XI
Кабинка
С тех пор события принимают дурной оборот. Впрочем, ты уже это знаешь. Поскольку знаешь, что случилось с Лорой.
Лора, конечно, ни о чем не догадывалась. У неё и в мыслях не было играть трагическую героиню. Ею она стала позже, в свете своего конца обретя мученический ореол в глазах фанатов. В обычной жизни она бывала невыносимой, как и все. Или скучной. Или веселой – веселиться она тоже могла; при определенных условиях, секрет которых знала только Лора, она могла даже приходить в восторг. Эти её вспышки радости мне особенно горько вспоминать.
И потому в памяти она осталась девушкой, в которой посторонний не увидел бы ничего необычного – светловолосая барышня, что поднимается на холм, погруженная в свои мысли. На свете много хорошеньких задумчивых девушек, тысячи, они рождаются на свет ежеминутно. И, по большей части, с ними ничего особенного не происходит. То да се – и они уже состарились. Но Лору выделили – ты, я. На картине она бы собирала полевые цветы, хотя редко чем-то таким занималась. У неё за спиной в лесной чаще притаился леший. Только мы его видим. Только мы знаем, что он набросится.
Я просмотрела написанное и вижу, что этого недостаточно. Слишком легкомысленно – или чересчур многое можно принять за легкомыслие. Куча одежды, стилей, расцветок, уже вышедших из моды, – крылышки бабочки-однодневки. Слишком много обедов, и не всегда удачных. Завтраки, пикники, океанские вояжи, маскарады, газеты, катание на лодках. Не очень-то вяжется с трагедией. Но в жизни трагедия – не бесконечный вопль. Она ещё и то, что ей предшествует. Однообразные часы, дни, годы, а потом вдруг – удар ножа, разрыв снаряда, полет автомобиля с моста.
Сейчас апрель. Проклюнулись и отцвели подснежники; вылезли крокусы. Скоро переберусь на заднюю веранду, буду писать за старым, обшарпанным, мышастым столом – по крайней мере, когда солнечно. Тротуары очистились ото льда – значит, снова можно гулять. Зимняя бездеятельность ослабила меня, я чувствую это по ногам. Тем не менее я намерена заявить права на прежнюю территорию – на те места, что пометила.
Сегодня, не без помощи палки, несколько раз остановившись, я добралась аж до кладбища. Оба чейзовских ангела неплохо пережили снежную зиму; имена умерших видны чуть хуже, но, возможно, дело в зрении. Я погладила эти имена, буквы; они тверды и осязаемы, но мне показалось, будто под пальцами они мягчеют, расплываются, колышутся. Время с его острыми невидимыми зубами их не пощадило.
Кто-то убрал с Лориной могилы осеннюю сырую листву. Теперь там лежал букетик белых нарциссов, уже увядших, завернутых в фольгу. Я их подобрала и выкинула в ближайший мусорный бак. Кто оценит эти подношения – что они себе думают, эти Лорины поклонники? Более того, кто, они думают, должен за ними убирать? Весь этот цветочный хлам – знаки поддельного горя, которыми они тут все замусорили.
Вот я вам покажу, тогда поплачете, говорила Рини. Будь мы её детьми, она бы нас отшлепала. А так мы никогда не узнали, что же она собиралась нам показать.
По дороге домой я зашла в кондитерскую. Должно быть, выглядела я не лучше, чем себя чувствовала, потому что ко мне тут же подошла официантка. Обычно здесь не обслуживают столики, сам все покупаешь и относишь, но эта девушка – темные волосы, овальное лицо, что-то вроде черной формы, – сама спросила, что мне принести. Я заказала кофе и для разнообразия плюшку с голубикой. Увидев, как девушка беседует с продавщицей, я поняла свою ошибку: это совсем не официантка, а такая же клиентка, а её черная форма – вовсе не форма, а просто куртка и брюки. Что-то на ней сверкало – молнии, наверное. Она ушла, а я толком не успела её поблагодарить.
Это так освежает, когда встречаешь любезность и участие в столь юной девушке. Слишком часто (размышляла я, думая о Сабрине) они проявляют лишь беспечную неблагодарность. Но беспечная неблагодарность – доспехи молодежи: как без них идти по жизни? Старики хотят молодым добра, но и зла хотят тоже: хотят пожрать молодых, впитать их живость и остаться бессмертными. Без этой защиты (суровость плюс легкомыслие) детей раздавило бы прошлым – чужим прошлым, что взвалили им на плечи. Эгоизм – их спасение.
До определенных пределов, разумеется.
Официантка в синем халатике принесла кофе. И плюшку – увидев её, я сразу поняла, что погорячилась. Прямо не знала, как к ней подступиться. Теперь в ресторанах все слишком огромное и тяжелое: материальный мир являет себя огромными непропеченными комьями теста.
Выпив кофе, сколько смогла, я отправилась в туалет. Прошлогодние надписи в средней кабинке закрасили, но, к счастью, сезон уже открылся. В правом верхнем углу одни инициалы признавались в любви другим, как это у них водится. Ниже – аккуратные синие печатные буквы:
Здравый смысл приходит благодаря опыту. Опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла.
Под этим фиолетовой шариковой авторучкой курсив: Если нужна девушка с опытом, звоните Аните, Умелому Ротику. Улетите под небеса – и номер телефона.
И ещё ниже – печатными буквами, красным фломастером: Близится Судный день. Готовься к Неизбежному – это относится к тебе, Анита.
Иногда я думаю – нет, фантазирую: может, эти надписи в туалете оставляет Лора – на расстоянии управляет руками девушек. Глупейшая мысль, но забавная – до следующего логического шага: значит, все эти сентенции предназначены мне – кого ещё в городе Лора знает? Но если мне, что же она имеет в виду? Не то, что говорит.
Порой мне ужасно хочется присоединиться, внести свою лепту, влить дребезжащий голос в анонимный хор увечных серенад, нацарапанных любовных посланий, скабрезных объявлений, гимнов и проклятий:
Начерчено пером – и невозможно
Ни благочестию, ни мудрости тревожной
Ни слова вычеркнуть. Слезами хоть залейся,
Ни буквы ты не смоешь, как ни бейся.
Ха, думаю я. То-то вы взовьетесь.
Однажды, когда мне станет получше, я вернусь и действительно напишу. Это их приободрит – они же этого хотят. К чему мы все стремимся? Оставить слова, что подействуют, пусть чудовищно, отправить послание, что нельзя не прочесть.
Но такие послания бывают опасны. Подумай дважды, прежде чем загадывать желание, – особенно, если желаешь вручить себя судьбе.
(Подумай дважды, говорила Рини. А Лора спрашивала: Почему только дважды?)
Котенок
Пришел сентябрь, за ним октябрь. Лора снова ходила в школу – уже в другую. Там носили юбки в серо-голубую клетку, а не в черно-бордовую – в остальном, на мой взгляд, никакой разницы.
В ноябре, как только Лоре исполнилось семнадцать, она заявила, что Ричард зря тратит деньги. Если он настаивает, она будет ходить в школу, сидеть за партой, но ничему полезному не научится. Все это она сообщила абсолютно спокойно, без малейшей злобы, и, к моему удивлению, Ричард сдался.
– По сути, в школу ей ходить незачем, – сказал он. – Зарабатывать на жизнь ей все равно не придется.
Но Лору следовало чем-то занять – как и меня в свое время. Её причислили к добровольческой организации, которую опекала Уинифред, под названием «Авигеи». Престижная организация: девушки из хороших семей, будущие Уинифред, посещали больницы. В фартуках, точно доярки, с вышитыми на груди тюльпанами, ошивались в больничных палатах; предполагалось, что разговаривают с больными, может, читают, ободряют – правда, не уточнялось, каким образом.
Тут Лора оказалась на высоте. Само собой, остальные Авигеи ей не нравились, зато понравился фартук. Её предсказуемо тянуло в палаты бедняков, которых Авигеи избегали из-за вони и дикости. Там лежали изгои: слабоумные старухи, нищие ветераны, безносые мужчины с третичным сифилисом и так далее. Здесь всегда не хватало санитарок, и вскоре Лора уже занималась, строго говоря, не своим делом. Она не падала в обморок при виде судна или рвоты, а также от ругани, бреда и прочих выходок. Уинифред такого не задумывала, и однако же именно это мы в итоге получили.
