Летом 1937 года в горотделе НКВД города Томска по адресу Ленина 42, шла оживленная работа с подследственными арестантами. Начальник оперативного сектора Иван Васильевич Овчинников: высокий, красивый мужчина средних лет, переведенный из Прокопьевска осенью 1936 года в Томск, ни на минуту не терял контроля над следователями. Официальная сторона вопроса не сильно тревожила его беспринципную натуру, а больше интересовала скрытная работа следователей — колольщиков, набирающих катастрофические темпы в разоблачении антисоветских элементов. Особое расположение он имел к «смертельным колунам-забойщикам» (способные быстро заставить дать признательные показания), способных разговорить пять-шесть арестованных в день.

Два дня назад Овчинников, пройдя через подземный ход из управления в тюрьму, вызвал к себе старшего следователя, присланного в помощь из Новосибирска. Под его руководством находились прибывшие с ним малоопытные следственные чекисты. Для проформы вставив ему крепкие словечки, Овчинников спросил:

— Сенцов, сколько дел раскрыл твой отдел за два прошедших дня?

— Из семи следователей, работающих не «покладая рук», трое самые перспективные, они раскрыли пятерых, подозреваемых в контртеррористических действиях бандитов. Двое из них поляки и трое украинцев.

— Сенцов, ты почему показатели мне портишь?! Урод, я что тебе приказал? Чтобы каждый день не менее пяти раскрытых дел от каждого следователя ты подавал мне на подпись. А ты как работаешь?

— Кхы — кхы, — прокашлял Сенцов, — товарищ капитан я не могу применять физические меры воздействия, а просто так обвиняемые не хотят давать показания. Не буду же я, в самом деле, выколачивать из них признания. Выстойку (стоять на ногах, пока арестованный не подпишет протокол) к арестованным я применяю — это ведь между нами и начальством не возбраняется.

— Ах ты, оппортунист обделанный, что ты себе позволяешь? Как ты ведешь борьбу с врагами советской власти? Ты урод недальновидный вообще соображаешь, что тормозишь всю работу нашего горотдела. Да что там нашего, мне поручили в УНКВД Новосибирска к концу месяца раскрыть подпольную организацию контриков, церковников и прочих религиозных фанатиков. Сотни твоих коллег по районам добывали информацию, ловили террористов, доставляли их в Томск, а ты тут развозишь демагогию и поглаживаешь врагов народа по головке. Сенцов — ты сволочь! Ты не способен вести борьбу с контрреволюционными элементами. Ты саботируешь ответственные решения партии. Понимаешь, чем это может тебе обернуться? Я напишу на тебя рапорт и дам такую характеристику, что тебя изо всех органов будут гнать поганой метлой. Хочешь поменяться местами с арестованными?!

— Товарищ капитан, я сегодня же исправлю ситуацию.

— Каким образом? Ремнем отстегаешь двести подследственных?

— Как прикажете.

— Слюнтяй, тебе партия и народ доверили почетную миссию по освобождению Родины от контрреволюционной заразы, а ты их жалеешь. Товарищ Ежов знаешь, что сказал товарищу Миронову после совещания: «Если враг Советской власти держится на ногах — стреляй! А ты Сенцов мягкотелый, видать не проливал свою кровь в гражданскую, когда эта белая сволочь уничтожала лучших сынов нашего отечества.

— Иван Васильевич, я все понял, и обещаю справиться.

— Пойдем со мной, я покажу тебе, как работают настоящие следователи, как ведется допрос третьей степени (избиение арестованного; Новосибирск), и заметь: они в день разоблачают до десяти врагов народа — вот какими темпами ты должен работать, а методы ты сейчас увидишь.

Спустившись в подвал, Овчинников повел за собой Сенцова по мрачному коридору, по правой стороне которого располагались камеры, принимавшие от одного до двадцати человек. Ночью арестованным приходилось сидеть и спать поочередно, так как размеры камер не позволяли всем разом уместиться на трех, железных нарах. Днем подследственным категорически воспрещалось садиться, а тем более ложиться, того, кто нарушал распоряжение начальника тюрьмы, ждал карцер. Камеры и коридор не отапливались, только температура человеческих тел поддерживало тепло в помещениях.

