Я хотел получить хотя бы приблизительное представление о численности намбиквара. В 1915 году Рондон оценивал ее в 20 тысяч человек, что, вероятно, было преувеличенной цифрой. В то время в каждой группе насчитывалось до нескольких сот членов, но собранные вдоль телеграфной линии сведения указывали на быстрое сокращение их численности. Около 30 лет назад известная группа сабане включала более 1000 человек; когда же группа наведалась на телеграфную станцию в Кампус-Новус в 1928 году, в ней насчитали всего 127 мужчин плюс женщины и дети. В ноябре 1929 года, когда группа разбила лагерь в Эспирру, там вспыхнула эпидемия гриппа, проявлявшегося в форме отека легких. За двое суток умерли 300 индейцев, а группа разбрелась, оставляя на своем пути больных и умирающих. От известных некогда 1000 сабане к 1938 году в живых остались всего 19 мужчин с женами и детьми. Чтобы объяснить такое резкое сокращение их численности, надо добавить, что несколько лет назад сабане начали воевать с некоторыми своими восточными соседями. Одна большая группа, обосновавшаяся в 1927 году неподалеку от Трес-Буритис, была уничтожена гриппом, за исключением шести или семи человек, из которых к 1938 году осталось в живых всего трое.

Группа индейцев тарунде, некогда самая значительная, в 1936 году насчитывала двенадцать мужчин плюс женщины и дети; из этих двенадцати мужчин к 1939 году остались четверо.

Как же дело обстояло теперь? Конечно, на всей этой территории насчитывается не более 2000 индейцев.

Я не мог и мечтать о систематической переписи из-за враждебности некоторых групп и их постоянного передвижения в сухой сезон. Но я попытался убедить своих друзей из Утиарити взять меня с собой в их деревню, организовав там предварительно нечто вроде встречи с другими группами, их родственниками или свойственниками. Тогда мне удалось бы оценить нынешнюю численность этого этноса и соотнести ее с той, что наблюдалась прежде. Я обещал захватить подарки, заняться обменом. Вождь намбиквара колебался: он не был уверен в приглашенных. Ведь если бы я со своими товарищами исчез в этом районе, над намбиквара надолго нависла бы угроза.

В конце концов он согласился при условии, что мы снарядим всего четырех быков, которые повезут подарки. Но даже и в этом случае нам придется отказаться от обычных троп в глубине заросших растительностью долин: животные не смогут там пройти. Поэтому мы отправимся через плато, двигаясь маршрутом, диктуемым обстоятельствами.

Это путешествие, которое было весьма рискованным, сегодня кажется мне комичным эпизодом. Едва мы покинули Журуэну, как мой бразильский товарищ обратил внимание на отсутствие женщин и детей среди сопровождавших нас индейцев. С нами шли только мужчины, вооруженные луками и стрелами. В рассказах о путешествиях подобные обстоятельства возвещают неминуемое нападение. Поэтому мы продвигались вперед со сложным чувством, проверяя время от времени, на месте ли наши револьверы и карабины. Но страхи наши были напрасными. К середине дня мы догнали остальную часть группы, которую предусмотрительный вождь отправил накануне, зная, что наши быки будут двигаться быстрее, нежели женщины, нагруженные корзинами и задерживаемые детворой.

Вскоре, однако, индейцы заблудились: новый маршрут оказался не столь простым, как представлялся. К вечеру пришлось остановиться в бруссе. Нам пообещали, что в пути будет достаточно дичи, но пасущееся на берегу источника стадо косуль при нашем приближении спаслось бегством. Индейцы рассчитывали на наши карабины и еды с собой не взяли, а у нас был лишь неприкосновенный запас, который было невозможно разделить на всех.

На следующее утро чувствовалось общее недовольство, явно направленное против вождя: его считали виновником дела, которое он затеял вместе со мной. Но вместо того чтобы отправиться на охоту или на поиски съедобных животных и растений, индейцы улеглись в тени укрытий, предоставив самому вождю искать решение проблемы пропитания. Вскоре он исчез в сопровождении одной из своих жен. Вечером оба вернулись с тяжелыми корзинами, доверху наполненными кузнечиками, за сбором которых они провели весь день. Хотя паштет из кузнечиков не слишком большое лакомство, все поели с аппетитом и вновь обрели хорошее настроение. На следующий день мы снова пустились в путь. Наконец мы добрались до места встречи. Это была песчаная терраса, нависающая над рекой, окаймленной деревьями, среди которых приютились огороды индейцев. Одна за другой прибывали семьи индейцев. К вечеру там собралось уже 75 человек, представлявших семнадцать семей. Они расположились под тринадцатью укрытиями. Мне объяснили, что к началу дождей все разместятся в пяти круглых хижинах, построенных с расчетом на несколько месяцев..