Медсестры Лору считали ангелом (точнее, некоторые; другие говорили, что она путается под ногами). По словам Уинифред, которая старалась быть в курсе и всюду имела доносчиков, Лора особенно заботилась о безнадежных. Она словно не видит, что они умирают, говорила Уинифред. Обращается с ними, как с обычными людьми, прямо как с нормальными; должно быть, полагала Уинифред, их это успокаивает, хотя человек в своем уме ничего подобного делать не станет. Сама Уинифред считала, что эта Лорина способность или даже талант – ещё одно доказательство крайней эксцентричности.
– У неё железные нервы, – говорила Уинифред. – Я бы так не смогла. Просто бы не вынесла. Только вообрази это убожество!
Тем временем планировался Лорин дебют. С Лорой об этом ещё не говорили: я дала Уинифред понять, что Лора вряд ли воспримет эти планы позитивно. В таком случае, сказала Уинифред, надо все организовать, а потом поставить её перед fait accompli. А ещё лучше – вовсе обойтись без дебюта, если достичь главной цели (главная цель – выгодное замужество).
Мы обедали в «Аркадском дворике»; Уинифред меня пригласила, чтобы мы вдвоем изобрели, как она выразилась, уловку для Лоры.
– Уловку? – переспросила я.
– Ты понимаешь, о чем я, – сказала Уинифред. – Ничего страшного. – Для Лоры лучше всего, учитывая обстоятельства, – продолжала она, – если приличный богатый человек проглотит наживку, к Лоре посватается и поведет к алтарю. А ещё лучше, если попадется приличный богатый и глупый человек, который наживку и не заметит, а потом будет слишком поздно.
– Ты о какой наживке? – спросила я.
Интересно, по этой ли схеме Уинифред захомутала неуловимого мистера Прайора. Скрывала червячка до медового месяца и тут напустила его на мужа? И мужа поэтому нигде не видно – даже на фотографиях?
– Ты должна признать, что Лора весьма и весьма странная, – сказала Уинифред. Она замолчала, улыбнулась кому-то у меня за спиной и приветственно помахала пальчиками. Звякнули серебряные браслеты – у неё их было слишком много.
– Что ты имеешь в виду? – мягко спросила я. Я завела предосудительную привычку коллекционировать её объяснения.
Уинифред поджала губы. Оранжевая помада, губы уже морщились. Сейчас мы бы сказали: перебор солнца, но тогда к этому выводу ещё не пришли, а Уинифред нравилось быть бронзовой; нравился металлический налет.
– Лора понравится далеко не всякому. Порой она говорит очень странные вещи. Ей не хватает… не хватает предусмотрительности.
На Уинифред были зеленые туфли из крокодиловой кожи, но я больше не находила их элегантными – напротив, они казались мне безвкусными. То, что раньше чудилось таинственным и обольстительным, стало обычным – я слишком много знала. Её блеск – просто эмаль, её сияние – полировка. Я заглянула за кулисы, увидела нити и подпорки, проволочки и корсеты. У меня уже сложился свой вкус.
– Например? – спросила я. – Какие странные вещи?
– Вчера она заявила, что брак неважен, главное – любовь. И что Христос тоже так думал.
– Ну, это её подход. Она его не скрывает. Но, видишь ли, она говорила не о сексе. Не об эросе.
Если Уинифред чего-то не понимала, она это высмеивала или пропускала мимо ушей. Сейчас пропустила.
– Все они сознательно или бессознательно думают о сексе, – сказала она. – Такой подход доведет девушку вроде неё до беды.
– Она это скоро перерастет, – возразила я, хотя так не думала.
– Время не ждет. Девушки, витающие в облаках, – лёгкая добыча для мужчин. Нам не хватало только грязного сопливого Ромео. Тогда конец.
– И что ты предлагаешь? – спросила я, тупо на неё глядя. За этим тупым взглядом я прятала раздражение или даже ярость, но Уинифред он только воодушевил.
– Я же говорю, выдать её замуж за приличного человека, который не разберется, что к чему. Потом, если ей захочется, может подурачиться с любовью. Если втихаря, никто не шуганет.
Я ковырялась в останках пирога с курятиной. Уинифред последнее время злоупотребляла сленгом. Наверное, считала, что это современно: она уже в том возрасте, когда быть современной важно.
Она совсем Лору не знала. Сама мысль о том, что Лора делает что-то втихаря, не укладывалась у меня в голове. На площади у всех на виду – это больше на неё похоже. Бросить нам вызов, утереть носы. Сбежать с возлюбленным или ещё что-нибудь столь же эффектное. Показать нам, какие мы лицемеры.
– В двадцать один год у Лоры будут деньги, – сказала я.
– Не так много, – отозвалась Уинифред.
– Думаю, Лоре хватит. Думаю, она просто хочет жить своей жизнью.
– Своей жизнью! – воскликнула Уинифред. – Только представь, что она с ней сделает!
Переубедить Уинифред невозможно. Как занесенный нож мясника.
– У тебя уже есть кандидатуры? – спросила я.
– Ничего определенного, но я над этим работаю, – живо откликнулась она. – Многие хотели бы породниться с Ричардом.
– Не слишком утруждайся, – пробормотала я.
– О, но если не я, – проговорила Уинифред весело, – что же будет?
– Я слышала, ты вывела Уинифред из себя, – сказала я Лоре. – Довела её до белого каления. Проповедовала свободную любовь.
– О свободной любви речи не было, – сказала Лора. – Я только сказала, что брак – отживший институт. Ничего общего с любовью не имеет, вот и все. Любовь отдает, брак покупает и продает. Нельзя заключить договор на любовь. И ещё, что на небесах браков не бывает.
– Мы ещё не на небесах, – ответила я. – Может, ты не заметила. В общем, ты на неё нагнала страху.
– Я только сказала правду. – Она чистила ногти моей ногтечисткой. – Теперь она, наверное, будет меня знакомить. Вечно всюду лезет.
– Она боится, что ты испортишь себе жизнь. Я хочу сказать – если предпочтешь любовь.
– А твой брак не испортил тебе жизнь? Или ещё рано судить? Я оставила её тон без внимания.
– Ну и что ты думаешь?
– У тебя новые духи? Ричард подарил?
– Насчет брака.
– Да ничего. – Сидя за моим туалетным столиком, она расчесывала длинные волосы. В последнее время она больше занималась своей внешностью; одевалась довольно стильно – в свою одежду и в мою.
– Хочешь сказать, не особо об этом думаешь?
– Да я вообще об этом не думаю.
– А может, стоит, – сказала я. – Может быть, стоит выкроить ми нуту и подумать о будущем. Нельзя же провести жизнь вот так.., – Я хотела сказать ничего не делая, но это была бы ошибка.
– Будущего не бывает, – отозвалась Лора. Она завела привычку говорить со мной так, будто я младшая сестра, а она старшая; будто следует мне что-то разъяснять. И тут она сказала странную вещь: – Если бы ты была канатоходцем и шла над Ниагарским водопадом с завязанными глазами, о чем бы ты больше думала – о толпе на том берегу или о своих ногах?
– О ногах, наверное. Если можно, оставь в покое мою расческу – это негигиенично.
– Много думать о ногах – упадешь. Много о толпе – тоже упадешь.
– Так о чем же надо?
– Когда ты умрешь, расческа по-прежнему будет твоя? – спросила Лора, искоса рассматривая в зеркале свой профиль. Отражение глядело хитро – нетипично для Лоры. – Владеют ли чем-нибудь мертвые? А если нет, то почему расческа сейчас «твоя»? Из-за твоих инициалов? Или твоих микробов?
– Лора, не выпендривайся!
– Я не выпендриваюсь. – Она положила расческу. – Я думаю. Ты никогда не видишь разницы. Не понимаю, как ты можешь слушать Уинифред. Все равно, что слушать мышеловку. Без мыши, – прибавила она.
Она теперь изменилась, чаще раздражалась, стала беспечнее, по-новому безрассудна. Сопротивлялась втихую. Я подозревала, что она тайком покуривает: раз или два от неё пахло табаком. Табаком и ещё кое-чем – очень старым, очень знакомым. Надо было задуматься над этими переменами, но у меня тогда своих забот хватало.
