Задаваясь вопросом о природе мифологического мышления, Боас в 1914 г. пришел к заключению, что "существенная проблема" состоит в том, чтобы узнать, почему повествования, касающиеся людей, "выказывают настолько большое и постоянное предпочтение животным, небесным телам и другим персонифицированным природным явлениям" (Boas, р. 490). Действительно, такая проблема в качестве последнего остатка сохраняется в теоретических построениях по тотемизму, однако, как нам кажется, ее возможно разрешить.

Мы уже установили, что разнородные верования и обычаи, произвольно объединенные под названием тотемизма, не покоятся на идее существенного отношения между одной или множеством социальных групп и одной или множеством природных сфер.

Они сродни с другими верованиями и практиками, прямо или непрямо связанными с классификационными схемами, позволяющими уловить природный и социальный универсум в виде организованной целостности. Единственное различение, которое можно ввести между всеми этими схемами, сводится к предпочтению, которое никогда не бывает исключительным, того или иного уровня классификации.

Действительно, все уровни классификации характеризуются одной общей чертой: каков бы ни был уровень классификации, установленный данным обществом, требуется, чтобы оно позволило — и даже чтобы это подразумевалось, прибегнуть к другим уровням, аналогичным с формальной точки зрения привилегированному уровню и отличающимся от него лишь своим относительным положением в рамках глобальной системы отсчета, действующей посредством пары контрастов: между общим и частным, с одной стороны, и между природой и культурой, с другой стороны.

Ошибка приверженцев тотемизма заключалась в произвольном выкраивании одного уровня классификации: уровня, образованного отнесением к природным видам и приданием ему значимости института. Но, как и все уровни, данный уровень — один среди прочих, и нет никакого основания считать его более важным, чем, скажем, уровень классификации, основанной на абстрактных категориях, или чем уровень, использующий классы наименований. Значимо не столько присутствие либо отсутствие того или иного уровня, сколько существование «устойчивой» классификации, дающей той группе, которая ее принимает, интеллектуальный инструмент, средство попадания "в точку" на всех планах, от наиболее абстрактного до наиболее конкретного и от наиболее близкого культуре до наиболее природного плана.

Боас в своем уже упомянутом исследовании подвергал сомнению, что столь частое предпочтение, отдаваемое классификациям, вдохновленным природной моделью, может объясняться "отличительным и индивидуализированным характером животных видов… который позволяет легче — чем неразличимым членам человеческого вида — приписать им роли в повествовании" (L, с.). Нам все же представляется, что Боас здесь почти усмотрел одну важную истину. Чтобы признать ее, было достаточно, в противоположность часто утверждаемому положению, чтобы Боас не сводил сказку или миф к простому повествованию, а попытался отыскать за мифологическим дискурсом схему, образованную прерывистыми Оппозициями, лежащими в основе его организации. С другой стороны, естественная «различительность» биологических видов обеспечивает мышление не какой-то определенной и непосредственной моделью, а скорее средством подступа к другим различительным схемам, в свою очередь отражающимся в ней. В конечном счете, если зоологические и ботанические классификации используются чаще и охотнее, чем другие, то это может происходить по причине их промежуточного положения, на одинаковом логическом расстоянии от крайних классификационных — категориальной и сингулярной. Действительно, в понятии вида уравновешиваются точка зрения объема и точка зрения содержания: рассмотренный отдельно вид есть собрание индивидов, но по отношению к другому виду это система определений.

И это не все: каждый из этих индивидов, теоретически неограниченное количество которых образует вид, является неопределенным по объему, поскольку представляет собой организм — систему функций. Таким образом, понятие вида обладает внутренней динамикой: собрание, подвешенное между двумя системами, вид есть оператор, позволяющий (и даже обязывающий) перейти от единства многообразия к многообразию единства.

Как показано нами в другом месте (6, р. 133ff), Бергсон предвидел важную роль, которую, на основе своей логической структуры, сможет сыграть понятие вида в критике тотемизма. Но имеются все основания опасаться, что если бы ему пришлось уточнить свою интерпретацию, то он не ограничил бы ее субъективным и практическим аспектом отношения между человеком и миром природы, как это показывает случай с сотрапезником, спрашивающим "о том, что сегодня на завтрак", и любопытство которого полностью удовлетворяется ответом: "телятина"(31).

Поистине значимость понятия вида объясняется не столько склонностью практического агента растворять это понятие в роде, имеющем биологические и утилитарные основания (что вызывает в памяти применительно к человеку знаменитую формулу": "Именно трава вообще привлекает травоядное"), сколько его презумпцией объективности: разнообразие видов предоставляет в распоряжение человека наиболее интуитивный образ, дающий самое непосредственное выражение, которое можно постичь, конечной прерывности реального: это чувственное выражение объективной кодировки.

Действительно удивительно, что для объяснения разнообразия видов современная биология ориентируется на схемы теории коммуникации. Мы не можем заходить в ту область, проблемы которой вне компетенции этнологии. Но если верно, как это допускают биологи, что какие-то два миллиона ныне живущих видов следует интерпретировать в их анатомическом, физиологическом и этоло- гическом многообразии в зависимости от хромосомных формул, каждая из которых сводится к отличительной периодичности размещения четырех терминов в молекулярной цепи, тогда, вероятно, мы с полным основанием зависим от особого значения, признаваемого людьми за понятием вида. Мы, пожалуй, поймем, каким образом это понятие может обеспечить способ чувственного постижения объективно данного в природе сочетания и что деятельность ума и собственно социальная жизнь лишь заимствуют это понятие для создания новых таксономий. Относительно смутного обаяния, всегда и везде производимого на людей понятием вида, тайна которого была бы, таким образом, раскрыта, смутное обаяние, производимое тотемизмом на мышление этнологов, уже составит лишь частный случай.

Естественные науки длительное время считались относящимися к «царствам» (то есть к независимым и самостоятельным сферам, каждая из которых определялась собственными характеристиками), населенным существами или предметами, вступающими в особые отношения. Эта концепция в настоящее время уже изжила себя, но она все еще разделяется здравым смыслом и ей удалось сгладить логическую мощь и динамизм понятия вида, поскольку в этом свете виды выступают в качестве инертных и изолированных классов, замкнутых в границах соответствующих «царств». Общества, которые мы называем примитивными, не мыслят существование какого-то рва между различными уровнями классификации, они представляют их в качестве этапов или моментов непрерывного перемещения.