Дойдя до конца подвала, Овчинников постучал по двери кулаком. Изнутри послышался шум открываемого засова и крупный, вспотевший мужчина в фартуке, отдав честь, запустил в допросную камеру офицеров. Это был сержант Латышев. Сенцов обратил внимание, что фартук и засученные до локтей рукава, были забрызганы кровью.

Перед столом на стуле сидел мужчина среднего возраста. Лицо его было избито, правое ухо кровоточило. С нижней губы тоненькой струйкой спускалась окровавленная слюна. Руки были стянуты назад сыромятным ремнем, а голова беспомощно свисала на грудь.

— Как дела, арестованный разоружился? (дал признательные показания) — спросил Овчинников второго «забойщика» в форме сотрудника НКВД, в звании лейтенанта, им оказался следователь Редькин.

— Пока упорствует, но ничего, сейчас он у нас заговорит. Можно продолжать допрос?

— По третьей степени сильно не усердствуйте, он еще должен дать показания на своих сотоварищей.

Следователь Редькин взял в руки большой, деревянный молоток и приставил его к руке арестованного, а сержант Латышев со всей силы ударил другим молотком по пальцам арестанта. Резкий крик огласил камеру, сменившийся нечеловеческим завыванием. Затем последовал удар молотком по плечу. Опять вскрик и арестованный замычал что-то невнятное, пуская кровавые пузыри изо рта.

— Подожди, — одернул Овчинников сержанта Латышева, — кажется, он что-то пытается сказать.

— Я все подпишу, только не бейте больше, — произнес арестованный с украинским акцентом.

— Ты признаешься, что состоял в контрреволюционной, кадетско-монархической, повстанческой организации? — спросил Овчинников, садясь за стол напротив истязаемого. Он кивнул головой. — Не слышу!

— Признаю…

— Сколько человек состояло в вашей Кожевниковской группе?

— Не могу знать.

— Двенадцать, если быть точнее, — Овчинников сделал упор на количество людей.

— Да двенадцать.

— Кто был организатором, кому вы подчинялись?

— Я не знаю имен, мы люди маленькие.

— В ЗапСибкрае во главе вашей организацией стояли: бывший князь Волконский, князь Ширинский — Шахматов, Долгоруков, они связались с бывшим генералом Эскиным. Ты знаешь, их фамилии? — продолжал подсовывать информацию Овчинников.

— Да, я знаю их имена, через своего человека именно им я доставлял данные о готовящемся мятеже в Кожевниковском районе.

— Вот и молодец, а то вздумал отмалчиваться. Сенцов, садись на мое место и в том же духе продолжай допрос.

— Писать умеешь? — спросил Овчинников арестованного.

— Не обучен грамоте, товарищ начальник.

— Откуда же тебя принесло в Сибирь.

— С Украины, там сейчас голодно.

— Видимо ты был ярым противником вступления в колхоз, раз тебя сослали в Сибирь. Ладно, снимете с него отпечаток большого пальца. Сенцов, доведешь его дело до конца и все протоколы ко мне на подпись, проведешь его по 1 категории.

— Слушаюсь товарищ капитан.

— Сенцов, и ты Латышев, со мной за дверь, — отдал распоряжение Овчинников и вышел в коридор.

— Ты понял, как надо работать? — спросил Овчинников Сенцова.

— Понял товарищ начальник горотдела.

— Латышев, вот список, допросишь этих гадов. Хороших следователей я пришлю. Если будут упорствовать…

— Не-не, товарищ начальник, у меня разговорятся, как начну ноготки тянуть с пальцев, так душа с разговорами сразу наружу запросится.