О беременности я сказала Ричарду только в конце октября. Объяснила, что хотела знать наверняка. Он выразил подобающую случаю радость и поцеловал меня в лоб.
– Умница, – сказал он. Я сделала то, чего от меня ждали.
В моем положении было преимущество: по ночам Ричард тщательно меня избегал. Не хочу что-нибудь поломать, объяснил он. Я сказала, что он очень заботлив.
– И отныне джин тебе выдается по талонам. Шалостей не потерплю, – он погрозил мне пальцем – по-моему, зловеще. Ричард особенно пугал, когда казался легкомысленным, – точно веселая ящерица. – Мы пригласим лучшего врача, – прибавил он. – Не важно, сколько это будет стоить. – Коммерческий оборот дела успокоил нас обоих. Едва речь зашла о деньгах, стало понятно, на каком я свете: носительница сокровища – не больше, не меньше. Уинифред, сначала взвизгнув от неподдельного испуга, принялась лицемерно суетиться. Вообще-то она занервничала. Догадалась (верно), что, став матерью сына и наследника, или даже наследницы, я обрету большее влияние на Ричарда, чем сейчас, и гораздо большее, чем мне полагается. Я вырывалась вперед, она оставалась позади. Теперь она будет ломать голову, как понизить мои акции: я ждала, что она вот-вот явится с подробным планом обустройства детской.
– Когда ждать благословенного события? – спросила она, и я поняла, что теперь мне придется выслушивать этот её несуразный язык: новый пришелец, подарок аиста, маленький незнакомец – и так без конца. Уинифред изъяснялась особенно шаловливо и жеманно, когда речь шла о предметах, её нервирующих.
– Думаю, в апреле, – ответила я. – Или в марте. Я ещё не была у доктора.
– Но ты должна знать, – она удивленно подняла брови.
– Такое со мной впервые, – сердито ответила я. – Я специально не ждала. И ни за чем не следила.
Как-то вечером я пошла к Лоре в комнату – поделиться с ней новостью. Я постучалась, она не ответила, и я тихо приоткрыла дверь, решив, что она спит. Но она не спала. Стояла на коленях у постели в голубой ночной рубашке, уронив голову, со взлохмаченными волосами, точно под недвижным ветром; раскинув руки, будто её сюда швырнули. Я подумала, она молится, но она не молилась – или я не слышала. Наконец заметив меня, она встала – спокойно, точно вытирала пыль, и села на пуфик в оборках возле туалетного столика.
Я снова поразилась сочетанию обстановки – той, что выбрала Уинифред, – изящные эстампы, искусственные розочки, органди, оборки – и Лоры. На фотографии выглядело бы гармонично. Но для меня очевидно, почти сюрреалистично несоответствие. Лора была как кремень посреди пушинок чертополоха.
Я сказала кремень, а не камень, потому что у кремня огненное сердце.
– Лора, я хотела тебе сказать, – начала я. – Я жду ребенка.
Она повернулась ко мне – лицо ровное и белое, точно фарфоровая тарелка, а выражение лица – клеймом на дне. Но не удивлена. Не поздравила меня. Только спросила:
– Помнишь котенка?
– Какого котенка? – не поняла я.
– Который у мамы родился. Который её убил.
– Лора, это был не котенок.
– Я знаю, – ответила она.
Прекрасный вид
Вернулась Рини. Недовольна мною. Ну, юная леди, что скажешь в свое оправдание? Что ты сделала с Лорой?Сколько тебя учить?
Ответов нет. Они так перепутаны с вопросами, так туго связаны и скручены, что их толком и нет.
Я здесь – на суде. Я знаю. Я знаю, что ты вскоре подумаешь. Я думала почти то же самое: может, следовало вести себя иначе? Ты, разумеется, думаешь – да, следовало, но был ли у меня выбор? Это сейчас он есть, но сейчас – не тогда.
Надо было научиться читать Лорины мысли? Понять, что происходит? Догадаться, что случится потом? Разве я сторож сестре своей?
Надо было – тщетные слова. О том, чего не было. Слова из параллельного мира. Из другого измерения.
Как-то в феврале, в среду, я спала днём, проснулась и спустилась вниз. Я тогда часто дремала днём: седьмой месяц беременности, ночью не спалось. Возникли проблемы с давлением, отекали ноги, и мне рекомендовали как можно больше лежать, подняв их повыше. Я была точно раздутая виноградина, что вот-вот истечет сладким лиловым соком, я была уродливая и нескладная.
Помнится, в тот день снег падал большими пушистыми мокрыми хлопьями. Поднявшись, я глянула в окно: каштан стоял весь белый, точно огромный коралл.
В дымчатой гостиной сидела Уинифред. Ничего удивительного: она приходила и уходила, словно это её дом, но там сидел и Ричард. Обычно в это время он работал в конторе. Оба держали бокалы. И были мрачны.
– Что с вами? – спросила я. – Что случилось?
– Сядь, – попросил Ричард. – Вот сюда, ко мне. – Он похлопал по дивану.
– У тебя будет шок, – сказала Уинифред. – Мне жаль, что это совпало со столь деликатным периодом.
Говорила Уинифред. Ричард, уставившись в пол, держал меня за руку. Иногда качал головой, будто история казалась ему то ли невероятной, то ли слишком достоверной.
Суть в следующем.
Лора в конце концов взорвалась. Уинифред так и сказала – «взорвалась», будто Лора – бомба.
– Следовало помочь бедняжке раньше, но мы надеялись, что все уладится, – сказала Уинифред. А сегодня в больнице, где Лора проводила благотворительный обход, ситуация вышла из-под контроля. К счастью, там был доктор, и ещё позвали одного специалиста. В результате признали, что Лора представляет опасность для себя и окружающих, и Ричарду, как это ни прискорбно, пришлось согласиться на её госпитализацию.
– О чем вы говорите? Что она сделала? Уинифред смотрела на меня с сожалением.
– Она грозилась причинить себе вред. И говорила… ну, явно бредила.
– Что она говорила?
– Не уверена, что тебе нужно это знать.
– Лора – моя сестра, – сказала я. – Мне необходимо знать.
– Она обвинила Ричарда в том, что он хочет тебя убить.
– Так и сказала?
– Было ясно, что она имеет в виду, – сказала Уинифред.
– Нет, пожалуйста, повтори точно.
– Она назвала его лживым, вероломным работорговцем и дегенеративным чудовищем, прислужником Мамоны.
– Я знаю, что у неё бывают крайние реакции, и она склонна выражаться прямо. Но за это не сажают в психушку.
– Было ещё кое-что, – мрачно сказала Уинифред.
Ричард, пытаясь меня успокоить, заверил, что Лору поместили не в обычную викторианскую лечебницу. В очень хорошую частную клинику, одну из лучших. В клинику «Белла-Виста». О ней там хорошо позаботятся.
– Какой вид? – спросила я.
– Прости, не понял.
– «Белла-Виста». Это означает прекрасный вид. Вот я и спрашиваю, какой там вид? Что Лоре видно из окна?
– Надеюсь, ты не вздумала шутить, – сказала Уинифред.
– Нет. Это очень важно. Лужайка, сад, фонтан или что? Или убогий переулок?
Они оба не знали. Клиника, сказал Ричард, несомненно, в живописном месте. Она за городом. На природе.
– Ты там был?
– Я понимаю, ты взволнована, дорогая, – сказал он. – Может, тебе вздремнуть?
– Я только что дремала. Пожалуйста, скажи мне.
– Нет, я там не был. Разумеется, не был.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Ну право же, Айрис, – вмешалась Уинифред. – Какая разница?
– Я хочу её видеть. – Трудно поверить, что Лора так внезапно сломалась, но, с другой стороны, я привыкла к её выходкам, они не казались мне странными. Я могла легко проглядеть признаки упадка – симптомы хрупкости психики, какие уж они были.
По словам Уинифред, врачи сказали, что свидания с Лорой пока невозможны. Они это особенно подчеркивали. Она в состоянии острого помешательства и к тому же опасна. Мое состояние тоже надо принять во внимание.
Я заплакала. Ричард дал мне платок. Слегка накрахмаленный, пахнущий одеколоном.
