Книга: Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 - 1 августа 1944
Назад: Вместо предисловия
Дальше: Из книги Мип Гиз "Воспоминания об Анне Франк"

Дневник Анны Франк

12 июня 1942
Очень надеюсь, что смогу тебе все доверить так, как не доверяла еще никому, а от тебя жду помощи и поддержки.

 

28 сентября 1942 (публикуется впервые)
Ты мне очень помогаешь, ты и Китти. Вести дневник в письмах очень здорово, и часто я не могу дождаться свободной минутки, чтобы снова писать.
О, как я рада, что взяла тебя с собой!

 

 

Воскресенье, 14 июня 1942
Начну с того момента, когда увидела тебя на столе среди других подарков ко дню рождения. (То, что я накануне сама выбрала тебя в магазине, не имеет значения).
В пятницу 12 июня я проснулась в шесть утра. И не удивительно, ведь это был день моего рождения! Но встать так рано я не могла, так что пришлось усмирять свое любопытство до без четверти семь. Терпеть дольше было невозможно, и я спустилась в столовую, где меня радостно приветствовал наш кот Морши. В семь часов я заглянула к маме с папой, а потом в гостиную, чтобы рассмотреть подарки. Первым увидела тебя — мой самый лучший подарок.
Еще были букет роз и два букета пионов. От родителей я получила голубую блузку, настольную игру и бутылку виноградного сока, которое, по-моему, напоминает по вкусу вино (вино ведь тоже делают из винограда), настольную игру, баночку крема, 2.5 гульдена и талон на две книжки. Еще книгу "Камера Обскура", которую я, правда, поменяла, потому что она уже есть у Марго, домашнее печенье (испеченное, разумеется, мною, я — мастерица по печенью!), много сладостей и мамин клубничный торт. А также письмо от бабули, пришедшее именно в этот день, случайно, разумеется.
Потом за мной зашла Ханнели, и мы отправились в школу. На перемене я угостила учителей и учеников печеньем, а в остальном это был обычный школьный день. Вернулась домой я только в пять часов. Я была на уроке гимнастики, обычно меня к ней не допускают из-за частых вывихов рук и ног.
Но сегодня я, как именинница, даже имела право решать, во что мы будем играть, и я выбрала волейбол! Дома меня уже ждала Санна Ледерман и Ильза Вагнер. Ханнели Хослар и Жаклин ван Марсен пришли после физкультуры вместе со мной, поскольку мы учимся в одном классе. Ханнели и Санна были раньше моими лучшими подругами, и о нашей тройке часто говорили: "Вот идут Анна, Ханна и Санна". С Жаклин ван Марсен я познакомилась в еврейском лицее, и с тех пор она стала моей лучшей подругой. Ханнели теперь дружит с Ильзой, а Санна учится в другой школе, и дружит там со своими одноклассницами.
Девочки подарила мне прекрасную книжку "Голландские сказки и легенды", но по ошибке купили второй том, так что две другие подаренные книги я обменяла на первый. От тети Хелены я получила головоломку, от тети Стефани хорошенькую брошку, а от тети Ленни еще одну книжку "Каникулы Дэйзи в горах".
Сегодня утром, сидя в ванне, я мечтала о собаке той же породы, как Рин-тин-тин . Я бы тоже назвала ее Рин-тин-тин и всегда брала бы с собой в школу. Во время уроков она ждала бы меня в подвале, а в хорошую погоду — у стоянки велосипедов.

 

Понедельник, 15 июня 1942
Мой день рождения отмечали в воскресенье. Посмотрели фильм о Рин-тин-тине — все в полном восторге! Мне подарили две брошки, закладку и две книги. Но сейчас я хочу рассказать о своем классе и вообще о школе.
Начну с учеников. Бетти Блумендаль выглядит довольно бедно. Если не ошибаюсь, она живет на улице Яна Классена в западной части города. Никто из нас там не бывал. Она хорошая ученица, главным образом, благодаря своему прилежанию, но умной и сообразительной ее никак не назовешь. Она очень тихая девочка.
Жаклин ван Марсен считается моей лучшей подругой, но в действительности настоящей подруги у меня еще никогда не было. В начале мне казалось, что ею станет Джекки, но эти мечты, к сожалению, не сбылись.
Д.К. - девочка очень нервная, постоянно все забывает, и ее все время наказывают. При этом она милая и доброжелательная.
Е.С. - страшная болтунья, что часто действует на нервы. Если она тебя о чем-то спрашивает, то обычно хватает рукой за волосы или пуговицы. Мне говорили, что Е. терпеть меня не может. Что ж, невелика беда, и мне она мало симпатична.
Хенни Метс — веселая и приятная, но слишком громко говорит и часто ведет себя как маленький ребенок. Жаль, что Хенни дружит с Беппи, которая (нахалка и грязнуля!) влияет на нее далеко не лучшим образом…
И.Р. - вот о ком можно написать целую книгу! И. - скрытная, лицемерная, подозрительная и вообще противная девчонка! И при этом совершенно подчинила себе Джекки, что мне очень досадно… Чуть что, и И. разражается слезами, этакая неженка и воображала! Наша мадемуазель И. всегда права. Денег у ее родителей полно, шкаф ломится от элегантных нарядов, в которых И. похожа на взрослую даму. Мадемуазель воображает, что она красавица, и напрасно… Я просто ненавижу ее, и она отвечает мне тем же!
Ильза Вагнер — добрая и веселая, но может часами ныть об одном и том же. Ильза очень привязана ко мне. Она умна, но ленива.
Ханнели Хослар или Лиз, как ее обычно называют в школе, имеет очень своеобразный характер. Ее все считают застенчивой, зато у себя дома ей палец в рот не клади. Обо всех известных ей чужих секретах она рассказывает маме. Но я ценю Ханнели за открытость и честность, особенно в последнее время.
Эйфи де Йонг — девочка особая. Ей всего двенадцать лет, но она воображает себя взрослой дамой и обращается со мной, как с младенцем. Но всегда готова прийти на помощь, поэтому она мне нравится.
Х.З. - самая красивая в нашем классе, но при хорошеньком личике изрядная тупица. Боюсь, она останется на второй год, хотя не говорю ей этого, конечно.
Кстати, с Х.З. я сижу за одной партой.
А теперь после наших двенадцати девочек перехожу к мальчикам. О них можно сказать много, хотя по сути — мало.
Мауриц Костер — один из моих многочисленных поклонников, довольно стеснительный.
Салли Спрингер — порядочный нахал, и о нем ходят разного рода сомнительные слухи. Тем не менее, он мне нравится, с ним можно посмеяться!
Эмиль Боневит влюблен в Х.З., которая отвечает ему полным равнодушием… С ним всегда скучно.
Роберт Коен был когда-то в меня влюблен, но сейчас я его не выношу. Ханжа, плакса, враль и зануда и при этом чересчур самоуверенный.
Макс ван Фелде — типичный провинциал, но вполне подходящий, как сказала бы Марго.
Херман Коопман — невероятный нахал, так же как и Йоппи Беер, который только и знает, что бегает за девчонками.
Лео Блум, лучший друг Йоппи Беера, и у него такой же невыносимый характер.
Альберт де Месквита пришел к нам из шестой школы Монтиссори, где он из второго класса сразу перешел в четвертый. Очень способный.
Лео Слагер из той же школы, но далеко не так умен.
Ру Стоппелмон, маленький задира из Алмео, поступил в наш класс позже.
Ц.Н. делает все, что запрещено.
Жак Коцернот и Ц.Н. сидят как раз за нами и смешат нас (Х.З. и меня) до коликов.
Харри Схаап, пожалуй, самый достойный уважения мальчик в нашем классе. И к тому же он очень мил.
То же самое можно сказать о Вернере Йозефе, только он слишком тихий, отчего кажется скучным.
Сам Соломон — асоциальный тип и на редкость противный мальчишка! (при этом мой поклонник).
Аппи Рим — такое же ничтожество, хотя очень религиозный.
Что ж, на сегодня хватит. В следующий раз мне есть, что написать, точнее, рассказать тебе. И это меня очень радует!

 

Суббота, 20 июня 1942
Кажется, что вести дневник — совсем не мое занятие. Ведь до сих пор мне это и в голову не приходило, а главное, кому в будущем, в том числе, мне самой будет интересно жизнеописание тринадцатилетней школьницы? Но как бы то ни было, я люблю писать, а главное — становится легче, когда изложишь на бумаге свои горести и проблемы.
"Бумага все выдержит". Эта пословица однажды всплыла в моей голове, когда я, меланхолично, положив голову на руки, никак не могла решить — остаться мне дома или куда-то пойти — и в итоге не делала ничего.
Действительно, бумага терпелива, но я ведь не собираюсь кому-то дать почитать эту конторскую книгу с высокопарным названием «дневник»! Разве что только настоящему другу или настоящей подруге, а пока никто не относится ко мне серьезно. Это, в сущности, и побудило меня вести дневник: у меня нет подруги.
Об этом я должна написать подробнее, ведь кто поверит, что тринадцатилетняя девочка одинока в целом мире. А это, действительно, неправда, если взглянуть со стороны. У меня замечательные родители и шестнадцатилетняя сестра, я насчитала не менее тридцати знакомых, которые считаются моими подругами. Куча поклонников, которые глаз с меня не сводят, и даже пытаются во время уроков с помощью карманного зеркальца поймать мою улыбку. У меня много родственников и любящих тетушек, и в нашем доме всегда уютно. В общем, всего в избытке, но нет подруги! Со знакомыми я только веселюсь и дурачусь, но что-то мешает мне перейти с общепринятой и пустой болтовни на более глубокие и серьезные темы. Может, я сама такая недоверчивая? Вот почему мне нужен дневник. И чтобы моя воображаемая подруга стала более реальной, я вместо простого перечисления фактов буду обращаться в дневнике к ней, и дам ей имя: Китти.
О, моя биография! Как глупо было не начать с нее! Правда, ужасно неохота. Но иначе из моей переписки с Китти ничего нельзя будет понять.
Мой папа, несомненно, лучший отец в мире и добрейший человек, только в тридцать шесть лет женился на маме, которой тогда было двадцать пять. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а в 12 июня 1929 года появилась я. До четырех лет я жила во Франкфурте. Поскольку мы полнокровные евреи, отец в 1933 году эмигрировал в Голландию, где возглавил Опекту — предприятие по производству джемов. В сентябре к нему переехала мама, Эдит Франк-Холландер, а мы с Марго остались у бабушки в Ахене. Марго приехала к родителям в декабре, а я в феврале, как раз ко дню рождения Марго: меня в качестве подарка усадили на ее стол!
В Голландии я пошла сначала в детский сад, а с шести лет — в школу.
Когда я училась в шестом классе, нашей классной руководительницей стала директриса госпожа Куперус. В конце года мы со слезами распрощались друг с другом, потому что я, как и Марго, перешла в еврейский лицей.
Нашу жизнь омрачали постоянные волнения о родных и близких, оставшихся в Германии, где евреев унижали и преследовали. После погромов 1938 года два моих дяди, мамины братья, бежали в Северную Америку, а бабушка приехала к нам. Ей было тогда 73 года.
В мае 1940 года начались трудные времена: нападение Германии, капитуляция, оккупация и все больше бед и унижений для евреев. Законы, ограничивающие наши права, принимались один за другим. Евреи были обязаны носить желтую звезду, сдать свои велосипеды, не имели права ездить на трамваях и в автомобилях, даже собственных. Евреи могли посещать магазины только с трех до пяти и пользоваться услугами исключительно еврейских парикмахеров. Евреи не имели права появляться на улице с восьми вечера до шести утра. Им запрещалось ходить в театры, кино и другие подобные учреждения, а также — в бассейн, спортивные залы, на греблю, и вообще заниматься любым видом спорта в общественных местах. С восьми вечера евреи не могли сидеть в собственном саду или в саду у знакомых. Нельзя было ходить в гости к христианам. Учиться позволялось только в еврейских школах. Так мы и жили в ожидании новых запретов. Джекки говорила: "Боюсь браться за что бы то ни было, а вдруг и это нельзя?".
Летом 1941 года заболела бабушка. Ее готовили к операции, поэтому мой день рождения в том году так по-настоящему и не отметили, так же как и в 1940, когда немцы оккупировали Голландию. Бабушка умерла в январе 1942 года.
Никто не знает, как я любила и люблю ее, и как часто о ней думаю. Мой последний день рождения отмечали как бы и за два прошедших года. В память о бабушке мы поставили свечку.
Сейчас мы четверо живем неплохо. А сегодня, 20 июня 1942 года, я торжественно начинаю свой дневник.

 

Суббота, 20 июня 1942
Дорогая Китти!
Итак, начинаю сразу. В доме сейчас тихо, папы и мамы нет дома, а Марго ушла к своей подруге Трейс играть в пинг-понг. Я тоже последнее время увлекаюсь пинг-понгом, а недавно мы, пять девочек, создали свой клуб под названием "Маленький медведь минус два". Это нелепое имя было выбрано по ошибке. Очень хотелось придумать что-то особенное, и мы остановились на "Маленьком медведе". Мы думали, что в этом созвездии пять звезд, как и нас, членов клуба. Но потом выяснилось, что звезд семь, так что пришлось прибавить "минус два". У Ильзы Вагнер можно играть в пинг-понг в большой столовой, поэтому мы часто собираемся у нее. Мы все обожаем мороженое, а после игры его особенно хочется! Поэтому наши спортивные сборища часто заканчиваются походом в ближайшее кафе, куда разрешено ходить евреям — Дельфи или Оазис. Не важно, есть у нас деньги или нет. В Оазисе обычно очень много посетителей, и среди них всегда найдется поклонник или просто щедрый знакомый, готовый одарить нас таким количеством мороженого, которого хватило бы на целую неделю.
Тебе, наверно, странно, что я в моем возрасте уже говорю о поклонниках. К сожалению (впрочем, не всегда к сожалению), это в нашей школе обычное явление. Если какой-то мальчик вступает со мной в разговор и спрашивает разрешения проводить меня на велосипеде домой, то в девяти из десяти случаев я уверена, что он в меня влюбился, и теперь отбою от него не будет. Чтобы охладить его пыл, я равнодушно кручу педали, не обращая внимания на страстные взгляды. Если это не помогает, я нарочно роняю сумку, а когда молодой человек поднимает ее и подает мне, завожу беседу на нейтральную тему. Обычно поклонники безобидны и нетребовательны, но попадаются и такие, которые посылают воздушные поцелуи, а то и пытаются взять за руку. Тогда я действую решительно: останавливаюсь и заявляю, что нам дальше не по пути или притворяюсь глубоко обиженной и в красноречивых выражениях предлагаю наглецу удалиться.
Итак, Китти, фундамент нашей дружбы заложен, до завтра!
Анна.

