Сашка, находясь еще в рабочей камере, принимал наставления от Дрона, он подробно разъяснял о принципиальных подходах ведения дел блатными, как в отрядах, так и в зоне. На кого в любых ситуациях он должен опереться и рассчитывать. Как вести себя с ментами.

Конечно, за полдня Дрон многого не успел рассказать, но помог Сашке поверхностно разложить кое-что по полочкам.

— Главное — хватка, желание что-то исправить в лучшую сторону и цель, — разъяснял Дрон, — как ты поведешь себя в отряде, в зоне, так к тебе и будут относиться. Даже менты имеют свое мнение о нас: если ты непродажный, надежный, не балаболка — значит с тобой можно вести дела. Да и земля слухом полнится, куда бы ни отправили, репутация идет за тобой неразделимо. На хорошем слуху твое погоняло (Кличка) — значит, будет тебе почет и арестантское уважение. Жить по понятиям, как прописано в тюремном законе, оставаться пацаном среди своей братвы, то есть, как ты себя поставил перед ними. И никогда, ни при каких обстоятельствах не меняй своих убеждений. Если сидит в тебе крепкий дух, будешь непоколебим: не сломают, не согнут тебя менты, и братва с мужиками за тобой пойдут. Дела, поступки и слова, всегда контролируй и фильтруй. Учись прямо смотреть людям в глаза и не отводи взгляда, в этом тоже сила воздействия. Не срывайся по пустякам, не дави на горло — это удел слабых. На разборках, выходи первым, давай всем понять, что ты лидер, веди разговор спокойно и рассудительно. За нож хватайся только в том случае, если тебе грозит опасность, а уж взялся, то доводи дело до конца.

— А вдруг нужно просто припугнуть?

— Смотри по обстановке, и на тех, кого пугаешь, если ты прав, то отстаивай свою правоту, сомневаешься — спроси у правильной братвы, не стесняйся. Короче, обрастай нормальными знакомыми и связями.

Если тебя сегодня выпустят, мы с тобой еще о многом поговорим. Сейчас поведут к хозяину, веди себя спокойно и уверенно. В принципе тебя не режимники, а начальник отряда решил трюмонуть (Посадить), так что на первый раз много не дадут. Выйдешь в зону, нужно будет на объект обернуться, там нас ждут дела серьезные.

Зазвенели ключи, загремели засовы — начали выводить осужденных на «ковер» к хозяину.

После того, как увели Дрона и всех остальных, кто-то в коридоре приоткрыл кормушку камеры, где находился Воробей, и кинув свернутую бумажку, тихо сказал:

— Прочти маляву и будь в курсе. Сашка развернул записку и прочел следующее:

В конце стояла подпись — «Сибирский».

Теперь у Сашки появилось много времени, чтобы разобраться и мысленно привести в порядок все свои дела и, конечно же, вспомнить о своей любимой матери, о которой он забыл в круговерти последних событий. Хотелось спокойно помечтать о вольной жизни.

Воробьева, Рыжкова, Воронова и паренька Серегу посадили в одну камеру. Первый раз Сашке довелось сидеть в изоляторе. Нары деревянные, стены «под шубой» — набрызги бетонного раствора, чтобы зэки не писали на стенах и не прислонялись спинами. Параша выносная, света мало, но по сравнению с рабочкой: здесь довольно тепло.

Рыжков примерял на себя роль главного в камере, все прохаживаться от решки (Зарешеченное окно) до дверей и балагурил. Смеялся и хаял по чем зря ментов, козлов. Сашка, имевший теперь компромат на Пархатого выжидал удобного момента и приглядывался к обстановке.

Ворон не был против, чтобы Жека держал в камере мазу (Главенство). На нижних нарах было всего два места, одно занял Пархатый, а другое — у противоположной стены решил занять Ворон. Сашка опередил его, и сняв с себя куртку, бросил на нары. Так он дал понять бывшему блатному, что место занято. Учитывая бурную ночь со всеми вытекающими оттуда последствиями, Ворон противиться не стал, но про себя подумал: «Не будь Дрона, я бы указал ему место, ишь, щегол желторотый, и этот туда же лезет». Но вслух не решился высказать свою мысль, глядя на внушительные бицепсы Воробья, и вспоминая его «послужной» список недавних драк с блатными.

