперь ты и сам точно жених, - говорила Мими. - Может, и ты вскоре туда же, а?

Схватив пальто, я поспешил прочь, поскольку должен был еще доставить Маму. Для этой цели в моем распоряжении имелся «понтиак». Маму поручили мне. Я должен был не спускать с нее глаз. Саймон распорядился надеть на нее темные очки. День выдался морозный, ветреный, ясный; зеленые волны вздымались, разбиваясь в пену о скалистый берег.

И вот она перед нами - горделивая громада высококлассного отеля, величественный монолит вкупе с бесконечным множеством мраморных деталей - непомерной величины цветочные вазы, статуи, отполированные до блеска металлические поверхности, и теплая роскошь внутри - даже подземный гараж окутывал тебя мягким теплом. А выйдя из белого лифта, ты вступал в Альгамбру из роз, ячеистых потолочных сводов, позолоты и слоновой кости. Овеваемый ароматом тропических растений, утопая в коврах, ты шел по просторным коридорам, ощущая единственную цель всего этого великолепия - угодить тебе, окружив максимальным комфортом. Окружить им твое тело, взлелеять его, искупать в роскоши, окутать мягкими покровами, припудрить пухом благовоний, приготовляя к шелковому блаженству отдыха, погружая в него и насыщая им. Я был в Шёнбрунне и в мадридском дворце Бурбонов, видел, как и чем украшают свое местонахождение власть имущие, но роскошь, ставшая властью сама по себе, без каких-либо внешних ее проявлений и целей, - дело совсем другое. Вернее, цели, возможно, и существуют, но хитросплетение их столь обширно и загадочно, что кажется поверхностным и несущественным. И каково тебе очутиться под этой властью? Я знаю, какие чувства охватывают тебя в старом городе вроде Рима или Венеции: когда видишь вокруг стены, за которыми некогда обитали великие, кажешься себе песчинкой, случайным пятнышком, на секунду мелькнувшим в поле зрения, почти бесцветным, эфемерным, призрачным, порождением их фантазии. Но даже противясь этому умалению, я могу оценить величие древних останков, памятников искусства, благородных следов прошедших эпох. Отдаваясь же во власть современной роскоши, вливаясь в армию ее работников и служащих ей инженеров, ты понимаешь, что славу здесь обретают сами вещи, человеку же никогда и близко не сравняться с их нагромождением. Разве можно уподобиться величию бесчисленных ванн с неиссякаемым током горячей воды, всевластию системы кондиционеров и всей этой хитрой механике? Иное величие не допускается, а непокорный, отказывающийся пользоваться всем этим или все это отвергающий, вызывает лишь беспокойство и раздражение.

Отношение к этому я еще не выработал. Мне до сих пор неясно - «за» я или «против». Но как формируется отрицание и упорное желание его отстаивать? Когда человек делает выбор или чувствует свою избранность? Бывает, он слышит голоса, ощущает в себе мощь святости, талант оратора, поэтический дар Горация, волю камикадзе, и тогда говорит себе: «Ich kann nicht anders, и да поможет мне Бог». Но почему именно я не могу поступить иначе? Может, существует некое тайное послание, с каким человечество обращается к несчастному избраннику, неспособному ему отказать? Может, уклоняясь от некой необходимости, но понимая ее насущность, человеческое большинство выбирает из своих рядов кого-то одного, обязанного сохранять верность поставленной цели? Это ли, другое, но, преодолевая массу препятствий, кто- то становится образцом.

По-видимому, Саймон, почувствовав мою внушаемость, понял, что на роль образца могу сгодиться и я. Ей-богу, существуют же и ныне правила, забытые и невостребованные, жаждущие найти применение. Вот он и пожелал начать с меня.

Саймон счел необходимым женить меня на Люси Магнус, у которой денег было даже больше, чем у Шарлотты. Вот как он обрисовал мне мое будущее: я смогу закончить свой курс предварительной юридической подготовки и поступить в вечернюю юридическую школу Джона Маршалла, а в дневные часы работать у него. Он будет оплачивать мое обучение и выдавать мне восемнадцать долларов в неделю. В конце концов я стану его партнером. Если же его бизнес мне не подойдет, мы сможем, объединив средства, заняться недвижимостью или, допустим, вложить деньги в промышленность. Если же я выберу адвокатское поприще, мне не придется заниматься мелким крючкотворством, всякими там несчастными случаями и прочими ерундовыми делами за пустяковый гонорар. Мужу Люси Магнус такое не пристало. А кроме того, хотя лично ему и не очень нравится, как выпирают ее ключицы в вечернем платье, она весьма недурна и совсем не против выйти замуж. Он поможет мне в период ухаживания. О расходах я могу не беспокоиться, он предоставит в мое пользование «понтиак», чтобы вывозить ее в свет, начнет всячески восхвалять меня в кругу ее родственников, уничтожит все препятствия на моем пути. От меня требуется лишь не портить игру, стать для них желанным зятем и, насколько это возможно, укрепиться в данной роли. А так - дело верное.

Мы были с ним вдвоем в губернаторском номере - бело- золотой комнате с тяжелыми зеркалами на шелковых шнурах и кроватью в стиле Людовика XIV. Выйдя из стеклянной душевой кабины и обсохнув в толстом махровом халате, он облачился в черные носки и крахмальную рубашку и сейчас лежал, покуривая сигару, и излагал мне этот план с жесткой и четкой практичностью. Распростертое на постели крупное его тело было обнажено ниже пояса. Но не любовь к удобствам и роскоши хотел он мне внушить - он учил меня действовать: не теряться в путанице альтернатив, а, следуя его примеру, ухватывать суть, не размениваясь на финтифлюшки, и в результате достигать желаемого. Таково было его убеждение и, до некоторой степени, мое. Почему бы мне и не жениться на дочери богача? Если не понравится во всем повторять Саймона, разве я не могу построить свою жизнь иначе? Разве невозможно по-другому вскочить на подножку поезда, идущего к роскоши? Ну а если учесть, что Люси отличается от своей кузины, так почему бы и нет? Я был склонен внимательно рассмотреть его предложения и обернуть их к своей пользе. Я так долго повиновался ему, исполняя его распоряжения, тратил на это столько времени, так почему бы не получить за это плату в положенный срок, не скрепить наши отношения официально? К тому же, надо признать, следовать за ним меня толкает и любовь, которую я к нему питаю, и горячее сочувствие его взглядам, хотя в глубине души я их не разделяю. Тем не менее важность, которую он придавал моему отставанию хоть на шаг, и мое упрямство, заставлявшее меня ему противостоять по различным причинам, теперь наконец отступили. Я перестал с ним спорить, и он начал говорить со мной необычно ласково.

Он скатился с кровати, чтобы довершить одевание.

- Теперь будем вместе наведываться в разные места. Я все думал, когда ты наконец начнешь проявлять здравомыслие и начнешь ли, боялся, что так и останешься дурак дураком. Вдень-ка мне запонку с изнанки. Теща подарила! Господи, где же выходные туфли? Всюду эта папиросная бумага валяется - ничего не найдешь! Куда бы ее деть? Сунь в корзину, пусть губернатор выбросит! - Он издал смешок, нервный, возбужденный. - Наш мир еще не устоялся, не застыл. В нем есть простор, есть пустоты, если знать, куда сунуться. Посмотреть внимательнее, так место найдется. В конце концов, Хорнер тоже еврей, и, возможно, начинать ему было не легче нашего, а теперь - поди ж ты: губернатор.

- Ты попробуешь заняться политикой?

- Не исключено. Почему бы и нет? Все зависит от того, как пойдет. Дядя Арти знает парня, которого назначили послом, потому что он много жертвовал на избирательную кампанию. Двадцать, тридцать, сорок тысяч - что это для человека с деньгами!

Правда, при слове «посол» ныне представляется не Гвич- чардини, с хитрой миной возвращающийся из Франции, не русский посланник в Венеции, не очередной Адаме - значение этого поста как воплощения государственной мощи теперь умалилось, торжеством посла становится не шествие по ковровой дорожке для вручения верительных грамот, а скорее очистка водопроводных труб где-нибудь в Лиме, чтобы не заржавели.

Саймон, уже во фраке, оглядывал себя то в одном, то в другом зеркале, поправлял манжеты, вздергивал подбородок, освобождая крепкую шею от тугого жабо, и казался более уместным в этих номерах, чем губернаторы, для которых они предназначались. Попасть сюда, не будучи даже кандидатом, значило обладать силой и возможностью оставить далеко позади их всех, даже без особых стараний, не вступая на утомительное поприще политической деятельности. Он уловил изменчивость вещей, а теперь и я уверился в том, что пределы, установленные происхождением, - лишь мнимость. Так считают в высших сферах. Не скажу, что я полностью разделял его пыл, горячность жеребца, рвущего постромки, но рядом с ним стал менее скованным - я никому и ни в чем не уступал.

Однако люди, собравшись внизу, ждали, а Саймон не спешил и тянул время. Явилась Шарлотта, похожая на огромный свадебный шатер в своей вуали, кружевах, с охапкой цветов на длинных стеблях. Она не пыталась скрыть от кого-либо изнанку жизни, ее неприглядные стороны и интриги, призванные удержать мужчину. Как советует Лукреций: «Помни о смерти». Одного взгляда на ее решительный подбородок хватало, чтобы понять: уж о смерти-то здесь помнят всегда, хотя для проформы она и проделывает все положенное женщине. Такая откровенность окружала ее неким ореолом благородства. Но ее приход в комнату намечал путь к губернаторским апартаментам и дипломатическим постам, и лучшее, что мог сделать сейчас Саймон, - это приблизиться к ней.

- Все готовы. Чем вы тут занимаетесь?

Она обращалась ко мне, не смея упрекать жениха и потому высказывая неудовольствие его заместителю.

- Я одеваюсь и чищу перышки, - сказал Саймон. - У нас полно времени - к чему такая спешка? И уж во всяком случае, приходить тебе не следовало - могла бы позвонить. И не надо нервничать, дорогая, выглядишь ты прекрасно и все пройдет наилучшим образом.

- Пройдет наилучшим образом, если я об этом позабочусь. А теперь не пора ли тебе пойти и занять гостей? - произнесла она начальственным тоном.

Сев на кровать, Шарлотта стала обзванивать ресторатора, музыкантов, флориста, администратора, фотографа, поскольку она за всем следила и всем распоряжалась самолично, не полагаясь на других; задрав на стул ноги в белых туфельках и положив на колени записную книжку, она подсчитывала суммы и пререкалась с фотографом, последний раз пытаясь сбить цену:

- Послушайте, Шульц, если вы задумали меня ограбить, никто из Магнусов с вами больше не будет иметь дела, а нас, как вы знаете, довольно много.

- Оги, - сказал Саймон, когда мы вышли, - можешь взять машину, чтобы развлечь потом Люси. Наверное, тебе понадобятся деньги - вот, возьми десять долларов. Маму я отправлю домой в такси. Но завтра в восемь уж будь любезен не опаздывать в офис. Надела она очки, которые я просил тебя на нее нацепить?

Мама послушно надела очки, но была со своей белой тростью, что не понравилось Саймону. Она сидела с Анной Коб- лин в гостиной, зажав трость коленями, и Саймон попытался ее отнять, но она воспротивилась.

- Мам, ради Бога, отдай мне палку! Как это будет выглядеть? Нас станут фотографировать!

- Нет, Саймон, меня затолкают.

- Не затолкают - ты же будешь с кузиной Анной.

- Послушай, оставь ей палку, - вступилась Анна.

- Мама, отдай палку Оги, он ее спрячет.

- Но я не хочу, Саймон!

- Так ты не хочешь, чтобы все выглядело прилично? - Он попытался разжать ей пальцы.

- Прекрати! - бросил я, а кузина Анна, пылая яростью, проворчала что-то осуждающее.

- А ты вообще молчи, корова! - сказал он, отходя, но успел при этом дать мне распоряжение: - Отними у нее трость. Что за вид у наших гостей!

Я не стал отнимать трость и вынужден был успокаивать кузину Анну и уговаривать ее остаться ради Мамы.

- Деньги всех делают meshuggah, - заметила она, грузно опускаясь на место, и, поскрипывая корсетом, злобно оглядела гостиную.

Упрямство матери я одобрил, удивляясь сюрпризам, которые подчас демонстрируют нам даже самые кроткие. Саймон, к счастью, все оставил как есть - он был слишком занят, чтобы доводить каждую стычку до конца, и его даже не было в зале, когда началась церемония. Я прохаживался между гостей, ища знакомых. Саймон пригласил Эйнхорнов, в том числе и Артура, который окончил Иллинойский университет и жил в Чикаго, ничем особенно не занимаясь. Изредка я встречал его на Саут-Сайд и знал, что он сошелся с Фрейзером и, кажется, переводит что-то с французского. Эйнхорн, уж конечно, поддержал бы его в любых интеллектуальных начинаниях. Сейчас Эйнхорны находились в зале - старик, цепляющий на себя маску воинственности, но поседевший и словно утративший былое великолепие, однако воспринявший это без горечи и ожесточения, а как закономерность, - блеск, осеняющий ныне других. Мне он сказал:

- Тебе к лицу смокинг, Оги.

Тилли поцеловала меня, притянув за щеки смуглыми руками. Артур улыбался. Он умел быть крайне любезным, но любезность эта бывала какой-то рассеянной.

Я пошел поприветствовать Хэппи Келлермана с женой, худощавой болтливой блондинкой, гордо выставлявшей напоказ свой живот и с ног до головы увешанной бусами и жемчугами. Неподалеку стояли Пятижильный и Сисси. Саймон пригласил их с целью весьма прозрачной - во-первых, продемонстрировать Сисси, чего он достиг, и, во-вторых, чтобы унизить Пятижильного жестоким сравнением. Но Сисси, однако, выстояла, хитро, но ненавязчиво использовав свои женские прелести - груди, трущиеся друг о друга в низком вырезе вечернего платья. В немногих словах, ею произнесенных, чувствовалась легкая издевка. Пятижильный прибыл для примирения родни. Она научила его по-новому причесывать буйные скифские вихры: теперь волосы чуть прикрывали морщинистый лоб, не пряча при этом скептически-насмешливого прищура - пронзительно-зеленые глаза не скрывали его мыслей. Пятижильный тоже надел смокинг, обтягивающий его непомерное брюхо, - надо же было хоть чем-то соответствовать изобилию, зрелищем которого Саймон пригласил его насладиться. Вот он и ухмылялся теперь во всю ширь своих обнаженных десен. Сисси явно руководила им, учила цивилизованному обхождению - его, грузившего на вагонетки и разбиравшего окоченелые трупы убитых в русско-гер- манской бойне, вмерзшие в глину польских полей. Она здорово его натаскала, но недостаточно, чтобы он внял ее улыбке и легкому неодобрительному ропоту, когда попробовал ущипнуть и потрепать по заднице.

- Что не так, детка? - только и проговорил он.

Заиграла музыка. Я пошел проверить, усадили ли на мягкую скамеечку среди цветов и возле алтаря Маму - с нею находились Коблины - и обеспечено ли ей положенное место в начавшемся шествии по белому ковру бок о бок с Люси Магнус, когда показались основные участники празднества: Шарлотта с отцом, предваряемые детьми, которые разбрасывали розы перед процессией, за ними миссис Магнус с дядей Чарли, а затем - Саймон и брат Люси Сэм, коренастый защитник из основного состава мичиганской команды. Во время церемонии Люси то и дело бросала на меня откровенные взгляды, и когда надели кольца и Саймон повел Шарлотту к гостям для поздравлений и все захлопали в ладоши и закричали «ура», Люси приблизилась и взяла меня под руку. Мы пошли на банкет; десять долларов тарелка - ошеломляющая цена для того времени. Но спокойно насладиться трапезой мне не дали. Распорядитель празднества сказал, что требуется моя помощь, и торопливо повел меня в глубь зала. Пятижильный, взбешенный, покидал помещение, потому что его и Сисси посадили за приставным столиком, загороженным колонной. Шарлотта ли так распорядилась, или то была вина Саймона, я не понял. Могло произойти и так и эдак. Кто бы ни совершил этот промах, Пятижильный почувствовал себя глубоко оскорбленным.

