Совокупность обычаев одного народа всегда отмечена каким-то стилем, они образуют системы. Я убежден, что число этих систем не является неограниченным и что человеческие общества, подобно отдельным лицам, в своих играх, мечтах или бредовых видениях никогда не творят в абсолютном смысле, а довольствуются тем, что выбирают определенные сочетания в некоем наборе идей, который можно воссоздать. Если составить перечень всех существующих обычаев, и тех, что нашли отражение в мифах, и тех, что возникают в играх детей и взрослых, в снах людей здоровых или больных и в психопатологических действиях, удалось бы создать нечто вроде периодической таблицы химических элементов, где все реальные или просто возможные обычаи оказались бы сгруппированы по семьям. Нам оставалось бы только распознать среди них те, что были действительно восприняты обществами. Подобные соображения особенно подходят к индейскому населению мбайя-гуайкуру, последними представителями которого являются ныне в Бразилии кадиувеу, а в Парагвае — тоба и пила-га. Их культура как нельзя более напоминает ту, которую наше общество воображало в одной из своих традиционных игр и образец которой так удачно представил Льюис Кэролл. Эти индейцы-рыцари походили на изображения игральных карт. Такую особенность подчеркивал уже их костюм: широкие в плечах и падающие жесткими складками туники и кожаные плащи, украшенные черными и красными узорами (ранние авторы сравнивали их с турецкими коврами), которые воспроизводили карточные орнаменты пик, червей, бубен и треф.

У них были короли и королевы, и, подобно королеве из «Алисы», эти дамы больше всего любили играть с отрезанными головами, которые им приносили воины. Знатные мужчины и знатные дамы развлекались на турнирах. От тяжелых работ их избавляли индейцы гуана, жившие в этих местах еще до их прихода и отличавшиеся по языку и культуре. Терено, последние представители гуана, живут в правительственной резервации, неподалеку от городка Миранда. Гуана обрабатывали землю и платили дань сельскохозяйственными продуктами сеньорам мбайя в обмен на их покровительство, попросту говоря, чтобы обезопасить себя от грабежа и расхищений, которыми занимались банды вооруженных всадников. Один немец, который в XVI веке отважился отправиться в эти места, сравнивал эти отношения с теми, что существовали в его время в Центральной Европе между феодалами и крепостными.

Общество мбайя состояло из каст. На вершине социальной лестницы находилась знать, которая делилась на две категории: крупная родовая знать и те, кто был лично пожалован титулом, обычно в том случае, если их день рождения совпадал с рождением ребенка знатного происхождения. Родовая знать, кроме того, разделялась на старшие и младшие ветви. Затем шли воины, лучших из которых после инициации принимали в члены братства, дававшего право носить специальные имена и пользоваться искусственным языком, образованным путем прибавления суффикса к каждому слову, как в некоторых жаргонах. Рабы шамакоко или другого происхождения и крепостные гуана составляли чернь, хотя эти последние восприняли для собственных нужд деление на три касты по образцу своих хозяев.

Знатные люди демонстрировали свое происхождение раскраской тела, выполненной посредством трафарета или татуировок и равнозначной гербу. Они полностью удаляли волосы на лице, в том числе брови и ресницы, и с отвращением относились к «братьям страуса» — европейцам с глазами в поросли волос. Мужчины и женщины показывались на людях в сопровождении свиты рабов и зависимых, которые заискивали перед ними, избавляя их от всех хлопот. Еще в 1935 году раскрашенные и увешанные подвесками старухи — они были лучшими рисовальщицами — объясняли, что вынуждены были оставить занятия изящными искусствами, так как лишились рабов, бывших у них в услужении. В Налике еще жили несколько прежних рабов шамакоко, теперь же их включили в общую группу, но относились к ним снисходительно.