— Все Сенцов, чтобы к концу недели всю сектантскую группу подвел мне под 1 категорию, иначе смотри, — Овчинников погрозил кулаком и направился по коридору к выходу. Навстречу ему два конвоира тащили избитую женщину в обморочном состоянии. Овчинников остановился и, прищурившись, отдал команду:

— Бойцы, ну-ка стоять!

Один отпустил жертву и отдал честь:

— Товарищ капитан, арестованную Марусеву, только что допрошенную, ведем в камеру.

— Приведите ее в порядок и доставьте ко мне.

Овчинников едва узнал в избитой женщине Клавдию Марусеву, она работала у него в горотделе, когда он занимал должность начальника НКВД в Прокопьевске, а затем его за «отличную» работу перевели на повышение в Томск.

Теперь он узнает, где сейчас находится Лидия, работавшая у него секретарем. Лида внезапно исчезла из города, когда под чутким руководством Овчинникова была арестована группа начальников — вредителей на руднике. Лида была дочерью директора банка и работала у него в горотделе, хоть она и была замужем, но Овчинников положил на нее глаз и при удобном случае напоминал о своей любви к Лидии. Она упорно не хотела вступать с Иваном в связь, ссылаясь на свою любовь к мужу, с которым она прожила после свадьбы чуть больше года.

Овчинников арестовал ее мужа, чтобы таким путем добиться любви Лиды, но гордая девушка не хотела даже слушать похабного лейтенанта, охочего до каждого, смазливого личика. Он любил ее страстно, и хотел всеми правдами и неправдами заиметь ее, он даже согласился на встречу Лиды с ее мужем, перед его этапированием в Новосибирскую тюрьму. После встречи с мужем, которого ей больше не суждено было увидеть, Лида все равно не стала любовницей Овчинникова и, не уволившись с работы, бежала из Прокопьевска.

— Товарищ капитан, арестованная Марусева доставлена, разрешите ввести?

Капитан кивнул и бедная женщина, едва передвигая ногами, прошла на середину комнаты.

— Садись, — кивнул капитан, и махнул конвоиру рукой, чтобы он закрыл дверь с обратной стороны.

— Ну, что Клава, упорствуешь, не хочешь говорить, где скрывается твой отец?

— Я не знаю, — едва слышно произнесла женщина, — Ваня за что? — Она заплакала.

— Что было в Прокопьевске — травой поросло, и я тебе не Ваня, а начальник горотдела НКВД, капитан Овчинников. Вот бланк, мне стоит вписать твою фамилию сюда, и сегодня же ночью тебя не станет. Если ты скажешь, где скрывается твой отец, тебя направят в «Шестерку» (Томская Исправительно — трудовая колония № 6), отсидишь свои пять лет и будешь жить.

— Вы же знаете, после ареста всего начальства отец уехал и никому ничего не сказал.

— Врешь сука, знаешь! Неужели отец не поддерживает с тобой отношений?

Клава замотала головой и пуще заплакала.

— Ладно, не хочу тратить на тебя время, с тобой следователи поработают. Ты знаешь, где сейчас Лида? — резко сменил он тему.

Клавдия как-то съежилась, и сразу не нашла что ответить.

— По тебе вижу, что знаешь.

Женщина молчала.

— Давай так, я избавлю тебя от ночных, жестких допросов, а ты скажешь мне, где Лида, и не выкручивайся, вы же с ней были подругами, иначе…

Овчинников протянул палец к кнопке звонка.

— Она здесь, в Томске.

— Лида в Томске?

— Да, она посещает лекции, готовится к поступлению в медицинский институт.

— А ее отец, он тоже здесь?

— Да, она живет у него.

— Адрес, быстро.

— Я не знаю, где они живут, но Вы можете найти Лиду в библиотеке, она часто там бывает.

— Ну, смотри Клавдия, если обманула меня, шкуру спущу.

Он вызвал конвойного и приказал отправить женщину в камеру со смягченным режимом, а на самом деле покачал ей вслед головой и, прихлопнув папку с делом Марусевой Клавдии Петровны, подумал: «Твое дело Клава закрыто, сегодня ночью ты подпишешь признание в своем участии в контртеррористической организации, а завтра тебя выведут на задний двор. Решение тройки не оспаривается, и приговор приведется в исполнение немедленно. Завтра нужно захоронить новую партию расстрелянных, мест для этого не хватает, придется вывозить за город».