 

Воскресенье, 21 июня 1942 г.
Дорогая Китти!
Весь класс в напряжении: скоро педагогический совет! Полкласса держат пари — кого переведут, а кого оставят на второй год. Я и Х.З. высмеиваем мальчиков с соседней парты: те готовы проспорить все карманные деньги, выданные на каникулы! Целый день только и слышишь: "да, нет, перейдет, останется". Х. бросает на них умоляющие взгляды, призывающие к тишине, я злюсь и ругаюсь, но те двое не унимаются. В нашем классе полно тупиц, и по-моему, каждый четвертый должен остаться на второй год. Но учителя — это самые своенравные люди на земле, что в данном случае может послужить нам на пользу.
За себя и моих подруг я не особенно боюсь. Вот только математика заставляет немного сомневаться. Подождем… Пока мы время от времени подбадриваем друг друга. Можно сказать, что со всеми преподавателями я в хороших отношениях. Всего их у нас девять — семь мужчин и две женщины.
Господин Кейслинг, учитель математики, долгое время злился на меня, из-за того, что я так много болтаю на уроках. Предупреждения следовали одно за другим, пока я не получила штрафную работу: сочинение на тему "Болтунья".
Скажите, пожалуйста, что же об этом можно написать? Я сунула школьный дневник в сумку и решила пока не ломать голову.
Дома, покончив с домашними заданиями, вспомнила о сочинении. Покусывая кончик карандаша, я задумалась. Конечно, можно отделаться пустыми словами и писать пошире, чтобы поскорее заполнить страницы. Но это может каждый. А убедительно доказать необходимость болтовни — настоящее искусство. Так я думала, думала, и вдруг мне пришла в голову блестящая идея. Вскоре сочинение на трех страницах было готово. В нем я приводила доказательства того, что привычка болтать — неотъемлемое свойство женского характера. Можно пытаться болтать поменьше, но отучиться полностью невозможно. Ведь и моя мама разговорчивая, я переняла это от нее, а как бороться с врожденными чертами?
Господин Кейслинг немало посмеялся над моими доводами, но так как я и на следующем уроке продолжала болтать, задал второе сочинение на тему: "Неисправимая болтунья". Это задание я тоже выполнила исправно и потом два урока вела себя безупречно. А на третьем не выдержала. В результате громогласно была объявлена тема третьего сочинения: "Болты, болты, болты — сказала мисс Трещотка".
Весь класс закатился от смеха. Я тоже смеялась, хотя моя фантазия на тему болтовни исчерпала себя полностью. Необходимо было придумать что-то новое, оригинальное. Моя подруга Санна, хорошая поэтесса, предложила написать сочинение в стихах. Я пришла в восторг. Господин Кейслинг задумал таким бессмысленным заданием проучить меня, а выйдет как раз наоборот.
Стихотворение получилось потрясающее! Речь в нем шла о маме-утке и трех утятах, которых папа-лебедь заклевал насмерть за чрезмерную разговорчивость.
Кейслинг хорошо понял намек и прочитал мое стихотворение вслух не только в нашем классе, но и других. С тех пор я могла свободно разговаривать на уроках, Кейслинг только посмеивался надо мной, но никогда больше не наказывал.
Анна.

 

Среда, 24 июня 1942
Дорогая Китти!
Невыносимо жарко, все вокруг потеют и отдуваются. А ведь мы должны в любые концы ходить пешком. Только сейчас я поняла, как славно ездить на трамвае, особенно открытом. Но нам, евреям, это удовольствие сейчас недоступно, и приходится бегать на своих двоих. Вчера днем мне нужно было к дантисту на улице Яна Лейкен, что довольно далеко от школы. На уроках я, кстати, буквально засыпала от жары. К счастью, по дороге кто-то все время предлагал питье. А ассистентка зубного врача — воистину золотой человек.
Единственное доступное нам средство передвижения — это паром. Паромщик на канале Йозефа Израелса никогда не отказывает. Нет, голландцев никак нельзя обвинить в наших бедах.
Ходить в школу надоело смертельно. Мой велосипед украли в пасхальные каникулы, а мамин мы отдал на хранение одной знакомой христианской семье. Но к счастью, приближаются каникулы, еще неделя, и все муки позади!
Вчера днем случилось что-то очень приятное. Когда я проходила мимо велосипедной стоянки, кто-то меня окликнул. Я оглянулась и увидела симпатичного мальчика, с которым накануне вечером познакомилась у Вильмы, моей недавней знакомой. Этот юноша ее троюродный брат. Вильма сначала показалась мне очень милой, такая она и есть, только слишком много болтает о кавалерах. Мальчик подошел ближе, и немного смущаясь, представился: "Хелло Зильберг". Я удивилась, не понимая, что ему нужно, но это скоро выяснилось.
Он предложил проводить меня до школы. "Что ж, — сказала я, — если тебе в ту же сторону, пошли". И мы отправились. Хелло шестнадцать лет, и по дороге он рассказывал всякие забавные истории.
Сегодня утром он опять ждал меня, так что продолжение следует.
Анна.

 

Среда, 1 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
До сегодняшнего дня не могла найти свободной минутки для дневника. В четверг провела целый день с друзьями, в пятницу к нам приходили гости, и в таком духе продолжалось до сегодняшнего дня.
Я и Хелло за эту неделю ближе узнали друг друга, он мне много рассказал о себе. Он родом из Гелзенкирхен, и живет здесь в Голландии у бабушки и дедушки. Его родители в Бельгии, но у него нет никакой возможности уехать к ним. У Хелло была подруга, Урсула. Я ее знаю: типичный образец кротости и скуки. С тех пор как Хелло встретил меня, он понял, что с Урсулой ему невыносимо скучно. Так что я как бы пробудила Хелло к жизни, вот уж не думала, что на такое способна!
В субботу у нас ночевала Джекки, но потом она ушла к Ханнели, и я скучала одна.
Вечером ко мне должен был прийти Хелло, но около шести он позвонил по телефону. Я сняла трубку и услышала его голос:
— Говорит Хелмут Зильберг. Позовите, пожалуйста, Анну.
— Я у телефона.
— Привет, Анна! Как поживаешь?
— Хорошо, спасибо.
— К сожалению, я сегодня вечером не смогу прийти, но хотел бы сейчас поговорить с тобой. Что, если я подойду через десять минут?
— Да, конечно.
— Пока, я уже иду!
Положив трубку, я быстро переоделась и слегка поправила волосы. После этого в нетерпении стояла перед окном, пока, наконец, не появился Хелло. Вот удивительно, что не я помчалась по лестнице, а терпеливо дождалась звонка.
Как только я открыла дверь, Хелло заговорил.
— Слушай, Анна, бабушка считает, что ты для меня слишком юная. По ее мнению, я должен общаться с Ловебахсами, но ведь ты знаешь, что между мной и Урсулой все кончено?
— Нет, я этого не знала. Вы, что же, поссорились?
— Нет, как раз наоборот. Я сказал Урсуле, что мы слишком разные, и поэтому нам лучше расстаться — не совсем, конечно, а сохранить дружбу. Что она всегда может приходить к нам в гости, и я бы хотел по-прежнему бывать у нее. Собственно, мне казалось, что Урсуле нравится другой парень, о чем я прямо ее спросил. Но это оказалось совсем не так. Теперь мой дядя говорит, что я должен извиниться перед Урсулой, с чем я совершенно не согласен!
Потому с ней сейчас совсем не вижусь, хотя на это есть и другие причины. Если послушать бабушку, то я должен встречаться с Урсулой, а не с тобой, но разумеется, я этого делать не собираюсь. У стариков какие-то свои допотопные представления о жизни, но мне до них нет дела. Хотя, конечно, я их уважаю и люблю. По вечерам в субботу я теперь свободен, а дома думают, что у меня в это время курсы резьбы по дереву. На самом деле я хожу в клуб сионистской партии. Мне бы такое никогда не позволили, так как бабушка и дедушка против сионизма. Я не отношу себя к сионистским фанатикам, а просто интересуюсь этим. Правда, в последнее время, там творится черте что, и я решил с этим кончить. Так что мы можем теперь видеться по вечерам в среду, а по субботам и воскресеньям — хоть целые дни.
— Нехорошо обманывать бабушку и дедушку.
— Любовь не знает запретов.
В тот момент мы проходили мимо книжного магазина Бланкефорт, и там я увидела Петера с какими-то друзьями. Он поздоровался со мной впервые за долгое время, что доставило мне немалое удовольствие.
В понедельник вечером я пригласила Хелло к нам, чтобы познакомить его с папой и мамой. Устроили чаепитие с тортом, печеньем и конфетами, но нам с Хелло было неохота чинно сидеть на стульях. Мы отправились гулять и вернулись только в десять минут девятого. Папа страшно рассердился, заявил, что такое совершенно недопустимо, и потребовал от меня обещания отныне быть дома не позже, чем без десяти восемь . В следующую субботу я приглашена к Хелло.
Вильма рассказала мне, что как-то вечером Хелло был у нее в гостях, и она спросила его: "Кто тебе больше нравится — Урсула или Анна?". На что последовал ответ: "Не твое дело". Однако перед уходом (у них весь вечер не было возможности поговорить вдвоем) Хелло сказал: "Безусловно, Анна, только никому не рассказывай! Пока!". И тут же исчез.
Хелло явно влюблен в меня, и для разнообразия мне это очень даже приятно. Марго сказала бы: "Какой славный мальчик". И я так думаю, и даже более того… А уж как мама его превозносит: "Красивый, воспитанный и любезный юноша!". Очень рада, что Хелло завоевал расположение всех моих домашних. К сожалению, не могу сказать того же о своих подругах. И Хелло в свою очередь считает их совсем детьми. И пожалуй, он прав. Джекки постоянно подшучивает надо мной. А ведь я вовсе не влюблена, он просто друг, но никто не хочет этого понять.
Мама часто интересуется, за кого я хочу выйти замуж, когда стану взрослой. Как бы она удивилась, если бы узнала, что за Петера! Еще бы, ведь я постаралась, чтобы подобное им и в голову не пришло. А на самом деле, я люблю Петера так, как никогда никого не любила. В глубине души я надеюсь, что Петер встречается с другими девочками, потому что не хочет признаться в своих чувствах ко мне. Наверно, теперь он думает, что я влюблена в Хелло. А это не правда. Хелло — лишь хороший товарищ, или, как иногда выражается мама — кавалер.
Анна.

 

Воскресенье, 5 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
Торжество по случаю окончания учебного года прошло прекрасно. И мой табель — совсем не такой плохой: одно «неудовлетворительно», пятерка по алгебре, а так в основном семерки, и еще две восьмерки и две шестерки. .
Дома все были очень рады. Должна объяснить, что мои родители занимают в этом отношении особую позицию. Им не так важно, какие у меня отметки. Главное, чтобы была здорова, хорошо себя вела и радовалась жизни. И если эти три пункта в порядке, то все остальное приложится. Но я сама не хочу плохо учиться. Тем более, в лицей меня приняли условно, поскольку я тогда еще не закончила седьмой класс школы Монтессори.
Но все еврейские дети должны были перейти в еврейские школы, так что господин Элте после долгих переговоров принял меня и Лиз Хослар. Лиз, кстати, тоже перешла, но ей предстоит еще нелегкая переэкзаменовка по геометрии. Бедная Лиз, ей не удается дома толком позаниматься: она делит комнату с маленькой сестренкой, которая постоянно играет и шумит — избалованный двухлетний ребенок! Когда Габи что-то не нравится, та заливается криком, и Лиз должна ее утешать, иначе раскричится мадам Хослар.
В такой обстановке нормально работать невозможно, и дополнительные уроки, которые Лиз получает в изобилии, не помогают. Домашнее хозяйство у семьи Хосларов очень сложное. Родители мамы Лиз, которые живут рядом, каждый день у них обедают. В доме есть служанка, господин Хослар рассеян до невозможности, а его жена всегда нервная и раздраженная. Сейчас она ждет третьего ребенка. Нескладная и неловкая Лиз в такой обстановке совсем теряется.
Моя сестра Марго тоже получила табель, как всегда блестящий. Если бы нам выдавали похвальные грамоты, то ее несомненно наградили бы — такая умница!
Отец последнее время часто дома, контора теперь редко нуждается в его услугах. Представляю, как неприятно чувствовать себя лишним! Теперь господин Кляйман стал главой Опекты, а господин Куглер управляет компанией по производству приправ "Гиз и K°", основанной только в 1941 году.
На днях гуляла с папой по нашему кварталу, и он вдруг заговорил о том, что нам предстоит поселиться где-то тайно, и что очень трудно будет жить — отрезанными от внешнего мира. Я спросила, почему он об этом говорит. "Анна, ответил он, — ты же знаешь, что мы уже больше года прячем у знакомых мебель, одежду, еду. Мы не хотим оставить все это немцам, а тем более — самим попасться в их руки. И чтобы этого не произошло, уйдем сами". "Но папа, когда же?" Он говорил так серьезно, что мне стало страшно. "Не думай об этом и положись на нас. Живи без забот, пока можешь".
Вот и все. О, пусть то, о чем говорил папа, произойдет очень нескоро!
Звонят, это Хелло!
Анна.

 

Среда, 8 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
Кажется, что с моей последней записи в воскресенье прошли годы. Столько всего произошло, как будто весь мир перевернулся. Но, Китти, ты замечаешь, что я еще жива, а это главное, как говорит папа. Да, Китти, я живу, но не спрашивай, где и как. Начну по порядку — с воскресенья, иначе ты ничего не поймешь. В три часа дня Хелло ушел от нас, а вечером мы договорились встретиться снова. Вскоре после его ухода кто-то позвонил в дверь, но я ничего не слышала, так как лежала и читала в кресле-качалке на веранде.
Вдруг в дверях появилась Марго, вся взволнованная. "Папе прислали повестку из гестапо, — прошептала она, — мама пошла к господину ван Даану". (Ван Даан — давний знакомый и компаньон отца). Я перепугалась ужасно, ведь все знают, что означает подобная повестка. Невольно представила себе концентрационный лагерь, тюремные камеры, неужели папу отправят туда? "Он, конечно, не поедет, — успокаивала меня Марго, — мама как раз решает с ван Даанами, можем ли мы уже завтра скрыться в нашем убежище. Ван Дааны переедут вместе с нами, и мы поселимся там всемером". Мы сидели и молча ждали маминого возвращения.
Говорить не могли от волнения о бедном папе, который ничего не подозревая, был в гостях в еврейской богадельне.
Вдруг позвонили в дверь. "Это Хелло", — вскричала я. "Не открывай", — Марго попыталась меня удержать, но это было лишним. Я услышала внизу голоса мамы и ван Даана, они разговаривали с Хелло. Тот ушел, а мама и ван Даан поднялись наверх. Они хотели поговорить друг с другом наедине, так что меня с Марго выставили из комнаты и строго наказали при каждом звонке смотреть в замочную щелку и никому не открывать кроме папы.
Мы ушли в нашу комнату, и тут Марго рассказала, что повестка пришла на самом деле не папе, а ей. Я испугалась еще больше и расплакалась. Марго всего шестнадцать лет, как можно забирать таких юных девушек? Но, к счастью, она останется с нами, ведь так сказала мама, и папа именно это имел в виду, когда говорил об убежище. Но когда и где мы спрячемся, в какой стране и городе, в каком доме или может хижине? Я задавала эти бесконечные вопросы, на которые пока не было ответа.
Мы с Марго принялись упаковывать сумки. Первым я вложила дневник, потом бигуди, носовые платки, учебники, расческу, старые письма. Я думала о том, что нами теперь будет, и запихивала в сумку всякую ерунду. Позднее я об этом не пожалела: воспоминания дороже платьев.
Наконец в пять часов вернулся папа. Мы сразу позвонили господину Кляйману и попросили его прийти вечером к нам. Ван Даан ушел, чтобы вскоре вернуться вместе с Мип. Они взяли с собой огромную сумку, и Мип унесла в ней кучу наших вещей: туфли, платья, куртки, белье, чулки. Она пообещала вечером прийти снова. После этого в нашей квартире установилась тишина, есть не хотелось никому, жара еще не спала, и все казалось странным и чужим.
Наш большой чердак мы сдавали Гольдшмидту, господину лет тридцати, с женой он был в разводе. Очевидно, в тот вечер ему нечем было заняться, вот он и околачивался у нас до десяти вечера. Мы никак не могли от него избавиться.
В одиннадцать пришли Мип и Ян Гиз. Мип работает в конторе отца с 1933 года, она и ее новоиспеченный супруг Ян — наши близкие друзья, которым мы полностью доверяем. И вновь туфли, чулки, книги и белье были погружены в необъятную сумку. В половине двенадцатого Мип и Ян исчезли.
Я устала страшно, и хотя знала, что это последняя ночь в нашем доме, сразу провалилась в сон. В пол шестого утра меня разбудила мама. К счастью, было уже не так жарко, моросил теплый дождь. Мы, все четверо, оделись так тепло, как будто нам предстояло переночевать в холодильнике. Это было необходимо, чтобы захватить с собой как можно больше одежды. Разве могли евреи в нашей ситуации появиться на улице с чемоданом? Я натянула на себя три рубашки, три пары брюк, поверх них — юбку, жакет, плащ, две пары чулок, осенние туфли, шапку, шарф и это еще не все! Я буквально задыхалась, но никто не обращал на это внимания.
Марго запихнула в портфель как можно больше учебников, взяла из чулана свой велосипед и уехала с Мип в неизвестном направлении. Я до сих пор понятия не имела, где же находится наше таинственное убежище…
В пол восьмого мы захлопнули за собой дверь. Единственное существо, с которым я могла попрощаться, был наш котенок Морши. Он теперь найдет пристанище у соседей. Об этом мы оставили записку господину Гольдшмидту.
Неубранные постели и стол, кусок мяса на кухонном столе — все говорило о том, что мы бежали сломя голову. Нам было безразлично, что подумают люди.
Мы спешили уйти и благополучно добраться до безопасного места. Продолжение завтра.
Анна.