– Ты должна узнать ещё кое-что, – сказала Уинифред. – Самое ужасное.
– Может, отложим на потом? – глухо попросил Ричард.
– Да, это больно, – с фальшивым сомнением произнесла Уинифред. И разумеется, я настояла, чтобы мне сию минуту рассказали.
– Бедняжка уверяет, что беременна, – сказала Уинифред. – Как и ты.
Я перестала плакать.
– И? Она беременна?
– Конечно, нет, – ответила Уинифред. – Откуда бы?
– А кто отец? – Я не могла вообразить, что Лора выдумала это все на пустом месте. – Я хочу сказать, кого она им считает?
– Она не говорит, – сказал Ричард.
– Понятное дело, она в истерике, – продолжала Уинифред, – и в голове у неё все смешалось. Похоже, она думает, что ребенок, которого ты носишь, – на самом деле, её ребенок; каким образом, она объяснить не смогла. Она явно бредила.
Ричард покачал головой.
– Весьма печально, – пробормотал он тихим серьёзным голосом гробовщика; приглушенным, будто шаги по толстому бордовому ковру.
– Специалист – психиатр – говорит, что Лора патологически тебя ревнует, – сказала Уинифред. – Ревнует ко всему; хочет жить твоей жизнью, хочет быть тобой, – и болезнь вылилась вот в такое. Он считает, тебя надо оберегать. – Она отпила из бокала. – А что, ты сама ничего не подозревала?
Видишь, какая она была умница.
Эйми родилась в начале апреля. Тогда во время родов применяли эфир, и я была без сознания. Вдохнула, отключилась, пришла в себя слабой и с плоским животом. Ребенка со мной не было. Его унесли в детскую палату, к другим детям. Девочка.
– С ней все в порядке? – спросила я. Я очень беспокоилась.
– Десять пальчиков на руках, десять – на ногах, – весело ответила медсестра. – И ничего лишнего.
Девочку принесли позже, завернутую в розовое одеяло. Я мысленно уже назвала её Эйми – то есть та, кого любят, искренне надеясь, что она будет кем-нибудь любима. Я сомневалась, смогу ли сама её любить – во всяком случае, так сильно, как ей надо. Слишком уж я разбрасывалась: мне казалось, от меня мало что осталось.
Эйми походила на всех новорожденных: расплющенное личико, будто на большой скорости врезалась в стенку. Длинные темные волосы. Она недоверчиво на меня щурилась почти закрытыми глазками. Рождение – такой удар, думала я. Какой неприятный сюрприз – первое столкновение с грубым миром! Я жалела это крошечное создание. Я поклялась сделать для неё все, что смогу.
Пока мы изучали друг друга, явились Уинифред и Ричард. Поначалу медсестра приняла их за моих родителей.
– Нет, это гордый папа, – сказала Уинифред, и все рассмеялись. Они тащили цветы и нарядное приданое для новорожденной, сплошная ажурная вязка и белые атласные бантики.
– Очаровательна, – сказала Уинифред. – Но, бог ты мой, мы ждали блондинку. А она совсем темненькая. Вы только взгляните!
– Прости, – сказала я Ричарду. – Я знаю, ты хотел сына.
– В следующий раз, дорогая, – успокоил меня Ричард. Он, похоже, совсем не переживал.
– Это младенческие волосы, – сказала медсестра. – У некоторых они по всей спине. Эти выпадают, и вырастают новые. Благодарите Бога, что у неё зубов нет или хвоста – и такое бывает.
– Дедушка Бенджамин был темноволосый, пока не поседел, – вставила я, – и бабушка Аделия тоже, и, конечно, отец – про его братьев не знаю. Светлые волосы у нас от матери. – Все это я произнесла обычным тоном и с облегчением заметила, что Ричард не слушает.
Радовалась ли я, что Лоры нет? Что она заперта, и мне до неё не добраться? Что она не появится у моей постели, точно фея, не приглашенная на крестины, и не скажет – Что ты такое несешь?
Разумеется, она бы все поняла. Поняла бы тут же.
Ярко луна светила
Вчера вечером я видела по телевизору, как молодая женщина подожгла себя: хрупкая молодая женщина в тонкой горючей одежде. В знак протеста против какой-то несправедливости; только почему она думала, что костер, в который она себя превратила, чему-то поможет? Не делай этого, пожалуйста, не делай, хотелось мне сказать. Не лишай себя жизни. Ничего на свете этого не стоит. Но для неё, очевидно, стоило.
Что их обуревает, этих девушек с талантом приносить себя в жертву? Может, хотят показать, что и женщины мужественны, не только плачут и стенают, но умеют эффектно встретить смерть? Откуда этот порыв? Из презрения – но к чему? К свинцовому, удушающему порядку вещей, огромной колеснице на шипастых колесах, к слепым тиранам, к слепым богам? Неужели эти девушки так безрассудны или самонадеянны, что думают, будто положат всему этому конец, возложив себя на абстрактный алтарь, или это они так свидетельствуют? Вызывает восхищение, если одержимость восхищает. Смелый поступок. Но совершенно бессмысленный.
В этой связи меня беспокоит Сабрина. Что она там делает, на другом краю земли? Попалась на удочку христиан, буддистов или у неё в голове другие тараканы? Сделав для одного из братьев Моих меньших, вы для Меня сделали. Это написано у неё на пропуске в пустоту? Может, она хочет искупить грехи своей позорной семейки стяжателей? Я очень надеюсь, что нет.
Даже в Эйми была эта черта – заторможенная, правда, и какая-то окольная. Эйми было восемь, когда Лора рухнула с моста, и десять, когда умер Ричард. Естественно, эти события на неё повлияли. Потом её раздирали на куски мы с Уинифред. Сейчас Уинифред не выиграла бы эту битву, но тогда победа осталась за ней. Она украла у меня Эйми; я старалась изо всех сил, но не смогла её вернуть.
Ничего удивительного, что, когда Эйми выросла и получила доступ к деньгам Ричарда, она пустилась во все тяжкие, ища утешения в химических веществах и постоянно меняя мужчин. (Кто, к примеру, отец Сабрины? Трудно сказать, и Эйми никогда говорила. Делайте свои ставки, отвечала она.)
Я старалась не терять её из виду. Надеялась на примирение – в конце концов, она моя дочь, я чувствовала себя виноватой и хотела наверстать упущенное, загладить свою вину за тот кошмар, в который превратилось её детство. Но меня она уже ненавидела – как и Уинифред, это несколько утешало. Она не подпускала к себе ни одну из нас, и к Сабрине тоже – особенно к Сабрине. Не хотела, чтобы мы её отравили.
Она часто, бесконечно переезжала. Её дважды выбрасывали на улицу за неуплату; арестовывали за нарушение общественного порядка. Несколько раз она попадала в больницу. Думаю, можно считать её законченной алкоголичкой, но я это слово ненавижу. Ей хватало денег, чтобы не работать, да она все равно нигде бы не удержалась. А может, не все равно. И все было бы иначе, старайся она заработать на жизнь, не плыви она по течению, смакуя причиненные нами обиды. Постоянно поступающие, не заработанные деньги поддерживают жалость к себе в тех, у кого имеется к ней склонность.
Когда я последний раз навещала Эйми, она жила в каких-то трущобах Парламент-стрит в Торонто. Неподалеку от подъезда, в грязи, сидела на корточках маленькая девочка, и я сразу же подумала, что это Сабрина. На чумазом растрепанном оборвыше были одни шорты, без футболки. Она держала в руке старую оловянную кружку и гнутой ложкой насыпала туда песок. Проявив смекалку, попросила у меня четвертак. Дала я деньги? Скорее всего.
– Я твоя бабушка, – сказала я, и она глянула на меня, как на сумасшедшую. Ей явно никогда не говорили о существовании такой персоны.
В тот раз я много чего услышала от соседей. Похоже, они были хорошими людьми – во всяком случае, кормили Сабрину, когда Эйми забывала вернуться домой. Кажется, фамилия их была Келли. Это они вызвали полицию, когда нашли Эйми под лестницей со сломанной шеей. Упала, бросилась, столкнули – мы никогда не узнаем.