Парнишка-Серега, попавший с ними в одну камеру, действительно был еще молод, ему месяц назад исполнилось восемнадцать лет. За нарушение режима его перевели с малолетней колонии во взрослую зону, и он уже успел примкнуть к блатным двенадцатого отряда. Когда менты пошли с ночным обходом по спальной секции и сцепились с Кротовым, то Серега грубо вставил свое «Я», за что и пострадал: начальник колонии выписал ему десять суток ШИЗО.

Сашка любил заниматься утренней зарядкой, даже здесь он отжимался на кулачках от пола и делал сотни приседаний. Он совершал головокружительные кувырки на месте, отжимался на левой ноге, также и на правой. Садил себе на плечи Серегу и приседал до изнеможения. Сокамерники смотрели на него с чувством восхищения, наблюдая за игрой бицепцев, как наливалась металлом мускулатура.

В зоне Сашке каждый день приходилось вставать раньше всех и выходить на улицу, где наедине с природой он отдавался сладостному занятию — тренировке. Многие смотрели на его занятия с удивлением, наверно не один, из наблюдавших хотел бы присоединиться к Сашке, но желающих не оказывалось. Позже к нему примкнул здоровенный парень — Сергей Ирощенко: они вместе стали делать пробежки и заниматься спортом.

Сидя на сутках, Воробьев узнал настоящий вкус ржаного хлеба, до этого случая он никогда его не пробовал. День проводили на хлебе и на кипятке, на следующие сутки шло трехразовое питание. Глядя со стороны, можно было позавидовать: с каким аппетитом арестанты ели свою пайку хлеба, посыпав слегка солью и при этом запивая чистым кипятком.

Вскоре с питанием стало полегче: в открывшуюся кормушку влетал пакет с продуктами и куревом или из соседней камеры через продолбленное, небольшое отверстие — кабур, пролезет скрученная «кишку» в форме колбасы. Это зоновская братва не оставляла каторжан без грева. Съедать приходилось все и сразу (Обыск), сигареты прятать, так как проводились частые ментовские шмоны. Курить в изоляторе строго запрещалось. Махорку рассыпали по разным щелям и отверстиям, если был целлофан, то тщательно его скручивали и на время обыска опускали за решетку на улицу.

Пархатый, имея паскудную натуру, наблюдал за молодым Серегой. Он постоянно его подначивал, подковыривал разными, непонятными словечками. Паренек, по своей молодости, как мог, огрызался и по — началу не сдавался, но постепенно нахальный и наглый Жека начал ловить его на игре слов. Ворон тоже подключился к этой игре и, видя, как паренек заостряет внимание, они ржали, словно кони, продолжая над ним измываться. Сашка смотрел на всю эту картину и думал: «Зря я этому уроду поверил, какой он был подонок, таким видно и останется. Ну ничего, сегодня я ему такую предъяву сделаю, что его жизнь в зоне в корне изменится».

После очередного «наезда» на парнишку, Пархатый поймав на слове Серегу, потребовал от него, чтобы он исполнил сто пятьдесят разных песен. Если же не споет пацан такое количество, то Рыжков объявит его фуфлометом (Что и фуфлыжник — Человек проигравший, пообещавший, но не вернувший долг. Иными словами — толкать фуфло). Сережка совсем сник.

Сашка потерял терпение, смотря на «художества» Пархатого и Ворона, и решительно встал на защиту пацана.

— Слушайте наглецы, прекращайте с этим делом! Что к пацану прилипли?

Рыжков состроил удивленную физиономию и отпарировал:

— А ты думал, как здесь пацанву проверяют. Может он колонется (Сознается) в чем-нибудь. Так что учись пехота, как ходить по полю без пыли.

Пархатый ехидно заулыбался, обнажив фиксу на верхнем зубе.

— Ты бы его лучше делу подучил, чем капканы ставить, — продолжал заступаться за Сергея Сашка.

— В школе надо было учиться, — с издевкой отвечал Пархатый.

— Воробей, а чё ты в натуре за молодняка впрягаешься, пусть сам за себя отвечает, — встрял в разговор Ворон.

