Книга: Лана
Назад: Андрей Белянин ЛАНА
Дальше: Часть вторая SACRARIUM[1]

Часть первая
ЛАНА

Её звали Лана. Девушка, продавшая душу. Она появилась в моей жизни без предупреждения и исчезала так же, без объяснений, без телефонного звонка, без коротенькой sms-ки с грустным смайликом после виноватого «прости».
Я по сей день не знаю, кто или что послало нас друг другу. Меня пригласил на чашку кофе один из моих многочисленных знакомых, я пришёл, за столиком вместе с ним сидела удивительная девушка. Слово «удивительная» я могу смело взять в кавычки, всё равно оно ни в коей мере не передавало того впечатления, которое она на меня произвела.
Красивая? Да, несомненно. Она была очень красивой даже для «белой чаши» нашего города, где красота девушек смешанной крови давно стала общепризнанным лейблом, не вызывающим ни сомнений, ни вздоха умиления. Просто факт, не в большей мере, чем розовое цветение абрикоса или кружение первого снега над золотыми куполами кремля. Тут уж всё зависит от вашей личной романтической настроенности и обострённого чувства прекрасного. Думаю, и то и другое у меня гипертрофированно, а значит, нездорово, но тем не менее я попытаюсь её описать.
Во-первых, глаза… Их принято называть зеркалом души, хотя объективно это всего лишь естественные окуляры, данные нам природой как аппарат зрения. Мне её глаза на какой-то миг тоже показались зеркалом. Но зеркалом моей души! Понимаете, не её, а моей. Наши взгляды встретились лишь на долю секунды — импульс, вспышка, лязг клинков, рождение сверхновой… Не знаю…
Больше всего это походило на то, каким бы я мог увидеть себя в отражении призмы собственного придирчивого взгляда — в полный рост, голым, беззащитным и максимально раскрытым. Мы часто умудряемся обманывать самих себя. Льстить себе, прощать плохие поступки, оправдывать дурные мысли, жалеть, то есть при любой ситуации наполнять свой внутренний кокон жалостью, кутаясь в неё, словно в негу. Испытывая при этом довольно искренний стыд, но всё равно наслаждаясь. Жалость к себе, наверное, это ещё один грех, забытый Моисеем, а может быть, просто утраченный при попытке восстановить разбитые им скрижали…
Так вот, в её глазах отразился весь мир моей души. То, что она продала свою, я в то время не знал. Впрочем, не уверен, что это знание могло бы фатально изменить предварительную расстановку фигур на игровой доске или первый расклад карт. Лана не делала ничего, чтобы привлечь меня. Она предоставила мне самому возможность выбора судьбы и через некоторое время, тихо попрощавшись со всеми, исчезла из моей жизни на два года.
Два бесконечно долгих года я помнил лишь её имя и то странное ощущение зеркала, едва не затянувшего меня в иной, запредельный мир. Мир, где мистические тайны настолько просты, что понятны лишь посвященным, а научные знания так сложны, многоступенчаты и противоречивы, что сворачивать себе мозги нет ни времени, ни желания…
Через два года, едва ли не в то же время, она подошла к столику в кафе, где я сидел с тем же другом, и на этот раз мы с ней оба знали — нам нужен любой, самый надуманный, пустячный повод, чтобы назначить встречу и не расставаться, пока…
Пока. Знаковое слово, дарующее надежду, но никогда не оставляющее гарантий. До нашего первого поцелуя оставались ещё очень долгие дни, но ни я, ни она не были намерены бороться с неизбежным, мы просто приняли друг друга как данность.
Наши уроки начались одновременно, с той первой встречи, два года назад. Разница лишь в том, что она отлично знала, что это урок, а я не понимал, чему меня учит жизнь. Возможно, поэтому какие-то элементарные вещи мне приходилось вдалбливать дважды. И это была очень жёсткая школа, где плата за плохую оценку взималась безжалостно, причём с пас обоих. Зато и свой первый переход мне оказалось не нужно запоминать специально — я провалился в тот миг, когда коснулся её губ…
«Лана-лана, ланг-ланг! Лана-ла-на-ланг!» — тускло звенели гнутые азиатские бубенчики. Мой казачий конь несся вперёд маршевой рысью, гордо задирая голову над низкорослыми лошадками монголов. Я знал, что они боятся смотреть в мою сторону, и это веселило. Привкус солёной пыли на губах напоминал вкус крови. Цэрики искренне считали, что я пью её каждый день…

 