- Ладно, Оги. Против тебя я ничего не имею. Он пригласил меня? Пригласил. Я приехал с самыми добрыми чувствами. Но разве так поступают с кузеном? Ладно. Поесть я могу где угодно. Не нужна мне, черт возьми, его жратва. Пойдем, детка!

Я отправился за ее накидкой, понимая, что спорить бесполезно, и проводил их до лифта в гараж, по дороге размышляя о дани, которую платишь грубости в обмен на успех,-и о том, как множатся в таком случае обиды. Шагнув в лифт, Сисси сказала:

- Передай брату поздравления. Его жена жутко хорошенькая.

Но я не желал выступать посредником в этой игре, и когда Саймон с большим интересом стал расспрашивать меня об их уходе, лишь небрежно бросил:

- Ах, ну, у них просто не было времени, чтобы остаться. Они и приехали только на торжественную часть.

Ответ мой его не удовлетворил.

Что же касается другой, более важной игры, в которую он меня втянул, я полностью в нее включился, посещая ночные клубы, мелькая на танцульках женского университетского сообщества, спектаклях и решающих футбольных матчах, на которых мы с Люси кадрились и тискались. Она вела себя совершенно раскованно и не чуралась экспериментов, но у черты, где она останавливалась, останавливался и я. Самоуважение иногда принимает причудливые формы, особенно у людей с малым количеством жизненных принципов. Но мне нравилось то, что дозволено, и тут я себе не изменял. Необходимость же поступиться своей сущностью давила на меня тяжким грузом, отзываясь болью в голове, когда я сознавал, что нахожусь на пределе возможности адаптироваться. Гордость заставляла меня скрывать неудовлетворенность. И когда по воскресеньям я сидел в доме у Магнусов в их семейном кругу, с дядей Чарли, греющимся у камина, и миссис Магнус с бесконечным вязаньем в руках, тянущимся из ее ковровой сумки, рядом с Сэмом, братом Люси, вздергивающим подбородок над фуляровым шейным платком, топырящим укутанный халатом зад и то и дело любовно поглаживающим прилизанные волосы, а дядя Чарли слушает преподобного Кофлина, еще не начавшего обличать торгующих, но уже переполненного смутным гневом, заставляющим ощутить всю бесконечность снежного пространства между Детройтом и Чикаго, и ноги дяди Чарли вытянуты к огню, а пальцы копошатся в густой поросли, выбирающейся через прорезь рубашки, то наблюдавшему сию картину и в голову бы не пришло, что вовсе не к тому я стремился. Желаемое ускользнуло, и, вне всякого сомнения, ускользнуло вместе с тоскливыми взглядами, которые я кидал через тусклые оконные стекла туда, где ребятишки играли в войну и бросались снежками, целясь в багажники машин, взметая их в тонкое сплетение веток над головой. Нельзя сказать, что Люси в темном шерстяном платье, едва прикрывавшем резинки чулок, которые она помогала мне спустить накануне, чтобы я мог погладить ее ноги, не являлась для меня достаточной наградой. Являлась, если и не в самом широком смысле, то в значительном. Она очень нравилась мне, когда мне дозволяла крепко, по-настоящему себя обнять, а сама прижималась ко мне, лизала мне ухо, ластясь и шепча обещания; она уже называла меня мужем.

Глубокое любопытство, которое женщины питают (и это проглядывает в их раздумчивых сомнениях) ко всему противозаконному, выходящему за строгие рамки упорядоченной жизни, столь угнетавшей Федру и заставлявшей ее яростно срывать с себя опостылевшие покровы, можно было приметить и в Люси. Его хватило ей даже на то, чтобы остановить свой выбор на мне. Ведь, с точки зрения ее родни, я представлял собой партию менее желательную, чем Саймон. Рассматривая меня как возможного кандидата, они в основном оценивали мое стремление во всем им уподобиться. Они во мне сомневались и испытывали навязчивое желание лишний раз, так сказать, проверить мои документы, входя без стука, словно бы я находился в Вест-Пойнте, а они явились удостовериться, всюду ли вычищена пыль и соблюден ли устав. Люси стояла за меня горой, и это было единственным проявлением дочерней непокорности, насколько об этом мог судить сторонний, но внимательный наблюдатель вроде меня. Когда я предложил ей сбежать, чтобы пожениться в Краун-Пойн- те, она отказалась наотрез, и я понял разницу между ней и Шарлоттой. Впрочем, не стоит забывать и об отличиях, существовавших между мной и Саймоном: его-то хватило на то, чтобы уговорить Шарлотту. И если Люси называла меня мужем, то уж Мими Вилларс имела право (я это говорю не в качестве комплимента) именовать себя женой, используя приемы шантажа. Другими словами - немножко сладострастия, и никаких забот. Конечно, не слишком озабочиваясь неприятностями, источником которых был я.

Но, как и у Ренлингов, не я влиял на окружающих, а они на меня. И мне приходилось вертеться - заботиться о внешности, водить машину, одеваться, тратить деньги и нести службу, еще не имея полной ясности, хочу ли я всего этого и нравится ли мне оно. Даже если ее отец заставал нас в два часа ночи в объятиях друг друга, когда, прокравшись по темным комнатам особняка, внезапно зажигал свет и ехидно улыбался открывшейся картине, трудно было усомниться в его правоте. Наверно, я все считал верным и слишком поздно понял, что не нравлюсь ему, поскольку был ослеплен всем этим блеском, богатством, тяжеловесной и бархатистой чешуекрыл остью.

Круговерть, в которую я был включен, все эти дерби и танцевальные вечера в клубе «Медина», держала меня в постоянном напряжении и занятости. Без этого нельзя было достичь солидного положения, и не имело значения, достаточно ли денег у меня в карманах и могу ли я соответствовать отпрыскам семейств, чье положение давным-давно упрочилось. Мне приходилось проявлять осмотрительность, поскольку Саймон выделял мне минимальные средства. Почему-то он считал, что я способен повторить его путь, потратив на это и того меньше. Правда, я умел беречь деньги, но Люси была менее склонна к экономии, нежели Шарлотта. И мне приходилось скрупулезно подсчитывать плату за куверт в клубах, чаевые, деньги за парковку и покупать «Кэмел» не у разносчицы сигарет в ресторане, а выскакивая в киоск. С меня не спускало глаз окружение Люси, а я делал вид, будто не слышу того, что не хотелось слышать, и заставлял кое-кого сдавать позиции, что хоть и укрепляло во мне наряду с силой духа умение лицемерить, но и помогало выстоять, беря всех на пушку, за что стоит отдать мне должное.

Мы общались не только с окружением Люси. Навещали и Саймона с Шарлоттой в их квартире - на первых порах они ограничились всего тремя комнатами - и ели со скатертей из приданого Шарлотты и ее фамильных сервизов. Магнусы расшибались в лепешку, чтобы у их отпрыска имелось все самое лучшее, и потому тарелки и чашки в доме были английского фарфора, ковры - исключительно бухарские, а столовое серебро покупалось у «Тиффани». Если мы задерживались и после ужина, чтобы сыграть в бридж или рами, Шарлотта в десять часов звонила в аптеку с просьбой доставить мятное мороженое и свежую помадку. И мы наслаждались, облизывая ложки, и я чувствовал себя бесшабашно-веселым, общительным, любезным светским мужчиной в двухцветных шелковых подтяжках и ловко облегающей меня рубашке - подарках Саймона. Покорная ему Шарлотта относилась к нам с Люси как к обрученной паре, но с некоторой сдержанностью и настороженностью, которые скрывала от мужа. Семейное чутье подсказывало ей, что я не обладаю качествами Саймона и в глубине души не собираюсь идти по его стопам, ибо препоны на этом пути могут оказаться для меня непреодолимыми.

Саймон мало-помалу тоже стал это осознавать. Поначалу он был доволен моим рвением, услужливостью и хваткой, а также любезностью, которую я проявлял в обществе Магнусов, моей признательностью им, готовностью, с какой я покупался на все их соблазны - богатство, роскошь, мощь автомобильных моторов на параде машин, мчащихся в мерзлых сумерках по Норт-Сайд-драйв, венценосное великолепие кабриолетов, устремляющихся на бесшумных шинах к манящим огням отеля «Дрейк» и небоскребам вокруг него. Соблазн жирного мяса, обильной еды, возбуждающих танцев. Скользя вдоль берега в кабриолете, ты оставлял далеко позади растрескавшиеся доски и потемневший от времени кирпич кургузых скученных строений; трудовой и нищий Чикаго торопливо сторонился, отступал к обочине. Но нет, две половины древнего пророчества были сцеплены воедино, и халдейские красотки разделяли кров с дикими зверями и созданиями, удрученными скорбью. -

С наступлением зимы я все дни проводил на работе и даже вечерами и по выходным, пребывая в совершенно иной обстановке, помнил о складе. Воскресенья тоже полностью мне не принадлежали. Саймон требовал ежедневно открывать контору по утрам, чтобы проворачивать сделки, даже в самые холода. Он не давал мне спуску, стараясь меня вымуштровать. Иногда он проверял мой приход на работу. Случалось, я просыпал и являлся с опозданием, и это неудивительно, учитывая, что вечерами, доставив Люси домой и отведя в гараж машину Саймона, я отправлялся к себе на троллейбусе и оказывался в постели не раньше часа. Но никаких отговорок Саймон не принимал. Он говорил:

- А закруглиться побыстрее ты не мог? Женись на ней, тогда сумеешь и отдохнуть.

Поначалу это звучало как шутка, но чем дальше, тем больше он стал досадовать, а потом и злиться. Он жалел мне лишний доллар, считая, что бросает деньги на ветер.

- Чего ты ждешь, Оги, черт тебя возьми! Она же сама в руки лезет. Если бы я был на твоем месте, то показал бы тебе, что это делается на раз-два!

Подогрело его раздражение и ясно обозначившееся нежелание родителей Шарлотты принимать меня в семью, о чем я, правда, догадался далеко не сразу.

Так или иначе, но, придя в восемь пятнадцать вместо восьми, я мог застать его у весов со злобным взглядом.

- В чем дело? Может, тебя Мими задержала?

Он был убежден, что я не порвал с Мими и все еще вижусь с ней.

Возникали между нами нелады и другого рода. Поскольку я, помимо весовщика, являлся еще и помощником бухгалтера, он хотел, чтобы я вычел из заработной платы бродяжек негров, нанятых на работу, стоимость бросовой одежды, которую он им выдал, и несколько раз мы с ним крупно повздорили по этому поводу. Не поняли мы друг друга и однажды в декабре, когда к весам, пыша паром из поломанного радиатора, подкатил по грязи некто Гусински, подвыпивший клиент. Он покупал тонну угля, и я сказал ему, что на весах перевес в несколько сотен фунтов. Услышав, что перебрал, он окрысился на меня, соскочил со своего грузовика и ринулся было в контору, грозя переломать мне руки-ноги за обман. Я встал в дверях и отшвырнул его в снег. Поднявшись, он, вместо того чтобы дать мне сдачи, бросил свой уголь обратно на весы. На улице и возле склада к тому времени набралось уже полно машин и фургонов, и я велел рабочему освободить платформу, но Гусински не отходил, а когда тот приблизился, бросился на него с лопатой. Хэппи Келлерман уже звонил в полицию, когда появился Саймон. Последний сразу же ринулся за оружием, и когда он выбегал из конторы с пистолетом, я поймал его за руку и потянул назад, но в раже своем он меня оттолкнул, ударив в грудь. Я заорал ему вслед:

- Не будь идиотом! Не вздумай стрелять!

Но, оскальзываясь в угольной жиже, он уже завернул за угол. Гусински был не настолько пьян, чтобы не заметить оружие, и метнулся к грузовику - коренастая фигура в короткой грязной куртке и моряцком картузе, - чтобы укрыться в кабине. Здесь, в узкой щели между машинами и стеной конторы, Саймон настиг его, схватил за горло и ударил по лицу рукояткой пистолета. Все это было на наших с Хэппи глазах - мы стояли с ним возле весов и видели плененного Гусински, его оскаленные зубы, вытаращенные безумные мутно-голубые глаза, скрюченные пальцы, тянущиеся к пистолету Саймона и не смеющие его отнять. Саймон еще раз ударил его и рассек скулу. Сердце мое дрогнуло, когда показалась кровь. Мелькнула мысль: «Неужели и это его не остановит?» Но Саймон отпустил его и взмахом пистолета приказал рабочим очистить платформу весов. Заскребли лопаты, меряя глубину молчаливой обиды Гусински, исследующего рану. Он вскочил в грузовик, и я испугался, не снесет ли он ворота. Но машина, буксуя в снежном месиве, кое-как выбралась на улицу и там, вырулив, влилась в поток транспорта, устремившись вместе с прочими в тусклую пасмурную даль.

- Спорим, он сейчас прямиком направится в полицию! - сказал Хэппи. -

Услышав это, Саймон спрятал пистолет и, тяжело дыша, проговорил:

- Звякни-ка Наззо!

Его тон, к которому я старался привыкнуть, обычно заставлял меня повиноваться. Теперь он никогда сам не отыскивал и не набирал номер, а брал трубку, лишь когда на другом конце провода его уже ждал собеседник. Однако на сей раз я не шевельнулся и, скрестив руки, продолжал стоять возле весов. Саймон отметил это, окинув меня хмурым взглядом. Номер для него набрал Хэппи.

- Наззо! - крикнул в трубку Саймон. - Это Марч! Как ты? Что? Нет, холод страшенный! Руки-ноги стынут. Слушай, Наззо, у нас тут случилась маленькая неприятность с одним болваном. Он моего рабочего лопатой двинул. Что? Нет. Пьяный был в стельку. Плюхнул мне на весы всю поклажу, задержал работу на целый час. Слушай, он, наверно, к тебе путь держит - заявление подать, потому что я его маленько поучил. Ты уж прими его там, ради меня, как положено, ладно? Подержи в обезьяннике, пока не остынет. Уж конечно, свидетели у меня имеются. И предупреди, что если он вздумает со мной поквитаться, то ты ему яйца оторвешь. Что? Да у него там дельце какое-то мелкое на Двадцать восьмой возле церкви. Удружи, а?

Тот удружил, и несколько дней Гусински провел в камере предварительного заключения. Когда я увидел его вновь, о мести он не помышлял. Вернулся к нам как клиент, хотя раны еще не зажили, очень тихий, и я понимал, что Саймон пристально вглядывается в него, следя за выражением лица, и при малейшем намеке на агрессию обезвредит. Но все обошлось - Наззо или его подчиненные нагнали на него страху в темном своем подвале, дабы показать, что он всецело в их власти и в любую минуту может оказаться проглоченным целиком. Да и Саймон знал, как преподнести решающий довод, и на Рождество подарил Гусински бутылку сухого джина «Гордоне», а его жене - новоорлеанские конфеты: орехи в шоколаде, оформленные как тюк хлопка. Она сказала ему, что Гусински это пошло на пользу.

- Ясное дело, - заметил Саймон. - Теперь он доволен, поскольку отныне знает свое место. Раньше он его не знал, а с лопатой бросился, чтобы это себе уяснить. Теперь же все понятно.

Саймон хотел показать мне, как ловко разруливает подобные затруднительные ситуации, а я, в отличие от него, скверно справился с этим по причине своего малодушия. Мне следовало прижать Гусински еще до того, как разразился скандал. Но вместо этого я медлил, трусил, не сообразив, что таких, как Гусински, учит только пистолет и тюрьма, только они могут помешать им превратиться в отъявленных бунтарей и сокрушителей основ, бесчестно обводящих вокруг пальца лучших людей города. Ясен был и сопряженный с этим вывод: моя нерешительность с Люси Магнус объясняется теми же недостатками характера. Вот если бы я сумел стать ее мужем фактически, дело осталось бы лишь за формальностями. Я не мог прибегнуть к силе. На такое я готов был бы пойти только ради любви, но не во имя достижения поставленной цели.