— О-о! Я чувствую, как здесь нарастает эскалация напряженности, — Сашка поднялся и сел на нары, — Пархатый, и ты Ворон, предупреждаю, я пацана в обиду не дам, не завяжете…

— А то что? — прервал его Рыжков.

— Жека, ты меня хорошо знаешь, не дергай тигра за усы.

Да, Рыжков знал силу Воробьевского удара, его и Ворона он в два счета размажет по стенке. Но уступать свое лидерство в этой хате он не собирался.

— Слушай, Воробей, бери на себя столько, сколько можешь унести. Я своих пацанов только так и проверяю, а если ты на братву из-за какого — то чухана будешь накаты делать… — он сделал щелчок пальцами. Сашка подметил, что Пархатый просто провоцирует его, но решил все-таки спустить разговор на тормозах.

— Ладно, Жека, давай договоримся так, ты подбирай себе в семью кого хочешь, я же — не лезу в твои дела. Пацана не трож, на том и разбежимся. Лады!

— Ладушки земляк, по рукам, — улыбался Жека.

— Я серьезно, Пархатый, за Серегу с тебя Крот спросит.

— Я уже три года эту зону топтал, когда Крот сюда припахал, так что, кое- кому здесь еще долго рогом упираться, чтобы достичь моего положения.

Сашка, видя, что добром дело не кончится, все-таки решил поговорить начистоту с Пархатым.

— Жека, ты любишь всех подчинять. Я смотрю, ты привык, что все пляшут под твою дудку, потому вокруг тебя и вьются не пацаны, а одни шестерки.

— А у тебя, какие методы?

— Я привык договариваться.

— С кем? С этим быдлом, с пехотой, которая с автоматом в карауле стояла.

— По-твоему они нелюди?! Не греби всех под одну гребенку, мало что ли в зоне пацанов путных, — отстаивал свою правоту Сашка, вспоминая о Зеле, Сергее Ирощенко и Каленом.

— Да не о пацанах речь, а о быках, да чертях. Тебя послушать, так ты готов всех этих пехотинцев, брать под свое крыло.

— Ты это о ком сейчас? — спросил Сашка.

— Да хотя бы о Зеле, он же автоматчик, в армии служил, а ты его пригрел. Он у Равиля на побегушках был, и ты думаешь, он мне диктовать условия будет, башку сразу ему отшибу, — злился Пархатый.

— А ты себя вспомни, как в зону пришел, по- началу тоже на посыльных у Колдуна был. Сибирский мне рассказывал, с чего ты начинал.

Пархатый навострил уши, и прищурившись зашипел:

— Ну-ка договаривай, раз начал.

Воробей был не из тех, кто молчал. Раз Пархатый хочет знать о себе правду — пусть получает.

— Как обычно: «из грязи, да в князи», это я образного говорю, ведь ты же поначалу был на побегушках у блатных зоны, а за четыре года ты поднялся до уровня пахана.

— И это все, что ты мне можешь предъявить?

— Ты хочешь, чтобы я при всех рассказал о кое — каких вещах? — интригующе спросил Воробей.

Пархатый засомневался. «А вдруг и в правду его подноготная окажется убийственной». Тогда он решил без огласки узнать от Сашки, что же он скрывает от него. Они уединились на соседних нарах, и Сашка начал негромко говорить, чтобы сокамерники не расслышали его слов.

— Все начинают с малого: одни уходят, другие встают на их место. Вспомни, два с половиной года назад пришел в зону наш земляк — Грек.

Жека напрягся.

— Ты встретил его по- земляцки, — продолжал Сашка, — одел, обул, поддержку ему кинул, якшался с ним, пайкой хлеба делился.

Воробей заметил, как Пархатому стало не по себе, но останавливать Сашку он не пытался, а продолжал слушать.

— Потом Грека перевели на больничку, и через некоторое время ты узнал, что в тюрьме он был опущенным. Ты тогда промолчал и скрыл от братвы этот косяк, ведь такое признание для тебя — петля.

— Кто тебе это сказал?

— Мне буквально вчера дали расклад про Грека, а кое-кто даже подтвердил, что ты его встречал с тюрьмы и жил с ним в одной семье.