Нет, мне кажется, тогда я не потерял сознания. Возможно, даже не почувствовал, как с её губ что-то вошло в мои и на первом же вдохе проникло внутрь, изменив меня. Незаметно, без боли, скользящим лезвием опасной бритвы, косо ласкающей горло. Я не слышал хруста разрезаемой плоти, из повреждённой гортани не вырвалось свищущее тепло, и рубашку не залило красным. Это было бы слишком просто, её урок был иной — и тоньше и откровеннее.
Впрочем, если бы я тогда знал, как часто она сама стояла на той грани, где собственное перерезанное горло является единственной лучистой улыбкой всем проклятиям этого мира, я бы…
Я не осуждал её за то, что она сделала со мной. Не осуждал, частично из высокомерия и, может быть, гораздо более из-за наивности. Или глупости! Возможно, это будет честнее…
Зло, лежащее на поверхности бытия, безобразно, в какие бы красивые философские откровения ни облекала его человеческая трусость. Но глубинное Зло, тайное, не видимое глазом, не осязаемое руками, страшно именно тем, что путь к его познанию завораживающе долог…
Так начались дни, месяцы и годы моего обучения. Я раскрывал ей душу, а она, вооружась циркулем и резинкой, кроила в ней какие-то собственные схемы, решала свои уравнения, доказывала непрописные истины и каждый раз заставляла меня начинать мою жизнь с чистого листа. Тот, что она считала испорченным, навеки исчезал в топке её презрительного взгляда, хороших отметок я не получал никогда, а её уроки были порой абсолютно бесчеловечны. И полем битвы служила только моя душа, потому что душа Ланы была уже проиграна. Тогда я ещё не знал, КОГО она хочет из меня воспитать и её ли это желание…
Она раскрывалась не сразу, если, разумеется, раскрывалась вообще хоть кому-нибудь. Её рассказы о себе были одновременно предельно шокирующими и максимально откровенными. Каждый раз она словно искушала меня — а смогу ли я и дальше общаться с человеком, прошедшим такую грязь, совершившим страшные поступки, не ведающим различия между болью и лаской, отвергающим любую человеческую мораль и принимающим лишь один закон — Космического Сверхабсолюта!
Примерно в этом ключе и велись наши беседы. Обычно я заказывал столик в угловом отделении маленького полуподвального кафе, где посетителей было немного, она скидывала под столом обувь и забиралась на скамью с ногами, на нас не обращали внимания, и говорить можно было почти обо всём…
— Давай по порядку. Кто сотворил мир?
— Господь Бог, — послушно отвечал я.
— Хорошо, а кто сотворил Бога?
— Никто. Бог был, есть и будет всегда. Он связующая суть мироздания и само мироздание.
— Как ещё мы можем называть Бога?
— Как угодно — Святой Дух, Отец Вседержитель, Иегова, Аллах и его девяносто девять «имён», а ещё…
— Стоп, ошибка! Я не имею в виду его «имена», попробуй обозначить сущность Бога.
— Некий глобальный Абсолют, подойдёт?
— Вполне. А что над Абсолютом? — спрашивала она, пригубив красное вино. Мой фужер оставался почти нетронутым…
— Ничего. Как над вечностью может быть сверхвечность?
— Легко. Если мы подразумеваем, что бесконечность не имеет конца, то из какой исходной точки мы отсчитываем эту самую бесконечность, чтобы доказать самим себе её реальность? Так и с Абсолютом. Мы знаем о нём лишь потому, что он познаваем нами. Если же это и есть Бог, то он, по определению, всемогущ. Ему подвластно всё в созданном им мире. Он вершина добра и зла, альфа и омега, начало и конец.
— Подожди, но ведь тогда получается, что…
— Есть возможный Сверхабсолют, для которого понятий добра и зла, как божественных, так и человеческих, не существует. Он выше их. Он не вмешивается в нашу жизнь, он просто есть, без ограничений и условий, объяснений, умствований и всех прочих попыток понимания.
— Но все мировые религии отвергают это!
— Правильно, умничка, — впервые улыбнулась она. — Любая религия создана для того, чтобы объяснить человеку существующий мир и облегчить возможность выживания в социуме. У меня другие цели, я ничего тебе не облегчаю…
На каком-то этапе я поймал себя на ощущении, что ей просто не хватает слов. Либо те слова, с которыми она ко мне обращалась, были слишком символичны, либо слишком просты, что, но сути, подразумевало трактовку двух, а то и трёх взаимопротиворечащих выводов одновременно. Привычные взгляды рушились, мы не находили понимания именно потому, что моё собственное образование услужливо подсовывало целый пласт давно доказанных решений, напрочь уводя от того единственно верного пути, о котором она пыталась мне рассказать…
— Ты всегда смотришь мне в глаза, почему?
— Не знаю, — уже привычно подразумевая в её вопросе подвох, попытался честно ответить я. — Они как зеркало.
— Ты смотришь в мои глаза и видишь там своё отражение, так?
— Да.
Но своё отражение ты можешь видеть в чьих угодно глазах. Более того, на глади воды, в стекле автомобиля, на лезвии ножа, на экране сотового телефона… да где угодно. Что же тогда ты ищешь в зеркале именно моих глаз?
Своё отражение я могу видеть везде, это верно, — осторожно начал я, мягко накрывая её ладони своими. — Понял! Я не ищу в них отражения, я ищу в них себя! Свою душу, а не тело.
— Откуда узнал? — второй раз улыбнулась она.
— Руки… — прозрел я. — Когда ты просто говоришь со мной, я понимаю примерно половину. Включается логика, здоровый скептицизм, знания, книги, авторитеты, да всё, чем набита моя голова. А когда информация течёт через кончики твоих пальцев, я словно вижу тот образ, что вспыхивает у тебя в мозгу, и уже не нуждаюсь в объяснениях.
Лана на мгновение опустила веки. Длинные загнутые ресницы сомкнулись и разомкнулись едва ли не с металлическим лязгом, как поднятые ворота средневековой крепости. Я замер. Наши пальцы вновь соприкоснулись. Я привстал и уверенно коснулся губами её губ. Тёплых-тёплых…
— Правильно?
— Да. Но в следующий раз соображай быстрее…

 