 

Четверг, 9 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
Так мы и брели под дождем, папа, мама и я, с сумками и авоськами, наполненными всякой всячиной. Рабочие, направляющиеся на утреннюю смену, смотрели на нас сочувственно. На их лицах можно было прочитать, что они с удовольствием помогли бы нам, но не смеют из-за желтых звезд на наших куртках.
Когда мы вышли на шоссе, родители начали рассказывать мне о плане нашего бегства. Уже месяцы они уносили из дома вещи и одежду. 16 июля мы планировали скрыться. Но из-за повестки пришлось уйти раньше, так что наше новое жилище еще не совсем благоустроено. А само убежище располагается в папиной конторе. Посторонним это трудно понять, поэтому постараюсь объяснить. Служащих у отца немного. Господин Куглер, господин Кляйман, Мип и двадцатитрехлетняя стенографистка Беп Фоскейл были посвящены в наш план.
Работник склада господин Фокскейл, отец Беп и двое его ассистентов, ничего не знали.
Планировка дома такова: внизу находится большой склад, разделенный перегородками на отдельные рабочие помещения. В одном, например, перемалывают корицу, перец и другие приправы, в другом хранят запасы. Рядом со складом расположена входная дверь, за той еще одна дверца и лестница наверх. Поднявшись по ней, оказываешься перед стеклянными дверями с надписью «Контора». Основное помещение конторы — большой, светлый зал, обычно полон народу. Днем там работают Беп, Мип и господин Кляйман. Проходная комнатка с несгораемым шкафом и большим комодом ведет в маленький, душный и довольно темный кабинет. В прошлом он служил рабочим местом Куглера и ван Даана, а сейчас только Куглера. Туда можно попасть и с лестничной площадки, но никак не минуя стеклянной двери, открывающейся изнутри, но не снаружи. Пройдя через комнату Куглера, длинный коридор, мимо чулана с углем и поднявшись на четыре ступеньки, оказываешься в самой роскошной комнате дома — кабинете директора. Старинная мебель, линолеум, ковры, радио, дорогая лампа — шик-блеск, да и только! Рядом большая кухня с газовой колонкой и двухконфорочной плитой и туалет. Вот я и описала второй этаж. От него — лестница на третий, выходящая на площадку с несколькими дверями. За левой из них находятся кладовые с чердаком и мансардой. Из кладовых по крутой, настоящей голландской лестнице можно спуститься ко второму выходу на улицу.
А за правой дверью располагается задняя часть дома, которая и служит теперь нашим убежищем. Никто бы не подумал, что за простой серой дверцей скрывается столько комнат. Минуешь маленькую ступеньку, и вот ты внутри. Справа от входа крутая лестница наверх, слева маленький коридорчик и комната четы Франк. Комнатушка рядом — спальня и кабинет двух молодых барышень Франк.
Справа от лестницы комнатка с умывальником и отдельным туалетом, со вторым выходом в нашу с Марго спальню. А если поднимешься по лестнице, то удивишься еще больше, увидев большой и светлый зал. Это бывшая лаборатория, поэтому там есть плита, раковина и рабочий столик. Теперь она будет служить спальней супругов ван Даан, а так же общей гостиной и столовой. Крошечная проходная коморка поступит в распоряжение Петера ван Даана. Кроме того, есть чердак и мансарда, как и в передней части дома.
Вот я и закончила описание нашего замечательного убежища!
Анна.

 

Пятница, 10 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
Представляю, как я надоела тебе описанием нашего жилища! И все же считаю важным рассказать, где я обитаю и как там оказалась. А как мне там живется, ты узнаешь из следующих писем.
Но сначала продолжение рассказа о переезде. Как только мы вступили в наш новый дом на Принсенграхт 263, Мип сразу увела нас по лестнице в заднюю часть. Там уже ждала Марго, которая приехала на велосипеде гораздо раньше.
Всюду лежали вперемежку разные вещи и предметы — беспорядок, не поддающийся описанию! Мама и Марго, совершенно сломленные и обессиленные, улеглись на незастеленные кровати. Они и пальцем не могли пошевелить. А мы с папой, единственные работоспособные члены семьи, взялись за работу. Целый день разбирали коробки и укладывали вещи в шкафы, вбивали гвозди, наконец, застелили постели и смертельно усталые легли спать. Целый день мы не ели горячего, но это нас не беспокоило. Мама с Марго вообще не могли есть, а мы с папой были слишком заняты.
Во вторник утром снова принялись за дело. Беп и Мип принесли продукты, купленные по нашим карточкам, папа наладил затемнение, в общем, опять трудились целый день. Так что до среды у меня и времени не было задуматься о том, какие гигантские перемены произошли в нашей жизни. Сейчас я и отчиталась тебе обо всех событиях со дня нашего бегства и постепенно начинаю осознавать, что происходит в настоящем и что нас ждет в будущем.
Анна.

 

Суббота, 11 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
Отец, мама и Марго все никак не привыкнут к бою часов с башни Вестерторен — они бьют каждые четверть часа. Мне же этот бой ничуть не мешает, и даже приятен и привычен, особенно ночью. Конечно, тебе интересно, как мне нравится жизнь в нашем Убежище, но боюсь, что сама до сих пор толком этого не знаю. Думаю, что я себя здесь никогда не почувствую по-настоящему дома, но это не значит, что мне уныло или противно. Мне кажется, что я на каникулах, в какой-то своеобразной гостинице. Странная идея, не так ли? Но именно такое у меня чувство. А вообще наша часть дома — идеальное место, чтобы скрываться! Правда, сыровато немного и потолки косые, но вряд ли во всей Голландии найдутся беглецы, живущие в таком же комфорте.
Наша с Марго спальня выглядела весьма скучно и пусто. Но, к счастью, папа не забыл взять с собой мою коллекцию открыток и фотографий кинозвезд, которыми я обклеила все стены. И теперь комната выглядит, как картинка! Так что понемножку благоустраиваемся, а когда переедут ван Дааны, то из дерева, хранящегося на чердаке, мы смастерим стенные шкафчики и другие полезные вещи.
Мама и Марго понемногу приходят в себя. Вчера мама решила сварить гороховый суп, но заговорилась внизу, и горох превратился в уголь. Отмыть кастрюлю уже было невозможно.
А вечером мы все четверо спустились в директорский кабинет, чтобы послушать английское радио. Я так боялась, что кто-то нас услышит, что буквально умоляла отца вернуться. Мама тоже боялась, и мы с ней вместе ушли.
Вообще мы очень опасаемся, что в соседних домах нас заметят или услышат. В первый же день мы смастерили занавески. Хотя настоящими занавесками их назвать нельзя: они состоят из лоскутков различного цвета, структуры и формы, которые мы с папой кое-как сшили. Потом это произведение искусства мы кнопочками прикрепили к окну, и не снимем его до конца нашего пребывания здесь.
Справа от нас находится филиал фирмы Кега из Зандама, слева — мебельная мастерская. Так что после окончания рабочего дня там никого нет, но мы всегда должны быть чрезвычайно осторожны, чтобы снаружи нас никто не услышал. Марго даже запретили кашлять по ночам. У нее сильная простуда, и она вынуждена глотать кодеин в огромных количествах.
Очень радуюсь приезду ван Даанов во вторник. Станет уютнее и не так тихо. Тишина по вечерам, а особенно ночью действует так угнетающе, что я много отдала бы, если бы кто-то из наших попечителей ночевал у нас.
На самом деле, не так уж здесь ужасно, можно самим готовить еду и внизу в папиной конторе слушать радио. Господин Кляйман, Мип и Беп Фоскейл так много для нас делают! Они принесли много ревеня, клубники и черешни, так что скучать пока придется. К тому же есть много книг для чтения, и еще мы попросим купить для нас разные игры. Вот только в окно смотреть нельзя — под строгим запретом! И вообще мы должны всегда вести себя чрезвычайно тихо, чтобы нас не услышали в конторе.
Вчера у нас было работы невпроворот: помогать фирме «Опекта», а именно, вытаскивать из черешни косточки. Потом господин Куглер законсервирует ягоды, а из веточек мы делаем закладки для книг.
Меня зовут!
Анна.

 

28 сентября 1942 (публикуется впервые)
Все тяжелее осознавать, что мы никогда не можем выйти на улицу. И испытывать постоянный страх, что нас обнаружат и расстреляют. Не очень веселая перспектива!

 

Воскресенье, 12 июля 1942 г.
Дорогая Китти!
Как все были ласковы ко мне месяц назад, в день моего рождения! А сейчас я чувствую каждый день, как отдаляюсь от мамы и Марго. Например, сегодня я много работала, и все не могли мной нахвалиться, а пять минут спустя я им снова чем-то не угодила.
С Марго обращаются совсем по-другому, чем со мной! Вот, например, по вине Марго сломался пылесос, и к тому же мы целый день сидели без света. А мама всего лишь сказала: "Ах, Марго, ты не привыкла к уборке, откуда тебе знать, что пылесос нельзя тянуть за шнур". Марго что-то ответила, и история на этом закончилась.
А я сегодня хотела переписать заново мамин список покупок, ведь у нее такой неразборчивый почерк. Но мамочка этого не пожелала и задала мне основательную взбучку, и все ее поддержали.
Я чужая в своей семье, особенно в последнее время. Они так сентиментальны друг с другом, а мне лучше всего одной. При этом они часто повторяют: как уютно нам вчетвером, как хорошо вместе. Им и в голову не приходит, что я так вовсе не думаю. Только папа иногда понимает меня, но чаще он заодно с мамой и Марго. Не могу вынести, когда они в моем присутствии рассказывают что-то обо мне посторонним, например, что я недавно плакала или какая я разумная. Или, что ужаснее всего, говорят о Морши. Мне очень не хватает Морши — ежедневно, ежеминутно, и когда я думаю о нем, то часто не могу сдержать слез. Я так люблю милого Морши, что иногда строю несбыточные планы его возвращения к нам.
Мечтаю я здесь порой славно, ну а действительность такова, что сидеть нам в Убежище до окончания войны. Мы и думать не смеем, чтобы выйти на улицу и можем лишь принимать гостей: Мип, Беп Фоскейл, господина Фоскейла, господина Куглера, господина Кляймана, да еще его жену, но она никогда не приходит, потому что боится.

 

сентябрь 1942 (публикуется впервые)
Папа всегда такой милый. Он полностью понимает меня, и так хотелось бы откровенного разговора с ним, который бы не закончился, как обычно, моими слезами. Вероятно, виноват мой возраст. Об этом я могла бы много написать, да скучно.
До сих пор я записывала в дневнике свои мысли, и никак не доходят руки до забавных рассказов, которые когда-то будет приятно зачитывать вслух. С этих пор постараюсь быть не такой сентиментальной и больше писать о нашей повседневной жизни.

 

Пятница, 14 августа 1942 г.
Дорогая Китти!
Я тебя покинула на целый месяц. Но событий и новостей у нас не так много, чтобы писать ежедневно. 13 июля вселились ван Дааны. Мы их ждали четырнадцатого, но ситуация для евреев становилась все опаснее. Между 13-м и 16 июля ожидалось большое количество новых повесток, поэтому ван Дааны решили уйти на день раньше.
Утром в пол десятого, когда мы еще завтракали, явился Петер ван Даан, довольно неуклюжий, застенчивый и скучный. От его соседства многого ожидать не стоит. Полчаса спустя пришли госпожа и господин ван Дааны. Госпожа ужасно рассмешила нас, когда извлекла из шляпной коробки большой ночной горшок.
"Без него не представляю жизни", — заявила она, и горшок стал первым предметом, занявшим место под ее кроватью. Ее муж горшка не принес, зато притащил чайный складной столик.
В первый вечер мы обедали вместе, и через три дня уже казалось, что мы всегда так и жили: всемером, одной семьей. После нашего ухода в Убежище ван Дааны еще целую неделю жили обычной жизнью, так что им было, что рассказать.
Особенно нас интересовала наша квартира, и как к нашему исчезновению отнесся Гольдшмидт.
Вот, что рассказал господин Ван Даан: "В понедельник в девять часов нам позвонил Гольдшмидт и попросил прийти к нему. Я прибыл тут же и застал его в большом волнении. Он показал оставленное вами письмо и сказал, что собирается исполнить вашу просьбу о передаче кота на попечение соседей. Я, разумеется, одобрил его действия. Гольдшмидт очень боялся обыска, поэтому мы вместе прошли наспех по всем комнатам, понемногу убрали разбросанные вещи и привели в порядок обеденный стол. Вдруг я заметил на столе госпожи Франк открытый блокнот, в котором был записан адрес, где-то в Маастрихте. Я, конечно, знал, что блокнот был оставлен намеренно, тем не менее, отреагировал изумленно и испуганно и попросил Гольдшмидта немедленно сжечь «улику». До этого момента я постоянно делал вид, что ваше исчезновение для меня полная неожиданность. Но блокнот с адресом навел меня на хорошую идею.
"Господин Голдшмидт, — сказал я, — я догадываюсь, чей это адрес! Примерно полгода назад к нам в контору зашел офицер какого-то высокого чина, оказавшийся другом детства господина Франка. Этот офицер, кстати, проживающий в Маастрихте, обещал Франку помочь в случае нужды. Думаю, он сдержал слово, и теперь с его помощью Франки переберутся в Бельгию или Швейцарию. О последнем можете рассказать всем интересующимся друзьям и знакомым, только, пожалуйста, не упоминайте о найденном нами адресе!" После этого я удалился. Слухи, очевидно, распространились быстро: я потом сам от разных людей имел честь услышать мой же рассказ". Мы нашли все это очень забавным, но еще больше смеялись над силой воображения некоторых знакомых. Например, по показаниям семьи с площади Мервердеп мы, все четверо, проезжали рано утром мимо их дома на велосипедах. Другие видели своими глазами, как мы глубокой ночью садились в военный автомобиль.
Анна.

 

Пятница, 21 августа 1942 г.
Дорогая Китти!
Наше пристанище стало истинным убежищем. Сейчас часто устраивают обыски в поисках спрятанных велосипедов, поэтому господин Куглер решил ради безопасности установить на двери в нашу часть дома шкаф. Этот вращающийся шкаф, собственно, и стал нашей новой дверью. Смастерил его господин Фоскейл, которого уже посвятили в нашу тайну. И с тех пор он всячески старается помочь. Теперь, чтобы попасть вниз, надо сначала наклониться, а потом прыгнуть. В результате мы все с непривычки к низкой двери ходим с синяками на лбах. Чтобы смягчить удары, Петер прибил к стене валик. Посмотрим, действительно ли он поможет!
Занимаюсь я мало, ведь до сентября у меня каникулы. Потом папа намеревается давать уроки, но сначала необходимо приобрести учебники. Ничего особенного у нас не происходит. Сегодня Петер вымыл голову, но разве это событие? У меня часто размолвки с господином ван Дааном. И я не могу вынести, что мама обращается со мной, как с ребенком. А вообще наша жизнь постепенно налаживается. Петера я по-прежнему нахожу мало симпатичным:. зануда, лентяй. Валяется целый день в кровати, иногда немного столярничает, и снова — на покой. Вот балбес!
Мама прочитала мне сегодня утром очередную гадкую проповедь. У нас совершенно противоположные взгляды на жизнь! Папа — сама доброта, но случается, что и он сердится на меня.
Погода теплая и солнечная, и вопреки всем невзгодам мы нежимся в шезлонгах на чердаке.
Анна.