И на работе дела мои пошли совсем плохо. Саймон взял меня в оборот ради моей же пользы, однако это доставляло ему немалое удовольствие. Своих обширных замыслов он в то время еще не формулировал, выражаясь обиняками. Так, за завтраком иногда пускался в рассуждения о необходимости по- другому организовать дело: он бы взял на себя самую трудную и важную часть, вырабатывая общие принципы организации бизнеса, продукт которого исчислялся уже тоннами, детали же и исполнение целиком отдал бы на откуп помощникам, будь они надежными, если они дорожили каждым центом и в жизни полагались бы только на себя. Последнее было самым уязвимым пунктом его платформы, однако он упорно возвращался к нему вновь и вновь. Я сказал ему как-то:

- Но ты ведь тоже не Генри Форд. В конце концов, ты же просто женился на богатой.

- Важно, на какие жертвы ты готов идти ради денег. - отвечал он. - Скольких усилий они тебе стоили. Конечно, ты начинаешь не с одной монетки, превращая ее в целое состояние, как об этом толкует Элджер. - Тут я вспомнил, каким усердным книгочеем был Саймон. - Вопрос в том, рискнешь ты, если тебе предоставится такая возможность, или побоишься.

Но это была теория, а в теоретические дискуссии мы с ним вступали все реже. Его воззрения читались в презрительных и возмущенных взглядах, которыми он меня окидывал, - по ним же я понимал, как плохо вписываюсь в его представления, насколько им не соответствую.

Поэтому для меня наступила трудная полоса, и испытываемые мной горькие чувства принимали очертания склада, ограды вокруг него, угольных куч, машин, платформы весов и длинной медной, размеченной черным стрелки с делениями. Материализовалось это чувство и в людях: складских рабочих, клиентах-покупателях, копах, наведывавшихся за данью, ремонтниках, железнодорожных агентах, торговцах - все это лезло в сознание и оседало в душе. Голова раскалывалась от необходимости помнить массу вещей - не путаться в ценах и арифметических подсчетах, действовать четко и быстро. Однажды Мими Вилларс услышала, как я во сне бормочу цены и ставки. Она стала задавать мне вопросы, будто говоря со мной по телефону, а наутро назвала мне услышанное, запомнив все совершенно точно.

- Знаешь, братец, плохи, должно быть, твои дела, - сказала она, - если и во сне ты видишь одни только цифры!

При желании я мог бы признаться и в худшем, поскольку Саймон взял себе за правило совершенно меня не щадить, давая поручения почти невыполнимые - так сказать, посылая за яблоками в сады Гесперид. Мне приходилось сражаться с привратниками по поводу мусора и отходов, улещивать их, давать им взятки, добиваться расположения оптовиков, угощая их пивом, ругаться с агентами, представившими рекламации из-за потерь при перевозке, вносить сложные депозиты в банк, расталкивая толпу возмущенных вкладчиков, спешащих и злых как черти; мне доводилось даже отлавливать людей в ночлежках и трущобах Мэдисон-стрит: я вербовал их в чернорабочие, когда нам не хватало кадров. Чтобы опознать одного такого, меня отправили в морг - в кармане застреленного обнаружили конверт из-под выданных нами денег; сами деньги, конечно, отсутствовали. Мне показали скомканную, в засохшей крови обертку, и я узнал парня. Черное тело его было скрючено как от удара, пальцы сжаты в кулаки, ноги согнуты, а рот широко раскрыт, словно из глотки все еще рвался крик.

- Знаете его?

- Это Улас Пэджет. Работал у нас. Что с ним произошло?

- Говорят, сожительница подстрелила. - Служитель ткнул пальцем в рану на груди парня.

- Поймали?

- Откуда? Ее и искать не стали. Полиция таких не ищет.

Саймон поручил это мне - мол, раз у меня будет машина,

чтобы везти куда-нибудь Люси, то заодно я могу заскочить и в морг. Дома я не успел как следует помыться, - ограничившись тем, что стер грязь с наиболее видимых участков - лица, шеи, ушей. До уголков глаз дело не дошло - они казались огромными из-за окруживших их темных теней; поесть тоже не удалось - посещение морга заняло больше времени, чем я рассчитывал, а Люси ждала меня. Я мчался быстрее, чем следовало, и на углу Вестерн-авеню и Дайверси чуть не попал в катастрофу, на длинном спуске не справившись с управлением - «понтиак» занесло, отбросило назад и ударило о трамвай. Водитель, к счастью, видел меня на протяжении добрых сорока футов и успел остановиться на наклонном участке под железнодорожным мостом, так что удар вышел не таким уж сильным. Я разбил задние фары, но других повреждений не заметил, с чем меня и поздравила толпа случайных свидетелей, моментально сгрудившаяся вокруг, как это бывает в подобных случаях. Меня уверяли, что я счастливо отделался, и я, весело отшучиваясь, прыгнул обратно в машину и продолжил путь. Проехав по темной подъездной аллее и под заснеженным портиком, я прибыл к Магнусам в чудесном настроении. Бодрый, весело насвистывающий, побрякивая ключами в кармане пальто, я плюхнулся на скамью в холле. Впрочем, потом, когда брат Люси Сэм дал мне выпить, я с быстротой, значительно превышающей мою скорость на шоссе - возможно, сыграло роль виски на голодный желудок, - вернулся к пережитому в морге и во время аварии: ноги отказались меня держать, и я опустился в кресло.

- Почему ты такой бледный? - спросила Люси.

Подошел Сэм. Так во второсортных кинокартинах изображают родственную озабоченность: уж если его сестра, такая милая и в высшей степени аппетитная куколка, обручилась с этим недотепой… Скорее с интересом, чем с участием, он склонился ко мне; полы халата туго натянулись, обхватывая мощный торс.

- Бледный? - с трудом выговорил я, вскидывая голову. - Может, потому что не ел.

- О, как глупо! Сколько же часов ты не ел? Сейчас уже больше девяти!

Она погнала Сэма в кухню взять для меня у кухарки сандвич и стакан молока.

- А еще я попал в аварию… чуть было не попал, - сообщил я ей, когда Сэм вышел, и описал все произошедшее.

Не могу сказать точно, что отразилось на ее лице - волнение или подспудная мысль, что меня, веселого ловца удачи на лоне счастливых мгновений, преследуют несчастья, словно Иону. Люси умела предвидеть будущее - в это мгновение оно, вероятно, казалось ей снежной лавиной неудач, если не сплошного горя на нашем горизонте.

- Сильно разбил машину? - спросила она.

- Слегка покорябал.

Моя уклончивость ей не понравилась.

- Багажник цел?

- Точно не знаю. Разбил задние фары, это мне известно. А что касается остального - там было темно, не разобрать, может, и ничего страшного.

- Сегодня поедем на моей машине, - сказала она, - и вести буду я. У тебя, наверно, руки дрожат после катастрофы.

Мы взяли ее «родстер», новенький, недавно подаренный отцом, и поехали на Норт-Шор на вечеринку, после которой, остановившись в густой тени, падавшей от стен Бахайского храма, тискались и обнимались, сотрясаемые дрожью у подножия священной твердыни при неверном свете луны. На первый взгляд все было как обычно, но на самом деле таковым не являлось - ни для меня, ни для нее. По возвращении она захотела осмотреть мою машину и оценить ущерб, боясь за меня. Я не пожелал вместе с ней копошиться возле багажника и ощупывать пробоины и погасил фары ее машины, при свете которых происходило исследование. И потом, в холле, когда я, не сняв пальто и шляпу, гладил и ласкал ее, слушая уверения в огромной любви, что-то мешало искренним проявлениям чувств. Она предвидела гневную реакцию Саймона и страшный скандал, который тот устроит мне из-за машины, так оно и случилось, но самое главное, что и ей подобное отношение к инциденту казалось правильным и единственно возможным, в то время как я - и она это чувствовала - относился к нему иначе. И я мог сколько угодно утыкаться ей в плечо, вдыхая запах ее кожи и тиская грудь, но прежней близости между нами не возникало, а была только комната, пышно убранная, сторожимая луной, льющей на нас свет, дабы проверить, все ли богатства на месте, да старик, принюхивающийся наверху, не теряющий бдительности - спал он или бодрствовал.

Таким образом, к утру я был совершенно разбит и не готов к встрече с его тускло-желтыми лучами и промозглым холодом вкупе с духотой от подтекающего калорифера. Не сомневаюсь, что все это может показаться мелочью человеку, одушевленному кипучей энергией. Влияние, оказываемое на нас посещением морга или автомобильной аварии, обратно пропорционально бодрящему напору энергии, которой решились дать волю. Когда Наполеон улепетывал из России в старом возке на санных полозьях, на заснеженных ее просторах чернели трупы его солдат, а он как ни в чем не бывало три дня болтал с Колинкуром, вряд ли его слышавшим, поскольку его голова была забинтована (отчего шеф и не имел возможности выдрать его хорошенько за уши), - и в гордом взгляде императора чувствовался этот его напор, взбаламутивший всю Европу.

Да, деловые, практичные люди обычно обладают неукротимой энергией. Вопрос только в том, каким костром ее подогревают и что мы можем, а чего не смеем бросить в этот костер. Энергию дает и атом, но сколько леса способны мы извести на щепки для такого костра… и чем разжигают пламя честолюбия, чтобы ярче горел?

Другое дело, что тратить энергию на ближнего нам подчас неохота, зато для себя мы ее не жалеем, что проявляется и в любви.

Пока я путался во всех этих разнородных чувствах, вошел Саймон и с ходу окрысился на меня из-за машины, а я был слишком удручен, чтобы отбрехиваться или даже по-настоя- щему ощутить обиду. Позволил себе лишь вяло сказать:

- Чего ты кипятишься? Повреждения незначительные, и у тебя есть страховка.

В этом и была моя ошибка. Ведь я должен был ощущать свою вину, должен был раскаиваться, повредив корпус машины и заставив рачьи глаза ее задних фар висеть на проводах. Саймона рассердило даже не столько содеянное, сколько мое равнодушие. Вот почему он прожег меня взглядом, оскалился, обнажив свой кривой клык, и угрожающе набычился. Совершенно пав духом, я не мог ему противостоять. Мне не на что было опереться. В отличие от Саймона я не чувствовал твердой поддержки, не видел, кому можно довериться. Положение мое было туманно и зыбко, но я все еще упорно держался на плаву.

Вечером я остался дома, чтобы почитать. Согласно нашему уговору весной мне предстояло посещать университет, когда это позволяли бы дела, а Саймон мог без меня обойтись. Я еще не утратил рвения, поддерживавшего меня все лето, когда существовал на книги, мечтая исхитриться и, соединив несоединимое, мерить жизнь высокой меркой. Но к тому времени Падилла уже распродал почти все мои тома - сам он бросил воровство, поступив почасовиком на службу в биофизическую лабораторию, где измерял скорость прохождения нервных импульсов, - и у меня почти ничего не осталось. Однако в ящике под кроватью сохранились обгорелые книжки - произведения классиков из библиотеки Эйнхорна. Выбрав «Тридцатилетнюю войну» Шиллера, я, не снимая носков, лег с ней в постель и принялся за чтение. Но тут вошла Мими Вилларс.

Она часто приходила, чтобы просто забрать вещи из шкафа, и не говорила со мной. Но в тот вечер ей было что сказать.

- Я залетела от Фрейзера.

- Господи… А ты уверена?

- Конечно, уверена. Давай выйдем. Надо поговорить, а Кайо небось уже навострил ушки. Он слышит и сквозь стенку.

Погода была отвратительная - не холодно, но ветрено, и уличный фонарь раскачивался и гремел как литавры.

- Ну а Фрейзер-то где? - спросил я, поскольку давно уже с ним не общался.

- Уехал. На Рождество ему надо быть на съезде в Луизиане, читать там какой-то чертов доклад, вот он и решил повидаться с родными, потому что не сможет быть с ними в праздники. Но какая разница, здесь он или нет? Какой от него прок?

- Скажи честно, Мими, замуж бы ты не хотела?

Она помолчала, словно предоставляя мне шанс взять назад свои слова и лишь меряя меня взглядом.

- Ты, кажется, вообразил, будто я, чуть что, теряю голову, - произнесла она, когда я не воспользовался шансом.

Мы еще медлили на крыльце, не решаясь подставлять себя ветру. Она потерла затылок выпростанной из широкого рукава рукой и приблизила ко мне свое круглое лицо. Выражение твердой и счастливой решимости. Счастливой? Да, счастливой… Потом она нахмурилась и задумчиво произнесла:

- Если я не пошла за него раньше, неужели надо делать это сейчас из-за какой-то случайности? Вижу, на тебя неплохо повлияли. Давай-ка выпьем по чашечке кофе.

Она взяла меня под руку, и мы дошли так до угла, где опять остановились, разговаривая, пока нашу беседу не прервало появление собачки, за которой шла женщина в каракулевом пальто и смушковой шапке, и тут развернулась сцена, наглядно свидетельствующая, что Мими и вправду способна обезвредить налетчика, выхватив у него пистолет и выстрелив ему в ногу. Собачка, возможно, сбитая с толку непогодой, плохо сориентировалась и пописала прямо на щиколотку Мими, отчего та заорала женщине, видимо, пропустившей этот интересный эпизод:

- Уберите собаку! - И тут же не долго думая сорвала с ее головы смушковую шапку и, оставив ту с непокрытой головой и растрепанной ветром прической, вытерла ногу.

- Моя шапка! - только и воскликнула женщина, потому что, воспользовавшись ее головным убором, Мими швырнула его на тротуар.

Какое восхитительное пренебрежение условностями и находчивость в трудных обстоятельствах! Впрочем, доводы в свою пользу Мими всегда находила с необыкновенной легкостью. Так или иначе, но в аптеке, где она, живо задрав юбку, сняла чулок и сунула себе в сумочку, Мими первая посмеялась над инцидентом. Хороший повод выпустить пар щекотал ей нервы и веселил.

Но кофе ей, оказывается, понадобился, чтобы обсудить со мной новый способ абортов, о котором она слышала. Она уже испробовала все: и таблетки, называвшиеся, кажется, «эр- гоапиол», и изнурительные прогулки, и карабканье по лестницам, и горячие ванны, и вот теперь раздобыла адрес доктора, живущего возле Логан-сквер и уколами вызывающего выкидыши.

- Я о таком способе никогда не слыхала, но попробовать стоит, и я это сделаю.

- Какое лекарство он вводит?

- Почем я знаю? Я же не химик!

- А если это так подействует, что тебе придется ехать в больницу? Что тогда?

- Ну, при угрозе жизни они обязаны принять. А причину доктора все равно из меня не вытянут!

- По-моему, это рискованно. Наверно, лучше не пробовать.

- И родить? Мне? Ты представляешь меня с ребенком? Рожай, а там хоть трава не расти? Может, ты свою мамочку вспомнил? - Таким образом я узнал, что либо Сильвестр, либо Клем Тамбоу обсуждали с ней мою биографию. - Подумал, что не родился бы на свет божий, если бы твоя мама придерживалась моих взглядов в этом вопросе? И братья твои тоже не ходили бы сейчас по земле? Но если бы даже мне гарантировали такого сына, как ты, - сказала она с обычной своей иронической усмешкой, - не думай, конечно, дружок, что я без ума от тебя: я знаю все твои недостатки, - то и тогда: зачем мне все это нужно? Чтобы души этих зародышей не являлись мне на смертном одре с упреками, почему я не позволила им родиться? А я скажу им: «Слушайте, оставьте меня в покое! Кем вы себя возомнили? Были-то всего-навсего какими-то жалкими моллюсками, не больше. Вы понятия не имеете, как вам повезло! Почему вы решили, будто вам понравилось бы здесь? Поверьте мне на слово: вы возмущаетесь только потому, что не знаете».

Мы сидели у стойки, и прислуга, застыв, внимала этому монологу. Какой-то мужчина воскликнул:

- Вот шлюха полоумная!

Она услышала, поймала его взгляд и рассмеялась ему в лицо:

- Ты что, парень, корчишь из себя Сезара Ромео?

- Да она не успела войти, уже чулки снимает, ляжки показывает!

Слово за слово, разгорелась ссора, и нам пришлось продолжить разговор на улице.

- Нет, - сказал я. - Я не сожалею о том, что родился,

- Уж конечно! Ты бы даже поблагодарил за эту случайность, если бы знал кого!

- Нельзя считать это чистой случайностью. Во всяком случае, со стороны матери была любовь.