Я шёл не сгибаясь, в полный рост, с высоко поднятой головой, на ходу скручивая гранёный штык с винтовки, как это делали более опытные бойцы. Раскалённый запах шимозы першил в горле, слева и справа от меня падали люди, ружейный огонь противника был необычайно плотным, и стрелять эти
узкоглазые мерзавцы умели не хуже нас. Разорвавшийся рядом снаряд (наш снаряд!) взрыл землю, накрыв меня горячей волной песка и грязи, а бежавшему рядом добровольцу сорвало половину головы. Он умер мгновенно, ничком упав вбок, и его чёрная кровь, брызнув во все стороны, залила мне правую руку. От всего полка едва ли оставалось две сотни человек.
— Не останавливаться! — кричал я.
Наши бежали молча. Так же молча, в тихой звериной ненависти, мы бросились на ощетинившиеся сталью окопы японцев. На каждый русский штык — четыре их. Шанс один — брать винтовку за дуло, как дубину, и крушить врага размашистыми движениями приклада. Глухие удары, раскалывающие черепа, крики боли, никаких «ура» или «банзай», ни пленных, ни раненых, только смерть, нечеловеческий оскал лиц, прокушенные в ярости губы…
Помню лишь тяжёлые руки сибирцев, трясущих меня за плечи:
— Всё уж, полно. Успокоился бы, барин.
— Я не барин, я — барон…

 