Пархатый занервничал, закурил и немного подумав, спросил:

— Кое-кто — это из нашей зоны?

— На твое несчастье — да.

— Скажи кто, мне нужно знать.

— А зачем? Меньше знаешь — лучше спишь, — пошутил Сашка, — имей ввиду Пархатый, я буду вынужден вынести твой косяк на обсуждение, а если тебе так не терпится узнать, то малява пришла от Лехи Сибирского.

— Выходит, если все откроется, мне не поздоровится. Почему вчера предъяву не сделал? Ведь пострадаешь за сокрытие.

Пархатый решил ухватиться за спасительную соломинку.

— Не меньше твоего пострадаю. Жека, по зоновским законам я обязан тебя выломить из хаты и предать огласке твое общение с Греком.

— Ну, Воробей, ты и ушлый! Где так прогнить успел. Вроде молодой еще.

— А ты знаешь Жека — вот такие учителя, как ты, и учат меня, просто я стараюсь думать перед тем, как что-то предпринять и держу рот на замке. Поверь, штука полезная.

Теперь Рыжков понял, что Воробьев посадил его окончательно в лужу, имея главный козырь в рукаве Воробьев даст ход этому делу.

Жека уже не чувствовал себя главным в камере, эта новость прибила его амбиции и дала пищу для размышления. Он изменился в лице, и поднявшись с нар, пошел на свое место.

Сашка смотрел на Пархатого и Ворона и про себя рассуждал: «Да, чуден тюремный мир, вот так резко у человека меняется мнение и отношение к другим людям. Стоит только занести небольшие коррективы и жизнь круто поворачивается спиной. Равиль понес свою голову на заклание к оперу. Пархатый, боясь, что его самого опустят за беспредел, прячется в изоляторе. Ворон, чувствуя за собой грешки, притухает и становится овца — овцой. А сколько таких по всем тюрьмам и лагерям? Несметное множество! Потеряли люди свое достоинство, растратили в борьбе за лакомный кусок, за теплое место под «зоновским солнцем», как однажды выразился Пархатый. Смотрю теперь на него: жалкого, приопущенного… И где все его амбиции? Ведь он хотел видеть себя во главе зоны! В качестве кого? А я так себе мыслю: магерама, беспредельщика, и властолюбивого насильника. Так что не нужно его жалеть. Поделом тебе Пархатый!»

В этот же день Воробьев отписал записку Дрону с просьбой, чтобы он одобрил решение по Пархатому, иначе эта неразбериха перерастет в дальнейшие предъявления и сходка авторитетов будет вынуждена принять жесткие меры. Для всей зоновской братвы это был настоящий взрыв, от эпицентра которого, круги разойдутся по всей зоне и могут пострадать невинные люди. Воробьев волновался, что сразу не принял меры по поводу Пархатого, и рискуя своей репутацией, прикрывал темную информацию о своем земляке. Сашка указал в маляве свидетеля, который даст сведения, что Грек является действительно опущенным.

Вор внимательно изучил серьезный вопрос и по согласованию с братвой дал Воробьеву указание: выломить Пархатого из пацанской хаты и в дальнейшем не допускать его к правлению делами среди братвы. Своим решением Дрон подтвердил факт, что Рыжков «зашкварился» и не имеет право находиться в хате среди чистых пацанов и мужиков.

Рыжков после объявления братвы совсем впал в транс, он все время причитал и оправдывался, что не знал истинного положения Грека, что на его месте оказалось много таких же — косвенно зашкваренных, и что не по понятиям совсем отлучать его от дел.

Но решение Дрона не оспаривалось, тем более было убито сразу два зайца: первое — это наказание Пархатого за беспредел и второе — справедливое оправдание перед незаконно опущенными мужиками.

Пархатый вынужден был подчиниться общему требованию. На вечерней поверке он вышел в коридор, сказав контролеру, что не ужился с сокамерниками и попросил перевести его в другую хату. Но перед тем, как прапорщик захлопнул дверь камеры, Пархатый злобно кинул Воробьеву:

— Теперь ты мой кровный враг, я не успокоюсь, пока не отомщу тебе.

— Жека, ты на собственное бессилие злишься. Мы уже давно с тобой кровники, еще с первой нашей встречи на свободе, — не задумываясь, ответил Воробьев.