- А что, любовь исключает случайность рождения?

- Я говорю о стремлении дарить жизнь, множить ее из благодарности.

- Покажи мне, где она - эта благодарность! Съезди на Фултонский рынок, туда, где продают яйца, и подумай хорошенько. Кто там и кому благодарен?

- Я не могу опровергать подобные аргументы, но если спросишь, не предпочтительнее ли забыть, то, ответив «да» или даже «возможно», я бы солгал. На моей стороне факты. Не поручусь даже, что до конца понимаю такую забывчивость, и могу сказать только одно: существует масса вещей, которые делают мою жизнь радостной и приятной.

- С чем тебя и поздравляю! Может, ты и доволен своей жизнью и тем, что ты такой, какой есть, а большинству жизнь приносит одни страдания. Одну женщину мучают морщины и охлаждение мужа, другая мечтает, чтобы сестра поскорее умерла и оставила ей «бьюик», эта из кожи вон лезет, чтобы не толстела попа, а та жаждет выколотить из кого-нибудь деньги или сменить мужа. Могу продолжить список, включив уже мужчин, хочешь? Длинный перечень получится, практически бесконечный! Люди есть люди; не бывает так, что в один прекрасный день вдруг раз - и все изменилось. И человек не меняется, и в жизни у него все остается по-прежнему. В этом смысле ты, похоже, счастливчик. А другие увязли в буднях. Жизнь засасывает. В этом их оправдание, и что тут поделаешь!

Я не мог согласиться с ней, не представлял себе жизнь застывшей, как бетон, не считал, что в ней отсутствуют моменты чистой радости, не иллюзорной, позволяющей на время забыть о постоянных разочарованиях и неизменной боли - смерти детей, утрате возлюбленных, друзей, смысла и цели, - забыть о старости, одышке и впалых щеках, седине, дряблой груди и беззубых челюстях, и - может быть, самое невыносимое - отвратительной черствости души, жесткой и бесчувственной, образующей как бы второй костяк, поскрипывающий чем дальше, тем больше, а ближе к финалу - с оглушительной громкостью. Но Мими, вынужденная принять практическое решение, не могла мне сочувствовать и моментально дала это понять - дескать, ты мужчина и волен размышлять и рассуждать, для меня же это животрепещущий вопрос, крови и плоти, она словно даже бравировала этим, и щеки ее горели гордостью за то, что последнее слово тут - за ней.

Я прекратил с ней спорить, хотя она меня и не убедила. Положа руку на сердце, ужасная перспектива гибели нерожденного не так уж меня пугала. Желая быть последовательным в защите человеческих душ, надо испытывать смущение и угрызения совести, оттого что лона иных женщин остаются бесплодными и пустыми, в то время как больницы, сумасшедшие дома и тюрьмы, наоборот, переполнены. Впрочем, такие широкие обобщения были бы неуместны. В конце концов, это действительно ее дело - рожать ли ребенка от Фрейзера, пока не свободного и не способного связать себя с ней браком, если бы даже она того хотела. К тому же я не совсем верил всему, что она говорила о Фрейзере.

Однако и к уколам я тоже относился с подозрением. И, решив расспросить о них Падиллу, являвшегося для меня научным авторитетом, попробовал застать его в лаборатории. Если сам он не в силах разрешить мои сомнения, то может посоветоваться с кем-то из коллег-биологов в этом огромном, размером почти с небоскреб здании, где всегда так надрывно лаяли собаки, что оторопь брала. Впрочем, Падиллу это, кажется, не смущало: в лабораторию он заходил лишь для того, чтобы произвести подсчеты, - в своей быстрой и странно небрежной манере, стоя в эксцентрической позе - одна рука в кармане, нетронутая сигарета курится неровной струйкой дыма. Застать его и поговорить до назначенного приема у доктора мне не удалось, и я сопроводил Мими на этот прием.

Доктор показался мне человеком удрученным или, во всяком случае, переживающим непростой период в жизни. Он сидел за столом среди потертой мебели, покуривая сигару, в рубашке с закатанными рукавами. На полках я хорошо натренированным на книги глазом углядел томики Спинозы, Гегеля и других автором, не слишком соответствующих докторской профессии, а в особенности такой ее отрасли. Внизу располагалось музыкальное ателье. Память услужливо подсказала мне фамилию владельца: Страччьятелла. За стеклом витрины девочки и мальчики перед микрофоном играли на гитарах, голые ноги малышей, свисая с табуретов, не достигали пола, но шум они производили страшный - музыка гремела на всю округу, вырывалась на вечернюю улицу, в наступивший после недавнего снегопада холод, и перекрывала даже грохот трамваев, старых на этом маршруте и потому нещадно скрипевших и дребезжащих.

Доктор своих услуг не рекламировал и не пытался произвести на нас впечатление. Он выглядел равнодушным. Хотя, возможно, и не был жестокосердным, но все в нем, казалось, говорило: «Какой прок в сочувствии?» А может, сказывалось его презрение ко всем этим вдвойне беспомощным созданиям, поначалу не сумевшим противиться чувству, а затем искоренить последствия. Он, естественно, принял меня за любовника Мими, как, видимо, она и желала; мне же это было, в общем, безразлично. В результате мы сидели в кабинете, где врач разъяснял нам, профанам, механику процесса и его суть - коренастый, толстощекий, одышливый, хладнокровный, с волосатыми руками, хозяин всех этих пропахших сигарным дымом и затхлостью человеческих тел черных кожаных кресел. Нет, злым он явно не был и являлся, по-видимому, человеком неглупым, насколько это требовалось для преодоления профессиональных трудностей, но и не больше. И все это под ритмический грохот и синкопы, дребезжание гитарных струн и грустные их переборы. И Мими с ее милым лицом, светловолосая, румяная, с поникшим цветком на шляпке, матерчатым, красного цвета, в обрамлении белых цветочков помельче. О, этот красный цветок, хранящий память о летнем зное, нагретых солнцем стенах и в то же время о тесноте таланте- рейных прилавков; брови, сдвинутые решительно и вместе с тем конфузливо, в замешательстве перед представившимся серьезным шансом и с беспомощностью, которую угадывал доктор, беспомощностью, когда женщина ждет предстоящего и знает, что этого не избегнуть и другого пути с честью выйти из испытания для нее нет.

- Инъекция вызывает схватки, - пояснил доктор, - которые могут исторгнуть из вас нежелательный плод. Нельзя гарантировать, что это произойдет, но даже если инъекция подействует, иногда требуется хирургическое вмешательство - проникновение в матку и выскабливание, - то есть процедура, которую актрисы в Голливуде в интервью обычно именуют аппендицитом.

- Я попросила бы вас избавить меня от ваших шуток. Здесь меня интересует только медицинская помощь! - немедленно парировала Мими - пусть не думает, что имеет дело с робкой фабричной девчонкой, которую обрюхатили и бросили, и теперь она будет ловить каждое его слово и благодарной улыбкой встречать остроты, бесконечно далекие от ее скорбей и страха перед грозящей опасностью. Мими не чета такой бедняжке, ставшей жертвой своей слабости и нежности. Нежность Мими не бросалась в глаза, да и сохранилась ли в ней вообще нежность и какие потрясения могут вызвать ее на свет божий?

- Давайте не будем отклоняться от темы, - сказала Мими.

Темные ноздри доктора обиженно дрогнули.

- Хорошо! Так вы готовы к инъекции или нет?

- Какого черта стала бы я тогда переться к вам в такой холод и темнотищу!

Он поднялся и поставил на газовую конфорку эмалированную кружку, которую тут же цепко, словно когтями, охватили неровные язычки пламени. Действуя с ленивой неспешностью человека, готовящего себе на завтрак яйцо всмятку, доктор бросил в кружку шприц, потом выудил его пинцетом, и приготовления были закончены.

- А если, предположим, мне понадобится дополнительная медицинская помощь, вы сможете мне ее оказать?

Он пожал плечами.

- Так что вы после этого за доктор, черт возьми! - Голос ее зазвенел. - Даже не обговорили со мной это условие! Может, вам плевать на тех, кому вы делаете эти свои инъекции? Думаете, пропади они пропадом, чихал я на них. Вы что, считаете все это игрушками? Думаете, им жизнь не дорога?

- Если такая помощь потребуется, я смогу вам ее оказать.

- Вы хотите сказать, если вам за это заплатят, - уточнил я. - Ну и сколько вы сдираете с пациента?

- Сотню долларов.

- А за пятьдесят не пойдет? - спросила Мими.

- Поищите кого-нибудь, согласного на пятьдесят.

Всем своим видом он демонстрировал безразличие. Non

euro. Чего проще! Сказал - и гора с плеч. Спрятать шприц и ковырять в носу, размышляя о высоком.

Я посоветовал Мими не торговаться:

- Материальная сторона значения не имеет.

- Так вы хотите сделать инъекцию? Мне, как вы понимаете, все равно.

- Ты можешь еще передумать, Мими, - шепнул я ей на ухо.

- И что будет, если я передумаю? Куда деваться?

Я помог ей снять пальто с меховым воротником, и она взяла меня за руку, словно это мне предстоял сейчас укол шприца. И в тот момент, когда, обняв ее плечи, я вдруг остро ощутил ее волнение и захотел как-то выразить свое сочувствие, Мими расплакалась. Глаза мои увлажнились, и мы обнялись, словно и вправду были любовной парой.

Однако доктор дал нам понять, что время дорого. С печалью или досадой он наблюдал, как я утешаю девушку. Если раньше, приняв меня за ее любовника, он и испытал ко мне некоторую зависть, то в разыгравшейся сейчас сцене завидного было мало. А может, и было - он не знал.

Мими между тем решилась, протянула руку, и он вонзил в ее предплечье иглу, пустив по жилам показавшуюся мне очень густой жидкость. Он предупредил, что начнутся боли, похожие на родовые схватки, и ей лучше лечь. Плата составила пятнадцать долларов, которые она внесла сама, не желая в этом случае брать мои деньги. Правда, и у меня с финансами было туго. Ухаживание за Люси разоряло меня. Кое- что мне задолжал Фрейзер, но если бы он мог рассчитаться со мной, то и Мими прислал бы денег. Она не хотела беспокоить его этим - ведь он все еще копил на развод. А кроме того, это было в духе Фрейзера - отмежевываться от такого рода вещей. У него всегда находилось что-то серьезнее и важнее происходящего непосредственно рядом, перед его глазами, достойнее и благороднее. Это было его чертой, служившей Мими вечным поводом к злорадству и все же культивируемой в нем ею самой - как некая идиотская, но редкая особенность. Нельзя назвать его скупым - он просто отодвигал от себя какие-то сиюминутные вещи, словно те мешали ему направить свою щедрость по маршруту более значимому и долговременному.

Так или иначе, дома Мими легла в постель, проклиная доктора, поскольку снадобье уже начало действовать. Но схватки были, как она выражалась, «пустыми» и результата не давали. Ее сотрясала дрожь, она обливалась потом, скидывала одеяло, обнажая худые плечи и костлявые ключицы; детский лоб мучительно морщился, и она глядела на меня расширенными, горевшими синим огнем глазами.

- Ух, эта грязная сволочь, мошенник проклятый!

- Но, Мими, он же сказал, ничего страшного! Подожди!

- А что мне, черт возьми, остается, как не ждать! Накачали ядовитой дрянью! Да, здорово меня прихватило - кишки так и выворачивает! Паршивец, скотина безмозглая этот доктор! Ой!

Когда время от времени спазмы прекращались, она находила в себе силы шутить:

- Сидит там прочно, упрямец! А ведь, бывает, бабы все девять месяцев пластом лежат, чтобы сохранить ребенка, - по радио слышала. - И с внезапной серьезностью: - Только оставить все как есть я уже не могу после всей этой гадости. Его уже искалечили небось, отравили. А если и нет, все равно опасно рожать такого упрямого - вырастет преступником каким-нибудь… А вообще, знать бы наверняка, что будет громилой и задаст всем перцу, так можно и родить этого парня! Почему я говорю «парня»? Может, это девочка? Бедняжка! Одно слово - женщины. Они все-таки лучше, в них есть что- то настоящее, земное. Они ближе к природе. Поневоле. И естественного в них больше, и груди есть. И кровь свою они каждый месяц льют, и это им на пользу. А мужчины - они и созданы как пустышки! О-о! Дай мне руку, пожалуйста, Оги, ради всего святого!

Опять начались схватки, она села в постели, напряженно вытянулась всем телом и скорчилась, опершись на мою руку. Зажмурившись, переждала схватку, откинулась навзничь, и я помог ей укрыться одеялом.

Мало-помалу действие снадобья прекратилось, вымотав ее и оставив бесконечно злой на доктора, а заодно - и на меня.

- Но ты же помнишь, что гарантий он не давал.

- Не болтай ерунды! - разозлилась она. - Почем ты знаешь, что доза была правильной? Может, он специально сделал так, чтобы я опять к нему обратилась и он содрал бы с меня побольше? Вот теперь так и будет, только к нему я больше не пойду!

Учитывая ее состояние - бешеный гнев, угрюмость и при этом слабость и нежелание с кем-то общаться, - я удалился к себе.

Комната Кайо Обермарка находилась между нашими, и, несмотря на все старания Мими скрыть от него свое состояние, он, конечно, все знал. Он был молод, не старше моих двадцати двух, но уже отяжелевший, с печатью важности на большом лице, озаряемом всполохами нетерпеливого раздражения и заволакиваемом подчас туманом далеко идущих обобщений и выводов. Жизнь его влачилась в четырех стенах, учиться он не хотел, считая, что образование может получить и самостоятельно. Комната его пропахла плесенью, запахом старых вещей и мочи, потому что, работая, он не желал отвлекаться на походы в туалет и мочился в стоявшие возле него бутылки. Дни свои он проводил полуодетым, лежа в постели, занимавшей большую часть комнаты, и лишь протягивал руку то за одним, то за другим из наваленной рядом беспорядочной и грязной кучи. Он был неповторим и меланхоличен. Кайо считал, что абсолютная чистота в нашем мире недостижима и в человеческих отношениях господствуют грязь, фальшь и обман. Он говорил мне:

- Людям я предпочитаю камни. Я мог бы быть геологом. Род человеческий меня не просто разочаровал, он мне неинтересен. И единственное, в чем я уверен, - это в существовании чего-то за пределами нашего мира, а если это не так, могу вернуть вам свой билет!

Кайо поинтересовался здоровьем Мими, хотя она всегда его и поддразнивала.

- Что случилось? Она заболела? Бедняга!

- Да, не повезло.

- Дело не в везенье! - В числе прочего он не выносил, когда с ним соглашались. - Не замечал людей, которые вечно наступают на одни и те же грабли?

Его отношение к Мими заставляло вспомнить о докторе: обычные дамские неприятности, не стоящие внимания. Однако Кайо был умнее эскулапа и, явившись в мою комнату в одном белье, плоскостопый от излишнего веса, лохматый, с длинными, до плеч, волосами и большим лицом, на котором читался обращенный ко всем упрек в предательстве и неблагородстве, сам служивший скопищем пороков и предрассудков, пытался сейчас быть справедливым и проявить внимание и сочувствие.

- Понимаешь, ведь горечь и страдание - это удел человеческий. Куда ни ткнись - мучений не избежать. На то и Христос пришел в этот мир, чтобы поняли люди, что и Господь страдает, если удел его - быть Богом человеков, человечьим Богом. Вот и она принимает положенную ей долю страдания. - Он шумно вздохнул, переводя дух. - Я почему про Христа вспомнил? Другие боги полны величия, пышут самодовольством, ослепляют своим блеском, и ты падаешь перед ними ниц, растоптанный. А им до тебя и дела нет! Ведь подлинное величие и подлинный успех страшны - им не смеешь взглянуть в глаза. Предпочтешь все сокрушить, перевернуть с ног на голову, переиначить, перемешать и запутать. Нет желания неодолимей и искренней, чем все перемешать и запутать, и каждый по-своему дает этим выход разочарованию, словно хочет доказать, что только нечистые помыслы путаников могут победить и победят.