Хануну юга Филиппин разделяют мир на существа, которые можно либо нельзя назвать. Называемые существа разделяются на вещи, а с другой стороны, на людей и животных. Когда человек хануну произносит слово «растение», то исключено, что он имеет в виду камень или изготовленный предмет. Класс "травянистое растение" исключает, в свою очередь, другие классы растений, такие, как "деревянистое растение" и др. Среди травянистых растений выражение "перечное растение" — это дифференциал относительно "рисовое растение" и т. д. "Домашний перец" исключает "дикий перец", и "перец чилийский домашний" исключает "перец зеленый домашний"; наконец, "кошачий пенис" подразумевает индивидуальность, не зависимую от других пяти разновидностей, или taxa, различаемых туземной культурой в рамках группы домашних перечных (Conklin4).

Этот вид операций, представленный серией дихотомий, характеризуется следующим образом: "Среди растений хануну различают типы, которые не следует смешивать с понятием типа в ботанике, не располагающимся на том же самом уровне с точки зрения категорий, но которые тем не менее имеют с ним одну общую черту: эти типы являются взаимно исключающими. Наименования каждого из 1625 учтенных типов состоят из лексических элементов, число которых варьирует от 1 до 5.

Каждый тип отличается от прочих по меньшей мере одним элементом. Наиболее часта двучленная форма… Сходство между классификациями хануну и ботанической науки быстро уменьшается при приближении к более общим и более инклюзивным категориям (Conikin 1, р. 115–117; 162).

Действительно, классы, покрывающие линнеевские категории (перечное растение: Capsicum Sp. перец домашний: Capsicum annuum L., перец дикий: Capsicum frutescens L.), располагаются не на одном и том же уровне и не с одной и той же стороны дихотомической системы. И что особенно важно, сфера научной ботаники не предстает изолированной от народной ботаники, как ее практикуют садовники и домашние хозяйки; она вовсе не изолирована от категорий философии и логики. Расположенная на полпути между тем и другим, она позволяет переходить от одного к другому и концептуализировать каждый уровень с помощью кода, заимствованного на другом уровне (См. диаграмму).

[[Диаграмма отсутствует]]

Субанун, другое филиппинское племя, классифицируют болезни по тому же принципу. Они начинают с различения на раны и болезни кожи, которые подразделяют на «воспаление», «язву» и «лишай», а каждая из этих трех форм специфицируется с помощью нескольких бинарных оппозиций: простое — множественное, открытое — закрытое, тяжелое — легкое, поверхностное — глубокое, дальнее — близкое (Frake).

Из всех документальных материалов, приведенных в 1 и II главах, в сочетании с этими примерами обосновывается частота зоологических и ботанических таксономий, которые не образуют раздельные сферы, а делают совместный вклад в глобальную и динамическую таксономию, совершенно гомогенная структура которой — поскольку она состоит из последовательных дихотомий — обеспечивает единство. Из этой характеристики, во-первых, вытекает, что всегда возможен переход от вида к категории; далее, что не возникает никакого противоречия между системой (налагающейся сверху) и лексикой, чья роль становится преобладающей, по мере того как мы спускаемся по лестнице дихотомий.

Таким образом, проблема отношения между непрерывным и прерывистым получает оригинальное решение, поскольку универсум представлен в виде континуума, образованного последовательными оппозициями.

Эта непрерывность выступает уже в схеме, которая у индейцев пауни покоится на литургии сезонных обрядов: столбы хижины, где проходит празднование, подбираются, согласно их ориентации, из четырех пород дерева, раскрашенных в различные цвета, соответствующие направлениям, символизирующим времена года; их объединение образует год:

[[Схема отсутствует]]

Такой же эксплицитный переход от вида или от группы видов к системе качеств или категорий можно проиллюстрировать меланезийскими примерами.

Мы уже отмечали, что на Маватта, острове, расположенном в Торресовом проливе, кланы с именами животных сгруппированы согласно видам — в кланы суши или моря, воинственные или миролюбивые кланы. У киваи оппозиция людей саго и людей ямса выражается посредством двух эмблем: голой женщины и ромба, называемого также "мать ямса", — и это соответствует также смене времен года и режима ветров. На Тробриандских островах имеется соответствие, присущее каждому клану, между птицей, млекопитающим, рыбой и растением. Бинарные системы Соломоновых островов прибегают к двум птицам: дикий петух и птица-носорог, или к двум насекомым: палочник и богомол, или к двум божествам, воплощающим антитетические способы поведения: господин Мудрый и господин Неумелый (Frazer, vol. II, passim).

Итак мы видим, что, в зависимости от избранного кода, логическая строгость оппозиций может быть неравно выраженной, что не подразумевает тем самым различия в их характере. Хороший пример дают классификационные схемы сиу, поскольку они образуют множество вариаций вокруг одной общей темы, меняется лишь семантический уровень, принятый для означивания системы.

Все племена имеют круговое поселение, разделяющееся идеальным диаметром на две фратрии. Но у некоторых из них этот явный дуализм скрывает принцип трехчастности, символический материал которого изменяется от племени к племени: кланов виннебаго вдвое больше в одной из фратрий по сравнению с другой (8 и 4 соответственно); 10 кланов омаха точно поделены между фратриями, но в одной два вождя, а в другой — один; у осэдж в каждой фратрии насчитывается 7 кланов, но одна из фратрий делится пополам на подфратрии, тогда как другая остается гомогенной. Во всех трех случаях, каков бы ни был способ, которым реализуется оппозиция, именно фратрия верха, или неба, иллюстрирует простую форму, а фратрия низа, или земли, — сложную форму".

