Месяц от месяца становилось все хуже. Я целые дни проводила в своих покоях — не в нашей с Одиссеем спальне, нет, это было бы невыносимо, а в своей собственной комнате, на женской половине. Я лежала в постели, плакала и билась над вопросом, что же мне делать. Выходить за кого-то из этих малолетних хамов я, само собой, не собиралась. Но Телемах подрастал — он в общем-то был ненамного моложе моих женихов — и уже посматривал на меня косо: ему казалось, это я виновата в том, что его наследство уходит в их бездонные глотки.

Насколько было бы проще, если бы я просто собралась и уехала к отцу, царю Икарию, в Спарту… Но по доброй воле я ни за что бы на это не решилась: еще не хватало, чтобы меня снова бросили в море! Телемах поначалу думал, что мое возвращение под родительский кров было бы для него лично неплохим выходом, но потом он все как следует подсчитал и понял: со мной отправится в Спарту и мое приданое, то есть львиная доля золота и серебра из дворцовой сокровищницы. А если я останусь на Итаке и выйду за одного из этих благородных щенков, тот станет царем и его отчимом, и Телемах вынужден будет ему подчиняться. Тоже не лучший вариант — попасть в подчинение к молокососу немногим его старше.

Самым удобным выходом для Телемаха стала бы моя смерть — но только при условии, что сам он остался бы ни при чем. Поступи он так, как Орест, — но, в отличие от Ореста, безо всякой веской причины, — его покарали бы Эринии, ужасные, змеевласые, с собачьими головами и крыльями, как у летучих мышей; они гнали бы его с шипением и лаем, терзали бы его без устали своими бичами и в конце концов свели бы с ума. И поскольку он убил бы меня хладнокровно и предумышленно, да еще из самых низменных побуждений — ради богатства, его не согласились бы очистить от вины ни в одном святилище: он так и погиб бы оскверненным, в муках и неистовстве безумия.

Жизнь матери священна. Священна, даже если мать дурно себя ведет, — вспомните Клитемнестру, мою двоюродную сестру, эту бесчестную развратницу, мужеубийцу, истязательницу собственных детей; а уж сказать, что я дурно себя вела, ни у кого бы язык не повернулся. Но это не значит, что мне приятно было ловить на себе досадливые взгляды Телемаха и слышать хмурое раздражение в его односложных ответах.

Когда женихи только приступили к осаде, я напомнила им предсказание оракула о том, что рано или поздно Одиссей все-таки вернется. Но он все не возвращался, год проходил за годом, и вера в предсказание мало-помалу слабела. Возможно, его истолковали неверно, заявляли женихи; и впрямь, оракулы славились своей двусмысленностью. Даже я начала сомневаться и в конце концов согласилась признать — по крайней мере на словах, — что Одиссей, скорее всего, мертв. Однако дух его так и не явился мне во сне, как подобало бы. Мне не верилось, что он не исхитрится послать мне весточку из царства теней, если все же угодит ко двору Аида.

Я по-прежнему искала способ отсрочить решающий день так, чтобы женихи не разозлились всерьез. И наконец придумала план. Рассказывая об этом позже, я говорила, что меня надоумила сама Афина, богиня ткачества; быть может, так оно и было на самом деле, — но в любом случае, приписывая свою затею божественному вдохновению, заранее ограждаешь себя и от обвинений в гордыне, если все удастся, и от осуждения, если ничего не выйдет.

Итак, вот что я сделала. Я натянула большое полотно на свой ткацкий станок и объявила, что это будет саван для моего свекра Лаэрта, ибо негоже мне оставить его на случай смерти без погребальных пелен, приличествующих царю. До тех пор, пока я не окончу этот священный труд, о новой свадьбе не может быть и речи, но как только саван будет соткан, я тотчас изберу счастливца из числа моих нетерпеливых ухажеров.

(Лаэрту, кстати сказать, моя затея пришлась не по вкусу: прослышав о ней, он стал обходить дворец десятой дорогой. Что, если кто-то из ухажеров окажется настолько нетерпелив, что попросту поторопит его в могилу? Тогда погребение уже не отложишь, готов саван или нет, а значит, и у меня не останется отговорок, чтобы оттягивать свадьбу.)

Возражать против моего решения никто не посмел — настолько оно было благочестиво. Целыми днями я трудилась у станка, усердно пряла и приговаривала с грустью: «Этот саван скорее подошел бы мне, чем Лаэрту! О я несчастная! Боги обрекли меня на жизнь, что хуже смерти!» Но каждую ночь я распускала все, что успела соткать за день, так что полотно не становилось длиннее ни на палец.

В помощницы себе я выбрала двенадцать служанок — самых младших, тех, которые всю свою жизнь прожили при мне. Я купила или выменяла их еще совсем маленькими, привела во дворец и приставила к Телемаху, чтобы ему было с кем играть. Я сама обучила их всему необходимому. То были славные девочки, живые и веселые; пожалуй, чересчур шумные и смешливые, как и все служанки по молодости лет, — но меня развлекала их болтовня и нравилось слушать, как они поют. Голоса у них были приятные, у всех до единой, и хорошо поставленные — об этом я тоже позаботилась.