На меня всегда производили впечатление его речи, расширенные от внезапной мудрой - или якобы мудрой - догадки глаза: так косится лошадь, испуганно шарахаясь от препятствия - серьезного, а иногда и пустякового. Я отзывался на его речи. Чувствовал за ним правду и уважал его как источник просветления, пусть даже он был мрачен, а порой и грязен, а эти его глаза, окруженные сине-зелеными тенями, излучали свет, и когда он стоял подбоченившись, упирая руку в жирный бок, и глядел на меня, я видел исконную красоту этого лица, которую он изничтожил и отринул как нечто несущественное. Да, и мне многое из того, на что так падки люди, казалось фальшивым, я разделял его опасения вместе с сопутствующим выводом, что питать чрезмерные надежды убийственно. Тлетворная вредоносная надежда обходит зло стороной или роет под ним свой ход, а оно стоит себе несокрушимой твердыней. Мне тоже не были чужды все эти соображения, и потому я легко мог их признать и оценить. К Кайо меня тянуло, но в то же время что-то в нем отталкивало. Его взгляды вызывали у меня протест. Театр человеческой комедии являлся ему без раскрашенного купола. И, отринув этот фальшивый свод, он прорывался к истинному, мерцающему звездами небесному простору, продирался от звезды к звезде долгим усилием затуманенного, как Млечный Путь, мозга, напряжением костей и всех мускулов.

Но я не видел необходимости мыслить столь широко и делать существование невыносимым, сваливая в одну кучу все разрушительные и вопиющие несообразности и нелепости жизни, даже не пытаясь нащупать в ней нечто положительное и гуманное, необходимое, чтобы жить и выжить. А коли и великим суждено прийти в эту нашу пустую и душную, засиженную мухами харчевню, где в перерывах между шоу вовсю гремит радио, если и они тянут вместе с нами дурное пиво, так почему бы и нам не принять весь этот разброд и не признать несовершенство непременным условием жизни, не протереть глаза - а у меня они и без того зорки - и увидеть за всем этим красоту, а может, и различить черты божества?

- Ну а рассуждая о целесообразности, - сказал я Кайо, - разве нельзя допустить, что и в нашей путанице и неразберихе есть смысл?

- Не считывай смысл с киношного экрана, - отвечал он. - Усвоив эту истину, ты уже сделаешь первый шаг. Ты способен его сделать, если я правильно понимаю твой характер. Способен верить и не пугаться. Вот чего я никак не пойму, так это зачем тебе строить из себя пижона?

Мими услыхала, что мы разговариваем, и позвала меня. Я вернулся к ее постели.

- Что ему надо? - спросила она.

- Кайо?

- Да, Кайо.

- Мы просто беседовали.

- Обо мне? Если ты хоть словом ему проболтаешься, я убью тебя! Он только и ищет доводов в свою пользу, и, будь его воля, растоптал бы меня своими толстыми ножищами!

- Ты сама не умеешь хранить свои секреты, - заметил я с притворной небрежностью. Так или иначе, огрызаться и спорить было не время, и она только смерила меня взглядом со своей кровати из гнутых металлических прутьев с шишечками.

- Я могу говорить, а ты не должен.

- Успокойся, Мими, я ничего не буду говорить.

Тем не менее на следующий день мне пришлось попросить Кайо приглядеть за Мими, поскольку я не знал, как пойдут дела, и очень волновался за нее и на работе, и вечером, ^о время ужина в дубовом зале клуба Магнусов в центре города, на встрече, которая проводилась раз в месяц. Я звонил домой, но застал только Оуэнса, а тот, когда злился - а на Мими он был зол, - начинал говорить с таким густым уэльским акцентом, пробиться к смыслу через который было невозможно, так что разговор наш обернулся лишь пустой тратой монеток. После клуба Люси захотела потанцевать, но я сослался на усталость, симулировать которую мне не пришлось, и вырвался домой.

Мими припасла для меня хорошие новости. Она сидела в моей комнате в черно-белом костюме и с черной лентой в волосах.

- Я тут пораскинула мозгами, - сказала она. - Для начала задала себе вопрос: «Есть ли способы сделать это на законных основаниях?» Способов таких не много, но они имеются. Во-первых, можно обратиться к психиатру и убедить его, что ты со сдвигом. Рождение детей сумасшедшими матерями не приветствуется. Один раз я проделала подобный фортель, избавившись таким образом от судебного преследования, и в суде сохранился протокол. Но сейчас повторять это мне неохота. Можно зайти слишком далеко и переусердствовать. Я решила

к черту эту ерунду. Второй способ - медицинские показания. Если у тебя больное сердце или твоя жизнь под угрозой, тебе сделают аборт. Сегодня я пошла в клинику с жалобой, что, по всей вероятности, беременна, но менструации продолжаются. Какой-то мужик меня осмотрел и сказал, что подозревает у меня внематочную. Мне следует прийти повторно, и если диагноз подтвердится, может понадобиться операция.

Такой поворот чрезвычайно ее обрадовал. Она уже рассчитывала на него.

Я сказал:

- Ты что, в книгах рылась - искала симптомы внематочной, чтобы к ним заявиться?

- Нелепое предположение! Думаешь, у меня хватило бы духу? Разве можно вот так прийти, навешать лапшу на уши, и они это проглотят?

- Ну, обвести врачей вокруг пальца иногда все-таки удается, уверяю тебя. Однако это дело рискованное, Мими. Лучше не пытайся.

- Это не чистая выдумка. Они же сами так сказали. И кое-какие симптомы у меня и вправду имеются. И я не отступлю, пойду к этому мяснику.

Следующие несколько дней я не мог уделять ей много времени, по горло занятый ужинами и вечеринками. Виделись мы только поздно вечером или в половине седьмого утра, когда я спешил на работу, а она была слишком сонной для разговоров. Но и спросонок Мими понимала, чья рука ее будит, и бормотала:

- Ничего. Все в порядке. Не распускай нюни.

Надвигалась зима - конец декабря, хмурый и темный.

Как всегда опаздывая, я торопливо сбегал по ступеням в своих калошах, чтобы окунуться в туманное пасмурное утро, и устремлялся к трамвайной линии, когда мрак едва отступал, уползая через дырявое сито туч. В девять часов, завершив первый тур утренней суеты, я мог позволить себе завтрак в гадючнике у Мэри, где стены были обшиты жестью, кресла поломаны, а свет загораживала слишком громоздкая утварь.

Субботним днем я тоже выбрался к Мэри. Радио гремело, транслируя оперу из Нью-Йорка. Музыкальное сопровождение входило в стоимость еды. Из пения можно было понять, что некий бургундский герцог, заточенный в темницу в Брюгге, пригласил художника, дабы тот разукрасил стены его узилища золотым орнаментом с головками ангелов и душеспасительными изображениями религиозных сцен. Такого рода помощь страдальцам ныне распространена повсеместно - ее, считай, бесплатно предоставляет пресса и радио. Впрочем, я почти и не слушал оперу, отмечая только мощный звук и поставленные голоса.

Но тут появился посланец от Хэппи Келлермана - чернорабочий, сообщивший, что меня приглашают к телефону.

По просьбе Мими звонила медицинская сестра больницы в Саут-Сайде.

- Что случилось? Когда ее положили?

- Она у нас со вчерашнего дня, - отвечала женщина, - и все прекрасно, но она хочет вас видеть.

Я повернулся к Саймону, подозрительно, с иронией и явным неодобрением прислушивавшемуся к разговору и ожидавшему его окончания, чтобы заранее презрительно отвергнуть все мои объяснения, и сказал, что мне придется уйти пораньше, чтобы навестить в больнице друга.

- Что еще за друг? Или это твоя шлюха, блондинка-беспризорница? Знаешь, дружок, ты перешел всякие границы! Как это тебя угораздило с ней связаться? Не многовато ли - две девочки одновременно? Вот почему в последнее время ты сам не свой. Одна тебе не дает, так ты решил с другой взять реванш? А может, дело и того хуже? Может, ты еще и влюбился? Это было бы очень на тебя похоже - влюбиться! Ах, он изнемогает от любви! Он всем готов пожертвовать ради ее прекрасной задницы! А трахать ее без обязательств на всю жизнь ты не мог?

- Зачем ты все это говоришь, Саймон? Это все не то и не так! Мими больна и хочет меня видеть.

- А если можно и так ее трахать, чего спешить с женитьбой? - вмешался Хэппи.

- Ну, если они об этом узнают… - прошипел Саймон так, чтобы он не услышал.

На лице его мелькнула удовлетворенность, и я понял, что для себя он уже разрулил последствия истории и все решил - он меня отринет. Что же до его замыслов, которыми он делился со мной в день свадьбы, - объединить наши усилия на пути к успеху, - то он, видимо, от них отказался, посчитав, что, действуя в одиночку, добьется большего.

Но в тот момент меня все это не слишком занимало - я думал о Мими в больнице. Я был уверен, что хитрость ее удалась и докторов она обштопала.

Уже к вечеру я вошел к ней в палату. Завидев меня в дверях, она щелкнула пальцами, подзывая поближе, и попыталась сесть.

- Ну что, все получилось?

- Еще бы! Ты разве сомневался?

- И как теперь? Все наконец позади?

- Меня зря разрезали, Оги. Там все нормально, и придется начинать все снова.

Поначалу я не понял. Стоял оглоушенный - дурак дураком.

С едкой горечью и дьявольским сокрушительным сарказмом она сказала:

- Видел бы ты, как они меня поздравляли с тем, что ребенок нормальный! Что это не внематочная. Выстроились в ряд: доктор, ассистенты, сестры, - праздник, да и только! Они думали, что я на седьмом небе от счастья, онемела от восторга, а я даже наорать на них не могла. Только плакала. Такая досада!

- Так зачем же было ложиться на стол? Ты-то все знала! Знала, что симптомы выдуманные!

- Нет! Я не была уверена! Ничего я не выдумывала! Симптомы действительно были. Может, из-за этой чертовой инъекции. Я боялась упустить шанс. А уж когда положили на стол, решила, что они меня прооперируют, а они не стали.

- Конечно, не стали! И не могли - дело-то подсудное! В этом вся и загвоздка.

- Понимаю, понимаю. Я считала, что как-нибудь проскочу! Такой план был хороший… Очередная моя блестящая задумка…

Она уже не плакала, но глаза покраснели от слез и нос тоже покраснел, но это не портило ее броской красоты и даже придавало ей утонченность страдания, благородный оттенок жертвенности - женщина, принесшая себя на алтарь любви.

- Сколько ты думаешь здесь пролежать, Мими?

- Не так долго, как они рассчитывают. Некогда.

- Но ведь надо, Мими!

- Нет-нет, а не то будет поздно. Еще немного, и я оклемаюсь. А ты позвони пока тому мужику и запиши меня к нему на конец следующей недели. К тому времени я поправлюсь и все это выдержу.

Мне это казалось глубоко неверным - но что поделаешь? Меня ужасало столь смелое экспериментирование с собственным телом. -

- О, ты, наверно, считаешь, что женщине больше пристало быть хрупкой и нежной. Я и забыла, что ты, кажется, в женихах ходишь!

- Но может быть, стоит подождать, пока они сами тебя отпустят?

- Они говорят - десять дней. А если так долго валяться в постели, так вконец ослабнешь. Ненавижу эту палату и этих сестер - просто сияют от предстоящего мне счастливого события! Вынести невозможно! Все нервы тут истреплешь. У тебя баксы найдутся?

- Не густо. А у тебя?

- Нет даже половины того, что нужно. И взять неоткуда. А дай ему на доллар меньше - он и пальцем не пошевелит. Я уж знаю. И у Фрейзера тоже нет денег.

- Попасть бы к нему в комнату - я бы взял кое-какие из его книг и продал. Там есть ценные.

- Ему бы это не понравилось. Да и попасть ты не сможешь.

На секунду отвлекшись от своих забот, она вдруг заглянула мне в глаза и коротко усмехнулась:

- Ты на моей стороне, да?

Необходимости в ответе я не почувствовал, а она продолжала:

- Ты ведь знаешь, каково это любить, верно?

И она поцеловала меня с чувством и даже с некоторой гордостью. На глазах у всех - и больных, и посетителей.

- Знаешь, - сказал я, - деньги достать можно. Сколько долларов тебе не хватает до ста?

- По меньшей мере пятидесяти.

- Добудем.

Самым легким из известных мне способов была кража книг. Я не хотел ни у кого одалживаться, особенно у Саймона.

Не откладывая я отправился в центр. Было еще не так поздно. Вечер сверкал электрическими огнями, мерцал снежинками, сотрясался промышленным гулом заводских корпусов - почти сплошь стеклянных, - возведенных над просторами прерий, где однообразный снежный покров там и сям пробивают мерзлые зимние ветки, а ветер закручивает белые вихри и гонит их к сверкающему синевой морозному озеру, к убегающим в темную даль рельсам.

Я отправился в магазин Карсона на Уобаш-авеню; в книжном отделе на первом этаже было жарко и оживленно: припозднившиеся покупатели толпились под посеребренными веточками плюща и рождественскими колокольчиками. Я действовал как обычно - сноровисто, чтобы не привлекать к себе внимания. Не долго думая я выбрал антикварного Плотина и роскошное английское издание «Энеиды», стоившее очень дорого и гораздо больше проставленной на нем цены. Я снял книги с полок, полистал, осмотрел их переплет и, сунув под мышку, как ни в чем не бывало отправился к выходу на Уобаш-авеню. Шагнул в открытый сегмент вертящейся двери и уже начал движение, как вдруг все застопорилось: я застрял всего в нескольких сантиметрах от выхода на улицу. Я обернулся, подозревая худшее и уже представляя себе полицию, судебное заседание и тюрьму - все вплоть до года в Брайдуэлле. Но позади меня стоял Джимми Клейн, с которым я не виделся бог знает сколько времени. Это он остановил вертушку и теперь делал мне знаки, чтобы я подождал на улице. Взгляд, которым он смотрел на меня из-под фетровой шляпы, выражал полное понимание ситуации, как и, видимо, привычный ему жест: движение указательного пальца вниз - дескать: «Выйди и там жди». По этим приметам я понял, кем он стал: охранником в магазине. Разве Клем Тамбоу говорил мне, что работает у Карсона? Однако раздумывать было некогда. Первым долгом надо вырваться из ловушки. На улице я передал Джимми книги. Он торопливо бросил:

- На углу у светофора!

Я увидел, как он поспешно ринулся обратно в вертушку. Вид у него был не рассерженный, он словно ждал этого и был во всеоружии. Стоя в толпе у светофора, я, несмотря на холод, обливался потом, коленки мои дрожали и подгибались, но я был счастлив, что обошлось. Вспомнилось, как Бабуля остерегала меня против Джимми, говоря, что тот проходимец. Так или иначе, о правонарушении он знает не понаслышке.

- Ну вот, - сказал Джимми, возвращаясь. - В ответ на мой окрик ты бросил книги и был таков. Лица твоего я не разглядел, но отправился следом, надеясь отыскать. Ясно? А теперь пойдем к Томсону, что на Монро. Сначала ты, а я следом.

Я пошел впереди, вытирая лицо шелковым платком, и уже нес от стойки свою чашку кофе, когда в кафетерии появился Джимми. Он подошел и сел рядом. Помолчал, глядя на меня. Вокруг глаз у него залегли морщинки. Бледный, хладнокровный, проницательный и вдумчивый комментатор. И при этом мы оба, насколько позволяли обстоятельства, были рады встрече.

- Здорово струхнул там, в дверях? - наконец произнес он.

- Господи, еще бы! А ты как думал! - Я улыбнулся.

- Вот негодяй - все такой же! Кажется, под поезд тебя толкни, и то начнешь улыбаться, светиться как ясное солнышко - словно все хорошо и лучше не бывает! Вот и сейчас: что тебя так радует?

- Я думаю, как хорошо, что это оказался ты, а не настоящий охранник.

- Да я и есть настоящий охранник, только не для тебя, дурачок. А не отреагировать я не мог. Я стоял с покупателем, а ты аккурат перед нами шмыгнул, в двух шагах, не больше. Так что же мне прикажешь делать? Чего ты книги-то воровать полез? Я считал, что после той рождественской истории из нас это вышибли. Мой старик чуть не убил меня тогда. Ей- богу!