Искать её было бесполезно, она появлялась сама, как кошка, когда была голодна или когда ей было необходимо моё тепло. Нет, не тепло тела, вряд ли у такой красавицы могли быть серьёзные проблемы с нехваткой мужчин, по-моему, последних вокруг неё крутилось даже в избытке.
Я ревновал и не ревновал одновременно. Периодически накатывающая тупая, давящая боль разминала моё сердце, как ком глины. Я писал ей гневно-пышущие зтз, пытался звонить, намеренно обидеть или задеть, но в большинстве случаев всё это не достигало цели. Думаю, если бы мне пришлось умереть у неё на глазах, то она, скорее всего, просто перешагнула бы через моё тело, как через пройденную ступеньку в своём духовном росте.
Смысл её жизни заключался в постоянном получении неких всплесков энергий — боли, радости, любви, предательства, и она искренне пробовала на вкус каждое новое ощущение. Всё, что делало её счастливой или, наоборот, убивало последнюю радость, всегда рассматривалось сквозь призму полученного урока, а важность его значения определялась больше оттенками, чем чёткой градацией добра и зла…
Примитивность решения Лана презирала. Пошлая схема «в каждом зле есть частичка добра, в каждом добре есть частичка зла» могла вызвать у неё лишь раздражённый щелчок языком. Она слишком хорошо, на своей собственной шкуре понимала разницу между тем и другим, а потому стремилась успеть вырваться в тот Абсолют, который над ними, не смешивающий два этих полюса для оправдания собственной низости и беспомощности. Продав душу, она навеки потеряла выстраданное общечеловеческое право заигрывать с тем и с другим…
…В тот день я первый раз пришёл к ней в дом. Меня не приглашали. Да и день сам но себе не нёс никаких знаковых символов. Пишу об этом совершенно уверенно, ибо за те несколько месяцев, что мы были вместе, я научился если и не разгадывать тайные знаки, то довольно чётко ощущать их присутствие.
Лана не отвечала на звонки.
Хотя вот буквально вчера мы сидели в нашем кафе и она, смеясь, раскинула мне карты. Стандартные расклады цыганского гадания, половину я мог бы предсказать сам, что-то заставило задуматься, во что-то не поверил вовсе, но не в этом суть. А в том, что утром я проснулся и…
Нет. Нет, опять всё не так. Я хотел её видеть. Это как раз понятно как нечто само собой разумеющееся и не вызывающее удивления. Удивительными были мои последующие поступки. Я купил саблю. Отметьте, я впервые шёл в дом к девушке и нёс ей не цветы, не конфеты и не вино, а саблю. Очень красивую, чуть изогнутую, в ножнах, с израильской вязью по клинку. Нашёл улицу и двор, до которого провожал её раньше. У разбитых ворот нетрезвый бугай, косясь на меня, мрачно спросил, какого мне тут надо, но, едва услышав её имя, вежливо отвалил, ткнув пальцем в нужную дверь.
Она встретила меня на верхней ступеньке лестницы старого купеческого особняка, поделённого советской властью на десяток маленьких квартирок. На ней была длинная зелёная футболка и короткие шорты из стиранных, обрезанных джинсов, а волосы по-домашнему защипнуты на затылке простой пластмассовой заколкой.
Тявкала маленькая собачонка, а я вдруг словно споткнулся обо что-то. Просто стоял внизу и смотрел на неё, не в состоянии сделать ни шага. Это было именно физическое препятствие, барьер, защита от незваного гостя или нечто подобное, а она только молча глядела на меня сверху, не делая ровно ничего, чтобы помочь.
Первый шаг на ступеньку был похож на выдёргивание ноги из болота, второй едва не сорвал мне кожу с лодыжки, и это не было иллюзиями в стиле Ричарда Баха. Я стиснул зубы и шёл. Восемь ступеней — нарастающая боль, скрип зубов, тяжёлое дыхание… Одиннадцать — раскалённые иглы, пронзающие всё тело и колко отзывающиеся резью в висках…
На тринадцатой она улыбнулась, распахнула руки и, целуя меня, дурашливо рассмеялась:
— Ой мама, какие люди — и к нам?!
— И шо ещё, кто там, Ланочка? — с певучим еврейским акцентом спросил женский голос.
А она на миг прижалась щекой к моей груди и тихо сказала:
— Всё-таки ты смог это сделать, ты пришёл…
— Увы, господин главнокомандующий, приходится признать, что забайкальские казаки не идут ни в какое сравнение с альпийскими стрелками германцев.
— Вы несёте чушь, господа! — Я не сразу узнал свой голос. Но Пётр Николаевич с интересом обернулся в мою сторону. Его проницательный взгляд сразу отметил мой потрёпанный мундир казачьего сотника.
— Плевать, если барона что-то не устраивает, пусть он скажет мне в глаза!
— Будьте любезны, объяснитесь…
— Забайкальцы и уссурийцы — природные охотники. Они годами ловят перебежчиков-хунхузов и приспособлены для войны в условиях лесистых гор как ни одно другое казачье войско.
— В чём же причина?
— В лошадях… — Видя, что меня просто не понимают, я попытался как можно доступнее объяснить очевидное: — Казаки привязаны к своим лошадям. А лошади у нас голодают, забайкальцы тащат им любую траву, пару раз даже вспыхивали драки за жалкие стога сена, оставленные неприятелем. Я прошу отправить всех лошадей в тыл, всё равно в данных условиях мы не можем обеспечить их прокорм. Но казаки, уверенные, что их кони в безопасности, а также в том, что теперь некуда и не на ком отступать, будут драться с куда большим пылом. Поверьте моему опыту японской войны — забайкальцы покажут себя так, что альпийские стрелки вообще позабудут, как их зовут и зачем призвали!
— А если вы окажетесь неправы?
— Я живу на передовой. Меня не надо долго искать, господин главнокомандующий…
…Не прошло и недели, как моя правота стала очевидной для всех. Спешенные казаки, уверясь в безопасности и комфорте своих лошадей, так потеснили немцев, что барон Врангель отдал приказ о наступлении и впервые за много недель сам император прислал нам всемилостивейшее удовлетворение темпами продвижения русских войск в глубь Германской империи! До того события, как я был награждён золотым Георгиевским оружием за личную храбрость и повышен в чине, оставались считанные дни…
Невыносимая головная боль взорвала затылок изнутри, а потом на меня обрушилась чёрная пелена. Матово-чёрная, нереальная, без единого проблеска, без цветных искорок и разноцветных кругов, какие видишь в детстве, когда, смеясь, зажмуриваешься изо всех сил, но солнце всё равно щекочет трепещущие веки…
— Всё хорошо, милый…
Я лежал головой на её коленях. Боль исчезла так же мгновенно, как и пришла, прохладные пальцы нежно коснулись моего лба, а её удивительные глаза были так близко…
— Ты пришёл.
— В себя?
— И в себя тоже, но это отдельная тема. Ко мне почему пришёл?
— Потому что ты пропала. Просто ушла в никуда, и я не мог докричаться до тебя ни вчера вечером, ни сегодня утром. Что-то случилось?
— Да.
Это из-за вчерашнего гадания? — Я приподнялся и сел, прямо глядя на неё. Если кто-то считает, что ненакрашенная и непричёсанная женщина непривлекательна, то он вообще ничего не понимает в женщинах…
— Вчера в твоём раскладе выпала смерть. Ты умрёшь, если останешься со мной.
— Почему?
— Этого я пока не могу тебе сказать. — Она отвернулась.
— Но ты знала, что я всё равно найду тебя.
— Я могла только верить в это. Ты ни во что не замешан, ничем мне не обязан, и у тебя ещё есть выбор. Я загадала, что если ты сам придёшь ко мне и в руках у тебя будет оружие, то… — Пальчик Ланы осторожно коснулся узкого лезвия сабли. — Красивая… и опасная.
— Как и ты. Хочешь, научу?
Она радостно кивнула. А я в очередной раз поймал себя на том, что лично меня никто и никогда не учил владеть клинковым оружием. Я просто умел это. Всегда. Может быть, даже до моего рождения.
Рукоять привычно легла в ладонь, я удерживал саблю двумя пальцами, средним и безымянным. В разное время мне приходилось брать клинок в присутствии отпетых ролевиков, опытных тренеров или каскадёров. Это были те случаи, когда ничего не приходилось объяснять, язык оружия понятен без слов любому.
Но сегодня не это было главным, не то, как клинок лежит в руке, не то, как я держусь или какое впечатление производит взрослый мужчина, агрессивно размахивающий отточенной полосой стали в ограниченном пространстве почти круглой комнаты с низким лепным потолком, старым книжным шкафом, диванчиком, зеркалами, креслами, кружевными салфетками, дешёвыми статуэтками, чёрно-белыми фото на стенах, детскими игрушками, посудой и той милой, пустой мещанской мелочью, которая сразу делает дом — домом. То есть местом, где человеку уютно и хорошо, где ему тепло и можно дышать, где вкусен даже остывший чай, где солнечный свет похож на стихи Фета, а темнота многозначительно кутается в мягкую шаль давно угасшей любви…
Важным был лишь следующий шаг.
— Поздравляю вас, — глядя мне прямо в глаза, без перехода темы, объявила Лана, выбрасывая из колоды первую карту. — Мужчина, вы отец моего будущего ребёнка!