Здесь Овчинников был уверен на все сто, подобные дела решались за одни сутки: арест по справке НКВД, обвинение в заговоре, выдавливание показаний, подписание признательного протокола и обвинительного заключения, решение тройки и ВМН (Высшая мера наказания — расстрел) в виде расстрела.

Да что там какая-то Клавдия Марусева, когда перед Овчинниковым сидела в мае месяце бывшая княгиня Елизавета Александровна Волконская, высланная со своим мужем А.В. Волконским из Ленинграда в Томск. Овчинников дал согласие и подписал справку на ее арест за участие Волконской в контртеррористической организации «Союз спасения России». Несколько месяцев назад он был еще старшим лейтенантом и родные органы, оценив по достоинству его труд, присвоили ему звание капитана.

Овчинников вызвал к себе начальника спецкомендатуры и отдал приказ, чтобы направили в лес команду для снятия дерна и приготовили общую могилу, где после расстрела, приговоренных тройкой тридцать семь человек, необходимо вывезти ночью и закопать, а сверху могилу уложить дерном. Чтобы не знала ни одна душа, персонал горотдела и милиция в этом деле разобщены, и каждые по отдельности выполняют свои функции. Расстрельная команда работает, как часы: чекисты, постоянно поддерживая себя спиртом, отправляют на задний двор к выкопанной яме приговоренных и пускают в расход. Овчинников иногда отдает приказы, чтобы берегли патроны и душили «врагов народа» веревками: на каждого приговоренного в среднем уходило на экзекуцию чуть больше минуты. Подобные рекомендации ему давали товарищи «сверху», дабы не пугать ночами местных жителей массовыми выстрелами. Иногда приговоренных тройкой к расстрелу, приходилось ликвидировать прямо в подземном переходе между управлением и тюрьмой. Их вели со связанными за спиной руками, и в какой-то момент исполнитель стрелял приговоренному в затылок, затем делал контрольный выстрел в голову.

Овчинников вспомнил, как 25 июля 1937 года, возвращаясь в Томск с совещания УНКВД в Новосибирске, пребывал в приподнятом настроении. Предварительная работа оперативного сектора, которую он возглавлял в Томске, не прошла даром. Зачатки по выявлению, кулаков, белобандитов, контриков (контрреволюционер) и прочих уголовников, дали первые ростки. В горотделе уже лежали сотни дел на антисоветчину, готовых к рассмотрению, с последующим арестом подозреваемых лиц.

На совещании, проводимом начальником УНКВД по Западно-Сибирскому краю С.Н. Мироновым, давалась жесткая установка: в каждом округе, районе, городе арестовать лимитированное количество «врагов народа», в основном применять к ним две категории: 1 — расстрел, и 2 — десять лет заключения без права переписки.

В Томске планировалось по 1-й категории пустить от десяти тысяч и более человек, а по второй свыше двадцати тысяч. Особенно упор производился на выявление и разгром организаций, сформированных за последние годы для борьбы с советской властью. Сегодняшний допрос Овчинникова в подвале, как раз объяснял работу чекистов в уже действующем плане. Штаб восстания, как будто бы располагался в Новосибирске, и структура организации имела военную составляющую: главная часть войска в крупных городах, а все остальные подразделения в районах, поселках, деревнях. Вся эта масса, то есть: крестьяне, священнослужители, колхозники, рабочие и руководители предприятий, были уже под прицелом оперсекторов НКВД, ожидавших приказа сверху об аресте контрреволюционеров. Списки лежали у начальников горотделов НКВД.