В тот день надо было мне схватить Сабрину в охапку и бежать. В Мексику. Я бы так и сделала, если б знала, что будет дальше – что Уинифред украдет Сабрину и спрячет от меня, как раньше Эйми.
С кем было бы лучше Сабрине? Каково ей жилось с богатой, мстительной и страдающей женщиной? Вместо бедной, мстительной и страдающей, то есть со мной? Но я бы её любила. Сомневаюсь, чтобы её любила Уинифред. Она вцепилась в Сабрину, чтобы навредить мне, покарать, доказать, что выиграла.
Но в тот день я никого не похитила. Постучавшись в дверь и не получив ответа, открыла, вошла и поднялась по крутой темной и узкой лестнице на второй этаж. Эйми сидела на кухне за круглым столиком и разглядывала кофейную кружку; на кружке – улыбчивая рожица. Эйми поднесла кружку к лицу и крутила туда-сюда. Бледная, всклокоченная. Не могу сказать, чтобы она показалась мне очень привлекательной. Она курила. Скорее всего, была под каким-нибудь наркотиком и пьяна – я ощущала вонь, смешанную с застарелым запахом табака, немытой раковины и грязного помойного ведра.
Я пыталась с ней поговорить. Начала очень мягко, но она была не в настроении слушать. Она сказала, что устала от всего, от всех нас. И больше всего – от того, что от неё всё скрывают. В семье все шито-крыто, все врут: мы только открываем и закрываем рты, издаем звуки, но правды не дождешься.
И все же ей удалось вычислить. Её ограбили, отняли настоящее наследство, потому что я ей не мать, а Ричард не отец. Она это поняла по Лориной книге, сказала она.
Что это она несет, спросила я. Все ясно, отвечала она, её настоящая мать Лора, а отец – тот мужчина из «Слепого убийцы». Тетя Лора его любила, но мы вмешались и как-то устранили этого неизвестного любовника. Припугнули, подкупили, отослали, что угодно; она достаточно долго жила у Уинифред и знала, как мы устраиваем свои грязные делишки. Когда же выяснилось, что Лора беременна, её укрыли в надежном месте, чтобы избежать скандала; мой ребенок умер при рождении, мы украли Лориного и выдали за своего.
Эйми была непоследовательна, но суть такова. Легко понять, какая привлекательная фантазия: кому не захочется мифического существа в качестве матери вместо бракованной настоящей? Если шанс подвернулся.
Я ответила, что она ошибается – все совсем иначе, но она не слушала. Неудивительно, что со мной и Ричардом она никогда не была счастлива, сказала Эйми. Мы вели себя не как настоящие родители, потому что ими и не были. И неудивительно, что тетя
Лора бросилась с моста: мы же разбили ей сердце. Лора наверняка оставила Эйми письмо, чтобы Эйми все узнала, когда подрастет, но мы с Ричардом, видимо, его уничтожили.
Неудивительно, что я была такой ужасной матерью, продолжала она. Я никогда её по-настоящему не любила. Иначе она была бы мне важнее всего остального. Я бы считалась с её чувствами. И не бросила бы Ричарда.
– Возможно, я была не лучшей матерью на свете, – сказала я. – Готова это признать, но я старалась, как могла, учитывая обстоятельства, о которых ты, на самом деле, знаешь очень мало. – Что ты делаешь с Сабриной? – продолжала я. Девочка бегает возле дома полуголая, грязная, как нищенка; она совершенно заброшена и может пропасть в любую минуту – дети все время пропадают. Я её бабушка, я с большой радостью возьму её к себе и…
– Никакая ты не бабушка, – отрезала Эйми. Она уже плакала. – Тетя Лора – её бабушка. То есть была бабушкой. Она умерла, и вы её убили.
– Не валяй дурака, – сказала я. Это была ошибка: чем яростнее отрицаешь такие веши, тем больше в них верят. Но в страхе часто говоришь не то, что надо, а я испугалась.
Когда я произнесла: не валяй дурака, Эйми закричала. Это я дура, кричала она. Я чудовищная дура, такая дура, что и представить невозможно. Она обзывала меня словами, которые не хочется повторять, а потом схватила кофейную кружку и швырнула в меня. И пошатываясь направилась ко мне; она рыдала, и эти рыдания разрывали душу. Она тянула ко мне руки – мне показалось, с угрозой. Я была расстроена, потрясена. Я попятилась из квартиры, цепляясь за перила, уворачиваясь от того, что летело мне вслед – ботинок, блюдце. Добравшись до выхода, я бежала.
Может, надо было протянуть к ней руки. Обнять её. Заплакать. А потом сесть рядом и рассказать вот эту историю. Но я этого не сделала. Шанс был упущен, и я горько об этом сожалею.
Всего через три недели Эйми упала с лестницы. Конечно, я оплакивала её. Она была моей дочерью. Но, признаюсь, я оплакивала маленькую Эйми. Я оплакивала Эйми, какой она могла бы стать, оплакивала её погибшие возможности. Но больше всего – свои ошибки.
После смерти Эйми Уинифред железной хваткой вцепилась в Сабрину. Владение почти равно праву владеть, а Уинифред объявилась раньше меня. Она умыкнула Сабрину в свой нарядный особнячок в Роуздейле и в мгновение ока объявила себя законной опекуншей. Я подумывала, не начать ли схватку, но было ясно, что повторится история с Эйми: я обречена проиграть.
Когда Уинифред завладела Сабриной, мне не было шестидесяти; я ещё водила машину. Время от времени я ездила в Торонто и шпионила за внучкой, точно сыщик из старых детективов. Я слонялась возле её начальной школы, – её новой школы, её новой привилегированной школы, – хотела увидеть её и убедиться: с ней все в порядке, несмотря ни на что.
Например, я была в универмаге как-то утром, когда Уинифред повела Сабрину в «Итон» за нарядными туфельками – через несколько месяцев после того, как присвоила девочку. Не сомневаюсь, остальную одежду Уинифред покупала сама, не советуясь с Сабриной, – это на неё похоже, – но туфли нужно примерить, и почему-то Уинифред не доверила эту задачу прислуге.
Шел рождественский сезон – колонны в универмаге увиты искусственным остролистом, венками с позолоченными сосновыми шишками; на дверных косяках – колючие нимбы алого бархата, и Уинифред, к своей досаде, угодила в разгар рождественских песнопений. Я стояла в соседнем проходе. Моя одежда отличалась от прежней, – старое твидовое пальто и низко надвинутый на лоб платок, поэтому, даже глядя мне в лицо, Уинифред меня не узнала. Должно быть, приняла за уборщицу или иммигрантку, охотницу за дешевкой.
Уинифред, как обычно, разоделась в пух и прах, но все равно выглядела довольно потрепанной. Что ж, ей вот-вот стукнет семьдесят, а в определенном возрасте такой макияж превращает в ходячую мумию. Зря она не откажется от оранжевой помады, ужасно неестественный цвет.
Я видела, как напудренная кожа гневными морщинами собралась меж бровей, напряглись нарумяненные щеки. Уинифред волокла Сабрину за руку, протискиваясь сквозь хор громоздких покупателей в зимних пальто; думаю, ей было отвратительно это неумелое, увлеченное пение.
А Сабрина хотела послушать музыку. Она тянула назад, повисая мертвым грузом, как дети умеют, – сопротивляются, не показывая сопротивления. Её рука тянулась кверху, словно у прилежной ученицы, которая хочет отвечать, но злилась она как чертенок. Ей, наверное, было больно. Выступать, заявлять. Держаться.
Пели «Доброго короля Вацлава». Сабрина знала слова: я видела, как шевелятся её губы. «Ярко луна светила в ту ночь, мороз был жесток и зол, – пела она. – Вдруг на тропе появился бедняк – он за хворостом шел».
Это песня о голоде. Сабрина явно её понимала – ещё помнила, что такое быть голодной. Уинифред дернула её за руку и нервно огляделась. Она не видела меня, но чувствовала – так корова за прочной изгородью чует волка. Но коровы все же не дикие: привыкли, что их охраняют. Уинифред была нервозна, но не испугана. Даже если я пришла ей на ум, она, несомненно, считала, что я где-то далеко, милосердно убрана с глаз, в полном забвении, которому она меня предала.