Высокомерие этих сеньоров смущало даже испанских и португальских завоевателей, жаловавших им титулы «дон» и «донья». Говорят, что белые женщины могли не опасаться плена у мбайя, поскольку ни одному воину и в голову бы не пришло портить свою кровь подобным союзом. Некоторые дамы мбайя отказывались от встречи с супругой вице-короля по той причине, что якобы только королева Португалии была достойна общения с ними. Одна из них, почти девочка, известная под именем донья Катарина, отклонила приглашение губернатора Мату-Гросу посетить Куябу. Поскольку она уже достигла половой зрелости, этот сеньор — как она думала — сделал бы ей предложение, а она не могла ни вступить в неравный для себя брак, ни оскорбить его отказом. Индейцы мбайя были моногамны, однако девушки-подростки иногда предпочитали сопровождать воинов в их приключениях и служили им оруженосцами, пажами и любовницами. Что касается знатных дам, то они содержали чичисбеев, которые зачастую были и любовниками, причем мужья не удостаивали их проявлением ревности, чтобы не уронить свое достоинство. Это общество относилось весьма неприязненно к тем чувствам, которые мы считаем естественными; оно испытывало, например, отвращение к воспроизведению потомства. Аборты и детоубийство считались почти обычным делом, так что поспроизведение группы происходило главным образом за счет усыновления, а не рождения. Поэтому одной из главных целей военных походов была добыча детей. Согласно расчетам, в начале XIX века едва ли десять процентов членов группы гуайкуру принадлежали к ней по крови. Когда же детям удавалось появиться на свет, родители не воспитывали их, а отдавали в другую семью, лишь изредка навещая. Согласно обычаю, своих детей индейцы расписывали с головы до ног черной краской, называя их тем же словом, каким они назвали первых увиденных ими негров. Так содержались дети до четырнадцатилетнего возраста. Затем они проходили инициацию — их мыли и сбривали одну из двух концентрических корон волос, которые их до сих пор венчали.

Тем не менее рождение ребенка знатного рода давало повод к праздникам. Они устраивались на каждом этапе его роста: отнятие от груди, первые шаги, участие в играх и так далее. Глашатаи провозглашали титулы семьи и предсказывали новорожденному славное будущее; если в один день с ним рождался еще какой-то ребенок, он становился его «братом по оружию». Начинались попойки, во время которых подавался медовый напиток в сосудах, сделанных из рогов или черепов. Женщины же, обрядившись в доспехи воинов, изображали сражения. Сидящих в порядке старшинства знатных людей обслуживали рабы, которые не имели права пить, так как должны были в случае необходимости помочь господам облегчить свое состояние рвотой и позаботиться о них, пока те не заснут в ожидании восхитительных видений.

У этих Давидов, Александров, Цезарей, Карлов Великих, этих Рахилей, Юдифей, Паллад и Аргин, этих Гекторов, Ожье, Ланселотов и Лаиров вся гордыня держалась на уверенности в том, что их предназначение — повелевать человечеством. В этой уверенности их поддерживал один миф, известный нам лишь в отрывках.

Вот этот миф. Когда Гоноэньоди, верховное существо, решил создать людей, он сначала извлек из земли людей гуана, а затем другие племена. Первым дал в удел земледелие, вторым — охоту. Обманщик — это еще одно божество индейского пантеона — заметил, что про мбайя забыли, и вывел их из ямы. Поскольку, однако, все уже было роздано, они получили право на единственное еще свободное занятие — подавлять и эксплуатировать других. Существовал ли когда-нибудь более глубокомысленный «Общественный договор»?  Эти персонажи рыцарских романов, поглощенные своей жестокой игрой в престижность и власть в лоне общества, вдвойне заслуживающего название «бичующего», создали графическое искусство, стиль которого невозможно сравнить почти ни с чем из того, что нам оставила доколумбова Америка, и который походит разве что на изображения наших игральных карт. Я упоминал об этом, но теперь хочу описать удивительную особенность культуры кадиувеу. В племени, о котором у нас идет речь, мужчины — скульпторы, женщины — художницы. Мужчины вырезают из твердого, с синим оттенком гваякового дерева фигурки святых, о которых я рассказывал. Рога зебу, используемые как чашки, они украшают изображениями людей, страусов-нанду и лошадей; иногда они рисуют, но только листву, людей или животных. Привилегия женщин — роспись керамики и кож, а также рисунков на теле, в чем некоторые проявляют безусловно виртуозность. Лицо, а иногда все тело женщин кадиувеу покрыты переплетением асимметричных арабесок, чередующихся с тонкими геометрическими узорами. Первым эти узоры описал иезуит-миссионер Санчес-Лабрадор, который жил среди кадиувеу с 1760 по 1770 год, однако точно они были воспроизведены лишь век спустя Боджани. В 1935 году я сам собрал несколько сот узоров. Дело происходило так. Сначала я намеревался фотографировать лица, однако финансовые притязания красавиц племени быстро бы истощили мои денежные ресурсы. Поэтому я стал изображать лица на листах бумаги и просил женщин разрисовать их так, как они это сделали бы на своем лице. Успех был таким, что я отказался от собственных неумелых набросков. Художниц нисколько не смущали белые бумажные листы, что свидетельствует об индифферентности их искусства к естественному строению человеческого лица.