 

…Я не принял русскую революцию. Как не принял бы её любой честный офицер и просто порядочный человек.
Император Николай в очередной раз продемонстрировал свою слабость, покорность року и обстоятельствам, но не мне его судить. По улицам Петрограда шлялось разнузданное пьяное быдло с красными бантами на груди. Особенно ими кичились первые дезертиры с фронта, они же без проволочек ставили к стенке боевых офицеров с Георгиевскими крестами.
Я уехал в Ревель, к своим эстляндским родственникам. Россию начинало захлёстывать чёрное безумие Гражданской войны, но здесь ещё было относительно спокойно. Мы с братьями обсуждали возможность уйти на Дон к генералу Корнилову, но судьба решила иначе. В тот день я узнал, что некий атаман Семёнов собирает добровольцев для войны с красными в Забайкалье…
— Расскажите поподробнее, не тот ли это Семёнов Григорий Михайлович, бывший сотник 1-го Нерчинского казачьего полка? Помнится, он ещё писал письма Керенскому о создании смешанной гвардии из монголов и бурят, лелея идею спасения России инородцами. Я знал его по Карпатам, мы даже были дружны.
— Тот самый. Но Забайкалье так далеко, барон…
…Спустя месяц я, уже в Маньчжурии, с белым эмалевым крестом на груди и золотым наградным оружием, пожимал крепкую руку моего боевого товарища. Семёнов искренне предложил мне должность, соответствующую моим есаульским погонам, я был назначен комендантом станции Хайлар и военным советником при монгольском князе Фушенге. Прошло не так много времени, чтобы он понял, кто стал истинным командиром его войск…
— Язык понимаешь, Будду почитаешь, воевать умеешь, но… не монгол! — успокаивая сам себя, шутил князь. — А немонгол не может быть вождём монголов!
Если бы он только знал, насколько глубоко ошибается…

 

Мы вновь сидели в том же маленьком кафе. Я попросил официантку убавить музыку и принести вино. Лана пила только красное словно кровь, так же как и я предпочитая сухое французское. Хотя, как оказалось впоследствии, кровь она пила с неменьшей охотой, особенно человеческую, но обо всём в своё время.
Наш разговор шёл неспешно, она уже привыкла к тому, что я держу её ладони в своих, когда отвечаю на урок. Впрочем, уроками паши беседы по-прежнему являлись лишь для неё, мне было просто интересно с ней разговаривать. А может, я не ощущал тогда, как незаметно и бесповоротно меняюсь с каждой нашей встречей…
Знаете, есть женщины, о которых думаешь: ну вот дура дурой, зато какая грудь! Или наоборот: так приятно пообщаться, но не приведи боже, если эта учёная мымра полезет на тебя с поцелуями!
Лана не являлась в этом смысле золотой серединой — она была воплощённой гармонией ума и тела. И я бы солгал, говоря, что чему-то отдаю предпочтение…
Что такое Добро?
Любой поступок, поднимающий твою душу на новую ступень любви к Богу, — объясняла она. — Или самый первый шаг на пути к познанию Великого Абсолюта. А если ещё проще, это то, за что ты никогда не испытаешь чувства стыда перед самим собой. Прочее зависит от уровня развития твоей души в момент совершения этого поступка.
Что же такое Зло?
То же самое с точностью до наоборот. Грань между ними настолько тонка, что не всегда угадывается неподготовленными, но она, несомненно, существует.
А как же общепринятая китайская теория об инь-ян как единстве и взаимопроникновении Света и Тьмы?
Нарисуй, — попросила она, и я легко изобразил на красной салфетке схематический круг, привычно деля его на две каплевидные половинки. Одна символически считалась белой, другую я заштриховал чёрным.
Что видишь? — чуть сощурилась Лана.
Ну что они перетекают друг в друга и могут взаимозаменять добро — злом, свет — тьмой, чёрное — белым и наоборот…
Ошибка. Закрой глаза, — потребовала она, и я ощутил в кончиках её пальцев начавшие пульсировать тонкие токи крови. — А теперь представь это себе, посмотри своим внутренним зрением, как именно две эти капли движутся в круге.
Мне понадобилось меньше секунды, чтобы осознать — они не смешивались! Никогда! Они могли стать на место друг друга, но добро от этого не переставало быть добром, а чёрная кайля, перебегавшая на место белой, оставалась всё так же черна по самой своей сути! Древний знак говорил о вечном поиске гармонии Света и Тьмы, но ни в коей мере не смешивал и не подменял одно другим в угоду оправдания чисто человеческих заблуждений…
— Ты всё понял. Можно мне ещё вина?
— Погоди, — перебил я, перебивание поцелуем у нас только поощрялось. — А теперь объясни, пусть я даже принял твою теорию инь-ян на веру, но… Но! Кроме деления на чёрное и белое в обеих каплях присутствует по маленькой точке взаимопротивоположного цвета. Разве это не означает, что в каждом добре есть немного зла, а в каждом зле немного добра?
У неё на мгновение стал абсолютно мёртвый взгляд. Казалось, всё кафе накрыла звенящая волна неземного холода. Мой невольный выдох замер облачком пара, Лана подняла на меня глаза, и я впервые не увидел там своего отражения — только лёд…
— В каждом добре — зло, в каждом зле — добро?! Хочешь знать, как у меня появился первый мужчина? Я ведь росла очень домашней девочкой, читала умные книги, гуляла с мамой и ходила в музыкальную школу. А в четырнадцать лет меня встретили на улице шестеро подонков… Когда меня отбили прохожие, ту рваную, окровавленную тряпку, что от меня осталась, едва спасли в больнице. Мне причинили огромное зло, так? Но для тех… скотов это было добро. Я могла утешаться тем, что в моём зле есть капля добра, да?
— Где они сейчас? — Я не узнал свой голос, он был хриплым и дрожал от нервного напряжения.
— Их нет. Ни одного. Они умерли без мук. И это уже моя капля добра в большом зле для них! Но они знали, кто их убивает и за что. Теперь ты чувствуешь всю фальшь и ложь, которую вкладывают в эти понятия люди? И для скольких таких девочек смерть стала большим добром, потому что избавляла от всех мук, от боли, стыда, разочарования, презрения, с одной лишь каплей зла…
— Шесть могил?
— А ты бы предпочёл одну мою?!
— Нет, но…
— Не надо! Минуту назад ты был готов убить их сам…
— Мне нечего было ответить. Я лишь попробовал вновь коснуться её пальцев. Она отняла руки…
— Зачем я тебе такая?
— Не знаю… — Я действительно не знал. У меня больше не было однозначных ответов, как не было и многозначительных вопросов. Мне не предлагалось золотых гор, силы, власти, могущества, но я шёл за ней по велению её ресниц, не торопясь, шаг за шагом, через сожаления и боль, которую она неуловимо легко умудрилась сделать только моей. Я ощущал каждый её вдох, словно дышал порами её кожи и видел мир через призму её хрусталика…
Наверное, тогда и возникла впервые ответная необходимость знать:
— А зачем я тебе нужен?