И вот — «массовые операции» начались, с каждым днем поглощая несметные «залежи врагов народа». Партия и правительство не поскупилось в людях, направляя на «ответственные» участки молодых следователей, еще не закончивших межкраевой школы НКВД. Машинисток, отбивающих дробь по клавишам, впечатывая фамилии приговоренных к ВМН и десяти годам без права переписки. Кипы бумаг и документов приходилось перелопачивать сутками. Всевозможный транспорт: гужевые повозки, грузовики, спецвагоны и плавучие баржи, все готовилось к приему «долгожданных» гостей.

Овчинникову тоже прислали из УНКВД зеленых следователей, еще не способных различить среди массы арестованных истинных шпионов и вредителей. По его подсчетам, если эти юнцы в неделю будут раскрывать по два дела, то сколько же лет понадобится на борьбу с врагами Родины?

Как правило, практика конвейера (беспрерывный, нередко многосуточный допрос) Овчинниковым и следователями сводилась к тому, что протоколы допросов заранее были заполнены машинным текстом или рукой следователя, подкреплялись они другими показаниями, взятыми у разных арестованных по одному и тому же делу. Обвинительное заключение и дальнейший приговор тройки, не подлежащий обжалованию и последующая за всем этим главная экзекуция — расстрел и вывоз к захоронению, при последующем оповещение родственников, что приговоренный осужден на 10 лет без права переписки и отправлен по этапу к месту отсидки.

Таким образом, отработанная схема с массовыми спецоперациями действовала безотказно, претворяя главный Сталинский тезис в жизнь: «Развитие социализма в молодом советском государстве тормозится антисоветскими элементами. Кулаки, белогвардейцы, западные переселенцы (немцы, поляки, прибалты) являются эксплуататорами трудового народа, партия и ее руководители в кратчайший срок должны избавиться от обременительного груза».

Овчинников прошел к начальнику тюрьмы и, отдав ему последние распоряжения по поводу ночной, коллективной «свадьбы» (неформальное высказывание сотрудников НКВД по поводу расстреливаемых лиц, имеется в виду свадьба со смертью), позвонил в спецкомендатуру и приказал коменданту прибыть в следственную тюрьму. Затем через тоннель, прорытый глубоко под землей, прошел в соседнее здание управления НКВД.

Из управления Овчинников направился в своей машине к библиотеке, которую, по словам Клавдии, посещает Лида. Подождав полчаса, он передал водителю фотографию Лидии и приказал неусыпно следить за женщиной:

— Проследишь, куда направится, где живет, с кем общается, и вечером доложишь.

— А если ее сегодня не будет?

— Завтра я направлю своего человека, он продолжит наблюдение. Да смотри, не выдай себя, подозреваемая не должна догадываться, что за ней ведется слежка.

Но предполагаемых шагов не последовало, Овчинников увидел, как из здания библиотеки выходит молодая, красивая женщина, он сразу же узнал ее — это была Лида. Защемило сердце, при виде «возлюбленной» и, приказав водителю ждать, капитан направился через дорогу навстречу идущей по тротуару Лидии.

Если бы перед ее взором сейчас предстал разъяренный и кровожадный медведь, она была бы не так поражена подобным зрелищем, но когда Лида увидела Овчинникова, ее словно парализовало: «О Боже! Вся жизнь теперь полетит под откос, лекции, учеба в институте. Этот мерзавец не даст мне жить спокойно».

Лида попыталась обойти стоящего перед ней Овчинникова, но, ухватив ее за локоть, он потянул к себе:

— Лида, мы должны поговорить…

— Нам с тобой не о чем разговаривать, пусти меня, — она попыталась высвободить руку.

— Ты не можешь простить мне мужа, так не я его арестовывал.

— Зато ты подписал приказ об его аресте и отправке мужа из Прокопьевска. Овчинников — ты чудовище! Ты сломал мне и моим родным жизнь.

— Замолчи, иначе я прикажу тебя арестовать.

— На каких основаниях?

— Твой отец подлежит аресту, как пособник «врага народа», а ты заведомо, знавшая об его связях, не известила сотрудников нашего ведомства, и к тому же, я не нашел тебя в списке прописанных граждан в городе Томске.