С другой стороны, и чтобы остановиться на системе фратрий, оппозиция верх / низ, если она и имплицируется во всех группах, то не всегда эксплицитно формулируется. Действительно, она оказывается обозначенной по-разному, либо одним способом, либо через сопоставление: небо / земля, гром / земля, день / ночь, лето / зима, правое / левое, запад / восток, мужское / женское, мир / война, мир-война / охрана порядка-охота, религиозная деятельность / политическая деятельность, создание / сохранение, стабильность / движение, сакральный / профанический… Наконец, касательно групп (либо в одной и той же группе — по обстоятельствам) на первый план выходит то бинарный аспект, то тернарный. Некоторые, подобно виннебаго, составляют их в систему из пяти, тогда как понка производят декомпозицию дуальной структуры в четырехугольную: земля и вода, огонь и ветер.

И у алгонкин можно подняться от множества, по видимости не значащего, из 40 или 50 кланов оджибве, но уже способного к перегруппировке в кланы млекопитающих, кланы рыб, кланы птиц — к более эксплицитной схеме могикан (где кланы были поделены на три фратрии, образованные соответственно кланами: волка, медведя, собаки, опоссума — в одной; малой черепахи, садовой черепахи, черепахи ила, угря — в другой; индюка, журавля, курицы — в третьей) и к схеме делаваров, до предела упрощенной, логика которой непосредственно видна, так как имеется три группы — волк, черепаха и индюк, с ясным соответствием земле, воде и воздуху.

Обширный корпус ритуалов осэдж, собранных и опубликованных ля Флешем, к чему мы уже обращались (с. 159), дает обилие иллюстраций, иногда являющихся демонстрацией взаимной превращаемости "конкретных классификаторов" — животных и растений и "абстрактных классификаторов", таких, как: числа, направления и стороны света. Так, лук и стрелы фигурируют в списке клановых наименований, но речь здесь идет не только об изготовленных предметах. Текст молитв и призываний показывает, что одна стрела окрашена в черный цвет, другая в красный и что эта оппозиция цветов соответствует оппозиции дня и ночи. Тот же символизм обнаруживается в раскраске лука — красной на его внутренней поверхности и черной на внешней. Стрелять из красного и черного лука, используя попеременно красную и черную стрелу, — это выражать бытие времени, измеряемого как таковое сменой дня и ночи (La Flesche 2, р. 99, La Flesche 3, p. 207, 233, 364–365).

Конкретные классификаторы не только служат транспортным средством в передаче понятий, но, в чувственной форме, они могут также свидетельствовать, что логическая проблема разрешена или что противоречие преодолено. У осэдж изготовление пары мокасин для служителя культа сопровождается сложным ритуалом. Такое особенное внимание, уделенное одному из элементов костюма, могло бы удивить, если бы анализ текстов не обнаруживал в мокасинах нечто иное, чем утилитарную функцию: мокасины (культурный объект) противопоставлены «злой» траве, которую пешеход мнет и давит; таким образом, они соответствуют воину, раздавливающему своих врагов. Однако в социо-космологической схеме у осэдж функция воина кон- нотирует фратрию земли, а к ней отнесена и трава. Итак, частная символика находится в противоречии с общей символикой, поскольку мокасины для первой — это «анти-земля», тогда как для второй они подобны земле. Тщательность ритуала проясняется, если подчеркнуть то, что хотелось бы назвать логической нестабильностью изготовленного предмета — нестабильностью, которую как раз временно сглаживает высоко ритуализированная техника изготовления (см. La Flesche 3, р. 61–67).

В мышлении осэдж общая и наиболее простая оппозиция наделена также и наибольшей логической силой, такова она у обеих фратрий: Ци'-зху — небо и Нон — га, подразделенная на собственно Хон'-га — твердая земля и Ва-зха'-зха — вода. Начиная с этого момента разворачивается сложная грамматика посредством системы соответствий с более конкретными или более абстрактными сферами, но в глубине их эта инициальная схема, действуя как катализатор, запускает кристаллизацию других схем — бинарных, тернарных, из четырех и более высокого порядка. Сначала стороны света, ибо в хижине для инициации небо и земля противопоставлены, как север и юг, а твердая земля и вода — как, соответственно, восток и запад.

Во-вторых, мистическая нумерология происходит из оппозиции четного и нечетного. Как уже указано нами в другой главе, число 6 принадлежит фратрии неба, число 7 — фратрии земли, их сумма — 13 соответствует, в космологическом плане, количеству лучей встающего солнца (которое есть полусолнце), а в социальном плане — количеству подвигов, которые должен записать в свой актив совершенный воин (получеловек), так как воинская функция — удел одной из двух фратрий, их соединение образует племя.

"Таким образом, качество и единство двух больших подразделений племени могут быть символизированы в виде человека или животного, но если подразделение Хон'-га всегда должно представлять правую сторону человека или животного, то подразделение Ци'-зху — левую сторону. Это понятие о дуальности и единстве природы отражалось не только в социальной организации: в прежние времена она была запечатлена в сознании индивидов в виде определенных поведенческих действий: гак, при начале ходьбы члены подразделения Хон'-га выставляли вперед правую мокасину, а члены подразделения Ци'-зху выставляли сначала левую мокасину" (La Flesche 3, р. 115).

Раскроем здесь скобку, чтобы подчеркнуть, что такая педантичная строгость в практическом применении логической схемы — не исключительный феномен. На Гавайях смерть вождя отмечалась неистовыми траурными манифестациями. Набедренную повязку участники манифестаций повязывали вокруг шеи, а не как обычно, на бедрах. Эта инверсия верха и низа в одежде сопровождалась сексуальной вольностью (и нет ни малейшего сомнения, что она её и означала). Важность оппозиции верха и низа выражалась в большом количестве запретов: накрывать сосуд, содержащий пищу, каким-либо предметом, на который возможно наступить или сесть; садиться либо ставить ноги на подушку, класть голову на подушку для сидения и, для женщин, использовать во время регул в качестве тампонов какие-либо иные лоскуты, кроме как от юбок, ниспадающих от пояса, и т. д.: "Когда я была маленькая, приверженцы традиций часто вспоминали об этом ужасном обычае белых людей менять местами сукно снизу и сукно сверху, как если бы они не знали, что то, что принадлежит верху (ма луна) должно оставаться наверху, а то, что принадлежит низу, должно оставаться внизу… Как-то в школе хула, руководимой моим кузеном 'Илала-'оле-о-ка'аху-ману, одна легкомысленная ученица драпировала плечо своим же платьем. Учитель строго упрекнул ее, говоря: "Что принадлежит верху, должно оставаться наверху, а что принадлежит низу, должно оставаться внизу" ("Ко луна, но луна но иа, ко лало но лало но иа") — (Handy and Pukui; р. 182; II, 12, 157).