Я еле справилась с желанием схватить Сабрину и бежать. Я представляла, как истошно завопит Уинифред, когда я начну продираться меж невозмутимых посетителей, так уютно поющих о жестоком морозе.
Я держала бы Сабрину очень крепко, не споткнулась бы, не уронила. Но далеко мне не убежать. Тут же схватят.
Тогда я вышла на улицу и все бродила, бродила, опустив голову и подняв воротник, я исходила весь центр города. С озера дул ветер, мело. Был день, но из-за низких облаков и падающего снега сумрачно; автомобили медленно катили по заснеженным мостовым, их задние фары удалялись от меня глазами пятящихся горбатых зверей.
Я сжимала пакет – не помню, что я купила, – и была без перчаток. Наверное, обронила в магазине, в толпе. Но холода не чувствовала. Помнится, однажды я шла с голыми руками в пургу и ничего не замечала. Такое бывает, когда ты охвачена любовью, ненавистью, ужасом или просто гневом.
Я раньше часто воображала одну картину – да, в общем, и сейчас. Довольно нелепую, хотя зачастую такими видениями мы формируем наши судьбы. (Еще увидишь, с какой лёгкостью я перехожу на этот напыщенный язык, вроде формируем наши судьбы, когда меня заносит. Впрочем, не важно.)
В этом видении Уинифред и её подружки с венками из банкнот на головах обступили разукрашенную белую кроватку спящей Сабрины, обсуждая, что они ей подарят. Сабрине уже преподнесли гравированную серебряную чашечку от Беркса, обои для детской с шеренгой ручных медвежат, первые жемчужины для нитки жемчуга и прочие подарки из чистого золота, полностью сотте il faut, что с восходом солнца обратятся в пыль. Сейчас они уже планируют посещение ортодонта, уроки тенниса, фортепьяно и танцев, престижный летний лагерь. Неужто никакой надежды?
И тут во вспышке адского пламени, в облаке дыма, хлопая черными крыльями, появляюсь я – незваная крестная мать. Я тоже хочу преподнести подарок, кричу я. Имею право.
Уинифред и её товарки смеются и тычут в меня пальцами. Ты? Тебя давно изгнали! Ты себя в зеркале видела? Ты опустилась, ты выглядишь на сто два года. Возвращайся в свою грязную пещеру. Что ты можешь ей подарить?
Я дарю правду, отвечаю я. Я последняя, кто может это сделать. И это единственный подарок, что останется в комнате к утру.
Кафе «У Бетти»
Недели шли, а Лора не возвращалась. Я хотела ей написать, позвонить, но Ричард говорил, что это навредит. Ей не должен мешать голос из прошлого, сказал он. Ей нужно сосредоточиться на сегодняшнем дне – на лечении. Так ему сказали. Что касается лечения, он не врач и не станет притворяться, будто в этом разбирается. Лучше довериться специалистам.
Я страдала, представляя себе Лору – заключенную, сопротивляющуюся, в плену собственной болезненной фантазии, или другой, столь же болезненной, но чужой. Когда одна превращается в другую? Где граница между внутренним миром и внешним? Мы бездумно пересекаем этот порог каждый день, и паролем нам – грамматика: я говорю, ты говоришь, он, она говорит, оно – с другой стороны – не говорит. Мы платим за привилегию нормальности общей монетой, о достоинстве которой между собой договорились.
Но и в детстве Лора сопротивлялась. Может, в этом проблема? Она упорствовала и говорила: нет, когда требовалось да. И наоборот, и наоборот.
Лора идет на поправку, говорили мне, – ей гораздо лучше. Потом – ей хуже, у неё рецидив. Лучше – чего, рецидив – чего? Не надо вдаваться в детали, они меня волнуют, а молодой матери нужно беречь силы.
– Мы тебя быстро вернем к жизни, – пообещал Ричард, похлопав меня по руке.
– Но я вообще-то не больна, – сказала я.
– Ты знаешь, о чем я. Чтобы все как раньше. – И он нежно, плотоядно даже улыбнулся. Его глаза уменьшились, а может, щеки раздались – лицо получалось хитрое. Он уже воображал, как займет свое место – сверху. Я думала, теперь он меня точно раздавит. Ричард набрал вес, часто обедая вне дома, – выступал в клубах, на важных собраниях, значительных встречах. На занудных сборищах, где встречались и занудствовали важные значительные люди, потому что все понимали: грядут большие перемены.
От речей иногда разносит. Я такое видела уже не раз. Все дело в том, какие слова говорить. От них бродит мозг. Это видно во время политических телепередач – слова выходят у говорящих изо рта, словно пузырьки газа.
Я решила прикидываться больной как можно дольше.
Я все думала и думала о Лоре. Вертела историю Уинифред так и эдак, рассматривала её с разных сторон. Поверить в неё не могла, но и не поверить не могла тоже.
У Лоры была одна невероятная способность – она разрушала, сама того не желая. И никакого уважения к чужой территории. Все мое становилось её: авторучка, одеколон, летнее платье, шляпка, расческа. Мог ли в этот список попасть и мой ещё не рожденный ребенок? Но если у неё была мания – если она все выдумывала, – почему она выдумала именно это?
С другой стороны, предположим, Уинифред лжет. Предположим, Лора абсолютно здорова. Значит, Лора говорит правду. А раз она говорит правду, значит, она беременна. И если она ждет ребенка, то что же будет? И почему она не поделилась со мной, рассказала все какому-то доктору, чужому человеку? Почему не обратилась ко мне за помощью? Я долго это обдумывала. Причин могло быть много. Моя беременность – лишь одна из них.
Что до отца, вымышленного или настоящего, то речь могла идти только об одном человеке. Об Алексе Томасе.
Но это невозможно. Каким образом?
Я уже не знала, что бы Лора ответила. Я не видела её, как не видишь изнанку перчатки на руке. Всегда рядом, но взглянуть невозможно. Только ощущать форму присутствия – пустую, заполненную моими грезами.
Шли месяцы. Июнь, затем июль и август. Уинифред заметила, что я бледна и измучена. Надо чаще бывать на воздухе, сказала она. Если уж я не хочу играть в теннис или гольф, как она предлагала, – а это помогло бы избавиться от животика, с ним надо что-то делать, пока это не хроническое, – можно хотя бы заняться садом камней. Молодой матери очень подходит.
Я была не в восторге от сада камней, который был моим только по названию, как и многое другое. (Как и «мой» ребенок, если вдуматься: разумеется, подкидыш, его оставили цыгане, а моего ребенка, того, что больше смеется и меньше плачет, не такого колючего, похитили.) Сад камней тоже мне сопротивлялся; что бы я ни делала, он был недоволен. Камни выглядели неплохо – розовый гранит и известняк, – но среди них ничего не росло.
Я довольствовалась книгами: «Многолетние растения для сада камней», «Суккуленты пустыни в северном климате» и прочими. Я их просматривала и составляла списки того, что можно посадить, или того, что уже посадила, что должно было расти, но не росло. Драцена, молочай, молодило. Названия мне нравились, но до растений не было дела.
– У меня нет садоводческого дара, – говорила я Уинифред. – Не то, что у тебя. – Привычка притворяться некомпетентной стала второй натурой, я и не задумывалась. Что до Уинифред, то ей моя беспомощность уже не казалась удобной.
– Ну, разумеется, тебе нужно немного постараться, – отвечала она. Тогда я предъявляла список погибших растений.
– Зато камни хороши, – прибавляла я. – Может, назовем это скульптурой?
Я подумывала, не съездить ли к Лоре одной. Оставить Эйми с новой няней, которую я про себя называла мисс Мергатройд – все наши слуги были для меня Мергатройдами: все в сговоре. Нет, нельзя – няня донесет Уинифред. Можно плюнуть на всех – улизнуть утром, взять Эйми с собой; сядем на поезд. Но куда ехать? Я не знала, где Лору держат, где её прячут. Говорили, что клиника «Белла-Виста» находится на севере от Торонто, но на севере – это огромная территория. Я обыскала стол Ричарда в кабинете, но писем из клиники не нашла. Должно быть, он держал их в конторе.
Однажды Ричард вернулся домой рано. Вид у него был взволнованный. Лоры в клинике больше нет, сказал он.
Как это? – удивилась я.