Создавалось впечатление, что многие индейцы никогда не видели белых. Их неприветливый прием и явная нервозность вождя говорили о том, что он их принудил к встрече. Мы не чувствовали себя спокойно, индейцы тоже.

Наступала холодная ночь; поскольку не было деревьев для гамаков, нам пришлось улечься на земле наподобие намбиквара. Никто не спал, ночь прошла в сдержанном наблюдении друг за другом. Было бы неразумно продолжать испытывать судьбу. Я убедил вождя без промедления приступить к обмену. И тогда произошло нечто, что вынуждает меня вернуться немного назад.

Намбиквара не умеют писать, да и рисовать тоже, разве что какие-то пунктиры и зигзаги на калебасах. Тем не менее, действуя, как у кадиувеу, я роздал им листы бумаги и карандаши. Сначала они не знали, что с ними делать. Но потом все занялись нанесением на бумагу волнистых или горизонтальных линий. Что же они хотели изобразить? Очевидно, они пытались писать, или, точнее, старались использовать карандаш так же, как я. Для большинства попытка на том и закончилась, однако вождь группы пошел дальше. Он, безусловно, понял назначение письма и потребовал у меня блокнот. Теперь он сообщает интересующие меня сведения не устно, а письменно — чертит у себя на бумаге извилистые линии и показывает их мне. Он даже сам себя вводит в некоторое заблуждение этой комедией: каждый раз, когда его рука заканчивает рисовать линию, он озабоченно изучает ее, будто надеясь понять ее значение. Затем на его лице выражается разочарование. Но он в этом не сознается, и между нами существует молчаливая договоренность: он делает вид, что его тарабарщина имеет смысл, а я — что разбираю ее. Устное объяснение следует почти сразу же, и это избавляет меня от необходимости задавать дополнительные вопросы.

Далее последовало вот что. Собрав всех своих людей, он вытащил из одной корзины покрытую извилистыми линиями бумагу и сделал вид, что читает. С нарочитым колебанием он искал в ней список предметов, которые я должен дать в обмен на предложенные подарки: такому-то за лук и стрелы — большой нож, другому — бисер для бус… Эта комедия продолжалась в течение двух часов. На что он надеялся? Может быть, обмануть самого себя? Нет, скорее изумить своих товарищей, убедить их в том, что товары отобраны при его посредстве, что он добился союза с белым и что ему открыты его тайны.

Я не стал вдаваться в происшедшее, мы хотели поскорее уехать, было очевидно, что самый опасный момент наступит тогда, когда все привезенные мной сокровища перейдут в другие руки. Мистификация, орудием которой я оказался помимо своей воли, создала нервозную обстановку. И мы поспешили в путь — как и прежде, с индейцами-проводниками во главе. Мой мул, страдавший от язвочки во рту, двигался медленно, а то и вовсе останавливался. На этой почве мы с ним все время ссорились. Я не заметил, как потерял направление и оказался один в бруссе. Что делать? В таких случаях, как рассказывается в книгах, дают о себе знать выстрелом из ружья. Я слезаю с мула и стреляю. При втором выстреле мне, кажется, отвечают, Я стреляю в третий раз. Это пугает мула, он пускается рысью и останавливается на некотором расстоянии.

Я освобождаюсь от своего оружия и фотоаппаратуры и складываю все это под деревом, заметив его местоположение. Затем бегу, чтобы схватить мула. Он подпускает меня совсем близко, но в тот момент, когда я хочу схватить его за поводья, снова пускается рысью. Этот маневр он повторяет несколько раз и увлекает меня все дальше. Придя в отчаяние, я делаю прыжок и хватаю его обеими руками за хвост. Удивленный происшедшим, он смиряется. Я снова сажусь в седло и отправляюсь за своим брошенным снаряжением. Но мы столько петляли, что я не могу его отыскать. Вконец расстроенный этой потерей, я решил тогда догнать остальных. Ни мул, ни я не знали, где они прошли. Я то выбирал какое-то направление, то отпускал уздечку, и тогда мул начинал кружить. Солнце садилось за горизонт, темнело, а у меня не было оружия, и я все время ожидал, что в меня выпустят залп стрел. Если не я, так мул уж наверняка представлял собой весьма желанную добычу для людей, которым приходится жить впроголодь. Погруженный в эти мрачные мысли, я ждал момента, когда сядет солнце, чтобы поджечь бруссу. Я почти решился на это, когда вдруг услышал голоса. Оказывается, как только было замечено мое отсутствие, двое намбиквара вернулись назад и шли по моим следам с середины дня, найти мое снаряжение было для них детской игрой. Ночью они привели меня в лагерь, где собралась вся община.