 

1 сентября 1942 (публикуется впервые)
Господин ван Даан любезнее ко мне в последнее время, что, разумеется, не вызывает у меня возражений.

 

Среда 2 сентября 1942 г.
Дорогая Китти!
Господин и госпожа ван Даан ужасно поссорились. Я до сих пор не видела ничего подобного и представить не могу, что мама с папой смогли бы так друг на друга кричать. Повод ссоры настолько ничтожен, что и упоминать о нем нет смысла. Но о других судить трудно.
Жалко Петера: он находится меж двух огней. Но с другой стороны Петера трудно принимать всерьез, такой он изнеженный и ленивый. Вчера, например, ужасно беспокоился из-за своего языка, который вдруг приобрел синий цвет.
Загадочный симптом исчез так же стремительно, как появился. Но бедняга обмотал шею шарфом и жаловался на прострел в спине. К тому же сердце, почки и легкие у него побаливают… Ну и ипохондрик! (ведь, кажется, так это называется?).
Отношения мамы и госпожи ван Даан, скажем прямо, не очень. А причин для недовольства достаточно, например, госпожа забрала из общего платяного шкафа почти все свои простыни, оставив лишь три. Она, по-видимому, решила, что маминого постельного белья вполне хватит для общего пользования. Боюсь, ее ждет разочарование, поскольку мама теперь последовала ее примеру! Мадам весьма недовольна тем, что пользуются ее сервизом, а не нашим. Она все пытается разузнать, где же хранятся наши тарелки. А они гораздо ближе, чем она думает: на чердаке, в картонных коробках, заваленные рекламными плакатами Опекты. И останутся там, пока мы здесь живем, что очень разумно!
Ведь я такая неловкая, вот вчера разбила глубокую тарелку из сервиза ван Даанов. "О, — воскликнула госпожа, — нельзя ли поосторожнее, это единственное, что у меня осталось!"
Должна сообщить тебе, Китти, что наши обе дамы ужасно говорят по-голландски. О мужчинах высказать свое мнение не решаюсь: боюсь их оскорбить! Если бы ты услышала женскую перебранку, то умерла бы со смеху.
Они пренебрегают всеми грамматическими правилами, а поправлять их нет смысла. Но передавая их разговоры, я все-таки не стану копировать их язык, а буду использовать нормальный голландский.
На прошлой неделе наше монотонное существование было слегка нарушено. Причина: книга о женщинах и Петер. Дело в том, что Марго и Петер могут читать все, что приносит нам господин Кляйман, лишь особая книга о каких-то женских вопросах составила исключение. Разумеется, Петер чуть не лопнул от любопытства, ломая голову о ее запретном содержании. В итоге он стащил книжку, пока его мамочка болтала внизу, и скрылся со своей добычей на чердаке. Два дня прошли спокойно. Госпожа ван Даан уже давно все знала, но держала язык за зубами, пока ее супруг, наконец, не раскрыл преступление. Он рассердился, отнял книгу и решил, что дело на этом закончено. Но недооценил любопытства своего сынка, которому на гнев отца было наплевать. Петер искал любую возможность, чтобы дочитать интересную книжку!
Между тем госпожа ван Даан спросила совета у мамы. Та ответила, что не считает злополучную книгу подходящей для Марго, но и не видит в ней особого вреда. "Есть большая разница, — объяснила она, — между Марго и Петером. Во-первых, девочки взрослеют, как правило, быстрее мальчиков. Во-вторых, Марго уже прочитала много серьезных книг, и поэтому запретные темы не так уж ее привлекают. К тому же Марго благодаря своему прекрасному образованию девочка развитая и разумная. Госпожа ван Даан согласилась с этими доводами, но осталась при мнении, что нечего детям читать взрослые книжки.
Между тем, Петер уловил благополучный момент. В пол восьмого вечера, когда вся наша компания слушала внизу радио, он скрылся со своим сокровищем на чердаке. В пол девятого ему следовало спуститься вниз, но книга так увлекла его, что он забыл об осторожности и вошел в гостиную одновременно со своим отцом. Что тут началось… Крики, оплеухи, в итоге книга оказалась на столе, а Петер снова схоронился на чердаке. Так обстояли дела, когда подошло время обеда. Петер остался наверху, никто не беспокоился о нем, пусть ложится спать голодным… Так мы сидели за столом, ведя веселую беседу, как вдруг раздался страшный свист. Все положили вилки и, побледневшие и испуганные, растерянно уставились друг на друга. Вдруг мы услышали голос Петера из водосточной трубы: "И не надейтесь, что я спущусь вниз…".
Господин ван Даан вскочил, уронив салфетку, лицо его приобрело багровый цвет. Он закричал: "Ну, уж это все границы переходит!". Папа схватил его за руку, опасаясь опасного поворота событий, и оба джентльмена поднялись на чердак. До нас донеслись повышенные голоса, звуки борьбы. В результате Петера водворили в его комнату и заперли дверь, а мы продолжили обед.
Госпожа ван Даан хотела передать своему ненаглядному сыночку бутерброд, но господин оставался неумолимым: "Если он не попросит прощения, то будет спать на мансарде!". Мы стали просить за него: ведь Петера уже наказали голодом.
Если он простудится ночью, мы даже не можем вызвать доктора. Петер прощения не попросил и снова отправился на мансарду. После этого господин ван Даан оставил сына в покое, однако утром обнаружил, что Петер все же спал в своей постели. В семь часов он вновь был изгнан наверх, но позже отец любезно попросил его спуститься. Три последующие дня мы наблюдали хмурые лица, напряженное молчание, а потом все пошло по-старому.
Анна.

 

Понедельник, 21 сентября 1942 г.
Дорогая Китти!
Сегодня я сообщу тебе о бытовых мелочах нашей жизни. Над моей диваном-кроватью установили лампочку, которая включается, если потянуть за веревочку. Однако сейчас пользоваться ею запрещено, потому что наша форточка открыта целые сутки.
Мужская часть семейства ван Даанов смастерила очень удобный шкаф для хранения продовольственных запасов. Новоявленное произведение искусства до сих пор находилось в комнате Петера, но теперь его переместили на чердак, где прохладнее. Теперь о шкафе Петеру напоминает лишь одна жалкая полка. Я посоветовала ему поставить на то место стол с яркой скатертью, а полку переместить на противоположную стену. Из комнаты Петера вполне можно было бы сделать уютный уголок, хотя мне не очень хотелось бы там спать.
Госпожа ван Даан невыносима. Она постоянно зудит о том, что я слишком много болтаю. И все изобретает какие-то уловки. Например, ей неохота мыть кастрюли и сковородки, так что если в них осталось хоть немного, она не перекладывает остаток в стеклянное блюдо, и еда в результате портится. А если Марго на следующий день трудится над горой грязных сковородок, мадам восклицает: "Бедная Марго, у тебя работы невпроворот!"
Господин Кляйман приносит мне каждые две недели несколько книг для девочек. Я в восторге от серии Йопа тер Хела! И мне очень нравится Цисси ван Марксфелд. "Летние забавы" я прочитала уже четыре раза и так хохотала над смешными местами!
С папой мы сейчас рисуем родословное дерево нашей семьи, и он мне обо всех что-то рассказывает.
Мы уже начали учиться. Я много занимаюсь французским, и каждый день выучиваю пять неправильных глаголов. Увы, я многое забыла из того, что учила в школе. Петер пыхтит над английским.
Некоторые учебники удалось достать только сейчас, а тетради, карандаши, резинки и прочее мы захватили из дома. Пим (уменьшительное имя папы) хочет брать у меня уроки голландского. Конечно, я буду давать их ему с удовольствием, тем более, он мне так помогает по французскому и другим предметам. Однако ошибки в голландском он делает пресмешные!
Иногда я слушаю нидерландскую подпольную радиостанцию, как раз вчера выступал принц Бернард. Он сообщил, что в январе он и Юлиана ждут ребенка.
Вот здорово! Правда, здесь никто не понимает моего интереса к королевской семье.
Несколько дней назад все обсуждали, какая я еще глупая. Так вот, на следующий день я серьезно взялась за учебу. Не собираюсь же я в четырнадцать и пятнадцать лет сидеть в том же классе. Другим предметом обсуждения стали запретные для меня книги. Мама сейчас читает "Господа, женщины и слуги". Мне это, разумеется, нельзя, а Марго можно! Я, видите ли, должна сначала догнать свою образованную старшую сестру. Поговорили также о моем полном неведении в областях философии, психологии и физиологии. Все эти трудные слова я отыскала в словаре. Действительно, я не имею о них ни малейшего понятия!
Ничего, может, через год я стану мудрее!
К своему ужасу я обнаружила, что на зиму у меня есть лишь одно платье с длинными рукавами и три кофточки. Папа разрешил мне связать для себя свитер из белой овечьей шерсти. Шерсть не особо красивая, но теплая, а это самое главное. Что-то из наших вещей хранится у знакомых, и забрать их мы сможем только после войны, если они, конечно, уцелеют. Как раз, когда я писала о госпоже ван Даан, та подошла ко мне. Я тут же закрыла тетрадку.
— Что ж Анна, я и взглянуть не могу?
— Нет.
— Ну, только последнюю страничку?
— И ее нет.
Я, конечно, страшно перепугалась. Ведь именно на этой странице я писала о ней — не особенно лестно!
Так каждый день что-то у нас происходит, но я слишком ленивая и усталая, чтобы все подробно описывать.
Анна.

 

Пятница, 25 сентября 1942 г.
Дорогая Китти!
У папы есть один старый знакомый, господин Дрейер, которому уже за семьдесят. Он плохо слышит и вообще болен и беден, а на шее у него жена, моложе на двадцать семь лет, тоже без гроша за душой, но зато на руках и ногах у нее всевозможные — настоящие и поддельные — браслеты и кольца, сохранившиеся с лучших времен. Этот господин Дрейер доставил папе множество неприятностей, я каждый раз удивлялась папочкиному терпению, когда он объяснялся по телефону с тем несчастным нытиком. Мама тогда советовала поставить перед телефоном граммофон с заранее записанными вариантами ответов: "Да, господин Дрейер" и "Нет, господин Дрейер", ведь старик все равно не понимал папиных объяснений!
Сегодня этот субъект позвонил в контору и попросил Куглера к нему зайти. Тот был занят по горло, поэтому передал дело Мип. Но и Мип неохота было с этим возиться. Госпожа Дрейер звонила потом три раза, но Мип, якобы отсутствующая, подделывала по телефону голос Беп. Все ужасно хохотали. Каждый раз, когда звонил телефон, Беп провозглашала: "Это господин Дрейер!".
Мип не могла сдержать смеха, и хихикая, снимала трубку к удивлению ничего не понимающих клиентов. Вот такое у нас заведение, разумеется, не единственное в мире, где начальство так веселится вместе с младшим персоналом!
По вечерам я иногда захожу к Ван Даанам поболтать. Они угощают меня "нафталиновым печеньем" (оно хранилось в бельевом шкафу, где был насыпан нафталин против моли). Как-то разговор зашел о Петере. Я рассказала, что тот иногда треплет меня по щеке, что мне совсем не нравится. Тогда они спросили меня в типично устаревшей манере, могла бы я полюбить Петера, который, оказывается, очень меня любит! Я подумала: "Ого!", а ответила "О, нет!".
Ничего себе… Еще я сказала, что Петер немножко неловкий, наверно, стесняется, как все мальчики, которые редко общались с девочками.
Должна признать, что комиссия по секретным делам (мужская часть нашего убежища) весьма изобретательна! Не поверишь, что они придумали, чтобы послать весточку представителю фирмы «Опекта» и подпольному хранителю многих наших вещей господину Броксу! Они отправили одному торговцу, нашему клиенту в провинции Зееланд, деловое письмо и приложили к нему конверт для ответа с адресом конторы. А когда ответ придет, то послание клиента заменят письмом, написанным рукой папы. Таким образом, Брокс сможет получить от нас весточку, не имея понятия о нашем местоположении. Зееланд выбрали, потому что туда можно посылать письма без специального разрешения.
Папа разыграл вчера вечером очередную комедию. Он страшно устал и буквально повалился на кровать. Поскольку он обычно мерзнет, я надела на него мои ночные носки, однако через пять минут они оказались на полу. Чтобы скрыться от света, папа влез с головой под одеяло, а когда мы выключили лампу, его голова медленно вылезла наружу. Вот забавно! Тут мы заговорили о том, почему это Петер называет Марго «тетушкой». Вдруг раздался загробный голос папы, проговоривший: "Кофейная тетушка!".
Муши, кот ван Даанов, с каждым днем все милее и доверчивее ко мне, но я его все еще побаиваюсь.
Анна.

 

Воскресенье, 27 сентября 1942 г.
Дорогая Китти!
Сегодня состоялась так называемая «дискуссия» с мамой. При этом я ничего не могу поделать с собой и каждый раз начинаю плакать. Вот, папа всегда добр ко мне и понимает меня намного лучше. Ах, я просто не могу вынести маму в подобные моменты, да и для нее я совершенно чужая. Ведь она понятия не имеет о том, что я думаю — даже о самых простых вещах!
Мы говорили о служанках, которых в последнее время принято называть "помощницами в домашнем хозяйстве" и что, наверно, после войны слово «служанка» забудут вовсе. Я сказала, что не совсем с этим согласна, и тут вдруг мама взорвалась. Я, если ее послушать, слишком часто говорю о будущем и воображаю себя взрослой дамой! На самом деле, она не права! Что ж я не имею права строить воздушные замки? Тем более, я не жду от других серьезного к ним отношения. К счастью, папочка поддерживает меня. Нет, без него я бы просто не выдержала!
С Марго мы тоже плохо понимаем друг друга. Хотя в нашей семье не ругаются так ужасно, как наверху у ван Даанов, мне здесь совсем не легко.
Натуры, подобные маме и Марго, так далеки от меня! Подруги ближе мне, чем собственная мать, и ничего с этим не поделаешь.
Госпожа ван Даан снова не в духе и то и дело прячет под замок свои личные вещи, предназначенные в наших условиях для общего пользования. Жалко, что мама не следует ее примеру.
Некоторые люди непременно хотят воспитывать не только собственных детей, но и чужих. И к таковым относятся Ван Дааны! Правда, Марго воспитывать не нужно, ведь она такая добрая, милая и красивая, а вот я во многом весьма неблагопристойна! За столом частенько раздаются замечания, на которые я даю довольно беспардонные ответы. Папа и мама всегда заступаются за меня, без них я бы совсем пропала. Сколько они меня не наставляют, что надо меньше болтать, не вмешиваться и вести себя скромнее, мне это плохо удается. Если бы не папино терпение, то я бы потеряла надежду хоть в чем-то порадовать своих родителей. А ведь это не так уж трудно.
Если у нас на обед какие-то нелюбимые мной овощи, то я стараюсь есть их как можно меньше и больше картошки. Но ван Дааны, особенно мадам, не могут смириться с такой избалованностью. Следует неизбежное: "Анна, возьми еще овощей". "Нет, госпожа, — отвечаю я, — мне вполне достаточно картошки". "Но овощи очень полезные, твоя тоже так считает, так что не отказывайся!" — продолжает она бубнить, пока, наконец, не вмешивается папа. Однако мадам не остановить: "Вам следовало бы пожить у нас в доме, где детей воспитывают по правилам. А это можно назвать воспитанием? Анна избалована до крайности, я бы такого никогда не допустила. Если бы Анна была моей дочерью…". Этим всегда начинается и кончается подобное словоизлияние. "Если бы Анна была моей дочерью…" Какое счастье, что это не так!
Но вернемся к теме воспитания. Вчера после очередного выступления госпожи ван Даан воцарилась тишина, и тут папа сказал: "Я считаю, что Анна очень хорошо воспитана, во всяком случае, достаточно, чтобы не отвечать на ваши длинные наставления. Что же касается овощей, то мой ответ: "vice versa" . Мадам явно потерпела поражение и заслуженно! На "vice versa" ей нечего возразить, ведь она сама никогда не ест по вечерам бобы и капусту, потому что "мучается из-за них газами". И я могла сослаться на эту причину! Полное идиотство.
Забавно было видеть, как госпожа ван Даан покраснела. Я же не краснею почти никогда, и это злит ее ужасно!
Анна.