Никому во дворце я не доверяла так, как этим девочкам. Три с лишним года они помогали мне распускать мое тканье — за накрепко запертой дверью, глубокой ночью, при свете факелов. И хотя мы были очень осторожны и говорили только шепотом, в этих ночных бдениях было нечто праздничное, даже радостное и беззаботное. Меланфо Нежные Щечки приносила всякие лакомства, чтобы нам было чем перекусить за работой: винные ягоды, лепешки, вымоченные в меду, а в зимнюю пору — подогретое вино. Уничтожая плоды моих дневных трудов, мы рассказывали друг другу сказки, перешучивались и играли в загадки. В мерцающем свете смягчались и преображались наши лица, сглаживались дневные повадки. Мы стали почти как сестры. От недосыпа у нас появились темные круги под глазами, но каждое утро мы весело переглядывались, как заговорщицы, и тайком пожимали друг другу руки. В каждом их «Да, госпожа» и «Нет, госпожа» сквозил затаенный смех, как будто уже ни я, ни они сами не могли всерьез считать себя простыми рабынями.

Как ни печально, одна из них выдала тайну моего бесконечного тканья. Уверена, что это произошло случайно: молодые так беспечны! Должно быть, она ненароком обронила лишнее словечко или намек. Кто именно проговорился, я не знаю до сих пор: здесь, среди теней, они все держатся вместе, а стоит мне приблизиться — тотчас бегут прочь. Они меня сторонятся, как будто это я причинила им зло. А ведь я бы ни за что на свете их не обидела и, будь моя воля, не допустила бы того, что случилось.

Дело в том, что, строго говоря, тайна вышла на свет по моей собственной вине. Я велела моим двенадцати служаночкам — самым прелестным, самым обольстительным! — следить за женихами и держаться к ним поближе, пуская в ход все свое очарование. Никто не знал о моем распоряжении, кроме меня самой и этих служанок. Я не доверилась даже Эвриклее… теперь-то я понимаю, что это была грубая ошибка.

Затея плохо кончилась. Нескольких девочек изнасиловали, а остальные не устояли перед соблазном или благоразумно предпочли уступить домогательствам.

Для мужчин, гостивших в большом доме или во дворце, спать со служанками было в порядке вещей. Радушные хозяева нередко предлагали гостям рабынь для ночных забав. Но ни один гость не имел права развлекаться со служанками без разрешения хозяина — такой поступок приравнивался к воровству.

Однако в нашем доме не было хозяина. Так что женихи угощались прелестями рабынь так же беззастенчиво, как и мясом наших овец, свиней, коров и коз. Похоже, им и в голову не приходило, что они нарушают приличия.

Я утешала моих девочек, как могла. Они чувствовали за собой вину, и приходилось их успокаивать, да еще и выхаживать тех, которые подверглись насилию. Я препоручила это Эвриклее. Она кляла женихов, купала служанок и в утешение умащала их моим оливковым маслом с благовониями. Она исправно выполняла все, что от нее требовалось, но при этом не уставала ворчать. Должно быть, ее раздражало, что я благоволю этим девочкам. Она все твердила, что я их слишком балую, — того и гляди, начнут задирать нос.

— Ничего страшного, — говорила я служанкам. — Вы должны притворяться, что влюблены в них. Если они решат, что вы с ними заодно, то станут все вам рассказывать, и мы будем знать, что у них на уме. Этим вы хорошо послужите своему хозяину, и он будет очень доволен вами, когда вернется домой.

И они успокаивались.

Чтобы никто не заподозрил служанок в притворстве, я велела им отзываться непочтительно и грубо обо мне и Телемахе, как и об Одиссее. Они охотно втянулись в игру. Особенно ловко управлялась Меланфо Нежные Щечки — ей доставляло немало удовольствия придумывать всякие ехидные замечания на мой счет. В самом деле, разве это не прелестно, когда есть возможность соединить в одном действии послушание и бунт?

Впрочем, не стану утверждать, что это была только игра. Несколько служанок по-настоящему влюбились в мужчин, которые так бессовестно их использовали. Они думали, я ничего не замечаю, но я все прекрасно знала. Однако я не держала на них зла. Они ведь были так юны и неопытны, да и не каждая рабыня на Итаке могла похвастаться, что приглянулась молодому аристократу.

И самое главное — никакая влюбленность, никакие ночные похождения не мешали им по-прежнему доносить до моих ушей все полезные сведения, какие только удавалось добыть.

Только по недомыслию я полагала, что действую очень умно. Теперь я вижу, что поступала опрометчиво и сама навлекла на моих девочек беду. Но в свое оправдание могу сказать, что времени у меня было в обрез, я начинала отчаиваться и понимала, что должна обвести женихов вокруг пальца во что бы то ни стало.

Когда вышла на свет уловка с саваном, женихи вломились в мои покои посреди ночи и застигли меня за работой. Они разозлились не на шутку — не в последнюю очередь из-за того, что их перехитрила женщина, — и закатили страшный скандал. Мне пришлось поклясться, что я закончу работу так быстро, как только смогу, после чего безотлагательно изберу одного из них в мужья.

Этот саван стал притчей во языцех. «Пенелопина паутина», — говорили обо всяком деле, которое по неведомым причинам никак не удается довести до конца. Это словечко — «паутина» — мне не нравилось. Если мой саван — паутина, то, выходит, я — паук. Но у меня и в мыслях не было заманивать мужчин в свои сети — наоборот, я лишь пыталась не угодить в сети, расставленные для меня.