Вот так закончилось четырехлетнее пребывание Пархатого на блатном троне шестнадцатого отряда. Дверь закрылась, и Сашка лег на голые нары, положив тапочки под голову, аккуратно накрыв их носовым платочком. Он глубоко вздохнул и, закрыв глаза, окунулся в приятные воспоминания о свободе.

Сашку отвлек от мыслей грохот открываемой кормушки. Голос контролера окончательно привел его в себя:

— Воробьев, получи корреспонденцию.

В камеру влетело письмо и упало на пол. «От мамы!», — екнуло радостно в сердце. Да, действительно, письмо было от матери. Он сел на нары и стал внимательно читать.

— От заочницы. А Воробей? — спросил Ворон.

— От матери.

— А — а! Это не интересно, вот бы с какой-нибудь шмарой попереписываться, было б ништяк.

— А тебя что, из приюта сюда привезли? — сострил Воробей.

— Да нет, просто мы с матерью постоянно воевали друг с другом, она мне не пишет, только сеструха посылки шлет, да иногда пару строчек черканет.

— Слушай Ворон, не в обиду тебе будет сказано, любить-то тебя не за что.

— А чё ты за матуху впрягаешься, она знаешь, какая лярва была.

— Ты урод! Заткни рот свой поганый, — не выдержав, сорвался Воробьев, — ты не уяснил для себя, что в зоне слово МАТЬ — это святое?!

Ворон опешил от буйного всплеска ярости со стороны Воробьева.

— Сань, да ты не знаешь… — опять пытался оправдываться Ворон.

— Чего я не знаю? Ты только что ее унизил, назвав «лярвой». Все, не хочу тебя больше слушать, заткни лучше свой рот.

Паренек Серега настороженно наблюдал за ссорой, и не совсем понимал, почему в одночасье Ворон стал спускать Воробью кое-какие вещи? Ведь еще днем он ходил по камере «гоголем».

Сашка молча лежал и рассуждал, он понимал мудрый ход вора, когда он на сходке дал отступного в отношении Пархатого и Ворона. Если Дрон опустил бы их за беспредел, то нужно было половину блатных зоны «загонять в запретку», и кто бы в таком случае наводил порядок. С Пархатым теперь было все кончено, притих в углу своих нар и Ворон.

После обеда, когда все спали, тихо открылась кормушка и прапорщик, поманив пальцем Воробьева, передал записку.

Это было послание от Сибирского Лехи, он предлагал произвести рокировку: отправить в другую камеру Ворона, а он с Сергей Ирощенко с помощью ментов переберется к Сашке. Идея была классная и Воробьев тут же предложил Ворону поменяться камерами.

Вот теперь в их хате воцарилась полная идиллия. Сережка, и без того благодарный Сашке за его поддержку, познакомился в отличии от Пархатого и Ворона совершенно с другими людьми. Ему было интересно слушать дискуссии по поводу положения заключенных в зонах или когда речь заходила о политическом устройстве граждан на свободе. Иногда споры становились жаркими, но в конечном результате сокамерники оставались довольными подобными беседами.

— Почему в изоляторе я не могу ответить на письмо матери? — задал Сашка вопрос для всех.

— А действительно, — подхватил Ирощенко, — как будто письма могут что-то изменить и оказать дурное влияние на зэков.

— А может в этом запрете в большей степени подходит определение: — Трюмовать — так трюмовать! И никаких поблажек от ментов, — подхватил дискуссию Сибирский, — жратву урезать, сношение с внешним миром прекратить полностью. Прогулку сократить до минимума, видимо мусора такими запретами хотят нам дать понять, что существуют жестокие, нечеловеческие правила распорядка.

— Их броню во лбу не прошибить, — соглашался Ирощенко, — единственный путь — это жалоба прокурору, надзирающего за зоновскими упырями. Иногда это помогает укоротить зверские аппетиты лагерного начальства.

— Это хорошо, что в нашей зоне «кулак» надсмотрщиков не гуляет беспредельно, как это наблюдается в других местах, — сказал Сибирский, удобнее усаживаясь на нарах. Он чувствовал, что сейчас начнется жаркий разговор.