Недавно проведенные исследования (Needham 3, Beidelman) показывают утонченность, с какой африканские племена Кении и Танганьики используют фундаментальную для них оппозицию между правым и левым (скорее, кажется, на уровне руки, чем на уровне ноги, но мы воздали должное особому вниманию, придаваемому осэдж нижним конечностям). Для выражения жестов любви мужчина кагуру использует левую руку, женщина кагуру — правую руку (иначе говоря, руки, являющиеся нечистыми соответственно для каждого пола). Первая плата целителю, без чего не начинается процесс лечения, делается правой рукой, а последняя — левой и т. д.

Бороро Африки, каковыми являются кочевые фульбе захельской нигерийской зоны(34), кажется, ассоциируют, подобно кагуру, правую сторону с мужчиной и — во временной последовательности — с предшествованием, а левую сторону — с женщиной и с тем, что следует после.

Симметрично, мужская иерархия идет с юга на север, а женская иерархия — с севера на юг. Отсюда следует, что в расположении лагеря женщина ставит в ряд свои калебасы в уменьшающемся порядке, помещая самую крупную с юга, тогда как мужчина привязывает своих телят в обратном порядке (Dupire).

Теперь вернемся к осэдж. Мы видели, что у них число 13, во-первых, сводит воедино социальные группы, правое и левое, юг и север, лето и зиму; вслед за тем оно специфицируется и логически развивается. В образе поднимающегося солнца, в котором созерцающий его человек почитает источник всей жизни (глядя, таким образом, на восток, что действительно помещает юг справа от него, а север слева), число 13 может символизировать единство двух терминов: 6 и 7, неба и земли и т. д.

Но поскольку оно относится к небесному светилу, то солярный символизм особенно влияет на фратрию неба. Отсюда возникают и другие конкретные спецификации числа 13, составленные для подгрупп другой фратрии: 13 отпечатков следа медведя, чтобы представить подвиги кланов твердой земли, 13 деревьев ивы — для кланов воды (La Flesche 3, р. 147).

Итак, «тринадцать» — выражение двойной человеческой целостности: коллективной, поскольку племя образовано двумя асимметричными фратриями (количественно: одна цельная, а другая разделена; и качественно: одной поручен мир, а другой — война); и индивидуальной, но равно асимметричной (правое и левое). В качестве целого это единство четного и нечетного, коллективного и индивидуального, социального и органического будет прилажено к действию тернарной космологической схемы: будет «тринадцать» небес, «тринадцать» земель и «тринадцать» вод. К этому кодированию посредством элементов добавится наконец кодирование посредством видов, где две группы, соответственно состоящие из 6 и 7 животных, расколются надвое с появлением пары антагонистов, доводя, таким образом, до 26 (как можно было это предвидеть) число единиц системы, взятых на наиболее конкретном уровне. 7 животных с их антагонистами образуют следующую картину:

Система из 6 животных — менее тесная. Она охватывает две разновидности совы, одна и другая противопоставлены еноту-полоскуну, самцу (соответственно молодому и взрослому), королевского орла, противопоставленного индюку; наконец, кажется, съедобную речную ракушку (раковина которой служит для изготовления перламутровых подвесок, символизирующих солнце), шерсть бизона (?) и небольшую курительную трубку (?).

Логическая структура — поначалу простая оппозиция — расходится, таким образом, пучком в двух направлениях: абстрактном, в виде нуме-рологии, и в другом — конкретном: сперва элементном, а затем видовом. На каждом уровне мгновенные замыкания в семантике позволяют непосредственно достичь наиболее отдаленных уровней. Но уровень видов, наиболее партикуляризированный из тех, что мы уже рассмотрели, не образует чего-то вроде предела или точки остановки системы: не спадая до инерции, этот уровень продолжает продвижение посредством новых детотализаций и ретотализаций, которые могут действовать в нескольких планах.

Каждый клан обладает "символом жизни" — тотемом или божеством, — имя которого он принимает: пума, черный медведь, королевский орел, молодой олень и т. д. Таким образом кланы взаимно определяются посредством дифференциального разрыва. Тем не менее каждый ритуальный текст закладывает отличительный выбор в систему из инвариантных характеристик, предположительно общую для всех видов: в каждом из них утверждается о виде то, что тот считает относящимся к нему, например, пума:

"Посмотри, внизу моих лап, они там черного цвета, Я сделал уголь из подошвы моих лап, Когда мелкие [люди] также сделают себе Уголь из кожи моих лап, Они всегда будут иметь уголь, который легко пройдет через их кожу во время того, как они будут следовать по пути жизни. Посмотри на верхушку моего носа, она черного цвета и т. д. Посмотри на кончики моих ушей, которые черного цвета и т. д. Посмотри на конец моего хвоста, он черного цвета и т. д." (La Flesche 2, р. 106–107).

Так каждое животное расчленяется на части, согласно закону соответствия (морда = клюву и т. п.), и эквивалентные части вновь группируются между собой, затем все вместе, соответственно одной и той же существенной характеристике: наличие «угольных» частей, ввиду роли покровителя, приписываемой осэдж огню и его продукту — углю, а вследствие чего, наконец, и черному цвету. Уголь, "черная вещь", становится предметом специального ритуала, который должны совершить воины перед тем, как отправиться сражаться. Если они пренебрегут тем, чтобы зачернить себе лицо, они утратят право возвестить о своих подвигах и претендовать на воинские почести (La Flesche 3, p. 327). Итак, имеем систему с двумя осями, одной — для различий, а другой — для сходств:

Аналитический демарш, позволяющий перейти от категорий к элементам и от элементов к видам, продолжается, следовательно, своего рода идеальным расчленением каждого вида, поступательно восстанавливающего целостность в другом плане.