 

Понедельник, 28 сентября 1942 г.
Дорогая Китти!
Мое вчерашнее письмо мне так и не удалось закончить. Кажется, что я буду писать тебе бесконечно, так много еще надо рассказать. Но сначала скажу следующее: совершенно не могу понять, почему взрослые из всего, даже незначительных мелочей создают проблемы! До сих пор я думала, что ссоры из-за пустяков — это детская привычка, которая проходит с годами. Конечно, бывают причины для настоящих ссор, но наши перебранки здесь так бессмысленны! Увы, я должна к ним привыкнуть: они стали неотъемлемой частью нашей жизни. Но как привыкнуть, если я сама являюсь темой почти каждой «дискуссии». Здесь ссоры называют «дискуссиями» на немецкий манер — глупость ужасная… Меня беспощадно обсуждают и критикуют со всех сторон: привычки, характер, манеру держаться. Я должна впервые в жизни терпеть крики и грубые слова, да еще смиренно молчать при этом! Нет, я так не могу! Не собираюсь выслушивать дальше их оскорбления! Покажу им, на что я способна, так что они в итоге заткнутся и посмотрят на меня совсем другими глазами…
Додумаются, наконец, что должны заняться не моим, а собственным воспитанием.
Да как они смеют! Просто нахалы. До сих пор поражаюсь их невозможным манерам, а прежде всего глупостям госпожи ван Даан. Еще немного, и я наберусь решительности, и отвечу им… Тогда они заговорят иначе! Да что ж, неужели я, в самом деле, такая невоспитанная, упрямая, своевольная, ленивая, и так далее, как утверждают наши верхние? Конечно же нет, хотя у меня есть недостатки, но так преувеличивать!.. Ах Китти, если б ты знала, как все во мне кипит во время наших перебранок! Кажется, еще немного, и я просто взорвусь.
Но хватит об этом, представляю, как тебе надоели наши ссоры… Тем не менее, не могу не рассказать о недавней интересной дискуссию за столом. Мы перескакивали с одной темы на другую и заговорили об исключительной скромности Пима. Эта его черта — неоспоримый факт, ее замечают все, даже круглые дураки. Так вдруг госпожа ван Даан, которая всегда переводит разговор на себя, заявила: "Ах, а я такая скромная, не сравнить с моим мужем!". Подумать только! И как она продемонстрировала свою скромность именно этим заявлением… Господин ван Даан счел необходимым уточнить сравнение с "моим мужем" и проговорил очень спокойно: "А я никогда не стремился быть скромным. Достаточно видел в жизни подтверждений, что наглецы добиваются гораздо большего". И обратился ко мне: "Так вот, не скромничай, Анна, и тогда далеко пойдешь!" С этой точкой зрения полностью согласилась мама. Но госпожа ван Даан не унималась, тем более, разговор перешел на ее любимую тему: воспитание. Правда, в этот раз она обратилась не ко мне, а к моим родителям: "Однако, оригинальные у вас взгляды! Не могу себе представить, чтобы в моей юности… Да и сейчас такое недопустимо, разве что в вашей ультрасовременной семье!".
Она явно намекала на мамину систему воспитания, о которой здесь часто спорят. Госпожа вся раскраснелась от возбуждения. А тот, кто краснеет в пылу спора, обычно проигрывает. Мама, сохранившая как спокойствие, так и цвет лица, хотела закончить разговор как можно скорее. Не долго думая, она ответила: "Госпожа ван Даан, я действительно придерживаюсь мнения, что излишняя скромность вредит. Мой муж, Марго и Петер — слишком скромны. А вашего мужа, вас, Анну и меня хоть наглыми не назовешь, но постоять за себя мы умеем! Госпожа ван Даан: "Ах, я вас совсем не понимаю! Как вы могли назвать меня нескромной? Ведь мне это совершенно не свойственно…"
Мама: "Вы, конечно, не нахалка, но скромницей вас никто не считает".
Госпожа: "Хотелось бы знать, что вы имеете в виду. Если бы я здесь сама не заботилась о себе, то умерла бы с голоду, и никому не было бы до этого дела… Я не менее скромная, чем ваш муж".
Маме ничего не оставалось, как посмеяться над этой нелепой самозащитой.
Раздражение госпожи ван Даан от этого усилилось, и она продолжала выступать на смеси немецкого и голландского. Наконец наша мастерица по красноречию запуталась в собственных словах, встала и собралась выйти из комнаты, но тут ее взгляд упал на меня. О, надо было видеть ее лицо! Как назло, в тот момент, когда мадам стояла ко мне спиной, я сочувственно-иронически покачала головой, скорее невольно, чем намеренно. Госпожа вернулась и начала орать по-немецки: грубо, по-хамски, ни дать ни взять — жирная и раскрасневшаяся торговка! Ну, и зрелище! Если бы я умела рисовать, то так и изобразила бы ее — смешное, маленькое и тупое ничтожество. Теперь я знаю наверняка одну вещь: человека узнаешь только после настоящей ссоры. Лишь тогда он показывает свой истинный характер!
Анна.

 

Вторник, 29 сентября 1942 г.
Дорогая Китти!
Нам, здесь в Убежище, приходится сталкиваться с самыми неожиданными трудностями. Подумай только, ванной у нас нет, есть лишь корыто, а горячая вода подается только внизу, в конторе. Вот и приходится нам семерым купаться по очереди. А люди мы, конечно, разные и стесняемся в разной степени, поэтому каждый выбрал себе особое местечко для мытья. Для Петера — это кухня, хотя двери там стеклянные. Петер заранее лично подходит к каждому из нас и просит в ближайшие полчаса не заходить на кухню. Эту меру предосторожности он считает вполне достаточной. Господин ван Даан моется наверху. Он предпочитает делать это в собственной комнате и не ленится носить туда тяжелые ведра с горячей водой. Его супруга еще не разу не купалась: никак не может решить, какое место для нее самое удобное. Папа моется в директорском кабинете, мама — в кухне, за камином. А мы с Марго присмотрели себе местечко в зале конторы. По субботам днем закрываем занавески и приступаем к делу. Пока одна из нас моется, другая смотрит через щелочку в окно и рассказывает забавные вещи о прохожих.
Но неделю назад мне это место разонравилось, и я занялась поисками чего-то более комфортного. Петер дал мне хороший совет: использовать туалет директорского кабинета. И верно, там я могу мыться за закрытой дверью, сидя, при свете и сама без чужой помощи выливать грязную воду. В воскресенье я впервые помылась на новом месте и должна сказать, что нашла его самым удобным.
В среду приходил водопроводчик, чтобы переместить трубы из туалета конторы в коридор, иначе они могли бы замерзнуть в зимние холода. Но для нас этот визит был мало приятным! Не только нельзя было в течение дня включать краны с водой, но и посещать туалет! Не очень прилично рассказывать тебе, как мы выпутались из положения. Но я и не ханжа, чтобы молчать о таких вещах. Еще в первые дни нашего пребывания здесь мы с папой запаслись ночным горшком, точнее заменяющей его большой стеклянной емкостью. Вот его мы и поставили в комнате и использовали по назначению. На мой взгляд, неудобство терпимое, а вот целый день тихо сидеть и молчать — это ужасно! Особенно для такой болтушки, как я. И в обычные-то дни мы должны говорить шепотом, а не двигаться и не говорить совсем в десять раз хуже.
Моя попка за три дня совсем задеревенела и болит. К счастью, вечерняя гимнастика помогла.
Анна.

 

Четверг, 1 октября 1942 г.
Дорогая Китти!
Вчера я страшно перепугалась. Позвонили в дверь, неожиданно и очень громко. Я подумала: не иначе как за нами пришли! Представляешь себе? Но все были уверены, что это почтальон или просто какой-то озорник, и я успокоилась.
Последние дни у нас очень тихо. Левинсон, маленький еврейский аптекарь и химик, работает внизу на кухне, по заданию господина Куглера. Он хорошо знаком с нашим домом, поэтому мы все боимся, что ему придет в голову заглянуть в бывшую лабораторию. Вот мы и тихи, как мышата. Кто мог подумать еще три месяца назад, что трещотка Анна сможет молчать часами?
Двадцать девятого у госпожи ван Даан был день рождения. Хотя мы здесь больших праздников не устраиваем, ей подарили цветы, лакомства и другие мелочи. Оказывается, дарить красные гвоздики — семейная традиция ее достопочтенного супруга.
Если я уж заговорила о госпоже ван Даан, то не могу не упомянуть о том, что снова злюсь на нее. И знаешь почему? Она кокетничает с папой! То и дело треплет его по щеке, гладит по голове, приподнимает свою юбку, острит (как кажется ей самой). В общем, старается привлечь всевозможными способами внимание Пима. К счастью, самому Пиму это не нравится, так что мадам старается напрасно. Но как ты знаешь, я довольно ревнива и не перестаю злиться. Ведь мама же не пристает к ее мужу! Я так прямо и заявила госпоже ван Даан.
Петер иногда придумывает что-то смешное. У нас с ним одно общее увлечение: мы, к удовольствию остальных, обожаем переодевания! И вот он вырядился в одно очень обтягивающее платье своей мамы, я же обрядилась в его костюм, и так мы предстали перед всеми, он в шляпе, а я в кепке. Взрослые под стол валились от смеха, и мы вместе с ними.
Мип купила мне и Марго в Бейенкорфе новые юбки. Ткань ужасная, похожа на рогожу, из которой раньше изготовляли мешки для картофеля. А стоят 7.75 за штуку. А вот хорошая новость: Беп записала меня, Марго и Петера на заочные курсы стенографии. Вот увидишь, какими замечательными стенографистами мы станем через год! Мне кажется очень увлекательным выучить настоящий тайный шрифт.
Почему-то сильно разболелся указательный палец на левой руке. Теперь я не могу гладить, чему очень рада!
Господин ван Даан предпочитает, чтобы за столом я сидела рядом с ним, потому что Марго, по его мнению, ест недостаточно. Я не возражаю. Теперь Марго сидит рядом с мамой, и ей придется выслушивать ее замечания, впрочем, как раз и не придется, ведь Марго — идеальный ребенок! Иногда я маму этим дразню, что всегда вызывает ее неудовольствие. Что ж, возможно и ей неплохо чему-то поучиться!
В сад в последнее время часто заходит маленькая черная кошечка. Она так напоминает Морши, моего милого Морши!
Пока! Анна.

 

Суббота, 3 октября 1942 г.
Дорогая Китти!
Вчера все дразнили меня, потому что я лежала на кровати рядом с господином ван Дааном. Все изощрялись в комментариях: "Так рано, неслыханный скандал!" и тому подобное. Вот глупо. Никогда бы не стала спать с господином ван Дааном, в определенном смысле, конечно.
Вчера очередная размолвка вылилась во что-то ужасное. Мама стала рассказывать папе обо всех моих прегрешениях и при этом ужасно расплакалась.
Я, конечно, тоже, а у меня и без того уже сильно болела голова. Наконец, я рассказала папе, что люблю его гораздо больше мамы. Тот ответил, что со временем это пройдет, но я ему не верю. Я ведь сейчас просто вынести не могу мамино присутствие и еле сдерживаюсь, чтобы не огрызаться на любую ее реплику. Да я бы просто дала ей пощечину! Сама не знаю, почему у меня к ней такое гигантское отвращение. Папа посоветовал предлагать маме помощь, поддерживать, когда у нее болит голова или просто плохое самочувствие. Но это невозможно: я не люблю ее и не в состоянии жалеть. Я могу, например, спокойно думать о том, что мама когда-то умрет. Но то, что это произойдет с папой, мне страшно и невыносимо представить. Да, низко с моей стороны, но ничего не могу поделать: я так чувствую. Надеюсь, что мама никогда не прочитает этих строчек.
В последнее время мне чаще разрешают читать взрослые книжки. Сейчас я читаю "Юность Евы" Нико ван Сухелен. Не вижу большого отличия от романов для девочек. Ева думала, что дети, как яблоки, растут на деревьях, а когда они созревают, их срывает аист и приносит мамам. Но тут кошка Евиной подружки родила котят, и она увидела, как это происходит. Тогда она решила, что кошки подобно курицам кладут яйца, а потом их высиживают. И что так же у людей. А когда ребеночек рождается, мама еще долгое время слабая: ведь она долго сидела на корточках, высиживая яйца. Вот Ева и решила снести яйцо: все напрягалась, даже слегка кудахтала, но все без толку. В результате вместо яичка она произвела нечто другое. Стыдно ей было ужасно. Забавно все это! В "Юности Евы" упоминаются женщины, продающие себя на улице за деньги. Как мне было бы неловко перед мужчинами на их месте! Также рассказывается, что у Евы начались месячные. Скорей бы и у меня, тогда я, наконец, стану взрослой.
Папа ворчит и грозится отнять дневник, от чего я страшно пугаюсь.
Пожалуй, буду прятать его для надежности.
Анна Франк.

 

Среда, 7 октября 1942 г.
Сейчас я себе представляю… Я живу в Швейцарии. Я сплю в одной комнате с папой, а учебная комната мальчиков полностью в моем распоряжении, и там я принимаю гостей. А в качестве сюрприза мне эту комнату полностью обставили: чайный столик, письменный стол, диван и кресла. Просто мечта! А папа еще дал мне 150 гульденов, в швейцарских деньгах, конечно, но для удобства я буду говорить «гульдены». На них я могу купить все, что хочу.
(Потом он будет выдавать мне по гульдену в неделю). Мы с Берндом идем в магазины, и я покупаю:
3 летние блузки по 0,50 = 1,50
3 пары шортов по 0,50 = 1,50
3 зимние блузки по 0,75 = 2,25
3 пары зимних брюк по 0,75 = 2,25
2 комбинации по 0,50 = 1,00
2 лифчика (маленький размер) по 0,50 = 1,00
5 пижам по 1,00 = 5,00
1 летний халат по 2,50 = 2,50
1 зимний халат по 3,00 = 3,00
2 домашние кофточки по 0,75 = 1,50
1 подушечка по 1,00 = 1,00
1 пара летних тапочек по 1,00 = 1,00
1 пара зимних тапочек по 1,00 = 1,00
1 пара летних туфель (для школы) по 1,50 = 1,50
1 пара летних туфель (нарядных) по 2,00 = 2,00
1 пара зимних туфель (для школы) по 2,50 = 2,50
1 пара зимних туфель (нарядных) по 3,00 = 3,00
2 фартука по 0,50 = 1,00
25 носовых платков по 0,05 = 1,25
4 пары шелковых чулок по 0,75 = 3,00
4 пары шелковых гольфов по 0,50 = 2,00
4 пары носок по 0,25 = 1,00
2 пары теплых чулок по 1,00 = 2,00
3 мотка белой шерсти (рейтузы, шапка) = 1,50
3 мотка синей шерсти (свитер, юбка) = 1,50
3 мотка пестрой шерсти (шапка, шарф) = 1,50
шарфики, пояса, воротнички, пуговицы = 1,25
А также 2 летних школьных платья, 2 зимних школьных платья, 2 летних нарядных платья, 2 зимних нарядных платья, летняя юбка, нарядная зимняя юбка, школьная зимняя юбка, плащ, весеннее пальто, зимнее пальто, две шляпы и две шапки.
Все вместе будет стоить 108 гульденов.
2 сумки, костюм для коньков. Коньки с ботиночками, косметический набор (пудра, питательный крем, крем под пудру, очищающий крем, мазь для защиты от солнца, вата, бинты, тушь, помада, карандаш для бровей, соль для ванны, пудра для тела, духи, мыло, пуховка)
Еще 3 кофточки за 1,50, 4 блузки, книги и всякая мелочь за 10,00 и подарки за 4,50.