Казалось, что только несколько очень старых женщин сохраняли прежнее мастерство, и я долго пребывал в убеждении, что моя коллекция составлена из последних сохранившихся экземпляров. Каково же было мое удивление, когда два года назад  я получил книгу, иллюстрированную рисунками из коллекции, собранной через пятнадцать лет после меня одним бразильским этнографом! Его иллюстрации не только отличались таким же уверенным исполнением, что и мои, но и узоры очень часто были идентичными. В течение всего этого времени стиль, техника и источник вдохновения оставались неизменными, как и на протяжении сорока лет, прошедших между путешествием Боджани и моим. Этот консерватизм тем более замечателен, что он не распространяется на гончарное ремесло, которое, если судить по последним полученным и опубликованным образцам, находится в полном упадке. Таким образом, становится очевидным, что в местной культуре исключительное значение отводится рисункам на теле, и в особенности на лице.

В прежние времена узоры наносились татуировкой или краской, теперь остался лишь последний способ. Женщина-художник расписывает лицо или тело товарки, иногда мальчугана, тогда как мужчины предпочитают отказываться от этого обычая. Тонким бамбуковым шпателем, смоченным соком женипапо — сначала бесцветным, а после окисления сине-черным, — художница импровизирует, не имея ни образца, ни эскиза, ни какой-либо другой отправной точки. Она украшает верхнюю губу узором в форме лука, заканчивающегося с двух концов стрелами. Затем она или разделяет лицо вертикальной чертой, или рассекает его в горизонтальном направлении. Поделенное ка четыре части лицо свободно расписывается арабесками без учета расположения глаз, носа, щек, лба и подбородка, как бы на сплошной плоскости. Эти умелые композиции, асимметричные, но при этом уравновешенные, начинаются от какого-нибудь угла и доводятся до конца без колебания, без помарки. В них используются довольно простые мотивы, такие, как спирали, крюки в форме S, кресты, меандры и завитки, но все они сочетаются таким образом, что каждое творение обладает оригинальным характером. Среди четырехсот собранных в 1935 году рисунков я не заметил и двух похожих, но поскольку, сравнивая свою коллекцию с коллекцией, собранной позднее, я установил обратное, то прихожу к выводу, что исключительно обширный репертуар художниц все же закреплен традицией. К сожалению, ни мне, ни моим преемникам не удалось проникнуть в теорию, лежащую в основе их стиля: информаторы называют некоторые термины, касающиеся простейших узоров, но заявляют, что не знают или забыли все, что относится к более сложным украшениям. Либо они действительно работают на основе эмпирического умения, передаваемого от поколения к поколению, либо упорно хранят секрет своего искусства.