Это двоякое движение детотализаций и ретотализаций осуществляется также в плане диахронии, как то показывают, в ритуале кануна, чудесные песни медведя и бобра (представляющих соответственно землю и воду), размышляющих о скорой зимней спячке и готовящихся к ней, согласно своим особым обычаям (здесь наделенным символическим значением), чтобы приход весны и восстановление своих сил выступали залогом долгой жизни, обещанной людям: "После того, как прошли шесть лун… медведь приступил к детальному обследованию своего тела". Перечисляются показатели похудания за время спячки (то есть уменьшенное тело, но, поскольку оно остается живым, это еще более свидетельствует о силе жизни: уменьшенная поверхность тела, пальцы скрючены, волосы сваляны, мышцы ослаблены, живот дряблый, ребра выступают наружу, вялые руки, отвислый подбородок, морщины вокруг глаз, облысевшая голова, редкая шерсть). Затем наносят отпечатки его следов, символы воинских подвигов, 6 с одной стороны и 7 с другой, после чего медведь не спеша уходит, чтобы "добраться до тех мест, где от солнечного жара воздух делается дрожащим" (La Flesche 3, p. 148–164).

Синхронная структура племени, как она выражается в разделении на три элементарные группы, сами поделенные на кланы-носители тотеми-ческих имен, — не что иное, мы это видели, как проекция происходящего во времени становления, которое мифы описывают, используя последовательность, в порядок одновременности.

Когда первые люди появились на земле (по этой версии, пришли с неба; по другой версии (Dorsey 1), их заставляют прийти из подземного мира), они принялись ходить в порядке прибытия: сначала люди воды, затем люди земли, наконец, люди неба (La Flesche 2, р. 59–60). Однако поскольку обнаружилось, что земля покрыта водой, они обратились с просьбой вывести их к обитаемым местам, сперва к водяному пауку, затем к плавунцу, потом к белой пиявке и, наконец, к черной пиявке (Ibid., р. 162–165).

Итак, мы видим, что ни в коем случае животное — «тотем» или его вид — нельзя понимать как биологическую сущность; благодаря двоякой характеристике: организма — иначе говоря, системы и эманации какого-то вида, который является термином в системе, — животное выступает концептуальным инструментом для множества возможностей, чтобы детотализировать и чтобы ретотализировать не важно какую сферу, расположенную в синхронии или в диахронии, конкретную или абстрактную, природу или культуру.

Собственно говоря, орла осэдж никогда не упоминают. Ибо, в соответствии с обстоятельствами, в разные моменты речь идет об орлах разных видов: королевский орел (Aquila chresaytos, L.); пестрый орел (тот же вид), лысый орел (Heliaeetus leucocephalus) и т. д. различного цвета: красного, белого, пестрого и т. д.; наконец, рассмотренными в различные моменты их жизни: молодой, взрослый, старый и т. д. Эта трехмерная матрица, подлинная система посредством зверя, а не зверь, как таковой, образует предмет мышления и обеспечивает концептуальный инструмент.

Не будь образ настолько тривиальным, мы попытались бы сравнить этот инструмент с домашним орудием, образованным крестовиной из металлических лезвий, служащих для разделки картофеля на дольки или на четвертинки: «предуготовленная» решетка применяется во всех эмпирических ситуациях, к которым она достаточно близка, гак чтобы у получаемых элементов при любых обстоятельствах удерживались определенные общие свойства. Число кусков не всегда одинаково, по форме они абсолютно идентичны, но они идут то от окружности к центру, то от центра к окружности…

Опосредствующий классификатор (и, с этой точки зрения, наиболее рентабельный и наиболее часто используемый) — уровень видов может расширять свою сеть вверх, то есть в направлении к элементам, категориям, и сжимать ее вниз, в направлении к именам собственным. Последний аспект будет рассмотрен подробно в следующей главе. Сеть, порождаемая этим двояким движением, сама вновь перекраивается на всех уровнях, так как имеется огромное число различных способов означить эти уровни и их разветвления: наименования, различия в одежде, рисунки или татуировки на теле, стиль жизни или манера действий, привилегии и запреты. Таким образом, каждая система определяется посредством референции к двум осям, горизонтальной и вертикальной, которые соответствуют до определенного момента соссюровскому различению между синтагматическими и ассоциативными отношениями". Но, в отличие от дискурса, у «тотемического» мышления как и у мифологического и поэтического мышления, как установил Якобсон(36) для последнего, принцип эквивалентности действует на двух планах. Не изменяя содержание сообщения, социальная группа может его кодировать в виде категориальной оппозиции: высокое / низкое, или элементной: небо / земля, или оппозиции видов: орел / медведь; иначе говоря, посредством различных лексических элементов. Чтобы обеспечить передачу содержания, социальная группа может равно выбирать среди многих синтаксических приемов: наименования, поведенческие действия, запреты и т. д., используемых по отдельности либо в ассоциации.

Не будь работа столь огромной, можно было бы предпринять классификацию этих классификаций. Тогда мы сопоставили бы системы по количеству используемых ими категорий — от двух до нескольких десятков — и по количеству и выбору элементов и измерений. Затем мы бы разделили их на макро- и микроклассификации; первый тип характеризуется возведением в ранг тотема большого числа животных и растительных видов (аранда признают таковыми более 400), а второй тип — тотемами, которые все вписаны, если можно так выразиться, в пределы одного и того же вида, как это имеет место в Африке у баньоро и бахима, кланы которых именуются по особенным типам коровы либо частям тела коровы: полосатая корова, коричневая корова, стельная корова и т. д.; язык, внутренности, сердце, коровьи почки и т. д. Системы равным образом различимы по числу их измерений; при этом у некоторых из систем — они чисто животные, у других — чисто растительные, а третьи прибегают к изготовленным предметам; наконец, некоторые прилаживаются к переменному числу измерений. Они могут быть простыми (одно название или один тотем на клан) или сложными, как в меланезийских племенах, определяющих каждый клан множеством тотемов: одна птица, одно дерево, одно млекопитающее, одна рыба. Наконец, системы могут быть гомогенными — так, например, у кавирондо, где тотемические списки образованы элементами одного и того же типа: крокодил, гиена, леопард, павиан, гриф, ворон, питон, мангуста, лягушка и т. д. И они также могут быть гетерогенными, как это иллюстрируют тотемические перечни батесо: баран, сахарный тростник, кость от вареного мяса, гриб, антилопа (общая для нескольких кланов), взгляд запрещенной антилопы, бритый череп и т. д.; либо некоторых племен северо-востока Австралии: сексуальная страсть, юность, различные болезни, оговоренные места, купание, соитие, изготовление копья, рвота, различные цвета, различные психические состояния, жара, холод, труп, привидение, различные принадлежности ритуала, различные изготовленные предметы, сон, понос, дизентерия и т. д..