 

Пятница, 9 октября 1942 г.
Дорогая Китти!
Сегодня у меня только печальные известия. Наших еврейских знакомых арестовывают целыми группами. В гестапо с ними обращаются буквально не по-человечески: загоняют в вагоны для скота, чтобы увезти в Вестерборк, еврейский лагерь в Дренте. Мип говорила с человеком, которому удалось бежать оттуда. Он рассказал ужасные вещи! Заключенным почти не дают еды и питья.
Воду из кранов подают всего на час в день, и на несколько тысяч людей там всего один умывальник и туалет. Спят все на полу вповалку: мужчины, женщины… Женщин и детей нередко обривают наголо. Бежать оттуда практически невозможно: заключенных узнают по обритым головам и еврейской внешности.
Если в Голландии евреев держат в таких невыносимых условиях, то как же им приходиться в тех местах, куда их отсылают? Мы думаем, что большинство просто уничтожают. Английское радио говорит о газовых камерах, возможно, это самый быстрый способов умерщвления.
Я в шоке. Мип рассказывает все так подробно и взволнованно, она переживает не меньше нас. Совсем недавно на ступеньки ее дома присела старая хромая еврейка, она ждала машину гестапо. Старушка ужасно боялась воздушных налетов. Но Мип не решилась впустить ее в дом, да и никто бы не решился.
Немцы наказывают за подобную помощь очень сурово.
Беп последнее время грустная: ее друга, возможно, отправят в Германию. Еще она боится, что бомба упадет на дом ее Бертуса. Говорят, что бывают бомбы весом в миллион килограмм. До чего глупа распространенная шутка: "Миллиона-то он не получит, но одной бомбы вполне достаточно". Бертус — далеко не единственный: ежедневно поезда увозят молодых мужчин на работы в Германию. Когда поезд останавливается, то некоторым — очень немногим — удается бежать и потом скрыться в надежном убежище.
Я еще на закончила мой грустный отчет. Знаешь, что такое "брать в заложники"? Сейчас это стало новым наказанием за саботаж. Невинных, ничего не подозревающих граждан сажают в тюрьму, где они сидят в ожидании смерти.
Если обнаруживают саботаж и виновника не находят, то гестапо расстреливает пять заложников. Часто их фотографии помещают в газете. Это ужасное преступление называют "вынужденной мерой".
Что ж, замечательный народ, немцы, и я принадлежу к нему… Хотя нет, Гитлер уже давно лишил нас гражданства. И нет большей вражды в мире, чем между немцами и евреями!
Анна.

 

Среда, 14 октября 1942 г.
Дорогая Китти!
Я ужасно занята. Вчера утром перевела главу из "Прекрасной невернезки" и выписала незнакомые слова. Потом заставила себя решить задачку по математике, а после этого еще перевела три страницы упражнений по французской грамматике. Сегодня снова французский и история. Ненавижу математику! Папа разделяет мои чувства. Я даже лучше справляюсь с задачками, чем он, но, в сущности, мы оба бездари, и почти всегда вынуждены звать на помощь Марго. Я также усиленно и с огромным удовольствием изучаю стенографию. Из нас троих я впереди.
Прочитала «Бури». Неплохо, но не сравнить с "Йоп тер Хел". Хоть и часто попадаются похожие выражения, но это совершенно разные книжки одной и той же писательницы! Вот Цисси Марксфелдт, действительно, пишет великолепно. Мои дети должны непременно прочитать ее книги.
Кроме этого я прочитала несколько пьес Корнера, и мне они очень понравились. Среди прочего: «Хедвиг», "Кузен из Бремена", «Гувернантка», "Зеленое Домино" и другие.
Между мамой, Марго и мной снова мир, и я этому очень рада. Вчера мы с Марго лежали в моей постели, было очень тесно, но уютно. Марго спросила, можно ли ей иногда читать мой дневник. "Некоторые места", — ответила я и задала тот же вопрос о ее дневнике. Теперь Марго даст мне его почитать.
Потом мы заговорили о будущем. Я спросила, кем Марго хочет стать. Но ответа не получила, она почему-то делает из этого большую тайну. Я предполагаю, что учительницей или что-то в этом роде. Хотя, конечно, наверняка не знаю. Собственно, нехорошо быть такой любопытной.
Сегодня утром я улеглась на кровать Петера, прогнав предварительно его самого. Тот буквально взбесился, ну а мне хоть бы что. Он мог бы быть и полюбезнее, я его вчера вечером угостила яблоком.
Да, я спросила Марго, считает ли она меня дурнушкой. Та ответила, что я выгляжу очень забавно, и у меня красивые глаза. Не очень ясный ответ, как по-твоему?
Ну, до следующего раза!
Анна Франк.
P.S. Сегодня утром мы все взвесились. Марго весит 60 кг, мама — 62, папа — 70, Анна — 44, Петер — 67, госпожа Ван Даан — 54 и господин Ван Даан — 75. За три месяца я поправилась на 8,5 кг, ничего себе!

 

Вторник, 20 октября 1942 г.
Дорогая Китти!
У меня до сих пор дрожат руки, хотя уже два часа прошло после того ужаса, который мы здесь пережили. Должна сообщить тебе, что в нашем доме пять огнетушителей на случай пожара. И вот умники снизу не предупредили нас, что придет слесарь или не знаю, как его назвать, в общем, какой-то господин, чтобы зарядить эти аппараты. Так что мы не соблюдали тишины, пока не услышали стука молотка как раз у входа в наше Убежище. Я сразу предположила, что это слесарь, и предупредила Беп, которая зашла к нам в обеденный перерыв, чтобы та не спускалась вниз. А мы с папой стали прислушиваться, когда же тот человек уйдет. А он, поработав четверть часа, положил молоток и другие инструменты на шкаф (так нам показалось по звукам) и постучал в нашу дверь! Мы побелели от ужаса. Значит, он что-то услышал, и подозревает, что за дверью скрыта какая-то тайна! А стук продолжался, более того, дверь явно трясли, толкали, тянули на себя.
Я чуть не упала в обморок от страха, что случайный незнакомец обнаружит нас здесь. Казалось, что прошла вечность, как тут мы услышали голос господина Кляймана: "Открой те же, это я!". Мы открыли. Оказалось, что произошло следующее: нашу дверь заело, вот никто и не мог попасть к нам, чтобы предупредить о слесаре. Как только тот спустился вниз, Кляйман снова стал пытаться открыть дверь, а потом постучал. С каким облегчением мы вздохнули! А между тем, господин, якобы ломившийся в нашу дверь, рос и рос в нашем воображении и превратился в итоге в страшного великана и последнего злодея! К счастью, все закончилось благополучно.
Понедельник прошел очень весело. Мип и Ян остались у нас ночевать. Мы с Марго перебрались на одну ночь к папе и маме, чтобы уступить нашу спальню чете Гиз. Накануне мы шикарно поужинали. Вот только маленькая неприятность нарушила наш пир: перегорела папина лампа, что привело к короткому замыканию, и мы в одно мгновение оказались в темноте! Что же делать? Новые пробки в доме-то были, но установить их надо было внизу на складе, в кромешной тьме. Однако наши мужчины решились на это, и вскоре снова зажглась наша праздничная иллюминация.
Утром я встала очень рано. Ян к тому времени был уже одет, ему нужно было в пол девятого уйти, поэтому в восемь он завтракал. А Мип одевалась, и когда я зашла к ней, она еще стояла в одной рубашке. У нее такие же шерстяные брюки, в каких я раньше ездила на велосипеде. Мы с Марго тоже быстро оделись и пришли наверх раньше обычного. После уютного завтрака Мип спустилась в контору. Дождь лил, как из ведра, и она была очень рада, что ей не пришлось катить на работу на велосипеде. Потом мы с папочкой убрали постели, и я выучила пять неправильных французских глаголов. Прилежная ученица, не находишь?
Марго и Петер читали в нашей комнате, Муши был тут же на диване. И я присоединилась к ним с моей французской грамматикой, а потом читала "Леса поют вечно". Это прекрасная книга, хотя на свой особый лад, жаль, что я ее почти кончила.
На следующей неделе у нас будет ночевать Беп.
Анна.

 

Четверг, 29 октября 1942 г.
Дорогая Китти!
Я очень беспокоюсь: папа заболел. У него высокое температура и сыпь, все признаки кори. Подумай, мы даже доктора вызвать не можем! Мама заставила его хорошенько пропотеть, может, тогда температура спадет.
Сегодня Мип рассказала, что из квартиры ван Даанов на Южно-американской аллее вывезена вся мебель. Мы не стали рассказывать об этом госпоже. Она и так постоянно нервничает последнее время, и мы вовсе не жаждем слушать ее причитания о роскошном сервизе и дорогих стульях. Мы тоже оставили дорогие нам вещи, но какой смысл страдать из-за этого?
Папа хочет, чтобы я читала книги Хеббеля и других известных немецких писателей. Чтение по-немецки удается мне сейчас довольно неплохо, только почему-то я произношу фразы шепотом вместо того, чтобы просто читать про себя. Но это пройдет. Папа вытащил из большого книжного шкафа драмы Гете и Шиллера и собирается каждый вечер читать их вслух. Мама последовала папиному примеру, вручив мне свой молитвенник. Для приличия я прочитала несколько немецких молитв. Они звучат красиво, но не говорят мне ровным счетом ничего.
И зачем мама пытается сделать меня религиозной?
Завтра затопят камин. Придется сидеть в дыму, труба давно не чищена.
Анна.

 

Понедельник, 2 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
В пятницу вечером Беп оставалась у нас ночевать. Было очень уютно, но спала она плохо, потому что выпила вина. А так жизнь без изменений. Вчера у меня ужасно болела голова, и я рано пошла спать. Марго снова действует мне на нервы. Сегодня я начала сортировать картотеку фирмы, потому что ящичек с ней упал, и все перепуталось. Я совершенно отупела от этой работы и попросила Марго и Петера мне помочь. А тем было лень. Ну, тогда я все оставила, как есть. Я же не сумасшедшая — заниматься этим одной!
Анна Франк.
P.S. Забыла рассказать тебе большую новость: наверно, у меня скоро начнутся месячные! На своих трусах я часто замечаю какие-то клейкие выделения, и мама говорит, что это и есть первые признаки. Я уже не могу дождаться. Для меня это очень важно, только жаль, что я не смогу носить прокладки — их теперь вообще не достанешь, а мамины тампоны могут использовать только женщины, у которых уже есть дети.

 

22 января 1944 (публикуется впервые)
Сейчас я бы никогда такого не написала.
Перечитывая записи полуторагодовалой давности, я просто поражаюсь своей глупости и наивности! Знаю наверняка, что даже, если бы я очень хотела, то все же не могла бы вернуться в то прежнее состояние. Мои настроения, высказывания о Марго, маме и папе я читаю с таким чувством, как будто написала все это вчера. Но в мыслях не укладывается, что я так открыто, без всякого стыда писала о других вещах. Ужасно стыдно перечитывать страницы на эти темы, так некрасиво! Но что ж, хватит об этом.
Вот, что мне близко и понятно до сих пор, это тоска по Морши. Все время, проведенное здесь — сознательно, а чаще подсознательно — я так стремилась к доверию, любви и теплу. И это стремление — иногда сильнее, иногда слабее — всегда со мной.

 

Четверг, 5 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Англичане добились военных успехов в Африке, и Сталинград держится до сих пор. Поэтому наши мужчины в прекрасном настроении, и сегодня утром мы пили чай и кофе. А больше ничего особенного.
На этой неделе я много читала и мало занималась. Что ж, и это неплохо. Мама и я в последнее время лучше ладим друг с другом, но доверия между нами не будет никогда. Мне кажется, что папа что-то умалчивает от меня, но все равно он для меня самый лучший человек на свете. Камин включен, и комната полна дыма. Мне гораздо больше нравится центральное паровое отопление, и думаю, что многие со мной согласятся. Марго я не могу назвать иначе, как негодяйкой, которая безумно и круглосуточно раздражает меня.
Анна.

 

Понедельник, 9 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Вчера у Петера был день рождения, ему исполнилось шестнадцать. В восемь утра я уже была наверху, чтобы рассмотреть с Петером его подарки. Среди них игра, имитирующая торговлю на бирже, бритва и зажигалка для сигарет. Не потому что он много курит, а так — для шика!
Самый большой сюрприз принес господин ван Даан: он сообщил, что англичане высадились в Тунисе, Алжире, Касабланке и Оране.
"Это начала конца", — воскликнули мы все одновременно. И тут Черчилль, премьер-министр Великобритании, который, очевидно, слышал такие же суждения у себя в стране, сказал: "Эта высадка — событие чрезвычайной важности, но рано называть ее началом конца. Правильнее будет сказать: "конец начала".
Понимаешь разницу? Но все же есть причины для оптимизма! Сталинград, русский город, немцы осаждают уже три месяца, а он еще не сдался.
Вернусь снова к будничным делам Убежища. В этот раз напишу о наших продовольственных запасах (имей в виду, что «верхние» — не дураки поесть!).
Хлеб нам поставляет один славный булочник, знакомый Кляймана. Конечно, хлеба мы едим меньше, чем раньше, дома, но вполне достаточно. Продуктовые карточки покупают для нас на черном рынке. Они постоянно дорожают, только недавно: с 27 до 33 гульденов. Эта жалкая бумажка с печатью! Из продуктов длительного хранения у нас кроме сотен консервных банок в запасе еще 135 кг фасоли, которая предназначена не только для нас, но и для работников конторы. Мешки с фасолью висят на крючках в коридоре перед дверью. От тяжести швы мешков начали распарываться, поэтому мы решили часть зимних запасов перенести на чердак. Таскать мешки поручили Петеру. Пять он перенес успешно, а шестой лопнул по дороге и дождь, нет, град темной фасоли хлынул на лестницу. Двадцать пять килограмм! Шум стоял, как в преисподней. Внизу в конторе наверняка подумали, что рухнула крыша дома. Сам Петер сначала тоже испугался, но страшно расхохотался, увидев меня внизу на островке среди волн фасоли, доходящих до щиколоток. Мы тут же взялись за уборку, но фасолины, такие маленькие и скользкие, забились во всевозможные углы. Теперь, поднимаясь по лестнице, непременно находишь несколько штук, которые
торжественно вручаются госпоже ван Даан.
Забыла сообщить, что папа почти совсем здоров!
Анна.
P.S. Только что объявили по радио о падении Алжира. Марокко, Касабланка и Оран уже несколько дней в руках англичан. Остался только Тунис.

 

Вторник,10 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Величайшая новость: мы решили принять восьмого «подпольного» жителя!
Вообще, мы всегда считали, что еды и места хватит здесь на восьмерых, но только не хотели загружать еще больше Куглера и Кляймана. Но после последних новостей об ужасной судьбе евреев, папа поговорил с нашими покровителями, и те полностью одобрили его план. "Семь опасны не меньше, чем восемь", — было их мнение, и вполне справедливое. Тогда мы стали перебирать всех наших знакомых в поисках кого-то, кто бы мог стать членом нашего подпольного семейства. Не легкая задача! После того, как папа отказался от всевозможных родственников ван Даанов, мы остановились на нашем общем знакомом: зубном враче по имени Альфред Дюссель. У него есть жена-христианка, намного его моложе, кажется, они не женаты официально, но это неважно. Он имеет репутацию человека спокойного, корректного и, хотя мы знаем его мало, кажется любезным и симпатичным. Мип с ним тоже знакома, так что все можно будет легко уладить. Дюссель будет спать в моей комнате, а ложем Марго станет раскладушка в спальне родителей. Мы попросим Дюсселя захватить что-нибудь для заполнения дыр в наших зубах.
Анна.

 

Четверг, 12 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Мип рассказала, что была у Дюсселя. Как только она вошла, Дюссель прямо спросил, не знает ли она для него какого-то тайного адреса. Как он обрадовался, когда Мип ответила, что да, и что желательно, чтобы он как можно скорее перебрался туда, лучше всего, в субботу. Но так быстро доктор собраться не мог: Он должен был еще привести в порядок картотеку, принять двух пациентов и сдать кассу. С этим известием Мип пришла сегодня утром. Нам такая отсрочка очень не понравилась. Чем дольше Дюссель на свободе, тем вероятнее, что он случайно проговорится или еще как-то выдаст себя. Мы попросили Мип попробовать уговорить Дюсселя прийти в субботу. Но тот стоял на своем: понедельник. Считаю очень глупым, что он сразу не ухватился за такое предложение! Ведь если его арестуют на улице, то он уже ничего не сможет сделать: ни для пациентов, ни с картотекой. Как можно откладывать? Не понимаю, почему папа все-таки согласился.
Анна.