- Так это из-за него ты подался в охранники?

- Из-за него? Дудки! Я плыву по течению, а уж там - как придется.

Мне было известно, что мать его умерла - хромая, грузная, она загоняла себя в гроб и загнала. Ну а что сталось со всеми прочими?

- А как твой отец?

- Что ему сделается? Женился опять после маминой смерти. Оказывается, он с этой бабой чуть ли не сорок лет валандается, да и у бабы четверо своих детей, а им все нипочем - огонь безумной страсти, как говорится! А как она овдовела, так они и решили, что им самое время пожениться! Что такое? Ты, кажется, удивлен?

- Да, вроде того. Мне он всегда казался таким домоседом - как ни придешь, он дома.

- Ну, на Вест-Сайд он наведывался, а там, глядишь, бегом-бегом - и на трамвайчике на Шестнадцатую в Кентоне!

- Чего ты так на отца взъелся? Не стоит!

- Да я ничего против него не имею. И был бы только рад, пойди ему это на пользу. Так ведь не пошло! Каким был, таким и остался.

- А как Элеонора? Я слышал, она в Мексике.

- У-у! Порядком ты отстал от жизни! Это когда еще было! Она давно уже здесь. Тебе бы с ней повидаться. Раньше ты у нее в любимчиках ходил, и она до сих пор тебя вспоминает. У нее доброе сердце, у Элеоноры. Ей бы еще здоровья побольше.

- А она нездорова?

- Была. Сейчас опять работает - у Заропика на Чикаго- авеню. Они там леденцы делают и продают их в лавочках возле школ. Не по ее здоровью все это. В Мексике-то ее крепко прихватило.

- По-моему, она туда поехала, чтобы выйти замуж.

- Ах, ты даже это помнишь…

- За твоего испанского родственника.

Он грустно улыбнулся:

- Ага. У него там кожевенная мастерская, и Элеонора с годик проработала, пока они женихались. Но он попутно и других работниц трахал и на самом деле не собирался на ней жениться. Кончилось тем, что она захворала и вернулась домой. Но она бодрится: посмотреть другую страну тоже неплохо.

- Жалко Элеонору.

- Да, жалко. Она-то надеялась, что это любовь. Все на карту ставила ради этого!

Сказано это было с величайшим презрением - не к Элеоноре, ее он любил, но, возможно, от обиды за нее к любви вообще, так предавшей сестру и подкосившей.

- Похоже, ты осуждаешь любовь.

- Я ее знать не знаю и думать о ней не думаю.

- Но ты же женат. Клем говорил.

Мое простодушие его позабавило.

- Верно. Женат и имею сына. С ним мне повезло.

- А с женой?

- О, она баба хорошая, только жизнь у нее не задалась. Мы живем с ее родными, так уж вышло. Атам сестра ее с мужем. Знаешь, как это бывает - вечно склоки, кому первому в сортир идти или белье снимать, кто должен стоять у плиты или прикрикнуть на малыша. А вдобавок еще одна сестра имеется - шлюха, которая очень любит расположиться прямо на лестнице, и, возвращаясь с работы, гляди в оба, чтобы не наступить на нее в темноте. Так что скандалы у нас - дело обычное… Да и ты небось знаешь, как это бывает. Поначалу она тебе свет в окошке, и кажется, весь смысл жизни, чтобы трахнуть ее, заполучить. А потом это происходит, и ты несчастнее, чем раньше, только страдаешь уже постоянно, потому что теперь женат и с ребенком.

- Это ты про себя?

- Я с ней спал, она забеременела, и я женился.

Грустная перспектива, которую предрекала миссис Ренлинг в случае женитьбы Саймона на Сисси.

- Это как фейерверк на Четвертое июля, - продолжал Джимми. - Поначалу в тебе столько пороха, что, кажется, вот-вот взорвешься. Потом выстрел, ракета пущена. Вспышка. Она гаснет и падает. И живешь для ребенка, выполняя супружеский долг.

- А ты выполняешь?

- Ну а что мне, трудно? На это-то я способен. Только радости ей, по-моему, от этого мало. Но что мы все обо мне да обо мне? Ты-то чем занимаешься и что о себе думаешь? Я прямо обомлел, увидев тебя с этими книжками! Ничего себе встреча: Оги - жулик!

- Ну, не настоящий же жулик.

- Если даже не настоящий, все равно это как-то не вяжется с тем, что я слышал о тебе и о Саймоне, как у вас с ним хорошо идут дела!

- Да, дела у него идут неплохо - он женат, и бизнес процветает.

- Крейндл так и говорил. И что ты в студенты подался. Потому и книги приноровился тырить? Мы студентов часто на этом ловим. По большей части нехорошая это публика.

Я рассказал, зачем мне понадобились деньги, не став разуверять его в убеждении, что Мими - моя любовница, иначе ему было бы трудно понять мотивы моих действий, но при всей необычности встречи, когда Джимми поймал меня на краже в качестве охранника, что само по себе достаточно дико и парадоксально, при том облегчении, которое я испытывал, и некоторой грусти от нахлынувших воспоминаний, надо было заняться поисками денег. Впрочем, Джимми мой рассказ не оставил равнодушным - глаза и все его лицо теперь выражали озабоченность и твердую решимость.

- Какой у нее срок?

- Третий месяц.

- Послушай, Оги. Я дам тебе сколько могу.

- Нет, Джимми, - оторопел я. - Не хочу тебя разорять. Ведь у тебя самого не так уж хорошо с деньгами.

- Не будь идиотом. Что такое пара-другая долларов в сравнении с загубленной жизнью! Да я делаю это и для себя тоже - видеть старого дружка, попавшего в такой переплет, и остаться в стороне! Каково это? Сколько тебе нужно?

- Пятьдесят долларов.

- Пустяки. С Элеонорой я это особо обсуждать не буду. Она скопила кое-какую сумму. На что беру, я ей не скажу. А сама она не спросит, и вообще - зачем ей знать? Я же вот не спрашиваю, почему ты не взял денег у брата. Наверно, не стал бы воровать, если бы он горел желанием тебя выручить.

- В крайнем случае я бы мог к нему обратиться. Но тут особые обстоятельства. Так или иначе, Джимми, большое тебе спасибо. Это благородный поступок. Спасибо!

Безмерная моя признательность его насмешила.

- Ладно, не преувеличивай. Встретимся в понедельник здесь в это же время, и ты получишь свои пятьдесят долларов.

Джимми не был уверен в крепости своих добрых намерений, они смущали его. И я отлично понимал, что побыстрее разделаться с ними он хочет не меньше, чем помочь старому дружку.

И тем не менее свершилось - деньги были у меня в кармане. И я записал Мими на прием к доктору в конце рождественской недели. Складывалось все очень непросто, поскольку в тот же вечер у меня намечалось свидание с Люси, которое я не мог отменить так, чтобы об этом не узнал Саймон, а мне требовалась машина. И вот, оставив Мими у доктора, я спустился вниз и позвонил Люси из аптеки.

- Милая, я сегодня опоздаю. Тут такое дело непредвиденное… Наверно, раньше десяти не смогу приехать.

Но на сей раз ей было не до меня. Она зашептала в трубку:

- Знаешь, дорогой, я врезалась в ограждение и помяла крыло. Папе я не призналась. Он внизу, поэтому я говорю так тихо.

- О, ну вряд ли он так уж рассердится!

- Нет, Оги. Ведь я езжу на этой машине меньше месяца, а он грозился продать ее, если я не стану сдувать с нее пылинки, и заставил пообещать, что полгода никаких неприятностей не будет.

- Может, мы ее починим без его ведома?

- Как ты себе это представляешь?

- Ну, я что-нибудь придумаю. Только приеду попозже.

- Не слишком поздно, пожалуйста.

- Хорошо, давай сделаем так: если к десяти меня не будет, больше не жди.

- И тогда я смогу выспаться перед завтрашней встречей Нового года. А завтра уж не опаздывай, хорошо? И не забудь принарядиться.

- Да, завтра в девять в смокинге, а может, еще и сегодня. Но, понимаешь, я обещал помочь другу, с которым произошел некоторый казус… А о машине не беспокойся.

- Не могу не беспокоиться. Ты не знаешь папу!

Я с облегчением покинул кабинку, собранный и готовый сразиться с любыми страхами и неведомыми еще проблемами.

«Страччьятелла» была закрыта. Через грязное стекло проглядывали до времени затаившиеся саксофоны и зачехленные гитары. В глубине мерцали призрачным светом щели: это владельцы, собравшись в кухне, поедали свои спагетти.

Я ждал наверху у двери, которая в положенное время щелкнула, открываясь. Доктор выпустил Мими, оставив ее мне на попечение, и тут же скрылся, так что задать ему вопросы я не успел. Да я и без того не смог бы этого сделать, поскольку должен был поддерживать Мими, которая едва стояла на ногах. Она лишь два дня назад вернулась из больницы, и, не говоря уже о боли и кровопотере, сам груз ответственности за важные решения, которые ей пришлось принимать в одиночку, лишал ее последних сил. Ей было плохо до такой степени, что я впервые увидел на ее лице тупое безразличие - как у измученного сонного ребенка, которого после пикника волочат еще и на экскурсию. Ожив на секунду, она склонила голову мне на плечо и вдруг ткнулась куда-то в шею, прижавшись к ней губами в слабом рефлективном порыве чувственности. Наверно, в этот момент я виделся ей Фрейзером, и она со всею сокровенной нежностью, какая только может быть между мужчиной и женщиной, подтверждала сейчас свою незыблемую, вопреки обидам, хитросплетениям мерзости, лжи и обмана, веру в силу и добровольность той страсти, что соединила их на пути, которым наши далекие первобытные предки шли в своих зеленых кущах по велению одной лишь природы.

Но когда мы стояли так на лестничной площадке и она висла на мне, касаясь губами шеи, а я крепко держал ее, шепча: «А теперь не спеша, потихонечку, начинаем опускаться вниз», - по лестнице поднимался мужчина, черты которого меня встревожили, показавшись смутно знакомыми. Мими тоже поняла, что кто-то идет, и сделала несколько шагов. В результате мы оказались в полумраке, словно прячась от яркого света, что мужчина и увидел, поднявшись. Но, несмотря на слабое освещение, друг друга мы с ним узнали. Это был Келли Вайнтрауб, родственник Магнусов со стороны жены, тот самый, с которым мы поссорились из-за Джорджи. Постепенно ширившаяся его ухмылка, торжествующая складка мясистых губ, растянутых больше, чем это приличествует обычной улыбке, как и направление взгляда, сказали мне, что он меня поймал. Он видел.

- Вот так сюрприз, мистер Марч! Чертовская неожиданность! Вы пожаловали к моему родственнику?

- А кто ваш родственник?

- Доктор.

- Понятно.

- Что «понятно»?

- Что он ваш родственник.

У меня не хватило бы смелости и фантазии предположить в этом человеке, в этом Вайнтраубе, недостаток сладостного желания мне отомстить, и я не удивился, когда он, набычившись, обратив ко мне свое красивое мясистое лицо, в высшей степени самодовольно обронил:

- У меня еще и другие родственники имеются.

Мне очень хотелось ударить его - ведь после этих слов мне вряд ли бы представился случай, - но сделать этого я не мог, поскольку руки мои были заняты Мими.

Возможно, запах крови и вид разверстой раны, вдруг представшей передо мной, и были обманом чувств, вызванным нервным напряжением и яростью, но важно было не это, а результат, весь ужас которого я моментально ощутил.

- Посторонитесь-ка, - только и вымолвил я. Доставить Мими домой и уложить в постель - эта задача заслоняла сейчас все прочее.

- Он вовсе не мой любовник, - сказала Мими, повернувшись к Келли. - Просто помогает выпутаться из беды.

- Понятно, - процедил Келли.

- Ах ты, скотина вонючая! - Слабость не позволила Мими вложить в эти слова весь охвативший ее гнев.

Сотрясаемый не меньшей дрожью, я дотащил ее до машины и поспешно тронулся с места.

- Прости, голубчик, я, кажется, здорово тебя подвела. Кто это?

- Один парень… ничтожество, на него и внимания-то не обращают. Не волнуйся, Мими. Как ты? Все в порядке?

- Он был очень груб со мной, - сказала она. - И первым делом взял деньги.

- Но теперь-то все кончено?

- Ребенка больше нет, если ты это имеешь в виду.

Дорога была очищена от снега, и я быстро одолевал бесконечные отрезки гладкой черноты, перемежаемые туннелями, освещаемыми огнями по сторонам, сливавшимися в сплошную полосу, словно в церкви, когда ворвавшийся ветер вдруг задувает свечи. Только здесь в роли ветра выступала скорость.

Добравшись до дома, я втащил ее наверх, одолев четыре лестничных пролета, уложил и, укрыв одеялом, кинулся обратно вниз - к мисс Оуэне за льдом, который она мне не дала.

- Что? - рявкнул я. - И это в середине зимы?

- Вот пойди на улицу и сам наколи, - отвечала она. - А наш из холодильной камеры, и чтобы сделать его, знаешь, сколько электричества уходит!

Я не стал орать и ругаться, ведь у старой девы и своих забот хватало, а я ворвался к ней как бешеный, не думая, какое впечатление произвожу. Опомнившись, я стал ее уговаривать, призвав на помощь весь запас своего обаяния. В тот момент, правда, у меня его оставалось не много - так дрожало и трепетало все внутри.

Я сказал:

- Мисс Вилларс вырвали зуб, и рана сильно кровоточит!

- Зуб! Вы, молодежь, такие нетерпеливые! - Она дала мне лоток со льдом, и я стремглав ринулся обратно.

Лед, однако, не слишком помог. У нее началось сильное кровотечение, которое она поначалу попыталась скрыть, но потом призналась, поскольку и сама была напугана и лежала с широко раскрытыми глазами, не зная, как его остановить. От крови уже намокали простыни. Я считал, что надо немедленно ехать в больницу, но она сказала:

- Нет, скоро пройдет. Наверно, так должно быть вначале.

Я спустился вниз и позвонил доктору - тот посоветовал не оставлять ее одну и наблюдать, а если кровотечение не ослабнет, он подскажет мне, что делать. Он будет ждать моего звонка. В его голосе я почувствовал страх.

Когда я заменял ее постельное белье собственными простынями, Мими пыталась воспротивиться и оттолкнуть меня, но я сказал ей:

- Послушай, это необходимо.

Она закрыла глаза и предоставила мне полную свободу действий.

Чем только не пытались люди смягчить ужас, вызываемый в нас картинами человеческих страданий, как только не старались видоизменить свои чувства! Разве не с этой целью создавались художниками бесчисленные «Голгофы»? Но поскольку попытки эти оказались более или менее тщетными, повлияв лишь на избранных, а урок дошел до немногих, люди остались прежними.

Я сел возле ее кровати, стараясь не паниковать.

- Ты предполагала, что такое возможно?

- Я предполагала и худшее. - Склеры ее глаз пожелтели и казались высохшими, губы стали белыми. У меня промелькнула мысль, что она, вероятно, даже сейчас не совсем понимает, как плохи ее дела. - Только…

- Что?

- Только нельзя допускать, чтобы первый попавшийся старый хрен решал твою судьбу!

- Все та же вечная борьба за независимость, - пробормотал я себе под нос, но она услышала.

- Нет, бывают вещи, против которых не попрешь. Не надо обольщаться. Но чей удар послал тебя в нокдаун - тоже важно. По крайней мере для меня. - Она нахмурилась, но лоб ее тут же разгладился явившейся мыслью. - Правда, это важно, только если удар не смертельный. Потому что покойнику все равно, отчего он сковырнулся, ведь правда?

Поддерживать подобный разговор мне не хотелось, и я лишь смотрел на нее. И, как она и предсказывала, кровотечение мало-помалу стихло, сведенные мускулы расслабились, исчезла судорожная напряженность позы, тело обмякло и уже не казалось каменным. В голове моей был хаос: я еще не опомнился от страшных видений, как везу ее обратно в больницу, а нас не принимают, что естественно в подобных случаях, как я умоляю, а мне отказывают в обычной для официальных лиц хамской манере, и я, не помня себя от гнева, лезу на них с кулаками.