Сегодня кадиувеу расписывают себя исключительно из удовольствия, но прежде этот обычай имел более глубокое значение. По свидетельству Санчес-Лабрадора, представители благородных каст разрисовывали себе только лоб и лишь простолюдин украшал все лицо. Тогда этой моде также следовали одни молодые женщины. Он пишет: «Редко когда старые женщины тратят время на эти рисунки: они довольствуются теми, которые нанесли на их лицо годы». Миссионер встревожен подобным пренебрежением к творению создателя: почему индейцы искажают внешний вид человеческого лица? Он ищет объяснения: не для того ли они часами рисуют свои арабески, чтобы обмануть голод? Или сделаться неузнаваемыми для врагов? Как бы то ни было, он считает, что дело всегда сводится к стремлению обмануть. Почему? Даже миссионер, какое бы отвращение он к ним ни испытывал, отдавал себе отчет, что эти росписи имеют для индейцев первостепенную важность и что они являются для них в каком-то смысле самоцелью. Он изобличает поэтому людей, которые, забросив охоту, рыбную ловлю и семью, теряют целые дни на то, чтобы им разрисовали лицо. «Почему вы так глупы?» — спрашивали индейцы у миссионеров. «Почему же мы глупы?» — спрашивали те в свою очередь. «Потому что не раскрашиваете себя наподобие людей эвигуайеги». Чтобы стать человеком, необходимо было раскрасить себя; тот же, кто оставался в естественном состоянии, не отличался от животного.

Нет сомнения, что в наши дни живучесть этого обычая среди женщин объясняется соображениями эротического свойства. Женщины кадиувеу издавна пользуются известностью по обоим берегам реки Парагвай. Множество метисов и индейцев из других племен обосновались и женились в Налике. Этой привлекательностью женщины кадиувеу, возможно, обязаны росписи на лице и теле, во всяком случае ее усиливающей и придающей женщине нечто восхитительно вызывающее. Такая живописная «хирургия» производит на человеческом теле как бы прививку искусством. И когда Санчес-Лабрадор выражает в своем протесте мучительное беспокойство по поводу того, зачем «противопоставлять милостям Природы коварное уродство», он сам себе противоречит, поскольку несколькими строками ниже утверждает, что самые прекрасные ковры не смогли бы соперничать с этими рисунками. Никогда, безусловно, эротический эффект грима не использовался столь систематическим и сознательным образом.

Своими рисунками на лице, равно как и обычаем абортов и детоубийства, мбайя выражали все тот же ужас перед природой. Их искусство провозглашает высочайшее презрение к глине, из которой мы слеплены; в этом смысле оно граничит с грехом. Со своей точки зрения, как иезуита и миссионера, Санчес-Лабрадор оказался в высшей степени проницательным, видя здесь «когти дьявола». Он сам подчеркивает прометееву сторону этого искусства, описывая технику, в соответствии с которой индейцы покрывают свое тело узорами в форме звезд: «Таким образом, каждый эвигуайеги считает себя вторым Атлантом, который не только своими плечами и руками, но и всем своим телом поддерживает неумело вылепленную вселенную». А может быть, объяснение исключительного характера искусства кадиувеу состоит в том, что посредством его человек отказывается быть отражением божественного прообраза?

Рассматривая узоры в форме палочек, спиралей и буравчиков, которым в этом искусстве, по-видимому, отдается предпочтение, неизбежно возвращаешься к мысли об испанском барокко с его коваными железными деталями и имитацией мрамора. Уж не тот ли наивный перед нами стиль, который был заимствован у завоевателей? Как известно, некоторые темы индейцы переняли у них. Когда в 1857 году индейцы однажды впервые посетили военный корабль, зашедший в реку Парагвай, то уже на следующий день моряки «Мараканьи» увидели на их телах рисунки в форме якорей. Один индеец даже попросил изобразить на своем теле офицерский мундир, который был воспроизведен со всеми пуговицами, галунами, портупеей и выпущенными из-под нее фалдами. Все это доказывает, что у мбайя уже существовал обычай раскрашивать себя и они достигли в этом искусстве большой виртуозности. Кроме того, как бы редко ни встречался в доколумбовой Америке свойственный им криволинейный стиль, он имеет аналогии с археологическими материалами, найденными в различных местах континента, причем некоторые из них на много веков предшествуют открытию Америки. Это подтверждают культура Хоупвелл в долине реки Огайо и недавно обнаруженная в долине Миссисипи керамика племени кэддо, стоянки Сантарен и Маражо в устье Амазонки и культура Чавин в Перу. Уже сама эта географическая разбросанность является признаком древности.