 

Вторник, 17 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Дюссель уже здесь. Все прошло благополучно. По наказу Мип он должен был с одиннадцати утра стоять около почты и ждать, пока к нему подойдет какой-то господин. Дюссель пришел вовремя. Его уже ждал Кляйман, который сообщил, что вышеупомянутый господин прийти не мог, и Дюсселю придется подождать его в конторе у Мип. Оба они отправились туда своим путем: Кляйман на трамвае, а Дюссель пешком.
В двадцать минут двенадцатого Дюссель постучал в дверь конторы, Мип впустила его, повесила пальто на вешалку так, чтобы не было видно шестиконечной звезды, и провела в директорский кабинет. Там Кляйман занимал доктора, пока работница заканчивала уборку. Потом под предлогом, что кабинет необходимо освободить, предложил гостю подождать в другом месте и открыл к его удивлению нашу вертящуюся дверь-шкаф.
Мы всемером сидели вокруг стола, чтобы встретить восьмого жильца с кофе и коньяком. Мип провела его сначала в комнату родителей, где он узнал нашу мебель, но пока и подумать не мог, что мы сидим над его головой. Тогда Мип, наконец, рассказала, где и с кем он будет скрываться. Дюссель чуть не обморок не упал от изумления, а Мип не стала дольше испытывать его терпение и повела наверх. Там бедняга повалился на стул, какое-то время смотрел на нас безмолвно, словно пытаясь прочитать правду на наших лицах. И наконец, запинаясь, пробормотал на смеси немецкого и голландского: "Но… Вы… Разве вы не в Бельгии? Ведь та машина… Значит, побег не удался?". Мы объяснили, что специально распустили слухи о нашем побеге, в том числе знакомом офицере и машине, чтобы направить немцев на ложный след. Дюссель был просто поражен такой изобретательностью, и ему ничего не оставалось, как приступить к осмотру нашего милого и практичного жилища. Мы вместе поели, потом он немного отдохнул, выпил с нами чаю и разложил свои вещи, которые Мип принесла заранее. Очень быстро он почувствовал себя, как дома. Особенно после того, как ознакомился с правилами нашего тайного проживания, напечатанными на листке бумаги (автор ван Даан).
ПРОСПЕКТ И ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО УБЕЖИЩУ.
(специальное заведение для тайного пребывания евреев и им подобным)
Открыто в течение всего года.
Расположено в зеленой спокойной местности, в самом центре Амстердама.
Можно доехать на трамваях 13 и 16, а также на машине или велосипеде. Те участки, где движение транспорта запрещено оккупантами, придется преодолевать пешком. В доме постоянно свободны меблированные или не меблированные комнаты, по желанию на полном пенсионе.
Квартплата: бесплатно.
Диета: обезжиренное питание.
Проточная вода: в ванной комнате (сама ванна, к сожалению, отсутствует), а также на многих внутренних и наружных стенах. Слив отменный.
Вместительные кладовые для вещей различного рода. Два больших несгораемых шкафа.
Собственная радиостанция, соединяющая с Лондоном, Нью-Йорком, Тель-Авивом и другими точками земного шара. Доступна всем жителям дома, начиная с шести вечера. Все радиостанции разрешены, кроме немецкой, на которой можно слушать лишь классическую музыку или что-то в этом роде.
Строжайше запрещено слушать немецкие новости, из какой бы точки их не передавали.
Часы отдыха: с 10 вечера до 7:30 утра, по воскресеньям до 10:15. При особых обстоятельствах дирекцией могут быть назначены дополнительные часы отдыха. Соблюдать их очень важно в целях общей безопасности!
Свободное время (вне помещения) временно отменяется до дальнейших указаний.
Язык: разговоры в любое время дня разрешаются только шепотом. Можно использовать любые языки цивилизованных народов, а значит, не говорить на немецком.
Чтение: из немецких книг лишь классическая и научная литература, книги на других языках — независимо от жанра.
Гимнастика: ежедневно.
Пение: только очень тихо и после шести вечера
Уроки: стенография еженедельно. Английский, французский, математика и история в любое время дня. Ответные уроки голландского "учителям".
Прием пищи:
Завтрак: в обычные дни 9 часов, по воскресеньям и праздникам в 11:30
Обед: примерно с 13:15 до 13:45
Ужин: холодный или горячий, в разное время, в зависимости от последних известий по радио.
Обязательства по отношению к нашим "поставщикам": постоянная готовность помощи по делам конторы.
Баня: по воскресеньям с 9 утра таз предоставлен в распоряжение всем жильцам. Мыться можно в туалете, кухне, директорском кабинете или в конторе — по желанию.
Крепкие напитки: только с разрешения доктора.
Конец.
Анна.

 

Четверг, 19 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Как мы все и предполагали, Дюссель оказался очень милым человеком. Он, разумеется, охотно согласился делить со мной комнату. Должна признаться: я вовсе не в восторге, что кто-то чужой будет пользоваться моими вещами. Но нужно, в конце концов, чем-то жертвовать для других, и я делаю это с радостью. "Самое главное — суметь помочь кому-то из друзей и знакомых, а все остальное не так важно", — говорит папа, и конечно, он прав.
В первый же день Дюссель расспросил меня обо всем, например, в какие часы в контору приходит уборщица, когда можно мыться, когда — посещать туалет. Ты, наверно, улыбнешься, но здесь в Убежище, все не так просто. Днем мы должны соблюдать тишину, чтобы внизу нас не услышали, а если в конторе посторонние, например, уборщица, мы должны еще больше опасаться. Это я прекрасно объяснила Дюсселю, и вот, что меня удивляет: до него все доходит чрезвычайно медленно. Постоянно переспрашивает и забывает снова.
Возможно, это пройдет, он еще не опомнился от бегства и встречи с нами.
А в остальном все хорошо.
Дюссель много рассказал нам о внешнем мире, уже давно отрезанном от нас. Какие печальные и тяжелые известия! Много наших друзей и знакомых отправлены неизвестно куда, где их ожидает только самое ужасное. По вечерам всюду снуют зеленые или серые военные машины. Из них выходят полицейские, они звонят во все дома и спрашивают, нет ли там евреев. И если находят кого-то, то забирают всю семью. Никому не удается обойти судьбу, если не скрыться вовремя. Иногда полицейские посещают по спискам только те дома, где по их сведениям есть, чем поживиться. Случается, что они запрашивают выкуп: столько-то за человека. Как будто вернулся рабовладельческий строй! Но не время шуткам, так страшно все это! Часто по вечерам в темноте я вижу, как идут колонны ни в чем не повинных людей, подгоняемыми парой негодяев, которые их бьют и мучают, пока те не падают на землю. Никого не щадят: старики, дети, младенцы, больные, беременные — все идут навстречу смерти. А нам так хорошо здесь, уютно и спокойно. Мы можем не волноваться за себя, но как мы боимся за наших дорогих и близких, которым не можем помочь. У меня тут теплая постель, а каково приходится моим подругам: они, возможно, лежат на сырой земле, а может, их уже и нет в живых.
Мне так страшно, когда я думаю о друзьях и знакомых, которые сейчас во власти самых зверских палачей и должны бороться за жизнь. Только потому, что они евреи.
Анна.

 

Пятница, 20 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Мы теперь просто не знаем, как держаться, что говорить, что думать. До сих пор мы мало знали о судьбах евреях и не теряли бодрости и оптимизма. Мип, правда, рассказывала в начале ужасные истории, но мама или госпожа ван Даан сразу начинали плакать, поэтому Мип, чтобы не расстраивать их, вообще перестала говорить на эту тему. Но Дюсселя мы забросали вопросами и то, что мы от него услышали, просто не может выдержать человеческое ухо.
Но как ни страшно все это, думаю, что мы через какое-то время успокоимся и снова будем шутить и, как у нас принято, поддразнивать друг друга. Ни нам самим, ни людям внешнего мира наши переживания пользы не принесут. Так что нет смысла превращать Убежище в храм печали. Но сейчас, чем бы я не занималась, не могу отогнать мысли о тех, кого уже нет. А если, забывшись, начинаю смеяться, то тут же прекращаю: мне стыдно, что я веселюсь! Значит, плакать все дни напролет? Нет, я так не могу, эта тоска должна пройти.
А у меня еще и свои личные проблемы, разумеется, ничтожные по сравнению с тем общим горем, но все-таки я расскажу о них. Последнее время я чувствую себя такой покинутой, как будто вокруг пустота. Раньше мне и в голову подобное не приходило, мои мысли были заняты подругами, разными развлечениями и удовольствиями. А сейчас я думаю или о несчастьях других или о себе самой. Я поняла, что папа, хоть и бесконечно милый и любимый, не может заменить мой прежний целый мир. О маме и Марго я и вовсе не говорю. Ах, какая я неблагодарная эгоистка, Китти, что жалуюсь сейчас об этом!
Но ничего не могу поделать: все здесь нападают на меня, и сколько горя вокруг!
Анна.

 

Суббота, 28 ноября 1942 г.
Дорогая Китти!
Оказалось, что мы слишком расточительно использовали электрическую энергию. Теперь необходима крайняя бережливость, иначе совсем отключат ток.
Две недели придется сидеть без света, а может, и дольше! С четырех часов или. с пол пятого читать невозможно: слишком темно. Вот мы и убиваем время всякими немыслимыми занятиями: задаем друг другу загадки, занимаемся гимнастикой в темноте, говорим по-английски и по-французски, обсуждаем книги, но все это в итоге надоедает. Вчера я придумала новое, очень занимательное времяпрепровождение: смотреть через бинокль в освещенные окна соседей. Днем наши занавески должны быть плотно закрыты, но по вечерам приоткрывать их вполне безопасно. Никогда не думала, что наши соседи такие интересные люди! Я видела, как одна семья ужинала, другая смотрела фильм, а так же как зубной врач лечил старую нервную даму.
Господин Дюссель, о котором всегда говорили, что он отлично ладит с детьми и вообще любит всех детей, оказался на деле старомодным воспитателем, постоянно читающим лекции о хороших манерах. Поскольку я имею честь делить свою комнатенку с этим глубокоуважаемым господином, и среди трех представителей юного поколения слыву самой невоспитанной, то именно на меня сыплются всевозможные упреки и нотации! Чтобы избегать их, приходится соблюдать обет молчания, как в восточной Индии. Но все было бы ничего, если бы господин не оказался большим ябедой и не адресовал свои доносы маме. Так что мне попадает со всех сторон: сначала от Дюсселя, потом (сносно) от мамы, а если «повезет», то и госпожа ван Даан призывает меня к ответственности!
Поэтому не думай, что приятно быть центром внимания нашей образцовой подпольной семьи.
Вечером в постели, когда я думаю о своих многочисленных грехах и сплошных недостатках, я запутываюсь окончательно и уже не знаю: плакать или смеяться. И засыпаю со странными чувствами, что я должна быть иной, чем мне хотелось бы, а то, что мне на самом деле хочется — плохо и неправильно. И что я вообще должна все делать по-другому.
О господи, Китти, я тебя окончательно запутала, но перечеркивать написанное не в моих привычках, а выбрасывать бумагу в наши скудные времена не могу себе позволить. Так что советую не читать предыдущее предложение и, во всяком случае, не задумывайся над ним. Я и сама его толком не понимаю!
Анна.

 

Понедельник, 7 декабря 1942 г.
Дорогая Китти!
Ханука и праздник святого Николаса почти совпали в этом году с разницей в один день. Хануку мы особо праздновать не стали, только немного украсили комнату и поставили свечки. Свечей мало, поэтому их зажгли всего на десять минут, но с пением все прошло замечательно. К тому же господин ван Даан смастерил деревянный подсвечник.
А вечер в субботу, день святого Николаса, был и вовсе чудесным. Мип и Беп постоянно нашептывали что-то папе во время ужина, терзая этим наше любопытство. Мы подозревали, что они что-то готовят для нас. И в самом деле, в восемь часов мы спустились по деревянной лестнице, прошли через совершенно темный коридорчик (я там просто тряслась от страха и жалела, что не осталась наверху) в проходную комнатку. Там нет окон, поэтому можно спокойно включать свет. Как только мы вошли, папа открыл большой шкаф, и все в один голос воскликнули: "О, вот здорово!" В шкафу стояла большая корзина, украшенная подарочной бумагой и маской черного Пита. Мы быстро вернулись с корзиной наверх, и нашли в ней для каждого симпатичные подарки с надписями в стихах. Такого сорта стишки, наверняка, тебе известны, так что не стану их переписывать. Мне подарили резиновую куколку, папе — подставки для книг, ну и так далее. Все было очень мило задумано. Надо сказать, что мы, все восемь, никогда не отмечали раньше день Святого Николаса, и вот состоялась премьера, и не где-нибудь, а здесь!
Анна.
P.S. Конечно, и мы подготовили для наших друзей какие-то мелочи, все со старых добрых времен. Сегодня мы узнали, что пепельницу ван Даана, рамку для картины Дюсселя и папины подставки для книг смастерил собственными руками господин Фоскейл. Для меня это настоящая загадка: как можно быть таким умельцем!

 

Четверг, 10 декабря 1942 г.
Дорогая Китти!
Господин ван Даан в прошлом был специалистом по мясным, колбасным товарам, а также специям. Потом в конторе у папы он занимался приправами и вкусовыми добавками. Но сейчас в нем снова проснулся колбасник, что нас немало радует. Мы закупили (на черном рынке, конечно) много мяса, чтобы у нас были запасы на трудные времена. Ван Даан решил сделать колбасу для жарки, а также вареную и полукопченую. Интересно было наблюдать, как он два или три раза прокручивал мясо в мясорубке, а потом маленькой ложечкой запихивал эту массу в кишки. Жареную колбасу мы отведали в тот же день с квашеной капустой. Остальную необходимо было как следует просушить, вот мы и повесили ее на чердаке на веревочках. Тот, кто впервые видел эту выставку колбас, просто помирал со смеху. Действительно, умопомрачительное зрелище!
А какой беспорядок творился в комнате, передать не могу. Господин ван Даан колдовал над мясом в фартуке своей супруги и казался почему-то гораздо толще, чем на самом деле. Окровавленные руки, красное лицо, передник в пятнах — мясник, да и только! Мадам между тем пыталась заниматься несколькими делами одновременно: учить голландский по учебнику, помешивать суп, следить за мясом, а также вздыхать и жаловаться на боль в ребре. Да, такое случается, когда пожилые дамы делают немыслимые гимнастические упражнения, чтобы сохранить элегантную попку! У Дюсселя воспалился глаз, и он, устроившись у камина, прикладывал к нему травяные примочки. Папа сидел на стуле, пытаясь согреться тоненьким лучом солнца, проникающим из окна. Но его постоянно просили пересесть куда-то в другое место. Похоже, папу снова мучил ревматизм, и он в точности напоминал старичка-инвалида из богадельни.
Согнувшись, с гримасой на лице он следил за изготовлением колбас. Петер носился по комнате вместе с Муши, а я, мама и Марго чистили картошку. В итоге мы все делали свое дело спустя рукава, поскольку не могли оторвать глаз от ван Даана.
Дюссель возобновил свою зубоврачебную практику. Сейчас расскажу, как весело прошел первый прием пациентов.
Мама гладила белье, а госпожа ван Даан, которой, по ее словам, срочно требовалась помощь, уселась на стуле посередине комнаты. Дюссель принялся важно раскладывать инструменты. Вместо воска он использовал вазелин, а дезинфицирующим средством служил одеколон. Дюссель внимательно изучил зубы госпожи, слегка постукивая по ним, та при этом сжималась так, как будто изнемогала от боли и издавала нечленораздельные звуки. После долгого исследования (так казалось пациентке, на самом деле, оно длилось не больше двух минут) Дюссель начал прочищать дырку. Но какое там — госпожа так задергалась, что доктор выпустил из рук крючок и тот застрял в зубе, причем довольно глубоко! Дюссель сохранил полное спокойствие, в то время как остальные присутствующие неудержимо хохотали. Разумеется, не очень это порядочно с нашей стороны! Ведь уверена, что я сама орала бы не меньше.
Госпожа ван Даан между тем вопила, дергала и вертела крючок, пока, наконец, не вытащила его. После этого Дюссель, как ни в чем не бывало, завершил свое лечение и так быстро, что мадам и пикнуть не успела. И не удивительно: у доктора было столько помощников, как никогда в жизни. Ведь два ассистента, в чьей роли выступали господин ван Даан и я — это немало. Наверно, наша импровизированная практика напоминала кабинет знахаря средних веков.
Больная, тем не менее, выказывала нетерпение: ей необходимо было следить за супом и еще за чем-то. Одно ясно: не скоро она опять обратится к дантисту!
Анна.