- Ну вот, - сказала Мими, - похоже, ему все-таки не удалось меня укокошить!

- Тебе лучше?

- Хорошо бы выпить.

- Привезти чего-нибудь слабенького? Наверно, виски сегодня тебе не годится.

- Нет, хочется виски. Да и тебе не мешало бы расслабиться.

Я поставил в гараж машину Саймона и вернулся назад на

такси и с бутылкой.

Она сделала щедрый глоток, а я вылакал остальное, потому что, едва тревога за Мими немного отступила, на меня грозно надвинулась собственная беда, а когда я забрался нагишом в свою холодную, без простыней, постель, беда эта взяла меня в оборот и так стиснула, что, только прикончив бутылку, я смог достичь должного отупения и уснуть.

Проснулся я еще затемно, гораздо раньше положенного часа. Келли Вайнтрауб не отпускал меня, язвя душу. И я не знал, что чернее - моя тоска вкупе с неопределенностью страхов или же определенность предрассветной мглы за окном.

Я оделся в свою рабочую одежду. Виски все еще давало себя знать - ведь к пьянству я был непривычен. Лежавшая во мраке своей неубранной комнаты, Мими показалась мне горячей, но спала, по-видимому, крепко. Я спустился в аптеку выпить кофе и договорился там о доставке ей завтрака.

Тревога и сочувствие Мими придавали мне твердости. Погода по-прежнему была слякотной, но сажи и копоти это не убавляло. Черный слой на снегу казался вывернутой наружу неприглядной изнанкой. Это удручало и, более того, ужасало даже меня, здешнего уроженца, по существу, не знавшего иных мест обитания. Из этой глухой и бесчеловечной, как азиатская пустыня или космическое пространство, черноты к складу тянулись фургоны и грузовики. Приглушаемые рождественской пышностью убранства, к нам долетали через окно назойливые просьбы, упреки и требования, и под режущим электрическим светом мы выписывали счета и складывали в ящичек кассы доллары. Деньги были липкими от влаги и пряно пахли кондитерской.

Саймон не спускал с меня пытливого взгляда, и я все гадал, не успел ли Келли ему наябедничать. Но нет, пожалуй, это обычная взыскательность Саймона - твердого, решительного и зоркого. Я ведь и вправду работал в полсилы.

Слава Богу, день был укороченный, последний предновогодний день. Мы согревались, распивая маленькие, на один глоток, бутылочки джина и бурбона, и постепенно атмосфера оживилась, мы резво носились туда-сюда, и даже Саймон немножко оттаял. Год завершался, старик Декабрь ковылял прочь. Саймон, как ни крути, стоял на пороге новой жизни, а летние его невзгоды остались в прошлом.

Он сказал мне:

- Я так понимаю, что вечером вам с Люси предстоит выход в свет. Ты что, собираешься быть в смокинге и с этим вороньим гнездом на голове? Отправляйся-ка в парикмахерскую! И вообще - отдохни. Опять где-то всю ночь куролесил? Бери машину и уматывай. А за мной дядя Арти заедет. Кто это так тебя измочалил? Похоже, не Люси, а та, другая. Слушай, уезжай ты, ради Бога, не мозоль глаза! А то даже непонятно - устал ты или совсем отупел.

Все наше семейство Саймон подозревал в некой умственной недостаточности, делая исключение лишь для себя; в минуты раздражения это прорывалось, и я становился мишенью для его упреков и неодобрения.

Не заставляя себя упрашивать, я стрелой помчался домой. Взбежав по лестнице, я наткнулся на Кайо Обермарка - тот выходил из туалета с мокрым полотенцем, предназначенным Мими. Вид у него был крайне взволнованный. Глаза, и без того большие и казавшиеся еще больше за стеклами очков, теперь совершенно вылезали из орбит, рот искажала гримаса озабоченности. Лицо потемнело не то от грязи, не то от небритой щетины.

- По-моему, ей плохо, - сказал он.

- Кровотечение?

- Не знаю. Но она вся горит.

«Видно, ей совсем уж невмоготу, - подумал я, - если она призвала на помощь Кайо». Я угадал: так оно и было.

Мими выглядела возбужденной - много и оживленно говорила и даже острила, но чувствовалось в этом что-то фальшивое, не вяжущееся с выражением ее глаз. В тесной комнатке было жарко и душно, скверно пахло затхлостью и чем- то тошнотворным, угрожающе напоминавшим гниение.

Я разыскал Падиллу, и он завернул к нам из своей лаборатории, принеся жаропонижающее и советы специалистов- физиологов, с которыми успел переговорить. Мы стали ждать, когда спадет жар, но лекарство не действовало, и, чтобы не поддаваться панике, я согласился сыграть в рами. Падилла, сызмальства умевший ловко считать, выигрывал партию за партией, и мы резались, пока рука моя еще удерживала карты. К вечеру, о приближении которого могли сообщить часы, но никак не сумерки, ибо сумерки никак не наступали, а в шесть было не темнее, чем в три, и хмурый день продолжался без конца, температура у Мими немного упала. Позвонила Люси и попросила меня приехать на час раньше условленного. Почуяв неладное, я спросил, в чем дело.

- Ни в чем. Просто постарайся быть к восьми и не опаздывать, - сказала она сдавленным голосом.

Время двигалось к семи, а мне еще предстояло бритье. Я наскоро справился с этой задачей и стал надевать смокинг, не прерывая совещания с Кайо и Падиллой.

- Есть большая вероятность, - рассуждал Падилла, - что он занес ей инфекцию. А если так, то оставаться дома - серьезный риск. Тебе надо отвезти ее в больницу.

Не дослушав, я в расстегнутой крахмальной рубашке кинулся к Мими:

- Мими! Надо ехать в больницу.

- Меня там не примут.

- А мы заставим их принять.

- Позвони - узнаешь.

- Не будем мы звонить, - вмешался Падилла. - Просто приедем, и все!

- А он-то что тут делает? - зашипела Мими. - Зачем тебе понадобилось посвящать в это кого ни попадя?

- Падилла - мой добрый приятель, и уж за это ты не беспокойся.

- Знаешь, что будет? Они станут выпытывать у меня имя доктора, выкручивать руки-ноги, чтобы я на него настучала. И что, по-твоему, мне тогда делать? Молчать как рыба?

Это прозвучало своеобразным бахвальством и намеком, что фискалить она не намерена.

- Теряем время! - буркнул Падилла. - Поехали!

Я одел ее в пальто, нахлобучил на голову шляпку, покидал в чемоданчик зубную щетку, расческу и ночную рубашку и, с помощью Падиллы стащив вниз к машине, усадил и укутал пледом. Но когда я открывал водительскую дверцу, на крыльцо выскочил Оуэне с криком: «Эй, Оги!» Он стоял в одной рубашке, длинный, узкоплечий, зябко поеживаясь от холода, предвестья мучительной гибели старого года.

Я побежал. Это был Саймон.

- Оги!

- Говори быстрее! Что случилось, я очень спешу!

- Это ты говори быстрее! - Саймон был взбешен. - Мне только что звонила Шарлотта. Келли Вайнтрауб распространяет про тебя сплетню, будто ты приводил на аборт какую-то девицу!

- Приводил. А что такого?

- Это ведь та самая девка, твоя соседка, да? И ты пошел и засветился, и все испоганил, и вырыл себе яму, теперь уже точно и бесповоротно. Мне еще дорога моя жизнь, а от тебя, выходит, всего можно ожидать! Больше помогать тебе, тащить тебя не стану, не надейся! Это же уму непостижимо: женихаться с Люси и снюхаться с какой-то девкой! Мерзавец и дурак, каких мало!

- Ты даже не хочешь узнать, правду ли говорит Келли!

Слова мои были встречены величайшим презрением: дескать, каким же идиотом надо быть, чтобы воображать, будто он поверит жалким оправданиям. Голос Саймона звучал даже весело, когда он сказал:

- Ну ладно. Так что ты придумаешь? Что помогал товарищу? Да? Что никогда не трахал эту девку? Жил с ней дверь в дверь, бок о бок и ни разу не прикоснулся? Не втирай мне очки! Мы с тобой не малые дети. Я-то ведь видел эту куклу. Такая прицепится и не отстанет, даже если будешь отбрыкиваться, а ты не отбрыкивался. Кому другому расскажи, что ты не любишь это дело! Мы все это любим! Вся наша семья. У нас это в крови. С чего все пошло, не помнишь? Что стало началом для нас троих? Кто-то понял, что есть дверь, в которую можно позвонить когда заблагорассудится!… Думаешь, я против, что ты трахал эту шлюху? Да мне плевать - трахай на здоровье! Но надо ж соблюдать приличия, а ты увяз, повел себя как последний дурак. Чистеньким он хотел быть! Хорошим. Прямо как Мама, честное слово! Что ж - пусть будет так! Только меня не впутывай. Мне еще неприятностей с Магнусами не хватало!

- С чего бы им быть, этим неприятностям? Послушай, я тебе завтра все объясню.

- Нет, не объяснишь! Ни завтра, ни послезавтра! Никогда! Я рву с тобой все отношения. Верни машину - и точка!

- Я приду и расскажу тебе, как все было на самом деле.

- Не надо! Не приходи! Единственное, о чем прошу, - это держаться от меня подальше.

- Ах ты, сукин сын! - заорал я. Из глаз моих брызнули слезы. - Подонок! Чтоб ты сдох!

Вбежал Падилла и, заглянув в дверь, воскликнул:

- Скорее! Хватит болтать!

Чертыхаясь и расшвыривая плетеные кресла и хлипкие столики, я ринулся к двери.

- Что случилось? Ты плачешь? Нервы не выдержали?

Я насилу мог выговорить:

- Нет. Поругался.

- Давай, идем. Может, мне сесть за руль?

- Нет. Я смогу.

Начали мы с больницы, где ее разрезали. Холодный воздух взбодрил Мими, и она сказала, что пойдет сама. Мы проводили ее к отделению «Скорой помощи», а сами сели в машину, надеясь, что она не вернется. Но вскоре через усеянное золотистыми крупинками переднее стекло я увидел ее в дверях и бросился к ней, чтобы подхватить.

- Я же говорила…

- Почему они тебя не положили?

- Там был тот мужик. Когда я обратилась к нему, он сказал: «Для таких, как вы, у нас мест нет. Почему вы не хотели рожать? Вот теперь отправляйтесь и вызывайте гробовщика!»

- Chinga su madre.

Падилла помог мне отвести ее к машине.

- У меня есть знакомый лаборант в больнице в Норт- Сайде, если он еще там, я ему позвоню.

Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить.

- Можно попробовать, - сообщил он, вернувшись. - Только придется соврать, что она сама это сделала. Женщины этим сплошь и рядом занимаются. Он сказал мне, кого спросить. Конечно, если этот второй сегодня дежурит. Атак, говорит, он парень хороший. - И потом, уже тише, добавил: - Надо будет высадить ее там и отчалить. Она вот-вот сознание потеряет. Поставим их перед фактом. Не вытолкнут же они ее на улицу.

- Нет, бросать ее там мы не будем.

- Да почему же? Ведь стоит им тебя увидеть, и они скинут ее тебе обратно на руки. Они выбирают, с кем им возиться, а с кем - нет. Но давай действовать с умом. Я войду первым и разузнаю насчет доктора.

Однако вошли мы все разом. Ждать, оставаясь с ней в машине, я не мог. Я был преисполнен решимости так или иначе заставить их принять ее, если они не хотят, чтобы я начал крушить мебель и буйствовать. Втроем мы очутились в пустом приемном покое. Я ухватил за отворот униформы выросшего на нашем пути санитара. Тот вывернулся из моих рук и вильнул в сторону, а Падилла возмущенно бросил:

- Что ты делаешь! Побойся Бога! Так только все испортишь! Сядьте здесь, а я пока узнаю, дежурит ли мой приятель.

Мими сникла, прислонившись ко мне, и я почувствовал щекой, какая она горячая. Сидеть без опоры она теперь не могла, и я ее поддерживал, пока не привезли каталку.

Падилла исчез, и отвечать на вопросы, точно задержанному преступнику, пришлось мне. Появился и дежурный полицейский. Он вошел вместе с санитаром из боковой двери, на которой была изображена чашка кофе. Полицейский был в форме и даже при дубинке.

- Расскажите, что произошло, - сказал доктор в приемном покое.

- Вместо того чтобы меня допрашивать, почему бы вам не заняться больной?

- Вы ударили санитара? - спросил полицейский. - Он кинулся на вас?

- Кинулся, но не ударил.

Тут коп заметил мой смокинг, и подбородок его вытянулся, выглянув из жирных складок шеи.

- Что с этой женщиной? Вы ее муж? На ее руке нет кольца. Может, вы родственник или просто друг?

- Ну а Мими? Она что, без сознания? Ответить не может?

- Нет, она в сознании. А отвечать не хочет.

Вернулся Падилла. Впереди него поспешал доктор.

- Несите ее сюда, - сказал он, - осмотрим ее, насколько это возможно.

Мэнни бросил на меня победный взгляд.

Растолкав уже собравшуюся вокруг нас омерзительную толпу любопытных, только и ждущих случая поглазеть на чужое горе, мы последовали за доктором.

По дороге Мэнни излагал нашу версию:

- Она сама это сделала. Она простая работница и не может позволить себе ребенка.

- Каким образом она это сделала?

- Каким-то подходящим инструментом, я думаю. Женщины разбираются в этом куда лучше. Их учит жизнь.

- Да, я сталкивался с подобными лихорадками. Как и с лживыми объяснениями, что крайне неприятно, но если женщина остается в живых, мы обычно не ищем того, кто произвел аборт. К чему дискредитировать профессию?

- А на первый взгляд как она вам?

- Большая кровопотеря. Это все, что я могу пока сказать. Кто этот второй парнишка, который так волнуется?

- Ее друг.

- Вот ударь он санитара по-настоящему, встретил бы Новый год в кутузке. А почему он так вырядился?

- Да, а как же твое свидание-то? - спохватился Падилла. Лицо его испуганно вытянулось, рука невольно метнулась ко рту. Бесшумные стрелки электрических часов в сверкающей чистотой комнате, куда мы вошли, показывали девятый час.

- Сначала я должен выяснить, что с Мими.

- Поезжай. Так будет лучше. А я останусь. У меня же нет свидания. И Новый год я, так или иначе, встречаю дома. Доктор не считает, что все так уж плохо. Куда вы с ней собрались?

- На бал в «Эджуотере».

- Да, состояние объясняется главным образом большой кровопотерей, а также инфекцией, внесенной, как я думаю, в ходе операции на брюшной полости, - сказал доктор, вернувшись. - Где ей это сделали?

- Она сама вам все расскажет, если захочет, - сказал я. - Я просто не знаю.

- А что вы вообще знаете? Например, кто оплатит ее пребывание здесь?

- Деньги есть, - вмешался Падилла. - Разве вы не видите, какая на ней хорошая одежда! - Он повернулся ко мне, крайне обеспокоенный: - Так ты уходишь или нет? Знаете, этот парень помолвлен с дочкой миллионера и под Новый год заставляет ее ждать!

- Выпишите мне пропуск, пожалуйста, чтобы попозже я мог вернуться и побыть с Мими, - попросил я доктора. Он недоуменно перевел взгляд на Падиллу, а я продолжил: - Ей- богу, док, давайте без проволочек, выпишите мне эту бумажку! Ну что такого страшного, если я вернусь? Да я бы вам рассказал всю эту злосчастную историю, только нет времени!

- Выпишите, чего вам стоит, вас же не убудет! - вступился за меня Падилла.

- Моя подпись на входе не котируется, - сказал доктор. - Но до утра я дежурю, поэтому просто зайдете и спросите меня. Моя фамилия Каслмен.

- Возможно, это будет не слишком поздно, - сказал я.

Я не сомневался, что сплетня, пущенная Келли Вайнтрау-

бом, уже достигла ушей дядюшки Чарли Магнуса. Но при этом полагал, что ни он, ни его жена еще не говорили с Люси. Не в предновогодний же вечер ей это сообщать, когда она собирается на бал! А вот позже они мне хорошо дадут по заднице. Но почему все-таки она попросила меня приехать на час раньше? Ведь до десяти бал не начнется. Я позвонил ей еще раз.