Под впечатлением этого нелепого происшествия я плохо спал и все вспоминал сцену с обменом. Видимо, индейцами намбиквара был заимствован лишь символ письма, тогда как его реальность оставалась им чуждой. Оно было им нужно скорее в социологических целях, нежели в интеллектуальных. Речь шла не о том, чтобы узнать, запомнить или понять, а о том, чтобы повысить престиж и авторитет одного лица. И об этом догадался один индеец, еще находящийся в каменном веке.

В деревне моих намбиквара своевольные люди оказались и самыми мудрыми. Те, кто отмежевался от своего вождя (после моего отъезда его оставило большинство соплеменников из-за его попыток разыграть карту цивилизации), смутно понимали, что вместе с письмом в их среду проникает и вероломство. Живя вдали от цивилизованного мира, они получили для себя отсрочку. И все-таки гениальность их вождя, сразу же понявшего ту помощь, которую могла оказать ему письменность, вызывала восхищение.

Этот эпизод привлек мое внимание еще к одной стороне жизни намбиквара: я имею в виду отношения между отдельными людьми и группами. Дальше я рассмотрю их более конкретно.

Когда мы еще находились в Утиарити, среди намбиквара разразилась эпидемия гнойного воспаления глаз. Эта гонококковая инфекция вызывала ужасные боли и слепоту, которая могла стать необратимой. На протяжении нескольких дней группа была полностью парализована. Индейцы врачевали друг друга водной настойкой из какой-то коры, которую капали в глаз с помощью свернутого трубочкой листочка. Болезнь распространилась и на членов экспедиции: сначала на мою жену, которая принимала участие во всех моих путешествиях, занимаясь изучением материальной культуры, а затем на большинство людей из отряда и на моего бразильского коллегу. Заболевание жены оказалось столь серьезным, что ее пришлось вывезти.

Двигаться вперед стало невозможно. Я оставил основной состав экспедиции на отдыхе и с ними врача для необходимого ухода, а сам добрался с двумя индейцами и несколькими мулами до станции Кампус-Новус, по соседству с которой были замечены несколько индейских групп. Я провел там пятнадцать дней, почти ничего не делая. В одичавшем плодовом саду я собирал полузрелую, твердую как камень, но душистую гуайяву и яркую, словно попугай, кажу, чья терпкая мякоть содержит вяжущий и чрезвычайно вкусный сок. Чтобы раздобыть пищу на обед, стоило только отправиться в расположенную невдалеке от лагеря рощу, там можно было подстрелить диких голубей. В Кампус-Новус мне повстречались две группы, пришедшие с севера в надежде получить от меня подарки.

Эти группы были настроены весьма агрессивно — и друг к другу и ко мне. С самого начала они скорее требовали, чем просили моих подношений.

Сперва в Кампус-Новус пришла одна группа, а также опередивший меня индеец из Утиарити. Он проявлял слишком большой интерес к одной молодой женщине из пришедшей группы, поэтому отношение к нему сразу испортилось. Он все чаше стал наведываться в мой лагерь, чтобы побыть в более доброжелательной обстановке; ел он тоже со мной. Это заметили, и однажды, когда он был на охоте, меня посетили четыре индейца, представлявшие нечто вроде делегации. Угрожающим тоном они предложили мне добавить яду в пищу моего гостя. Кстати, они захватили с собой все, что нужно: четыре трубочки, связанные хлопковой нитью и наполненные каким-то серым порошком. Меня это очень озадачило. Если бы я категорически отказался, то вызвал бы к себе враждебное отношение со стороны этой группы. Поэтому я решил преувеличить свое незнание языка и изобразил полное непонимание. После неудачных попыток меня уговорить, когда индейцы без устали повторяли, что мой подзащитный — какоре (очень злой) и что от него надо избавиться как можно скорее, делегация удалилась, демонстрируя свое неудовольствие. Я предупредил своего индейца, и он тотчас же исчез. Мне довелось увидеть его снова лишь через несколько месяцев, когда я вернулся в этот район, к счастью, на следующий день явилась еще одна группа индейцев, и первая обратила свою враждебность уже против них.