Пришел какой-то мужчина, ответил Ричард. Назвался адвокатом Лоры, сказал, что защищает её интересы. Доверенный, он сказал – доверенный попечитель мисс Чейз. Он оспаривал правомочность её помещения в клинику. Угрожал судом. Известно ли мне что-нибудь?
Нет, не известно. (Я сидела, сложив руки на коленях. В лице – удивление и некоторый интерес. Никакого ликования.) А потом что было? – спросила я.
Директора в клинике не было, персонал смутился. Лору отпустили под опеку этого человека. Решили, что семья захочет избежать скандала. (Адвокат говорил, что он этого так не оставит.)
Что ж, сказала я, думаю, они поступили правильно.
Да, согласился Ричард, вне всякого сомнения. Но была ли Лора в compos mentis? Ради её блага, ради её безопасности, мы должны выяснить хотя бы это. Внешне она стала заметно спокойнее, но у врачей клиники имеются сомнения. Кто знает, какую опасность представляет Лора для себя и окружающих, пока разгуливает на свободе?
Не знаю ли я случайно, где она?
Я не знаю.
Она со мной не связывалась?
Не связывалась.
Если получу, поставлю его в известность тут же?
Тут же. Именно этими словами я отвечала. Подлежащего в этих фразах не было, так что технически я не лгала.
Благоразумно выждав некоторое время, я отправилась на поезде в Порт-Тикондерогу посоветоваться с Рини. Я выдумала телефонный звонок: Рини плохо себя чувствует, объяснила я Ричарду, и хочет успеть со мной повидаться. Я дала понять, что Рини лежит на смертном одре. Она хочет посмотреть фотографию Эйми, вспомнить старые времена, сказала я. Это самое малое, что я могу для неё сделать. Все-таки она практически нас воспитала. Меня воспитала, поправилась я, желая отвлечь Ричарда от мысли про Лору.
С Рини я договорилась встретиться в кафе «У Бетти». (У неё завелся телефон, она держалась молодцом.) Так будет лучше, сказала она. Рини по-прежнему работала в кафе неполный день, но мы можем увидеться после работы. У кафе новые хозяева, сказала она; прежние не одобряли, когда служащие после смены платили как клиенты, даже если платили, а новым нужны любые клиенты, способные платить.
Кафе сильно опустилось. Полосатый навес исчез, темные кабинки потрескались и истёрлись. Пахло не свежей ванилью, а прогорклым маслом. Я поняла, что слишком вырядилась. Не надо было надевать белую лисью горжетку. Учитывая обстоятельства, красоваться нечего.
Рини мне не понравилась – пухлая, пожелтевшая, тяжело дышит. Может, и вправду больна. Я размышляла, удобно ли спросить.
– Хорошо, когда стоять не надо, – сказала она, садясь в кабинке напротив меня.
Майра – сколько тебе тогда было, Майра? три, четыре года? я уже сбилась, – Майра была с ней. Щечки горят от возбуждения, глаза круглые и чуть навыкате, словно её кто-то нежно душил.
– Я ей все про вас рассказала, – ласково заметила Рини. – Про вас обеих.
Не могу сказать, что Майра заинтересовалась мною, зато лиса её заинтриговала. Дети в этом возрасте любят пушистых зверей, даже мертвых.
– Ты Лору видела? – спросила я. – Говорила с ней?
– Слово – серебро, молчание – золото, – ответила Рини, озираясь, точно и здесь у стен были уши. По-моему, излишняя предосторожность.
– Думаю, это ты устроила адвоката? – сказала я. Рини явно была в курсе.
– Я сделала, что требовалось, – сказала она. – К тому же, адвокат – муж троюродной сестры твоей матери, по сути, родственник. Я узнала, что происходит, а он понял, что делать.
– Как ты узнала? – Вопрос – что ты узнала? – я приберегла на потом.
– Она мне написала, – ответила Рини. – Рассказала, что писала и тебе, но ответа не получила. Ей вообще-то не разрешали посылать письма, но кухарка выручала. Лора ей потом заплатила и кое-что добавила.
– Я не получала писем, – сказала я.
– Она так и думала. Думала, они об этом позаботились. Я поняла, кто – они.
– Она, видимо, приехала сюда, – предположила я.
– А куда ещё? Бедняжка. После всего, что она вынесла.
– Что она вынесла? – я так хотела знать, но трепетала. Может, Лора все сочинила, говорила я себе. Может, у неё мания. И это следует иметь в виду.
Рини, однако, этого в виду не имела: что бы Лора ей ни рассказала, Рини поверила. Я сомневалась, что ту же самую историю. Особенно сомневалась, что в ней фигурировал ребенок.
– Об этом нельзя при детях, – сказала Рини, кивнув на Майру; та с большим аппетитом поедала какое-то ужасное розовое пирожное и таращилась так, будто готова съесть и меня. – Если я тебе все расскажу, ты спать не сможешь. Одно утешение, что ты тут ни при чем. Так она сказала.
– Так и сказала? – У меня гора с плеч свалилась. Значит, Ричард и Уинифред – чудовища, а я оправдана – из-за душевной слабости, несомненно. Но я видела, что Рини не совсем простила мне беспечность, из-за которой все это случилось. (Она простила ещё меньше, когда Лора съехала с моста. Рини считала, что я имею к этому отношение. Общалась со мной довольно сухо. Так и умерла ворча.)
– Молодую девушку нельзя помещать в такое место, – сказала Рини. – Что бы там ни было. Мужики с расстегнутыми ширинками ходят, жуть что творится. Позор!
– Она кусается? – спросила Майра, трогая лису.
– Не трогай, – остановила её Рини. – У тебя ручки липкие.
– Нет, – ответила я. – Она не настоящая. Видишь, у неё стеклянные глазки. Она кусает только свой хвост.
– Она говорила, если б ты знала, никогда не позволила бы её там держать, – сказала Рини. – А если знала? Ты какая угодно, только не бессердечная, так она сказала. – Рини поморщилась на стакан с водой. Видимо, у неё были какие-то сомнения. – Там их кормили одной картошкой. Отварной или пюре. Экономили на еде, отнимали хлеб у бедных чокнутых и психов. Сами наживались, я так думаю.
– Куда она уехала? Где она сейчас?
– Между нами говоря, она считает, тебе лучше не знать.
– Она казалась… она была… – Была ли она не в своем уме, хотела я спросить.
– Она такая, как всегда. Не хуже и не лучше. На полоумную не похожа, если ты об этом, – сказала Рини. – Похудела – мяса бы на кости нарастить. И меньше говорит о Боге. Надеюсь, на этот раз он для разнообразия её не оставит.
– Спасибо тебе, Рини, за все, что ты сделала, – сказала я.
– Не за что благодарить, – сухо отозвалась Рини. – Я сделала, что следовало.
Подразумевалось – в отличие от меня.
– Могу я ей написать? – Я нащупывала платок. Чувствовала, что сейчас расплачусь. Чувствовала себя преступницей.
– Она сказала, лучше не надо. Но просила передать, что оставила тебе послание.
– Послание?
– Перед тем, как её туда увезли. Сказала, ты знаешь, где его найти.
– Это твой платочек? Ты что, заболела? – спросила Майра, с интересом наблюдая, как я хлюпаю носом.
– Будешь много знать – облысеешь, – сказала Рини.
– Не облысею, – уверенно произнесла Майра. Она что-то фальшиво запела и стала пинать меня пухлыми ножками под столом. Похоже, весела, самоуверенна, и запугать её нелегко – качества, из-за которых я часто раздражалась, но в итоге благодарна. (Наверное, Майра, для тебя это новость. Прими как комплимент, раз уж представился случай. Такой характер на дороге не валяется.)
– Я подумала, ты захочешь взглянуть на Эйми, – сказала я. Хоть одно достижение, способное восстановить меня в её глазах.
Рини взяла фотографию.
– Бог мой, да она темненькая, – сказала она. – Никогда не знаешь, в кого пойдет ребенок.
– Я тоже хочу, – сказала Майра и потянулась сладкими пальчиками.
– Быстрее смотри и пойдем. Опоздаем к папе.
– Нет, – заупрямилась Майра.
– Нет ничего подобного дому, пусть он скромен и мал, – пропела Рини, бумажной салфеткой стирая с Майриной рожицы розовый налет.