— Леха, не все заключенные видят или могут доказать, что творят на самом деле менты, получившие от системы властные полномочия.

Я вот наблюдал одну картину, когда сидел в ШИЗО на пятнадцати сутках: менты наводили шмон напротив в камере ПКТ и прямо сапогами топтали постельное белье арестантов.

— А почему сами зэки молчали: спросил Сашка.

— Так их в коридор выгнали, а мы в щель наблюдали. Прапора — идиоты разрывали матрацы и подушки, ища запрещенные предметы. Отмели все рукописи, заставляя тем самым подчиняться требованиям внутреннего распорядка: ведение дневников — запрещено.

— У этих быков метода такая: к ногтю всех нас, — зло произнес Сибирский.

— Я так думаю, — продолжал Ирощенко, — гораздо проще заключенного убедить и перенаправить его мысли в нужное русло, чем репрессировать и постоянно закручивать гайки. Когда-нибудь, как не затягивай, а резьба сорвется. Так и в нашем существовании, всякому терпению приходит предел.

Вот посмотрите на этого пацана, — Ирощенко указал на Сергея, — что он может сделать, окунувшись в эту всепожирающую клоаку. Здесь все зиждется на коварстве, зле, подавлении в человеке свободомыслия. Как можно выживать в нечеловеческих условиях и сохранить в себе любовь ко всему, что некогда его вскармливало и растило, годами закаляло его дух, неподдающийся унижению и оскорблениям?

— Попробую ответить спокойно на твой вопрос, — сказал Сашка, — не пришло еще общество к взаимному пониманию и согласию, где одни люди делятся на других. Незримый барьер выстроило государство, чтобы оградить основную массу народа от оступившихся, — Сашка, вспомнив своего деда и родню, как им приходилось трудно жить среди террора Советов в предвоенные годы, горячо продолжил, — зачастую, отодвигая общественные интересы людей, государство выдумало сотни, тысячи законов, чтобы особо не обременять себя заботой о споткнувшемся об уголовный кодекс человеке. Проще найти ему подходящее место, а вернее — «стойло», где бы содержать его в покорности и бесправии. А найти это место несложно, и за одно тех, кто посетит эти места. Помните народную поговорку, она гласит: «Была бы шея, а хомут найдется».

— Согласен с тобой Саш, — поддержал его Ирощенко, — сколько бы нам не говорили, что Советский суд — самый гуманный в мире, но на практике дело обстоит иначе. Система, владея несовершенными методами перевоспитания старается внушить нам: нарушил — она поправит твои сдвиги, определив в «отстойник». Не хочешь подчиниться общим требованиям, для этого есть и негласные методы переубеждения — жесткие меры воздействия на твою непокорность. Суд определил и постановил, а остальное доделает репрессивная методика нашей внутренней системы.

Вот мы и пытаемся бороться за свое существование в «государственных отстойниках». И заметьте, каждый выплывает по- своему. Но кто разберется в наших характерах, кто даст объективную оценку нашим убеждениям и поступкам? Кто индивидуально найдет подход к внутреннему миру, каждого из нас? Такие, как Сашка видят мир в справедливом подходе решения всех вопросов и задач. А такие, как Леха Дронов убеждены, что вся масса заключенных должна перевернуть свое сознание и жить по понятиям, то есть, по воровским законам…

— Ты что-то имеешь против воров? — перебил его Сибирский.

— Если они будут такими, как Дрон, то к ним вопросов пока у меня нет.

— Подожди, не перебивай его, — попросил Сибирского Сашка.

— А основной массе зэков вообще до лампочки, лишь бы его не трогали, — продолжил Ирощенко, — им по фиг каких законов и понятий придерживаться, одним словом: куда кривая выведет. Каким выйдет человек с такого «отстойника», многим людям за забором честно говоря — наплевать. Близким он нужен, как родной человек. А чужим? Общество от таких отворачивается, никто не хочет влезть в шкуру бывшего уголовника и понять, почему ему не хочется жить, как всем нормальным людям. Потому, и выходят из мест заключения: колючие, недоверчивые, обманутые своей Родиной, которая делала попытку исправить их мышление, а на порядок сломало и растоптало все хорошее, что было заложено в человеке до того, как он оказался в этом «отстойнике».