 

…В Даурии меня называли деспотом и маньяком. И то и другое смешно, ибо я не был ни тем, ни другим. Да, мы безжалостно расстреливали красных, и никто не мог убедить меня, кадрового офицера, действовать иначе… Даже американцы!
Но, барон, разве ваши расстрельные приказы не переходят границы разумного?
После того как большевики по приказу Ленина и Свердлова безжалостно расстреляли невинных детей семьи последнего российского императора, прервав трёхсотлетнюю традицию правления рода Романовых, о каком милосердии может идти речь?! Я не позволю русскому хаму захватить всю Россию…
Но гораздо больше Америки в нашем противостоянии Советам была заинтересована Япония. Недавний враг стал самым преданным союзником Забайкальского фронта! Только в армии атамана Семёнова их было не меньше тысячи штыков.
А гнусные речи о моём безумстве… В основном их распространяли всякие штабные крысы, интендантские и комендантские проверки. Я презирал их, честно предупреждая в лицо:
— Господа проверяющие, ещё шаг — и ваши отчёты повиснут на штыках Азиатской дивизии!
Думаю, те же мерзавцы немало способствовали и началу хождения страшных слухов о том, что тела повешенных красных партизан мы не хоронили, а выбрасывали на сопки, где этой падалью занимались волки. Возможно, в этом была частичка правды, я не следил за деятельностью расстрельных команд, я отдавал им приказы.
А мистические истории о том, что я якобы люблю ездить ночью верхом, в одиночку, по сопкам, среди разбросанных костей, под аккомпанемент волчьего воя, создавали мне нужную славу среди моих верных бурят и монголов князя Фушенги. Они боялись и боготворили меня…
Хотя лично я не находил ни малейшего упоения в пролитии чьей-либо крови. Я убивал врагов. И пусть убивал много, но лишь исходя из реальной необходимости и чувства долга перед Родиной и собственного взгляда на будущее Великой России! Но в те смутные времена каждый считал себя вправе думать так же…
Барон, атаман Семёнов просит указать количество сабель в вашей Азиатской дивизии.
Это неизвестно.
Но должны же быть какие-то штабные отчёты?
Азиатская дивизия в Даурии подотчётна только мне!

 