Такая классификация классификаций вполне мыслима, но она стала бы реализуемой лишь при условии обработки столь многочисленных документов и учета столь варьирующих измерений, что, даже ограничившись обществами, по которым имеются достаточно богатые, точные и сопоставимые между собой сообщения, невозможно обойтись без помощи ЭВМ. Поэтому удовольствуемся упоминанием об этой программе, оставленной для этнологии будущего века, и вернемся к наиболее простым свойствам того, что для удобства назовем тотемическим оператором. Для оценки его сложности будет достаточно описать его с помощью диаграммы, рассмотрев в ней лишь малую часть ячейки, ибо мы заставим его начать на уровне вида и произвольно ограничим до трех количество видов и также количество частей тела (рис. 8).

Можно заметить, что сначала вид допускает эмпирические реализации: вид Тюленя, вид Медведя, вид Орла; каждый из них охватывает серию индивидов (равно уменьшенных до трех на диаграмме): тюлени, медведи, орлы. Каждое животное анализируется по частям: голова, шея, лапы и т. д., сгруппированным сначала в рамках каждого вида (головы тюленей, шеи тюленей, лапы тюленей), а затем вместе, по типу частей: все головы, все шеи… Последняя группировка восстанавливает модель индивидуума в его вновь обретенной полноте. Итак, целостность образует нечто вроде концептуального аппарата, фильтрующего единое в направлении многого, многое — в направлении единого, разнообразие — в направлении идентичности и идентичность в направлении разнообразия. Наделенная теоретически безграничным расширением по своему среднему уровню, она сжимается (либо распускается) к чистому постижению на двух вершинах, но в симметричных и взаимно инвертированных формах, подвергаясь при этом скручиванию.

Достаточно того, чтобы вилла стала замком, чтобы пушка, из которой ежедневно выстреливают в 9 утра, установила между ними нечто вроде действительной коммуникации. Так новая синтагматическая цепочка проистекает из системы парадигматических отношений. Решена практическая проблема — проблема коммуникации между обитателями виллы, но это достигнуто благодаря целостной реорганизации реального в воображаемое, где метафоры обретают значение метонимий, и наоборот.

Модель, служащая здесь иллюстрацией, представляет, очевидно, весьма малую частицу идеальной модели, поскольку число природных видов порядка двух миллионов, число воображаемых возможных индивидов — безгранично и поскольку количество частей тела или различенных и поименованных органов достигает в некоторых туземных лексиконах почти 400 (Marsh and Laughlin). Наконец, действительно нет человеческих обществ, которые не имели бы разветвленного инвентаря своего зоологического и ботанического окружения и не описывали бы его в специфических терминах. Возможно ли определить здесь порядок величины или границы? При обработке этнозоологических и этнобота-нических трудов мы замечаем, что за редким исключением учтенные виды и разновидности кажутся имеющими порядок в несколько сот, 300 и около 600. Но никакой труд в этом плане не является исчерпывающим, поскольку он ограничен временем, имевшимся в распоряжении исследователя для сбора материала, количеством информаторов и их компетентностью, наконец, компетентностью самого исследователя, широтой его познаний и разносторонностью его интересов. Итак, не рискуя ошибиться, можно постулировать, что реальная цифра должна быть ощутимо выше, что подтверждают лучшие из работ: "Хануну классифицируют свой локальный ботанический универсум на самом низком контрастном уровне (терминальном уровне), по более чем 1800 взаимно исключающим taxa — в народных знаниях, тогда как специалисты по ботанике подразделяют ту же флору — в терминах видов — не менее чем по 1300 taxa, определенных с научной точки зрения" (Conklin 4).

Этот текст этнографа, специалиста по проблемам таксономии, любопытно перекликается с одним замечанием Тайлора о философии раввинов: "…которая отводит каждому из 2100 видов растений, например, ангела, пребывающего, по своему предназначению, на небесной выси, и которая основывает на этой идее левитический запрет на смешение среди животных и растений" (Tyior, vol. II, р. 246).

На нынешнем этапе познания цифра 2000 выглядит вполне соответствующей в качестве порядка величины, нечто вроде порога, вблизи которого находятся этнозоологические или этноботанические возможности памяти и способности к определению, основанные на устной традиции. Было бы интересным узнать, обладает ли данный порог значащими свойствами с точки зрения теории информации.

Изучая недавно обряды инициации у сенуфо, один наблюдатель осветил роль 58 фигур, показываемых новичками в определенном порядке, которые образуют, так сказать, канву преподносимого им образования. Эти фигуры представляют животных и людей или символизируют типы деятельности. Каждая из них соответствует одному виду либо классу: "Старшие представляют неофитам определенное количество предметов… Этот набор, иногда весьма длинный, образует нечто вроде лексики символов, относительно которых указываются различные возможные виды действий. В наиболее продвинутых поро люди таким образом обучаются пользоваться идеографическими основами мышления, которое доходит до обретения поистине философского характера" (Bochet, р. 76).