Подлинная проблема состоит в другом. Когда изучаешь рисунки кадиувеу, сам собой напрашивается вывод — их оригинальность заключается не в основных мотивах, которые довольно просты и поэтому скорее всего были изобретены ими самими, а не заимствованы (одно, возможно, не исключает другого). Оригинальность проистекает из той манеры, в какой эти мотивы сочетаются друг с другом, она сравнима с результатом, с законченным произведением. Однако композиционные приемы слишком утонченны и систематичны, чтобы считать обоснованными предположения о том, что образцом для индейцев могло бы послужить искусство эпохи Возрождения. Следовательно, какова бы ни была отправная точка, это исключительное развитие следует объяснять свойственными ему самому причинами.

В свое время я пытался раскрыть некоторые из этих причин, сравнивая искусство кадиувеу с искусством других народов, где прослеживаются аналогии с ним: Древний Китай, северо-западное побережье Канады и Аляски, Новая Зеландия. Нынешняя моя гипотеза значительно отличается от предыдущей, но она не противостоит прежнему толкованию, а дополняет его. Как я тогда отмечал, искусству кадиувеу свойствен дуализм: это искусство создают мужчины и женщины, причем первые — скульпторы, вторые — художники; первые, несмотря на стилизацию, приверженцы изобразительного натуралистического стиля, тогда как вторые посвящают себя абстрактному искусству. Ограничиваясь рассмотрением этого последнего, я хотел бы подчеркнуть, что дуализм и в нем находит продолжение в нескольких планах.

Женщины используют два стиля; в основе того и другого лежат декоративность и абстракция. Первый стиль, геометрический, отдает предпочтение угловым фигурам, второй, свободный, — кривым линиям. Чаще всего композиции основываются на уравновешенном сочетании обоих стилей. Например, первый употребляется для каймы или обрамления, второй — для основного узора. Еще поразительней пример с глиняной посудой, где геометрическим узором расписывается горлышко, а криволинейным — брюшко, или наоборот. Криволинейный стиль охотнее используется для росписей на лице, а геометрический — для росписей на теле, если только в результате дополнительного подразделения каждая часть не расписывается узором, который сам включает сочетание обоих стилей.

Во всех случаях в законченной работе проявляется стремление к равновесию между разными принципами, в свою очередь тоже парными: узор, линейный в начале, в конце заполняет всю плоскость (в виде штриховки, какую применяем и мы, машинально рисуя). Большинство произведений основывается на чередовании двух тем, и почти всегда изображение и фон занимают примерно одинаковую площадь, так что композиция поддается двоякому прочтению. Наконец, в узоре часто соблюдается двойной, применяемый одновременно принцип — симметрии и асимметрии. Это выражается в форме противопоставленных друг другу регистров, которые редко бывают разделены или перерезаны, чаще они резко очерчены либо разбиты на четыре части или на восемь треугольников. Я намеренно пользуюсь геральдическими терминами, ибо все эти правила постоянно возвращают к мысли о геральдических принципах,

Продолжим анализ на одном примере: вот роспись на теле, которая кажется простой. Она состоит из волнистых и соприкасающихся друг с другом полос, образующих веретенообразные правильные поля, по фону которых рассеяны мелкие фигуры — по одной на каждом поле. Это описание обманчиво. Оно, возможно, и передает общий вид законченного рисунка, однако художница начинала не с того, что наносила волнистые линии, а затем украшала каждый промежуток мелкой деталью. Ее метод иной и более сложный. Она работает как мостильщик, образуя последовательные ряды с помощью одинаковых элементов. Каждый элемент состоит из сектора ленты, образованного вогнутой частью одной полосы и выпуклой частью смежной полосы, — это веретенообразное поле, посреди которого располагается одна фигура. Элементы наслаиваются друг на друга, как чешуя, и лишь в конце изображение приобретает равновесие.