…Она не ответила. Притянула меня к себе, страстно поцеловала в губы, жадно лаская язычком моё нёбо. А мне всегда
нравился вкус её поцелуев, он был естественен словно собственное дыхание. Не уверен, что смогу объяснить это как-то доступней. Ну примерно как если бы я целовался сам с собой. Я ни на миг не ощущал её губы чужими, даже не мог сказать, какие они на вкус, — всё было НАСТОЛЬКО родным, что любая словесная формулировка казалась бы надуманной и фальшивой, а главное, абсолютно неточной.
Лана знала это. Она словно бы впитывала меня поцелуями, не разрушая, не восполняя, а гармонизируя две наши жизненные энергии в одну. Мы были похожи на две свечи, пытающиеся обняться язычками пламени, и огонь поцелуя сращивал их воедино, не перехлёстывая, не гася другого и не пытаясь за счёт слияния стать сильней и выше. Это удивительное ощущение родства, восполнение нехватки воздуха, возрождение единства или воспоминания о единстве прошлом. Но не на уровне душ. В этом случае наши поцелуи имели бы иную окраску… А в нас полыхал огонь плоти!
Хотя на мой вопрос она так и не ответила. И не буду врать, будто бы я не заметил этого. Так же как она прекрасно понимала, что настанет час и мы оба ещё вернёмся к этой теме.
Когда… всё это со мной произошло, я пришла в себя в больничной палате. Боль физическая была ничем в сравнении с той болью, что кипела в моём сердце, выворачивая меня наизнанку и заставляя выть сквозь зубы, словно недобитую волчицу, на глазах которой охотники медленно, с прибаутками разбили о стволы деревьев головы её волчат. И вот тогда я встала ночью у раскрытого окна и позвала ЕГО.
— Господа? — не подумав, спросил я. Хотя какой Господь мог допустить такое…
К моему немалому удивлению, она не обиделась, не рассмеялась мне в лицо, а лишь очень тихо ответила:
— Нет. Я позвала другого. И тот, другой, откликнулся сразу. Я пообещала ему всё, если он даст мне возможность отомстить этим подонкам. Договор был заключён. Без бумаг, печатей, подписей кровью. А может, и нет, так как в тот день я уже пролила свою кровь… Он просто принял её в зачёт. Наутро я сняла с себя крест и оставила его в больничке. Теперь серебро непонятным образом жгло мне кожу…
— Что было дальше?
— Зачем тебе это знать? Ты ещё можешь уйти… Я не держу, и ты сам потом будешь презирать себя, если останешься со мной, такою…
Я молча поцеловал кончики её пальцев. Лана избегала смотреть мне в глаза. Её голос не дрожал, а на ресницах не замерли набежавшие жемчужинки слёз. Ничего такого уж супермелодраматического не было вовсе. Я просто чувствовал ожог её души всем сердцем, всей корой мозга, и это было так мучительно, что зубы начинали крошиться, и я опомнился, лишь почувствовав во рту солёный вкус собственной крови.
Уверен, что и она почувствовала это. Потому что через мгновение её язычок в долгом поцелуе жадно слизнул кровь с моих дёсен! Тогда я ещё не знал, что эту «влагу жизни» она пьёт ежемесячно, как вампир, платя за неё реальные деньги…
И куда теперь движешься ты, вверх или вниз?
Это понятия относительные, когда тебя ведут путём посвященных. Тьма держит всех нас в той или иной степени, посвящая в определённые знания. В любой религии человеку достаточно лишь веры, а мы — знаем…
Но истинно верующие способны творить чудеса, недоступные даже посвященным, — кивнул я. — Вспомнить хоть поединок святого Петра с Симоном-магом.
Симона держала в небесах та же сила, что держит и нас, — согласилась она. — Маги, колдуны, ведьмы и прочие посвященные сильны именно неверием верующих. Поэтому мы управляем вами. Прости за честность… Ты спрашивал о том, почему именно ведьмой? Ведьма — единственная из всех, кто может творить добро под маской зла. Мне часто приходилось спасать людей, снимать родовые проклятия, сращивать судьбы. Но за добром всегда следует наказание. Оно бывает разным, от чисто материальных потерь до грубой физической расправы. И дороже всего я плачу за наши встречи с тобой…
Головные боли от застарелого шрама времён Русско-японской войны всё более и более сводили меня с ума. Это была дурацкая дуэль, последствия которой я ощущал на себе до самой смерти. Быть может, именно эта боль и сделала меня тем, кем я стал…
Мой бывший сослуживец и благодетель и не предполагал, как страшно он обманывается, доверив мне всю Даурию. Я поступил с ним, как того требовало реальное положение вещей. Ибо в политике нет союзников, есть только интересы. Первый шаг — формирование своей собственной армии. Второй — её полное и безоговорочное подчинение, с безжалостным контролем и жестокими телесными наказаниями. И третий, быть может самый важный, женитьба на настоящей китайской принцессе, восходящей к династии Цинь!
— Где вы раздобыли такое чудо, барон?
Этому немало способствовали мои связи с монгольскими вождями Халхи. Но не стройте иллюзий, господа, я вряд ли буду заботливым мужем и отцом. Мир ждёт от нас иного. Только очистительный ветер с Востока способен искоренить красную заразу с нашей многострадальной Родины, и новые армии азиатов пройдут под моими знамёнами от Амура до Невы. Мы построим на землях Внешней Монголии новое государство, мы возродим великие династии, мы передадим свет Тибета потерянному двуглавому орлу, и буддизм станет религией будущего…
А как же большевики?
С большевиками мы будем говорить только на одном языке — на языке смерти!

 

…Логичное развитие наших отношений рано или поздно должно было привести к постели. С моей стороны
было бы полным идиотизмом врать, будто бы наши встречи ежеминутно являли миру образцы редкого целомудрия. Разумеется, нет…
И я и она были нормальными молодыми, здоровыми людьми с правильной ориентацией и естественными потребностями. Хотя не уверен, можно ли называть секс естественной потребностью организма? Возможно, что и да (мало ли примитива на свете?), но мы не занимались сексом. Впрочем, как и не занимались любовью. Прошу прощения, я окончательно запутался…
Если это был секс, то самый возвышенный, романтичный, нежный, разнообразный и до предела насыщенный любовью в её безусловном восхождении к небесам. Если же это была любовь, то, несомненно, дикая, неуправляемая, жадная до кровавых царапин на коже, хлещущих ударов и немыслимой звериной страсти.
Однажды, едва ли с трудом оторвались друг от друга, она простонала:
— Знаешь, что ты делаешь это, как Зевс?
Я не нашёл лучшего ответа, кроме как вновь усилить напор. Её атласная кожа плавилась под моим ладонями, а ноздри мои раздувались от сладковато-солёного запаха женской плоти. Не знаю, как другие, но я всегда понимал желание не по глазам, а по запаху. Я совершенно не разбираюсь в аромате духов, цветов или вин. Не принадлежу к изощрённым гурманам и болезненным эстетам, но запах желания женщины угадывался мною мгновенно и безошибочно.
Лана была изумительна в постели. Мне не с кем её сравнить, я и не пытался бы передать своим ограниченным словесным запасом всю ту невероятную бездну ощущений, которой она накрывала меня, словно морская волна, вылизывающая песчаный берег. Её хотелось всегда. В момент ожидания встречи, при первом поцелуе, в самом акте, после него, уходя домой, всю ночь дома, весь последующий день и так далее.
Пару раз мне в голову приходили мысли, что она меня просто заколдовала. Она, смеясь, отрицала это. Да и я сам отлично знал, что остаюсь рядом с ней по собственной воле. А любить ведьму и больно, и сладко, и страшно…
— Как ты выбрала путь?
— Это несложно. — Лана поудобнее улеглась у меня на плече, поднимая фужер с красным сербским вином, мой подарок. — Тебя находят. А потом предлагают выбор. Я довольно долго ходила в Наблюдателях.
— Что-то вроде послушника в монастыре?
Не совсем. Послушник точно знает, что его ждёт. Он либо будет принят в братство, либо его сочтут более подходящим для мирской жизни. А Наблюдатель не знает ничего. Он лишь смотрит на поступки Старших и пытается определить, к чему более лежит его душа. Но вмешиваться он не вправе, что бы ни увидел!
— То есть ты насмотрелась многого?
— Не иронизируй. Видеть смерть человека и не пытаться спасти — очень непросто. Меня провели всеми дорогами, пока я поняла свой путь…
Что ты выбрала?
— Угадай.
— Путь богини? — наугад бросил я, заранее зная, что промахнусь.
— Ошибка, — ровно подтвердила она, делая глоток. — Путь ведьмы.
— Ты ещё и колдуешь?
— Я делаю многие вещи, о которых ты не имеешь представления. Могу вылечить туберкулёз или рак, заглядывать в прошлое и будущее, могу снять родовое проклятие, поправить судьбу, спасти…
— А что ещё?
— Могу наслать болезнь, отнять мужчину, навести порчу, поставить барьер, убить. Последнее проще всего…
— Так ты чёрная или белая?
— Не знаю. Этого я ещё не решила. Мой выбор не предопределён, но, куда бы я ни качнулась, это не вернёт мне душу. Если я погрязну во зле, дьявол примет её с радостью. Если всю жизнь буду творить добро, то он заберёт её с вожделением. В любом случае он получит мою душу, так какой смысл ограничивать себя чёрно-белыми критериями? Разве так уж важно, какие обои в комнате, чистые или грязные, если сама комната всё равно сгорит в огне…
Лана сжала мои пальцы, и на мгновение в её голосе послышались рыдания. Я протянул руку, касаясь сё щеки. Кто бы говорил, что она выплакала ещё не все слёзы…
— Не вздумай меня жалеть.
— Почему?
— Ненавижу жалость. — Она тряхнула русыми волосами и пристально посмотрела мне в глаза. — Ты что, совсем не знаешь других способов привести женщину в чувство?
Один я знал. Чем мы оба и воспользовались в полной мере…