Невозможно лучше сказать о том, что в системах этого типа существует постоянный переход, осуществляющийся в двух направлениях — от идей к образам и от грамматики к лексике. Из этого феномена, неоднократно нами подчеркнутого, возникает определенная сложность. Законно ли постулировать, как это имплицитно сделано (в чем можно было бы нас обвинить), что такие системы мотивируются на всех уровнях? Точнее, стоим ли мы перед подлинными системами, где образы соединены с идеями, а лексика с грамматикой посредством неизменно строгих отношений, или следует признать на наиболее конкретном уровне — уровне образов и лексики — определенную степень случайного и произвольного, что заставило бы сомневаться в систематическом характере целого? Проблема возникала всякий раз, когда мы пытались выявить логику клановых наименований. Однако мы показали в предыдущей главе, что почти всегда наталкиваемся на сложность, которая на первый взгляд может показаться непреодолимой: общества, стремящиеся образовать связную и отчетливую систему (где «отметка» системы состояла бы в наименованиях, поведенческих действиях или в запретах), суть также коллективы живых существ. Даже если осознанно либо неосознанно они применяют определенные правила заключения браков, что преследует цель поддержания постоянной социальной структуры и уровня воспроизведения, то эти механизмы никогда не действуют совершенным образом; кроме того, они находятся под угрозой войн, эпидемий, голода. Понятно, что история и демографическая эволюция всегда опрокидывают планы, замышляемые мудрецами. В таких обществах синхрония и диахрония вовлечены в постоянно возобновляющийся конфликт, из которого диахрония, кажется, всякий раз выходит победительницей.

В отношении только что поставленной проблемы эти рассуждения означают, что чем более мы нисходим к конкретным группам, тем чаще можно обнаружить произвольные различения и деноминации, объясняемые главным образом в зависимости от случайности и происшедших событий и которые не будут поддаваться никакому логическому упорядочиванию. "Все есть потенциальный тотем", — замечают по поводу племен северо-запада Австралии, включающих уже в число своих тотемов такие существа, как "белый человек" и «моряк», хотя первые контакты с цивилизацией восходят к недавней эпохе (Hemandez).

Некоторые племена Грут Айленда, на востоке Арнемленда, разделены на две фратрии, каждая из которых охватывает шесть кланов. Каждый клан обладает одним или несколькими причудливыми тотемами: ветры, лодка, вода, животные и растительные виды, камни. Тотемы- «ветры» связаны, вероятно, с ежегодными визитами островитян макас- сар, то же относится и к тотему «лодка», как доказывает миф, повествующий об изготовлении лодок людьми макассар на острове Бикертон. Другие тотемы заимствованы от туземцев внутренней части. Наконец, некоторые из тотемов почти отставлены, в то время как другие были введены недавно.

Вследствие этого, заключает автор описываемых наблюдений, было бы неосторожным усматривать в выборе и распределении тотемов усилие по концептуальной организации природного окружения в зависимости от дуальной схемы: "перечень… скорее происходит от исторически шедшего процесса приращения, чем от какого-либо систематического начинания". Существуют тотемические песни, вдохновленные знамени- тыми кораблями "Кора" и "Скиталец "и даже крупными транспортными самолетами типа «Каталина» (во время войны на территории одного клана была оборудована воздушная база). Такие факты все более побуждают признать, что исторические события могли стать источником некоторых тотемов, отчего и в языке рассматриваемых племен одно и то же слово обозначает тотемы, мифы и всякого рода красивый, редкий или любопытный предмет, такие, как красивая, особенно соблазнительная бусинка или маленький красивый пузырек из-под лекарства. В сторону случайности склоняют, помимо событий, эстетическое вдохновение и индивидуальная изобретательность (Worsley).

В первой главе книги мы несколько раз упоминали о роли эстетического воображения в разработке классификационных систем, о роли уже признанной теоретиками таксономии, которая, как пишет Симпсон, "есть также искусство" (Simpson, р. 227). Этот аспект проблемы нас вовсе не беспокоит, как раз напротив. Но что же следует думать об исторических факторах? Лингвистам издавна известна эта проблема, и Соссюр с большой ясностью разрешил ее. Сам Соссюр, выдвинувший принцип (который кажется нам сегодня не таким уж бесспорным) произвольного характера лингвистических знаков, допускает, что эта произвольность содержит в себе степени и что знак может быть относительно мотивированным. Это настолько верно, что можно классифицировать языки по относительной мотивированности их знаков: латинское inimicus мотивировано более сильно, чем французское ennemi (в котором не так легко узнается инверсия ami); и в каждом языке знаки не равно мотивированы: французское dix-neuf мотивировано, а французское vingt — нет.

Поскольку слово dix-neuf "напоминает о терминах, из которых оно составлено, и о других, с ним ассоциированных". Если бы иррациональный принцип произвольности знака применялся без ограничения, то "это привело бы к чрезвычайной усложненности, но удается ввести принцип порядка и регулярности в определенных частях массива знаков, в чем проявляется роль относительно мотивированного". В этом смысле можно говорить, что некоторые языки более лексикологические, а другие — более грамматические: "Не то чтобы «лексика» и «произвольное», с одной стороны, и «грамматика» и "относительно мотивированное", с другой стороны, всегда были синонимичны; но в принципе имеется нечто общее. Это как два полюса, между которыми движется вся система, два противоположных потока, совместно владеющих движением языка: тенденция к использованию лексикологического инструмента, немотивированного знака, и предпочтение, оказываемое грамматическому инструменту, то есть конструирующему правилу" (Saussure, р. 183).

Поэтому для Соссюра язык идет от произвольности к мотивированности(37). Напротив, системы, которые до сих пор нами рассматривались, идут от мотивированности к произвольности: концептуальные схемы (в пределе — простая бинарная оппозиция) постоянно взламываются, чтобы ввести туда взятые откуда-то элементы; и несомненно, что эти добавления часто имеют следствием модификацию системы. Иногда им не удается включиться в схему, и систематический режим оказывается разрегулированным или временно приостановленным.

Эта постоянная битва между историей и системой трагически иллюстрируется примером с 900 туземцами, оставшимися в живых из 30 австралийских племен, перегруппированных как попало в правительственном лагере, включавшем в себя (в 1943 г.) 40 жилищ — надзира- емые дортуары отдельно для мальчиков и девочек, школа, больница, тюрьма, лавки; миссионеры (в отличие от туземцев) могли там насладиться вволю: за четыре месяца прошли друг за другом нонконфор- мисты, пресвитериане, Армия спасения, англикане и римские католики…

Эти факты мы приводим не для полемики, а поскольку они делают совершенно невероятным сохранение традиционных верований и обычаев. Однако первым ответом туземцев на перегруппировку было принятие общей терминологии и правил соответствия для сведения воедино племенных структур, которые по всему задействованному региону имели в основании фратрии и секции. На вопрос о своей секции индивид мог, таким образом, ответить: "Я такой-то или такая-то на моем диалекте, поэтому здесь я — вунго".