Следовательно, стиль кадиувеу ставит нас перед лицом целого ряда сложностей. Прежде всего это дуализм, который проявляется в последовательных планах: мужчины и женщины, живопись и скульптура, изобразительность и абстракция, угол и кривая, геометрия и арабеска, горлышко и брюшко, симметрия и асимметрия, линия и плоскость, кайма и узор, фигура и поле, изображение и фон. Но эти противопоставления воспринимаются задним числом; они имеют статический характер. Динамика искусства, то есть способ, которым узоры изобретаются и выполняются, перекрывает лежащую в основе двойственность во всех планах, ибо первичные темы сначала нарушаются, затем заново складываются во вторичные темы. Через Них во временном единстве вмешиваются фрагменты, заимствованные у предыдущих тем, и они располагаются таким образом, что вновь появляется первоначальное единство, как под руками фокусника. Наконец, сложные узоры, полученные подобным способом, в свою очередь раскраиваются и сопоставляются посредством разделения на четыре части, как на гербах, где два узора распределяются между четырьмя углами щита, противопоставленными по два.

Здесь появляется возможность объяснить, почему этот стиль напоминает в чем-то самом неуловимом стиль наших игральных карт. Каждая карточная фигура имеет два назначения. Прежде всего она должна выполнять функцию, которая является двойной: быть предметом и состоять на службе диалога — или дуэли — между двумя партнерами, противостоящими друг другу. Она должна также играть роль, выпадающую каждой карте в качестве предмета какого-то собрания: это игра. Из такого сложного предназначения проистекает множество требований: симметрии, которая зависит от функции, и асимметрии, которая соответствует роли. Эта задача решается путем обращения к симметричной композиции, но по наклонной оси, что позволяет избегать полностью асимметричного решения, которое соответствовало бы роли, но противоречило бы функции, а заодно к обратного, полностью симметричного решения, приводящего к противоположному результату. Здесь также речь идет о сложной ситуации, основанной на двух противоречивых формах двойственности, которая разрешается в компромиссе путем вторичного противопоставления между идеальной осью предмета и осью фигуры, его представляющей. Однако, чтобы прийти к этому заключению, мы были вынуждены выйти за рамки анализа рисунка игральных карт: мы должны были задать вопрос — для чего они служат? И точно такой же вопрос рождается в отношении искусства кадиувеу.

Частично мы ответили на этот вопрос, или скорее это сделали за нас индейцы. Росписи на лице прежде всего придают личности человеческое достоинство; они совершают переход от природы к культуре, от «тупого» животного к культурному человеку. Затем, будучи различными по стилю и композиции в разных кастах, они выражают в сложном обществе иерархию статусов. Таким образом, они обладают социологической функцией.

Каким бы важным ни был этот вывод, его недостаточно, чтобы выразить оригинальные свойства искусства индейцев. Продолжим поэтому анализ социальной структуры.

Мбайя делились на три касты, каждую заботили вопросы этикета. Для знати и в определенной степени для воинов главная проблема заключалась в престиже. Судя по старинным описаниям, они были парализованы боязнью «потерять лицо», не оступиться и главным образом не вступить в неравный брак. Следовательно, подобному обществу угрожала опасность расслоения. То ли по собственной воле, то ли по необходимости каждая каста проявляла тенденцию замкнуться в себе в ущерб спаянности всего социального организма. В частности, кастовая эндогамия и умножение оттенков иерархии, должно быть, подрывали возможность союзов, отвечающих конкретным нуждам коллективной жизни.

Только так объясняется парадокс общества, противящегося продолжению рода, которое для защиты от опасностей внутреннего неравного брака пришло к практике расизма наизнанку — систематическому усыновлению врагов или чужеземцев.