Встреча произошла в моем лагере, который был одновременно И нейтральной территорией, и целью всех этих перемещений. Моя позиция оказалась таким образом самой выгодной. Мужчины пришли одни. Очень скоро между вождями завязался долгий разговор или, точнее, сменяющие друг друга монологи, произносимые каким-то необычным ноющим и гнусавым тоном. «Мы очень раздражены! Вы наши враги!» — ныли одни. А другие отвечали примерно так: «Мы не раздражены! Мы ваши братья! Мы друзья! Друзья! Мы можем договориться», — и так далее. После обмена подобными фразами индейцы разбили общий лагерь рядом с моим. После нескольких песен и танцев, в ходе которых каждая группа умаляла значение собственного выступления, сравнивая его с выступлением соперника: «Люди тамаинде поют хорошо! А мы, мы поем плохо!»— ссора возобновилась. Споры вперемежку с песнями продолжались всю ночь. Иногда дело доходило даже до драки, причем некоторые индейцы выступали арбитрами. Мужчины старались завладеть луком и стрелами противника и спрятать их где-нибудь в стороне. Индейцы пребывали в крайнем напряжении, в состоянии сильного и сдерживаемого гнева. Иногда такие ссоры перерастают в более общие конфликты; однако на этот раз к утру все успокоились. По-прежнему в состоянии видимого раздражения, выразительно жестикулируя, противники принялись изучать друг друга: ощупывали ушные подвески, браслеты из хлопка, небольшие украшения из перьев и при этом быстро цедили сквозь зубы: «Дай… дай… смотри… это… это красиво!» Владельцы же украшений протестовали: «Это некрасивое, старое…» Такой осмотр с целью примирения означает завершение конфликта. Действительно, с него начинается новый вид отношений между группами: торговые обмены. Какой бы бедной ни была материальная культура намбиквара, предметы производства каждой группы высоко оцениваются за ее пределами. Восточные группы нуждаются в глиняной посуде и семенах; северяне считают, что их южные соседи изготовляют особенно ценные бусы. Поэтому вслед за встречами двух групп — если они протекают мирно — следуют взаимные подношения, то есть обмен товарами, и конфликт уступает место рынку. По правде говоря, наблюдая за происходящим, трудно было себе представить, что совершается обмен. Утром после ссоры каждый занимался своими обычными делами. Вещи переходили от одного к другому совершенно незаметно. Тот, кто подносил, передавал свой подарок почти неуловимым жестом, а тот, кто принимал, не обращал внимания на свое новое имущество. Таким образом обменивались извлеченный из коробочек хлопок и мотки ниток, куски воска или смолы, красная краска из биксы и раковины, ушные подвески, браслеты и бусы, табак и семена, перья и бамбуковая дранка для изготовления наконечников стрел, мотки пальмового волокна и иглы дикобраза, целые сосуды или их обломки. Это таинственное обращение товаров продолжалось полдня, после чего группы расстались. При обмене намбиквара полагались на щедрость партнера. Мысль о том, что вещь можно оценивать, спорить или торговаться, требовать или возвращать, была им совершенно чужда.

Я предложил одному индейцу большой нож в качестве платы за доставку сообщения одной соседней группе. При его возвращении я замешкался и не сразу отдал ему обещанное вознаграждение, думая, что он сам придет за ним. Ничего подобного. Назавтра я не смог его найти: он ушел, очень рассерженный, как сказали мне его товарищи, и я больше его не видел. Пришлось передать ему подарок через другого индейца.

Не удивительно, что после окончания обменов одна из групп удаляется недовольная своей долей; неделями перебирая свои приобретения и припоминая собственные подарки, она накапливает обиду, которая постепенно перерастает в агрессивность. Очень часто поводом для военных столкновений бывает именно это. Но естественно, существуют и другие причины, например похищение женщины или убийство. Однако группа, по-видимому, не обязана применять коллективные карательные меры за урон, нанесенный одному из ее членов. Тем не менее из-за враждебных отношений между группами эти поводы охотно используются, особенно если одна из них чувствует себя сильной. К военным действиям призывает один из воинов, который перечисляет свои претензии тем же тоном и в том же стиле, что и монологи при встречах: «Эй! Идите сюда! Пошли! Я рассержен! Очень рассержен! Стрелы! Большие стрелы!»

Нацепив по этому поводу пучки соломы бурити, раскрасившись красной краской и надев шлемы из шкуры ягуаров, мужчины собираются под предводительством вождя и танцуют. Совершается обряд гадания; вождь или колдун — в тех группах, где он имеется, — прячет стрелу где-то в бруссе. На следующий день ее ищут. Если она испачкана кровью, война предрешена, если нет — от нее отказываются. Нередко подобные походы заканчиваются совершенно мирно. У прошедшего несколько километров отряда возбуждение и энтузиазм падают, и он возвращается домой. Однако бывает, что войны претворяются в жизнь и могут оказаться кровавыми. Намбиквара нападают на заре и расставляют засады, рассеиваясь по бруссе. Сигнал к атаке передается от одной засады к другой с помощью свистка, который индейцы носят на шее. Этот инструмент, состоящий из двух бамбуковых трубок, связанных хлопковой нитью, издает звук, похожий на стрекотание кузнечика, и по этой причине носит то же название, что и это насекомое.

Боевые стрелы намбиквара похожи на те, с которыми охотятся на крупных животных, однако их копьевидный наконечник вырезан зубцами. Такие отравленные ядом кураре стрелы, которые обычно употребляются на охоте, здесь никогда не применяются. Ведь раненый способен избавиться от них, прежде чем яд успевает проникнуть в кровь.