Распределение тотемических видов по фратриям не кажется произведенным единым образом, что едва ли удивит. Однако больше поражает регулярность и сознание системы, с каким информаторы разрешают каждую проблему. За исключением одного региона, опоссум принадлежит фратрии вутуру. Пресная вода на побережье принадлежит фратрии янгуру, а во внутренней части — фратрии вутуру. Туземцы говорят: "Почти всегда холодная кожа присуща вутуру, а перья — янгуру". Из чего выводится, что фратрия вутуру обладает водой, ящерицами, лягушками и т. п., а фратрия янгуру — эму, утками и другими птицами. Но в случае если лягушка помещена во фратрию, альтернативную фратрии опоссума, на помощь призывается и другой оппозиционный принцип: оба животных перемещаются прыжками, и это сходство идет от того, что лягушка — «отец» опоссума; однако в матрилинейном обществе отец и сын принадлежат к противопоставленным фратриям: "Когда информаторы восстанавливают список тотемов каждой фратрии, они неизменно рассуждают следующим образом: деревья и птицы, устраивающие на них гнезда, принадлежат одной и той же фратрии; деревья, растущие у ручьев или на прудах и болотах, принадлежат той же фратрии, что и вода, рыбы, птицы и водяные растения: "Ястреб- перепелятник, индюк и все, что летает, действуют сообща. Змея [Python variegatus] ("ковровая змея") и ящерица-варан [Varanus Gould?] ("земляная гоанна") действуют сообща — они вместе путешествовали в давние времена…" (Kelly, р. 465).

Иногда оказывается, что один и тот же вид фигурирует в двух фратриях — так в случае с Python variegatus ("ковровая змея"); но туземцы различают четыре разновидности в соответствии с рисунком чешуи, и эти разновидности попарно разделяются между фратриями. То же самое для разновидностей черепахи. Серый кенгуру — это вутуру, красный — янгуру, но они избегают сражаться друг с другом. Другая туземная группа поделила воду и огонь между природными видами: опоссум, пчела и ящерица-варан (Varanus eremius? "песчаная гоанна") "владеют огнем"; Python variegatus ("ковровая змея"), Leipoa ocellata ("кустарниковый индюк"), яшерица и дикобраз "владеют водой". Некогда и в самом деле предки данной группы обладали огнем. а люди, жившие в чаще леса, имели воду. Первые присоединились ко вторым, и огонь и вода были поделены. Наконец, у каждого тотема имеется особое родство с породой дерева, ветка которого устанавливается на могилах, соответственно клану покойника. Эму владеет Bursaria sp.? ("самшит"), дикобраз и орел — некоторыми разновидностями акации ("бригалоу"), опоссум — другой акацией (кидьи), Python variegatus ("ковровая змея") — сандалом и ящерица- варан ("песчаная гоанна") — различными Stereulia? ("бутылочное дерево"). В западных группах умерших погребали либо лицом на восток, либо лицом на запад в зависимости от фратрии (L. с. р. 461–466).

Следовательно, хотя социальная организация и была редуцирована к хаосу по причине новых условий существования, навязанных туземцам, и светского и религиозного гнета, которому они подвергаются, спекулятивная установка продолжает существовать. Когда уже невозможно сохранить традиционные интерпретации, разрабатываются другие, которые, как и прежние, вдохновлены мотивациями (в соссюровском смысле) и схемами. Социальные структуры, некогда просто расположенные рядом в пространстве, теперь соотносятся, причем одновременно с животными и растительными классификациями, присущими каждому племени. В соответствии с тем, из какого племени происходят информаторы, они мыслят дуальную схему либо по модели оппозиции, либо по модели подобия и формализуют ее либо в терминах родства (отец и сын), либо сторон света (восток и запад), либо, наконец, по различиям и сходствам между природными видами. Они также осознают эти различные процедуры и стремятся сформулировать правила эквивалентности. Несомненно, что если бы процесс разрушения был прерван, то этот синкретизм смог бы послужить точкой отсчета новому обществу для разработки глобальной системы, все аспекты которой будут прилажены друг к другу.

Из этого примера видно, как магический динамизм, являющийся свойством системы, доходит до преодоления того, что, даже для Соссю- ра, не составляет антиномии. Помимо того что системы классификации, подобно языкам, могут неравно располагаться относительно произвольности и мотивированности без того, чтобы эта последняя перестала действовать, — дихотомический характер, который мы за ними признаем, объясняет, каким образом произвольные аспекты (либо представляющиеся нам таковыми, ибо разве можно когда-либо утверждать, что выбор, произвольный для наблюдателя, не мотивирован с точки зрения туземной мысли?) прививаются, без искажения, к рациональным аспектам.

Мы изобразили классификационные системы подобно «деревьям»; и рост дерева хорошо иллюстрирует только что упомянутое преобразование. В своей нижней части дерево, если можно так выразиться, мощно мотивировано: требуется, чтобы у него был ствол и чтобы он устремлялся вертикально. Нижние ветви уже содержат больше произвольности: хотя их количество, как можно предвидеть, ограниченно, но заранее не фиксировано, так же как и ориентация и угол отклонения от ствола у каждой из них; но эти аспекты все-таки остаются взаимосвязанными, поскольку крупные ветви, с учетом их собственного веса и веса других веток с листвой, которые они поддерживают, должны уравновесить силы, прикладываемые ими к общей точке опоры. Но по мере того как внимание переходит на выше расположенные этажи, доля мотивации ослабевает, а доля произвольности возрастает: уже не во власти ветвей верхушки ни поставить под угрозу устойчивость дерева, ни изменить его характерную форму. Их множественность и незначительность освободили их от первоначальных ограничений, а их общее распределение может объясняться и серией повторений, по все уменьшающейся шкале, какого-то плана, который также записан в генах их клеток, и как результат статистических флуктуаций. Умопостигаемая вначале структура, ветвясь, достигает своего рода инерции, или логического безразличия. Не противореча своей первоначальной природе, отныне она может испытывать действие множества меняющихся случайных событий, которые происходят слишком медленно, чтобы помешать внимательному наблюдателю идентифицировать ее и отнести к какому-то виду.