В этих условиях показательно, что на окраинах обширной территории, контролируемой мбайя, на северо-востоке и на юго-западе встречаются почти идентичные формы социальной организации, несмотря на разделяющее их расстояние. Индейцы гуана в Парагвае и бороро в Центральном Мату-Гросу имели (а последние имеют сейчас) структуру, пронизанную иерархией, сходной с существующей у мбайя. Они были или остаются разделенными на три даоса, по поводу которых можно, по-видимому, сказать, что по крайней мере в прошлом они заключали в себе различные статуты. Эти классы были наследственными и эндогамными. Тем не менее опасность расслоения, которая, как говорилось выше, существовала у мбайя, частично компенсировалась как у гуана, так и у бороро разделением общества на две половины. У последних, как нам известно, такое разделение перекраивало классы. В то время как заключать браки между членами различных классов было запрещено, на эти половины накладывалось обратное обязательство: мужчина из одной половины обязательно должен был жениться на женщине из другой половины, и наоборот. Справедливо поэтому сказать, что асимметрия классов уравновешивается в каком-то смысле симметрией составляющих их половин.

Следует ли рассматривать эту сложную структуру, состоящую из трех классов и двух уравновешивающих их половин как действующую сообща? Может быть, заманчиво также разделить эти два аспекта и рассматривать один, как если бы он предшествовал второму. В этом случае найдется достаточно аргументов в пользу приоритета как классов, так и их половин.

Интересующий нас здесь вопрос другого порядка. Как бы кратко ни описал я общественную систему индейцев гуана и бороро, ясно, что в плане социологическом она имеет структуру, аналогичную той, что я выявил в стиле искусства кадиувеу. Мы и здесь имеем дело с двойственным противопоставлением. Во-первых, оно прежде всего проявляется в противопоставлении организации из трех элементов другой, бинарной, причем первая асимметрична, а вторая — симметрична; а во-вторых, в противопоставлении социальных механизмов, основанных либо на взаимности, либо на иерархии. Усилие, потребное для сохранения этих противоречивых принципов, влечет за собой деления и подразделения социальной группы на подгруппы — союзные и противолежащие. Подобно гербу, объединяющему на своем поле прерогативы, полученные по нескольким линиям, общество оказывается раскроено, разрезано, разделено на части, рассечено. Стоит посмотреть на план деревни бороро, чтобы заметить, что она организована на манер рисунка кадиувеу.

Значит, все происходит так, как если бы, оказавшись перед лицом противоречия своей социальной структуры, гуана и бороро сумели его решить (или скрыть) чисто социологическими методами. Возможно, у них уже существовало деление на половины, прежде чем они оказались в сфере влияния мбайя, так что сам способ находился в их распоряжении. Может быть, они позднее изобрели или заимствовали у других деление на половины, потому что аристократическая спесь была не столь уверенной у этих провинциалов; можно выдвинуть и другие гипотезы. Подобное решение не пришло к мбайя либо потому, что они его не знали (что мало вероятно), либо (это скорее) потому, что оно было несовместимо с их фанатизмом. Тем самым им не удалось разрешить свои противоречия или по крайней мере скрыть их от самих себя с помощью искусственно созданных институтов. Однако то средство, которое отсутствовало у них в социальном плане или которое они не полагали для себя возможным, не могло все же целиком от них ускользнуть. Оно скрытым образом продолжало их тревожить. А поскольку они не могли осознать его и осуществить в жизни, они начали грезить о нем. И не в прямой форме, которая натолкнулась бы на их предрассудки, а в измененной, по виду безобидной — в своем искусстве. Ибо, если этот анализ верен, тогда в конечном счете придется интерпретировать графическое искусство женщин кадиувеу, объяснить его таинственный соблазн и его с первого взгляда безосновательную сложность как иллюзию общества, ищущего с неутоленной страстью средство выразить символическим путем те институты, которые оно могло бы иметь, если бы его интересы и его суеверия не препятствовали ему. Да, велико очарование этой культуры, образы которой запечатлены на лицах и телах королев: словно рисуя их, они изображали золотой век, которого никогда не знали в действительности. И все же, когда они стоят обнаженные перед нами, это в такой же мере тайны золотого века, как их собственные нагие тела.