— Да, Серега, не зря вам мозги промывали в военном доме, я тебя прямо не узнаю, говоришь, как настоящий правозащитник, — заметил Сибирский.

— В каком-каком доме? — поинтересовался Сашка.

— Он же офицером в армии служил, — ответил за Ирощенко Леха Сибирский.

— Ты офицером?! — удивился Сашка, — а как ты сюда попал, для вас же свои зоны есть?

— Длинная история Санек, будет время — расскажу. Так вот, в окончание нашего разговора добавлю, что есть еще несколько поговорок: «Моя хата скраю», и касается она очень многих людей. Зачем конфликтовать с государством, зная заранее, что «плетью обуха не перешибешь». Вот это и определяет основную массу населения нашей необъятной Родины. Но какая по счету окажется ваша хата, когда придет беда? Понятное дело: самая первая. Теперь вы в разработке у государства, и живущий рядом с вами сосед, окажется «скраю». И так до бесконечности. Вот и выходит, что не нужно забывать и такую народную мудрость: «От тюрьмы и от суммы — не зарекайся». В своей сущности — все люди ленивые и ждут когда за них кто-то, что-то сделает, им даже лишний раз не хочется напомнить власти, что все законы издаются для всех, а не для какой-то части общества.

— А что можно в таком случае сделать в зоне? — спросил Сашка.

— Постоянно напоминать ментам, что мы тоже люди, а не тухлые отбросы общества, — поддержал полемику Сибирский, — чем они лучше нас, когда вопрос стоит о воровстве: они еще больше крадут со складов, тянут с зоны все, что плохо лежит. Просто они прикрываются законами, а нам — зэкам доказывают, что они такие правильные и законопослушные. Фу, мрази! Даже говорить о них не хочется.

Удар ключами по двери прекратил обсуждение, заключенные даже не заметили, как по изолятору объявили отбой.

Между тем Алексей Дронов потихоньку разворачивал в зоне противодействие администрации. Времени у него было не много, потому вор рвался на выездной объект, где можно надежно связаться с вольной братвой и передать на словах кое какую информацию для Аркана, насаждавшего своими людьми и делами город Новосибирск уже два года.

Не только в изоляторе шли дискуссии. Теперь, находясь с рядом с Симутой, Дрон заглядывал вместе с ним к Макару в санчасть, а заодно взглянуть на Инну. Она никогда не видела его хмурым или сосредоточенным, при встрече с врачом на его губах всегда играла улыбка. В очередной раз Инны не оказалось в санчасти, дневальный сказал, что она уехала за медикаментами. Одев больничные халаты, Дрон и Симута вошли в палату.

— Их бим больной! — пошутил Симута, — здорово бродяга. Не надоело тебе валяться тут?

— Ты не поверишь — надоело. Я тут думаю, может мне лучше в трюм вернуться?

— Отдыхай, с твоим здоровьем только на киче и париться, — Дрон поздоровался и сел напротив.

— Гляжу, не просто так пожаловали, — хитро прищурил глаза Макар, — что, уже началось?

— Сегодня начнем. Пацаны акцию готовят провести в столовой, я подстрахую их, чтобы «трупов» не наделали.

— Да, будь сейчас в зоне Ефремов, все полетело бы в «Тартарары», — сказал Симута.

— Мы это прекрасно понимаем, потому торопимся, а я тем более, — продолжил тему Дрон, — вернется главный кум с командировки, начнутся репрессии, он будет рыть зону вдоль и поперек, чтобы найти убийц Равелинского. Кузнец сейчас разрешение у хозяина пробивает, чтобы меня на Тарбазу выпустить. Понтуется начальник, а вдруг я уйду в побег или замучу воду в зоне и подобью братву на бунт. Боится, как бы потом с него погоны не сняли. А в другом случае, если мы не обеспечим ему надежную защиту, то с майора снимут не только погоны, система окунет его в такое дерьмо, в котором мы сейчас пребываем.

— Да, события принимает угрожающий характер, маховик начинает раскручиваться, — заметил Макар, — и если его остановить, то для тебя Леха — это означает верную гибель, а для Кузнеца — длительный срок.