– Я хочу здесь остаться, – скулила Майра, но на неё уже надели пальто, натянули на уши вязаную шапочку и потащили из кабинки.
– Береги себя, – сказала Рини. Не поцеловала меня.
Мне хотелось обнять её и выть, выть. Чтобы меня утешили. Чтобы она меня увела с собой.
– «Нет ничего подобного дому», – сказала как-то Лора, ей было лет одиннадцать-двенадцать. – Рини так поет. По-моему, глупо.
– То есть? – спросила я.
– Вот смотри. – И Лора написала уравнение. Нет ничего подобного = дом. Следовательно, дом = нет ничего подобного. Следовательно, дома не существует.
Дом – там, где сердце, думала я, сидя в кафе «У Бетти» и пытаясь взять себя в руки. У меня больше нет сердца, разбито; или не разбито, а просто его нет. Аккуратно вынуто, как желток из яйца вкрутую, осталась бескровная свернувшаяся пустота.
Я бессердечна, подумала я. Следовательно, бездомна.
Послание
Вчера я так устала, что весь день пролежала на диване. У меня складывается в высшей степени неряшливая привычка смотреть дневные ток-шоу – такие, где люди распускают языки. Это сейчас модно, языки распускать: люди выдают свои секреты, а заодно и чужие; выкладывают все, что есть за душой, а иногда – чего за душой и нет. Из чувства вины, в тоске, ради удовольствия, но чаще потому, что одни хотят выставить себя напоказ, а другие – видеть, как те это делают. И я не исключение: я смакую их грязные грешки, жалкие семейные ссоры, выпестованные травмы. Наслаждаюсь ожиданием, с которым открывается банка червей, точно удивительный подарок на день рождения, и затем разочарованием на лицах зрителей: вымученные слезы, скупая злорадная жалость, послушные аплодисменты по подсказке. И это все? – явно думают они. Разве твоя душевная рана не должна быть менее заурядной, по-настоящему душераздирающей, грязнее, грандиознее? Расскажи ещё! Будь любезен, пусть нас оживит твоя боль.
Интересно, что лучше – всю жизнь прожить, раздутой от секретов, пока не взорвешься, или пускай их из тебя вытягивают – абзац за абзацем, фразу за фразой, слово за словом, и в конце концов лишиться всего, что было ценно, как тайный клад, близко, точно кожа – всего, что казалось таким важным, всего, от чего ежился и скрывался, что принадлежало только тебе, – и провести остаток дней болтающимся на ветру пустым мешком, мешком с новенькой светящейся этикеткой, чтобы все знали, какие секреты раньше хранились внутри?
Так или иначе, ответа у меня нет.
«Язык длинный – кораблю мина», писали на военных плакатах. Конечно, корабли рано или поздно все равно наткнутся на мину или как-то иначе утонут.
Потешив себя таким образом, я поковыляла на кухню и там съела половину почерневшего банана и два крекера. Пахло чем-то мясным – я подумала, может, что-то завалилось за помойное ведро – какая-нибудь еда, – но ничего не нашла. Может, это мой собственный запах. Не могу отделаться от ощущения, будто пахну кошачьими консервами, каким застоявшимся одеколоном не брызгаюсь утром – «Тоска», «Ма Грифф» или, может, «Же Ревьенз». У меня по-прежнему валяются остатки. Добыча зеленых мешков для мусора, Майра, когда дело до них дойдет.
Ричард дарил мне духи, когда чувствовал, что меня требуется утешить. Духи, шелковые косынки, драгоценные брошки в форме домашних зверюшек, ручных птиц или золотых рыбок. На вкус Уинифред – она считала, это мой стиль.
По дороге из Порт-Тикондероги и потом ещё несколько недель я размышляла о Лорином послании – о том, что она мне оставила. Видимо, Лора понимала: за тем, что она намеревалась сообщить незнакомому врачу в больнице, нечто воспоследует. Сознавала, что рискует, и приняла меры предосторожности. Где-то оставила мне улику, ключ к разгадке, вроде оброненного платка или белых камешков в лесу.
Я представила, как она пишет это послание – как она обычно пишет. Конечно, карандашом, и конец изжеван. Лора часто грызла карандаши, в детстве у неё изо рта пахло кедром, а если она рисовала цветными карандашами, то губы синели, зеленели или краснели. Писала она медленно, детским круглым почерком, буква о закруглялась до конца, з иу пускали извилистые корни. Точки над ё круглые, смещены вправо, будто маленькие черные шарики на невидимых нитках; б с завитушкой наверху. Я мысленно села рядом с Лорой – посмотреть, что она станет делать дальше.
Она дописала послание, положила в конверт, заклеила и спрятала, как прятала в Авалоне хлам. Но куда она положила конверт? Авалон отпадает – она там давно не была, во всяком случае – не перед клиникой.
Нет, послание здесь, в этом доме, в Торонто. Там, куда не заглянут ни Ричард, ни Уинифред, ни Мергатройды. Я искала повсюду – на дне ящиков, по углам буфетов, в карманах моих шуб, в сумочках, даже в зимних варежках, – ничего.
Потом я вспомнила, как однажды застала её в дедушкином кабинете – ей было лет десять или одиннадцать. Перед ней лежала семейная Библия – огромный фолиант в кожаном переплете, и Лора мамиными ножницами для рукоделия вырезала оттуда куски.
– Лора, ты что делаешь? – ужаснулась я. – Это же Библия.
– Вырезаю места, которые не люблю.
Я разгладила страницы, отправленные в корзину для бумаг: строки из Паралипоменон, целые страницы из книги Левит, отрывок из Евангелия от Матфея, где Иисус проклинает бесплодную смоковницу. Помнится, Лора ещё в воскресной школе насчет смоковницы возмущалась. Была в ярости, что Иисус так жестоко со смоковницей обошелся. У всех бывают плохие дни, сказала тогда Рини, взбивая белки в желтой миске.
– Зря ты это делаешь, – сказала я.
– Это просто бумага, – ответила она, продолжая вырезать. – Бумага ничего не значит. Важно, что написано.
– Тебе влетит.
– Вовсе нет, – возразила она. – Никто её не раскрывает. Смотрят только первые страницы – где рождения, свадьбы и смерти.
Она и тут оказалась права. Её не уличили.
Вспомнив это, я достала альбом со свадебными фотографиями. Конечно, он не представлял интереса для Уинифред, да и Ричард вряд ли стал бы любовно перелистывать снимки. Должно быть, Лора это понимала, понимала, что это безопасное место. Но почему она решила, что я сама туда загляну?
Если б я искала Лору, заглянула бы. Она это знала. В альбоме много её фотографий, черными треугольниками прицепленных к бурым страницам. Почти на всех снимках она в платье подружки невесты хмурится и изучает свои туфли.
Послание я нашла, хоть и не словесное. Лора привезла на мою свадьбу тюбики с красками, похищенные из редакции Элвуда Мюррея в Порт-Тикондероге. Она их, должно быть, все время прятала. Для человека, так презиравшего материальное, она с большим трудом выбрасывала вещи.
Лора изменила только две фотографии. На групповом портрете исчезли подружки невесты и друзья жениха, закрашенные синим. Остались я, Ричард, Лора и Уинифред, замужняя подружка. Уинифред и Ричард стали ядовито-зелеными. Меня омыло цветом морской волны. А Лора была ярко-желтая – не только платье, но лицо и руки. Что означало это сияние? Именно сияние, точно Лора светилась изнутри, будто стеклянная лампа, будто девушка из фосфора. Она смотрела не в объектив, а в сторону, точно думала о чем-то не попавшем в объектив.
Второй снимок – официальный портрет жениха и невесты на фоне церкви. Лицо Ричарда Лора закрасила серым, так плотно, что черты исчезли. Руки красные, как и языки пламени, охватившие голову, как бы вырывавшиеся изнутри неё, словно пылал череп. Мое платье, перчатки, вуаль, цветы – всю эту амуницию Лора не тронула, зато поработала над лицом. Обесцветила его, и глаза, нос и рот стали точно в тумане, точно окно в сырой холодный день. Фон и даже церковные ступени целиком замазаны черным, и наши фигуры словно парили в воздухе глубочайшей, темнейшей ночью.