 

Воскресенье, 13 декабря 1942 г.
Дорогая Китти!
Я сейчас уютно сижу в конторе и через щелочку в занавесках смотрю на улицу. Здесь в помещении сумерки, но достаточно света, чтобы писать. Очень забавно наблюдать за прохожими, кажется, что все они ужасно спешат и поэтому постоянно спотыкаются о собственные ноги. А велосипедисты и вовсе проносятся с такой скоростью, что я не успеваю разглядеть, что за персона восседает на седле. Люди, живущие в этой части города, выглядят не очень привлекательно. Особенно, дети — такие грязные, что даже противно ухватить их щипцами. Настоящие рабочие ребятишки с сопливыми носами, а их жаргон понять невозможно.
Вчера вечером мы с Марго фантазировали во время купания: "Если мы этих детей, одного за другим, каким-то образом поймаем на удочку, затащим сюда, засунем в корыто, вымоем хорошенько, а также постираем и починим их одежду, а потом снова отпустим…" "Тогда они на следующий день станут такими же грязными, как были раньше".
Но что я все о том же, за окном много других интересных вещей: машины, лодки и дождь. Я слышу шум трамвая, детские крики, и мне хорошо.
Наш ход мыслей здесь такой же однообразный, как и мы сами. Повторяющийся круговорот: судьбы евреев, еда, и снова с еды на политику.
Кстати, если говорить о евреях: вчера, подглядывая в окно через занавеску, я увидела двоих. Мне это показалось чуть ли не чудом света, и я чувствовала себя так странно, как будто, тайком наблюдая за ними, совершаю предательство.
Напротив нас жилая баржа, которую заселяет семья: моряк, его жена и дети. У них есть маленькая ворчливая собачка, знакомая нам лишь по лаю и хвостику, который можно увидеть, когда песик гуляет по борту.
Вот досада, дождь усилился, большинство прохожих раскрыли зонтики, и теперь я ничего не вижу кроме зонтов и плащей, разве что мелькнет чья-то голова в шапке. А что собственно видеть, я уже постепенно изучила этих женщин: в красных или зеленых пальто, на сбитых каблуках с сумкой под мышкой, опухших от питания одной картошкой, с озабоченным или довольным выражением лица — в зависимости от настроения их благоверных.
Анна.

 

Вторник, 22 декабря 1942 г.
Дорогая Китти!
Радостное известие для нашего Убежища: к рождеству мы получим дополнительно по талонам сто двадцать пять грамм масла на каждого.
Официально, правда, полагается целых двести пятьдесят грамм, но это не для нас, а для тех счастливых смертных, которые получают свои карточки от государства. Мы же, еврейские беглецы, вынуждены покупать талоны на черном рынке, и из-за дороговизны у нас их всего четыре на восьмерых. Мы решили что-то испечь на нашем масле. Я сегодня утром сделала печенье и два пирожных. А вообще сейчас здесь ужасная суета. Мама наказала мне закончить домашние дела и лишь потом заняться уроками или чтением.
Госпожа ван Даан лежит в постели с ушибленным ребром, жалуется целый день напролет, непрерывно просит сменить ей компресс, и угодить ей просто невозможно. Когда же она, наконец, встанет на ноги и сама займется делами?
Вот чего у нее отнять нельзя: она необыкновенно трудолюбивая, а если хорошо себя чувствует (физически и психически), то и веселая.
Мало того, что все целый день на меня шикают из-за того, что я, видите ли, слишком шумная, но и мой сосед по комнате не придумал ничего лучшего, как шипеть на меня по ночам. Если его послушать, то мне и повернуться в постели нельзя. Пусть не воображает, что я буду его слушаться, в следующий раз я просто отвечу ему тем же "Шшш-ш"!
Вообще, он с каждым днем становится все нуднее и эгоистичнее. Ни следа от первоначальной щедрости и уступчивости. Меня просто бесит, особенно по воскресеньям, что он рано утром включает свет и десять минут занимается гимнастикой. Мне, так внезапно и безжалостно разбуженной, эти минуты кажутся часами. Стулья, подставленные к слишком короткой кровати, то и дело подпрыгивают вместе с моей заспанной головой. Завершив упражнения на гибкость энергичными взмахами рук, господин Дюссель приступает к своему туалету. Трусы висят на крючке, это означает шаги туда и обратно. Галстук на столе, опять топанье, и все мимо несчастных стульев.
Впрочем, бог с ними, аккуратными старыми джентльменами. И пожалуй, не буду ему мстить, к примеру, выкручивать лампу, запирать дверь, прятать одежду… Положение все равно не исправить!
Ах, какая я становлюсь разумная! Здесь все надо делать обдуманно: учиться, слушать, молчать, помогать друг другу, уступать, быть милой, уж не знаю, что еще прибавить! Боюсь, что на это я исчерпаю свой (и так не очень большой) запас ума и ничего не сохраню на послевоенное время.
Анна.

 

Среда, 13 января 1943 г.
Дорогая Китти!
Начала писать сегодня утром, но мне помешали, и вот заканчиваю сейчас.
У нас появилось новое занятие: заполнять пакетики мясным соусом в форме пудры. Это новинка фирмы Гиз и K°. Господин Куглер не смог найти других исполнителей этой работы, кроме нас, да так и дешевле. Работу такого типа выполняют заключенные в тюрьмах. Скучно до невозможности, постепенно тупеешь или начинаешь смеяться без причины.
А во внешнем мире происходят ужасные вещи. Днем и ночью несчастных людей угоняют, разрешив взять с собой лишь рюкзак и немного денег. Да и это у них отнимают по дороге. Семьи разлучают: женщин, мужчин и детей уводят раздельно. Бывает, что дети, вернувшись со школы, не находят дома родителей. Или женщины, возвратившись с рынка, обнаруживают дом пустым и заколоченным.
Не только евреи, но и христианские семьи живут в страхе, что их сыновей угонят в Германию. Боятся все. Каждую ночь через Голландию летят самолеты, чтобы совершить налеты на немецкие города, и ежечасно в России и Африке погибают сотни и даже тысячи людей. Никого не обходит горе. Война по всей земле, и конца ей не видно, хоть и дела у союзников лучше.
А нам здесь так хорошо по сравнению с миллионами других. Мы живем спокойно и безопасно, и как говорится, проедаем наши деньги. Мы так эгоистичны, что часто мечтаем вслух о том, как будет после войны, радуемся новой одежде и обуви. А ведь следовало бы экономить каждый цент, чтобы потом помочь нуждающимся.
Дети за окнами бегают в тоненьких кофточках, деревянных башмаках на босу ногу, без курток, шапок и чулок, и никто ничего не может для них сделать. Они хотят есть, с голодухи жуют морковку, выходят из холодной квартиры на холодную улицу, чтобы прийти в еще более холодную школу. Вот до чего дошла Голландия: на улицах ребята выпрашивают кусок хлеба у прохожих!
Ах, об этих ужасах войны можно рассказывать часами, но мне от этого становится еще грустнее. Ничего не остается, как ждать окончания страданий.
Ждут евреи и христиане — весь земной шар. А многим остается только ждать смерти.
Анна.

 

Суббота, 30 января 1943 г.
Дорогая Китти!
Я просто в бешенстве, но не должна и виду подавать. А мне хочется кричать, реветь, топать ногами, да еще взять маму за плечи, потрясти из-за всех сил! Я не могу больше вынести постоянных упреков, унижающих взглядов и обвинений, которые, как стрелы из лука, вонзаются в мое тело, да так, что вытащить их очень трудно. Хочу закричать маме, Марго, ван Даану, Дюсселю и. даже папе: "Оставьте меня в покое, дайте мне, наконец, поспать нормально хоть одну ночь без промокшей от слез подушки, опухших глаз и тяжелой головы.
Хочу быть одной, свободной от всех, от всех и всего. Но нет, они никогда не узнают о моем отчаянии, о нанесенных мне ранах, да я бы и не вынесла их сочувствия и добродушного снисхождения. Хочу кричать на весь мир!
Меня считают ломакой, когда я говорю, и нелепой, когда молчу. Грубой, когда я отвечаю на вопросы, и изворотливой, если мне в голову приходит какая-то идея. Я устала — значит, ленюсь, съела лишний кусок — эгоистка. Да и вообще, я глупая, трусиха и чересчур расчетливая. В глазах окружающих я просто невыносима. Хоть я и посмеиваюсь над их мнением и делаю вид, что мне на него наплевать, я хотела бы попросить Бога дать мне другой характер, чтобы все так не нападали на меня. Но это невозможно, собственную натуру не изменишь, да она у меня вовсе не плохая, я это чувствую. Я гораздо больше, чем кажется со стороны, стараюсь всем угодить, и часто смеюсь, чтобы не показать своих терзаний.
Не раз после маминых незаслуженных упреков я прямо ей говорила: "Ах, твои слова меня абсолютно не трогают. Оставь меня в покое, я все равно безнадежный случай". Она тогда, конечно, обвиняла меня в грубости, дня два не разговаривала со мной, а потом все это забывалось, как будто ничего не произошло.
Не могу же я один день быть кроткой и послушной, а другой на всех кидаться. Так что я лучше выберу золотую серединку, которая на самом деле вовсе не золотая. Буду держать свои мысли при себе и попробую так же презирать тех, кто презирает меня. Ах, если бы я это, действительно, смогла…
Анна.

 

Пятница, 5 февраля 1943 г.
Дорогая Китти!
Последнее время я ничего не пишу о наших ссорах, но это не значит, что их нет. Господин Дюссель, который в начале так переживал из-за столкновений в доме и старался примирить стороны, уже давно привык и больше не вмешивается. Марго и Петера даже «молодежью» не назовешь, такие они тихие и скучные. А я им прямая противоположность, и вот выслушиваю то и дело: "Марго и Петер так не делают, бери пример со своей милой сестры". Невыносимо!
Должна сказать честно: я вовсе не хочу быть похожей на Марго. Она слишком вялая и безразличная, ее легко уговорить, и она всем уступает. Я же хочу быть сильной духом, но держу это намерение при себе. Представляю, как бы все смеялись, если бы узнали о моих идеалах! За столом всегда чувствуется напряжение. К счастью, до ссор не доходит благодаря "едокам супа". Так мы называем наших друзей снизу, которые часто заходят в обеденное время, чтобы съесть с нами тарелку супа.
Сегодня днем господин ван Даан опять начал ныть о том, что Марго мало ест. "Разумеется, бережет фигуру", — ехидно завершил он. Мама, которая всегда заступается за Марго, сказала решительным тоном: "Вашу бессмысленную болтовню слушать невозможно". Госпожа ван Даан покраснела как рак, а ее супруг уставился перед собой и промолчал.
Но бывает и очень весело. Недавно госпожа ван Даан болтала чепуху, которая однако нас всех рассмешила. Она рассказывала, что прекрасно умела найти общий язык со своим отцом, и о том, что у нее было много поклонников.
"И вот, что мне советовал папа, — сказала она, — если молодой человек распустит руки, скажи ему: "Господин, я порядочная женщина!" Тогда он поймет, с кем имеет дело". Мы хохотали, как над удачным анекдотом.
А случается, что Петер, несмотря на свой тихий нрав, выдает что-то забавное. Он обожает иностранные слова, но применяет их часто, не зная толком значения. Однажды днем из-за посетителей в конторе мы не могли пользоваться туалетом. Петеру понадобилось туда срочно, но воду он для конспирации не спустил. Чтобы предупредить нас о запахе, он повесил на двери записку со словам "Svp, газ!" Разумеется, он имел в виду: "Осторожно, газ", но «svp» по-французски показалось ему элегантнее. Он и понятия не имел, что это означает "пожалуйста"!
Анна.

 

Суббота, 27 февраля 1943 г.
Дорогая Китти!
Пим ожидает высадки союзников каждый день. Черчилль переболел воспалением легких, сейчас его здоровье постепенно восстанавливается. Ганди, индийский борец за свободу, проводит — уже которую по счету — голодовку.
Мадам объявила себя фаталисткой. Однако кто больше всего боится перестрелок? Она сама — Петронелла ван Даан!
Ян принес нам пасторское послание епископов, оглашаемое в церквях. Звучит, действительно, красиво и трогательно. "Не опускайте руки, нидерландцы, сражайтесь, кто как может, за свободу нашей страны, наш народ, нашу веру! Помогайте и действуйте, бросьте сомнения!". Легко кричать эти слова с кафедры. Но помогут ли они? Во всяком случае, не нашим единоверцам.
А произошло такое, что и вообразить трудно! Хозяин этого дома продал его, не поставив об этом в известность ни Куглера, ни Кляймана. И вот как-то утром новый владелец вместе с архитектором пришел осматривать дом. К счастью, Кляйман был в конторе, он и показал господам все помещения, кроме нашего убежища, разумеется. Он извинился, что (якобы) забыл ключ от задней части дома, и новый хозяин этим удовлетворился. Но если он появится снова и проявит настойчивость? Страшно представить, чем это может обернуться для нас!
Папа выделил из картотеки для меня с Марго карточки, у которых одна сторона не заполнена. Они предназначены для учета прочитанных нами книг.
Будем записывать название книги, автора и год. Мой запас слов пополнился еще двумя: «бордель» и «кокотка». Для новых слов я завела специальную тетрадь.
У нас новый способ распределения масла и маргарина. Каждый получает свою порцию непосредственно на хлеб. Однако, не всем достается поровну. Ван Дааны, ответственные за приготовление завтрака, мажут себе раза в полтора больше, чем нам. А мои милые родители решили не затевать из-за этого ссору.
Жаль, я считаю, что нечестным людям надо платить той же монетой.
Анна.

 

Четверг, 4 марта 1943 г.
Дорогая Китти!
У мадам появилось прозвище: миссис Бефербрук. Ты, конечно, не понимаешь, почему, но я сейчас объясню: по английскому радио часто передают выступления пресловутого мистера Бефербрука о многочисленных, но малоуспешных бомбардировках Германии. Госпожа ван Даан не согласна ни с кем, даже с Черчиллем и со всеми обозревателями новостей, но почему-то трогательно соглашается с Бефербруком. Поэтому мы решили, что она должна выйти за него замуж. Наше предложение весьма польстило мадам, и с тех пор мы называем ее миссис Бефербрук.
На склад скоро придет новый подмастерье, старого посылают в Германию. Это очень грустно, но для нас оборачивается хорошей стороной, поскольку новый работник не знаком с планировкой дома. Очень мы опасаемся этих подмастерье.
Ганди снова начал есть.
Черный рынок процветает. Мы бы обжирались до отвала, если бы у нас были. деньги на все, что там продается. Бакалейщик, доставляющий нам картошку, закупает ее у комитета сопротивления и доставляет всегда, когда в конторе только свои: о нас ему известно.
Дышать у нас сейчас нечем, все кашляют и чихают, потому что внизу перемалывают перец. Каждый, кто приходит наверх, приветствует нас покашливанием. Госпожа ван Даан твердит, что ни за что не спустится вниз: ей станет плохо, если она вдохнет "еще больше перца".
Назад: Вместо предисловия
Дальше: Из книги Мип Гиз "Воспоминания об Анне Франк"