— Хрен с ним, с этим мусором, главное мы очистим зону от козлов и направим воззвания в другие командировки, — решительно заявил Дрон, — посмотрим, кто кого. Я знал, на что шел, принимая путевку именно в эту зону.

— Порой я думаю, что твой заход в зону схож с безумием, но смотря в твои «честные, воровские» глаза, я убеждаюсь, что твой дух неистребим, — шутил Макар.

— Да, не передай мне Колдун все досье на Кузнеца, не выйти мне в зону. Хотя я числюсь за управлением, и со дня на день меня могут отправить неизвестно куда.

— Леха, как ты вообще прошмыгнул в эту полуссученную зону? — спросил Макар, — для многих заключенных и даже для лагерного начальства это не понятно.

— Очень просто: во все времена имелись свои «лохматые» руки в управлении, с их помощью воры в законе могут направить авторитета, хоть к «черту на рога». Думаю, вы понимаете, во сколько обходится воровскому общаку такой заход. Если комитетчики пронюхают об этом, то полетят головы с плеч вместе с большими погонами. Я шел сюда по воровской путевке, несмотря на то, что она была зоной общего режима.

— Леха, положа руку на сердце, скажи: на что ты надеялся? — спросил Макар.

— Опереться на настоящих пацанов, которых в зоне ничтожно мало. Затем вывернуть наизнанку блатных, отделить пресмыкающихся от настоящей братвы.

— Ты нам далеким объясни, что вообще у вас воров творится? — попросил Симута.

— Обсказать картину, как настоящего, так и будущего воровского мира?

— Что-то в этом роде.

— Существующие на воле «малины» под присмотром своих паханов не успевают за течением времени, и не охотно пытаются пересмотреть свои взгляды на завтрашнее воровское «житие». Доходы в воровской общак не уступают сегодняшним требованиям. Зоны греются скудно, до тюрем порой не достучишься. Плохо отлажены пути — дорожки по всем направлениям.

В последнее время потянулись с запада и востока правильные люди. С Краслаговских лагерей, где еще остались островки, не тронутые ментовской беспредельной рукой. Из-за Урала: настоящие, стойкие, идейные авторитеты отписывают малявы во все «черные» зоны, чтобы поднимался воровской авторитет. Самые крепкие по понятиям и надежные заходят в «полуссученные» зоны, чтобы своими делами и убеждениями поднять дух зоновского братства. Не многим удаются такие командировки. Бывали случаи, когда кумовья через информаторов обкладывали воров и применяли самые ухищренные методы ломки.

Положение вора в таких зонах предопределено, его начинают ломать, пытаются заставить горбатиться на ментов, направляют на «стремные» работы, типа копаний и боронения запретной полосы, заставляют отказаться от воровских идей, сажают в изолятор и в конечном результате не дают выйти в зону. То же самое произошло и со мной. И я говорю не только об этой зоне, а о тех, что находятся в разных областях.

В основном нас судят и отправляют на тюремный режим. Хорошо, если этапируют в нормальную крытку, где авторитет воров находится на высоком уровне, а если по указанию высших чинов МВД УИТУ и КГБ закрывают в крытую тюрьму, где администрация собирает козлов и сук в отдельные камеры, превращая их в прессхаты. Такой крытой является «Елецкий централ», принимающей отрицал с общего режима.

Понятное дело, шансов остаться чистым отрицалой — нет. Потому приходится авторитетам делать себе серьезные мастырки (членовредительство), чтобы уйти на больничку, или давать высоким чинам откупного, но это в редких случаях и только там, где еще можно купить ментовского чиновника. Остается одно: не доходя до карающей крытки вальнуть какого-нибудь мента и крутиться на новый срок с более строгим режимом.

— Леха, я тебе сочувствую, — искренне сказал Макар, — у тебя нет дороги назад.

— А ты меня не жалей, я знаю, на что иду. Я подниму зону на бунт и вы мне поможете в этом. Так я рассчитываю на вас? — Дронов протянул к ним руку вверх ладонью.

— Дело пошло, — ответил Симута и хлопнул по руке Дрона.

— Чем смогу, — скромно улыбнулся Макар и положил свою руку сверху.