— Называй вещи своими именами — не донесла на своего отца, а что касается прописки, то я еще не выписалась из Прокопьевска, а только-только подала документы в институт.

— Из которого тебя сегодня же отчислят, если я сделаю один звонок.

— Что тебе от меня нужно?

— Ты же знаешь, как я отношусь к тебе. Если ты согласишься стать моей, тебе ни в чем не будет отказа…

— Овчинников, я никогда не забуду о твоем мерзком поступке, — перебила его Лида и, отдернув руку, быстро направилась по тротуару, удаляясь от озадаченного капитана.

Придя к себе в кабинет, Овчинников первым делом вызвал начальника милиции и отдал ему приказ разыскать проживающего в городе отца Лидии, лично подписав ордер на обыск его квартиры и арест женщины.

Ночью, когда Овчинников спал в своей квартире, его разбудил звонок телефона, докладывали из тюрьмы, что арестованная уже находится в камере. Через полчаса он сидел в кабинете и с ехидным выражением на лице, смотрел на доставленную к нему Лидию. В кабинете было душно, и чтобы проветрить комнату, он раскрыл настежь створки окна.

— Как видишь, уговаривать я больше не стану или ты сейчас соглашаешься, стать моей или тебя отправят в лагерь.

— Боже мой, какие мы коварные и беспринципные! Видимо не зря за глаза тебя называют великим комбинатором (следователь-фальсификатор Западно — Сибирский Край). Разве для тебя важно мое согласие? Я уверена, что десятки вот таких женщин, оказавшихся в подобной ситуации, без раздумывания прыгнут к тебе в постель, но запомни Овчинников: я не из их числа.

— Ты плохо кончишь, если не согласишься. Вот твое дело, — он раскрыл папку, — я могу в кратчайшие сроки отправить тебя навстречу с твоим мужем.

— Что ты сказал?! Его расстреляли? Ты это хотел сказать?

— А тебе, не все ли равно, ты теперь вдова и можешь начать новую жизнь.

Лида задохнулась от душившей ее в тот момент ярости. Она плюнула в лицо Овчинникову и, воспользовавшись его заминкой, запрыгнула на подоконник и сиганула во тьму. Она не знала, на каком этаже находится, но приземлившись без несчастья на мягкий газон, бросилась бежать вдоль улицы. Затем она долго ходила по ночному Томску, пытаясь выстроить свои мысли в логическую цепочку: «Это конец. Теперь одна дорога — в камеру, ладно бы меня одну, так нет же, этот изверг арестует папу. Что же мне делать, как быть? Не идти же на поклон к этой сволочи. Да я лучше руки на себя наложу, чем стану его подстилкой! Пожалуй, я должна признать, что Овчинников от меня не отстанет и найдет на краю света. Пойду, хоть с папой попрощаюсь, нам наверно не скоро удастся увидеться».

С такими, невеселыми мыслями она пришла на квартиру своего отца. Ее уже ждали. Лида молча, попрощалась с отцом, качнув ему головой, когда ее под конвоем выводили из прихожей.

Молодую женщину, как она и предполагала, снова доставили в тюрьму на Ленина 42, а потом увезли в шестой лагерь, где содержали около тысячи таких же обездоленных, запуганных и отрешенных от всего мира женщин.

Были многочисленные допросы, голод, холод. Иногда ее доставляли в следственную тюрьму, и везде она чувствовала «след зверя», хоть и знала, что больше не интересна Овчинникову, но явственно понимала, что он ждет, когда она будет сломлена. Один раз Лиде пришлось запустить в наглого следователя чернильницей, за что ее посадили в изолятор. Потом были еще наказания за ее свободолюбивые взгляды и высказывания и, благодаря женщинам — тайным доносчицам, ее не раз запирали в камеру ШИЗО. Впереди был срок: тяжелый, непосильный для женщины, но она выдержала все, и могла с полной уверенностью сказать не только людям, но и себе, что она осталась Человеком, не смотря на тяжелые испытания, свалившиеся на нее в те страшные и жестокие годы.