- Ждешь меня?

- Конечно, жду. Где ты находишься?

- Недалеко от тебя.

- А чем ты занят?

- Да вот пришлось задержаться в одном месте… Я уже еду!

- Поскорее, пожалуйста!

Над этой последней ее фразой я размышлял уже в машине. В ней не было любовного пыла, нетерпения, свойственного любовникам, не было нежности, как, впрочем, и жесткости. Не вписавшись в поворот на подъездную аллею, я последним усилием резко вывернул руль и прямо по грязи, задевая кусты, задним ходом подъехал к портику. Гремя стоптанными каблуками уличных ботинок - переобуться забыл, - я подошел к зеркалу в холле, чтобы поправить свой черный галстук, и там, в стекле, увидел за шторой дядю Чарли - выпяченный живот, носки туфель нацелены на меня; он сидя ждал среди восточной пышности гостиной с ее пестрым смешением бронзы, шерсти и всего, что делало это место средоточием силы и власти, а по бокам от него расположились Люси, ее мать и Сэм.

Похоже, против меня выставлена хорошо оснащенная боевая машина. Я был вынужден прийти, чтобы не огорчать Люси, теплое чувство к которой, оставайся у меня шанс, могло засиять новым светом. Я ожидал недобрых взглядов и язвительных намеков, но мог и пренебречь ими, защищенный, как броней, другой, большей моей бедой и тревогой, к тому же я не желал, чтобы на мне оставалось клеймо сластолюбца, клятвопреступника и притворщика, жертвы этих или каких- то иных пороков, которые они во мне подозревали. И потому был совершенно спокоен, полагая, что главное тут Люси, а мысль о выгоде совсем ни при чем: ведь я могу быть независимым от братьев, родственников, да и всех прочих, если чувство ее, как она всегда уверяла, истинно и она меня любит.

Но вот тут-то меня и подстерегал удар, поскольку, не зная всего ей сказанного, я понял, что с Люси провели работу.

Вместо того чтобы встать и поцеловать жениха, Люси, не поднимаясь с кресла, встретила меня широкой улыбкой, и эта странная улыбка - беглый и изящный росчерк любезности, выполненный губной помадой, - показалась мне знаменательной, она ширилась перевернутой воронкой, щелью, ведущей в зловещую пропасть, в шестой круг ада, уготованный еретикам.

Зарождаясь, эта странная улыбка рассекала, раскалывала лицо. Ах, это лицо, милое, лелеемое - чудесный представитель тела, умеющего порой, в приступе гордыни или пресытившись, лишить его чрезвычайных своих полномочий.

Искусственность ее вымученной манеры свидетельствовала, что родительские доводы оказались убедительными и решение принято. Мне оставалось только ретироваться. Но собравшиеся среди всей этой пестрой роскоши хранили молчание, и повода повернуться и уйти у меня не было. Я все еще являлся женихом, прибывшим при полном на первый взгляд параде и в крахмальном, как у мальчика-хориста на воскресной службе, воротничке в совершенной готовности и с единственным намерением сопроводить невесту на бал.

- Почему бы вам не присесть? - сказала миссис Магнус.

- Я считал, что мы сразу поедем.

- Ну, Люси! - произнес отец.

И, как по команде, она проговорила:

- Я не поеду с тобой, Оги.

- И сейчас, и вообще, - подсказал отец.

- И никогда.

- На бал ты отправишься с Сэмом!

- Но ведь я за этим приехал!

- Нет, если уж делать такие вещи, то сразу и решительно, - заявила миссис Магнус. - Простите, Оги, лично я не желаю вам зла, но научитесь держать себя в узде. Еще не все потеряно. Вы красивый и неглупый молодой человек. Против вашей семьи я ничего не имею. И уважаю вашего брата. Но не о таком муже для Люси мы мечтали.

- Может, стоит спросить и Люси, о чем мечтала она? - Горло мне перехватила ярость.

Но притязания миссис Магнус на величавое достоинство и неторопливую рассудительность вызвали у ее супруга лишь нетерпеливое раздражение.

- Никаких денег, если она за вас выскочит! - буркнул он.

- Ну, Люси, разве это так уж важно для тебя или меня?

Ее улыбка стала еще шире, и смысл ее можно было свести

к одной-единственной сентенции: если, пылая страстью к ней, я и ухитрился изливать свой пыл на кого-то другого, то теперь это не имеет совершенно никакого значения, ибо Люси - дочь своего отца и ею останется, пусть даже все эти объятия в полумраке машины или гостиной, эти трепетные касания пальцев, губ и языков заставляли ее на время терять голову и вести себя неосмотрительно и опрометчиво.

Дальнейшая беседа запомнилась мне плохо. Каким-то образом всплыла тема разбитой машины. Люси созналась в этом преступлении, и отец, как и следовало ожидать, заверил ее, что машина будет починена. Слава Богу, пострадала только машина, а все другое цело. Этот исполненный изящества намек показался ему крайне забавным; развеселившись, он хохотнул, тем самым потопив суровость и досаду в живейшей отцовской радости от факта, что дочь его сохранила девственность. Находиться там долее было незачем. Когда я надевал пальто в холле, ко мне вышел Сэм и предупредил, что, если я отныне хоть на шаг приближусь к его сестре, он проломит мне башку, но вся его суровость и грозная волосатость остались втуне, не произведя на меня впечатления.

Я завел машину, с которой, как я понимал, мне тоже предстояло расстаться, и поехал в больницу.

Падилла отдал Мими свою кровь. Он лежал после переливания в той же комнате, где я его оставил, и посасывал апельсиновую дольку; хилое предплечье его было перевязано и вздувалось бугром, а в черных глазах за внешним безразличием угадывалась подспудная мысль, смутная, но настойчивая, устремленная в направлении, мне пока не различимом.

- Как Мими?

- Наверх забрали. Еще не совсем в себя пришла, но Касл- мен считает, что шансы на поправку у нее немалые.

- Я к ней поднимусь. Пойдешь со мной?

- Нет, думаю, мне уже можно уйти. Поеду к себе. А ты что, хочешь остаться?

Я дал ему денег на такси, не желая, чтоб весь долгий путь до Гайд-парка он трясся в переполненном в этот праздничный вечер трамвае.

Он сунул деньги в карман рубашки и вдруг спросил изумленно:

- Послушай, это ты с бала так рано вернулся?

Мне было недосуг и неохота объяснять ему ситуацию, и я просто вышел.

Мими лежала в послеродовом отделении. Каслмен сказал, что в других палатах не было мест, а я подумал, что ее состояние тоже в некотором смысле можно отнести к послеродовому. Я поднялся наверх в просторное, с высокими окнами помещение, посреди которого увидел стол, на нем - овитую гирляндой зажженных лампочек елочку, а под нею - рождественский вертеп с белым ватным снегом и кукольными фигурками.

- Можете побыть здесь, - сказал Каслмен, - но на глаза никому не попадайтесь - выгонят. Думаю, она выкарабкается, хотя и сделала все, чтобы себя угробить, разве что вены не резала и не травилась.

Я сидел в темном углу возле ее постели. Время от времени входили медсестры, внося младенцев для кормления, и тогда слышались шепоты, сдавленные вскрики, кряхтенье и по- станывание, тихий плач, скрип пружин под тяжестью приноравливающегося тела, ласковые уговоры и чмоканье. И я, захлестнутый злыми, гадкими чувствами, которым теперь, сидя в темноте возле постели больной, мог свободно предаваться, - горькой обидой, болью и ожесточением, внимая этим звукам, постепенно умиротворился. Дыхание успокоилось, и я огляделся, увидев место, куда меня забросил случай, других людей и другой мир, исполненный надежды на будущее.

Когда полночь взорвалась криками «ура!», ревом клаксонов, гудением дудок и победными возгласами, вся эта праздничная вакханалия донеслась сюда, за закрытые окна, лишь слабым отголоском, а жизнь здесь шла своим чередом, издавая тихие звуки - слабый шорох проклюнувшихся птенцов.

Около часа, очнувшись и осознав мое присутствие, Мими прошептала:

- Что ты здесь делаешь?

- Просто мне некуда больше идти.

По детскому плачу она поняла, где находится, и загрустила. Из обращенных ко мне слов стало ясно, что она еще не знает, чем обернется ее поступок - победой или поражением, чего больше в сделанном ею выборе - силы или слабости. И она ли обвела судьбу вокруг пальца или судьба подставила ей подножку. Растерянность ее была естественна, особенно сейчас, под звуки детского плача и почмокивания, в суете хлопотливого и неусыпного материнского бдения.

- Так или иначе, думаю, ты попала в хорошие руки, - сказал я.

Я вышел поразмяться и походил по отделению, наблюдая через стекло младенческие лица, а потом, поскольку мне никто не мешал и не останавливал - сестры, по-видимому, урвав минутку-другую для праздничного застолья, встречали Новый год, - никем не замеченный, проник туда, где принимали роды и за стеклянными дверями отдельных клетушек лежали женщины в невыносимых мучениях: громадные животы, раздираемые схватками, лица, искаженные страданием. Особенно врезалось в память одно лицо - оно морщилось, собираясь в складки, а из раскрытого рта несся крик, громкий и протяжный: женщина на все лады честила и проклинала мужа за его похоть и то наслаждение, что привело ее на эту койку. Были и другие страдалицы, безудержно, бесстыдно вопившие, взывавшие ко всем святым и родной мамочке, судорожно цеплявшиеся за прутья кровати, рыдавшие или, наоборот, оцепенелые, с вытаращенными от ужаса глазами. Все это так меня поразило, что, когда ко мне подскочила сестра с вопросами, кто я и зачем явился, я не нашелся с ответом. И тут, совсем рядом, из шахты ближайшего лифта, донеслись крики.

Я стал ждать, когда он поднимется, считая цифры этажей, мелькавшие на стеклянной панели. Двери раскрылись, и передо мной возникла женщина на каталке с крохотным ребенком, родившимся либо по дороге в больницу - в такси или тюремном фургоне, - либо уже тут, в вестибюле; младенец был еще в крови и орал, надувая жилы, выгибая грудь и плечи; лысый, красный, он пачкал женщину своей кровью, а она, совершенно измученная, истощившая последние силы и нервы, тоже в голос рыдала, испуганно тараща глаза, как и ребенок, сжимавший руки в кулачки. Они казались символом извечной вражды, эти двое, приговоренные к противоборству. Каталку выкатили из лифта, она проехала совсем близко, чуть не сбив меня с ног, и плечо женщины мазнуло меня по руке.

- Что вам здесь надо? - возмутилась сестра, всем своим гневным видом показывая, что находиться в отделении не положено.

Я побрел назад и, увидев, что Мими дремлет и жар у нее, похоже, спал, выбрался из больницы, спустившись по лестнице, которую указал мне Каслмен. Я шел к машине, разметая подошвами снег над серой коркой льда.

Заведя мотор, я плохо представлял себе, где нахожусь и куда направляюсь. Снег пошел гуще, и я стал медленно кружить по улицам, надеясь выбраться на магистраль, и наконец очутился на Дайверси-бульвар, на безлюдной фабричной окраине неподалеку от северной речной протоки. И в тот момент, когда мысль о скором отдыхе показалась мне особенно отрадной, послышался хлопок - лопнула шина. На одном ободе я кое-как подвел машину к тротуару и выключил мотор. Чтобы открыть багажник, пришлось спичками отогревать замок, но, вытащив инструменты, я сообразил, что не знаю, как пользоваться домкратом. Он был нового для меня типа: я привык к полуосевым, как в машине у Эйнхорна. Но я тужился и пыхтел - ноги и пальцы рук совсем замерзли, в шею больно врезался крахмальный воротничок, - пока не бросил инструменты обратно и, заперев багажник, огляделся в поисках какого-нибудь теплого убежища. Все было закрыто, но, сориентировавшись, я определил, что нахожусь недалеко от дома Коблинов. Зная рабочий график Хаймана, я не постеснялся заявиться к нему в дом и разбудить.

Когда темноту холла прорезал желтый луч света и Коблин понял, кто названивал ему в дверь, он заморгал в совершенном изумлении.

- У меня машина встала на Дайверси, - объяснил я, - ну, я и подумал, что ничего страшного, если я загляну к вам, раз тебе все равно скоро на работу. _

- Нет, как раз сегодня на работу мне не надо. В праздники типографии закрыты. Но я не спал. Говард и Фридль недавно вернулись из гостей, я слышал. Проходи, ради Бога, и устраивайся. Садись на диван, я тебе сейчас плед принесу.

Исполненный признательности, я стащил мою жесткую мучительницу - рубашку и зарыл в подушки замерзшие ступни.

Коблин был в восторге.

- Вот удивятся они утром твоему сюрпризу! Братец Оги, подумать только! Здорово вышло, ей-богу. Анна будет на седьмом небе от счастья!

Разбуженный ярким утренним солнцем и шумом на кухне, я поднялся рано. Кузина Анна, которую Новый год не сделал аккуратнее, пекла блины, варила кофе и накрывала большой стол. Волосы ее посеребрила седина, лицо же, вместе со всеми его бородавками и волосками, наоборот, словно бы потемнело.

Она казалась хмурой и мрачной, но не от природного пессимизма - так выражалось ее волнение. Обняв меня и прослезившись, прочувствованно сказала:

- С Новым тебя годом, мальчик мой драгоценный! Желаю тебе счастья и одного только счастья! Ты так его заслуживаешь!

Расцеловавшись с ней и пожав руку Коблину, я сел с ними за стол.

- Чья это машина у тебя встала, Оги?

- Саймона.

- Ах, этого твоего фу-ты ну-ты братца!

- Не то чтобы совсем встала, просто шина лопнула, а я так замерз, что не смог ее сменить.

- Вот Говард проснется и поможет тебе.

- Не стоит беспокоиться, не надо.

У меня мелькнула мысль послать Саймону ключи - пусть побегает, покрутится и сам заберет машину. Но коварный этот план я все-таки отбросил. Я пил кофе, глядя в сверкавшее голубизной небо этого первого в году утра. Из окна виднелась греческая церковь на соседней улице. Луковка ее купола ярко блестела на фоне омытого снегом небесного простора: крест и маковка храма, земля и небо соединялись здесь воедино, а снег сглаживал все неровности, скрывал щели, белый, словно сахарный песок. Взгляд скользил вверх и, обнимая всю картину, устремлялся дальше, в глубокую чистую высь, и там замирал, отдыхая. Время не стоит на месте, а дни и времена года остаются неизменными, и мореплавателями, которых впервые исторгли на американский берег вздыбившиеся валами океанские воды и чьим взорам предстала долгожданная новая земля, небо над нею казалось таким же голубым и ничуть не ярче.

- Ужасно жалко, Оги, что Фридль не смогла приехать из Энн-Арбор на свадьбу твоего брата! У нее как раз были экзамены. Она теперь просто красавица. Говорю это не потому, что она мое дитя, а совершенно объективно. Ты скоро увидишь, какая она на самом деле, а пока посмотри фотографии. Вот это школьный снимок, а это она на благотворительном вечере в колледже, хозяйка бала… И она не просто красавица, Оги, она…

- Я знаю, что Фридль очень-очень милая девушка, кузина Анна.

- И зачем тебе только понадобились эти новые родственники брата! Грубая, неотесанная публика! Гляди, какие у нее умные глазки! Она развитая девушка. Когда вы были маленькими, она считалась твоей невестой. Ты так всегда и говорил.

Я чуть было не поправил ее: «Нет, это ты так говорила», - но сдержался и лишь хмыкнул в ответ, она же решила, будто я смеюсь от радостных воспоминаний, и тоже развеселилась, жмурясь и потирая ладони, и я не сразу понял, что смеется она сквозь слезы.

- Об одном только молю Господа Бога, чтобы успеть перед смертью увидеть мою девочку замужем за хорошим человеком.

- И с детишками.

- И с детишками. -

- Господи, да тащи же наконец блины, в тарелках-то пусто, - сказал Коблин.

Она торопливо бросилась к плите, оставив мне фотографии, и я занялся ими и лишь потом опять обратил взгляд в окно, в зимнее небо.

Назад: Глава 11

Дальше: Глава 13