 

Урга! Главный город Монголии, её священное сердце, религиозный центр и резиденция самого Богдо-гэгена. Затерянная в степях, окружённая песками, воспетая бродячими ламами, шумная, дикая и некогда вольная…
Урга! Захваченная, униженная, оккупированная тысячами китайских солдат. Она манила меня, как сокровища неизведанных земель манили отважных конквистадоров, не признающих над собой ни людских, ни божеских законов и верящих лишь в то, до чего можно дотянуться кончиком копья!
Урга! Она искушала, соблазняла, звала меня, заставляя даже во сне повторять своё имя, ибо тот, кто владеет Ургой, владеет и всей Монголией…
Старые монахи в жёлтых халатах молились за победу нашего оружия. Все дацаны в один голос предсказывали, что именно «белый генерал» великого русского царя освободит страну от китайцев. То, что государя императора уже не было в живых, никого не волновало, так как в буддизме нет смерти. Есть лишь череда бесконечных перерождений, но в этом скрыт великий смысл, а значит, нельзя плакать ни о чьей судьбе…
И я, человек, прошедший несколько войн, смотревший в лицо опасности, знающий не понаслышке, как остывает пуля в собственном теле, полностью разделял убеждения смуглых лам.
Смерти нет! Что такое смерть, если бессмертна душа? Что такое жизнь, как не мимолётный взмах крыльев мотылька в вечном круговороте бытия? Что такое бытие, если его определяет скорость движения шальной пули, пущенной неизвестно кем в неизвестно кого?
Мои люди не понимали этого. Но им некуда было бежать: весь край за кордоном контролировали красные партизаны и комиссары. Я держал свою армию в узде лишь безжалостной дисциплиной и жесточайшими телесными наказаниями. Думаю, что меня боялись больше, чем ненавидели, и лишь это спасало мою жизнь в этом кровавом мире.
— На Ургу!
…Смерти нет, господа, смерти нет…

 

В кафе она пришла позже меня, задержавшись на добрых полчаса. Причин могло быть много — спрашивать долго, упрекать бессмысленно, обижаться глупо. Повторюсь, если и был человек, которому она давала отчёт о своём поведении, то это не я. А мне в тот день бросилась в глаза её необычайная бледность и холодность губ. Обычно они всегда были тёплыми, даже если она забегала с мороза.
— Только вино, красное, много.
— Что-то случилось? — уточнил я, делая заказ. Лана кивнула, но не проронила ни слова, пока почти залпом не выпила целый фужер. Потом её взгляд смягчился…
— Тебе обязательно это знать? — Она опустила ресницы и тихо продолжила: — Да, мне очень плохо. Четвёртый день задерживают поставку крови. Мне надо. Я уже скоро на людей бросаться начну.
— Ты ничего не говорила об этом раньше…
— Так вот теперь говорю! И не смотри на меня, как на вампиршу из дурацкого кино. Я не вампир. Просто… В общем, когда проходишь обряд посвящения, то тебе изменяют сознание, а зачастую и саму структуру организма. Я выбрала путь ведьмы. После инициации меня пытались привести в чувство, но я не реагировала до тех пор, пока мне не влили в губы глоток крови… Это было похоже на всплеск огня, какой-то внутренний ожог всего тела! Один из Старших с сочувствием сказал, что теперь я обречена — вкус крови не забывается и не стирается с языка никогда. Я пью её раз в месяц. Иногда чаще…
— Человеческую?
— Да. Я пила и говяжью, и свиную, и баранью. Свиная, кстати, максимально похожа по вкусу на нашу. Но человеческая кровь сильнее и насыщенней. Покупаю на станции переливания крови, у знакомых врачей. Дорого, но с гарантией, что не подсунут кровь какого-нибудь бомжа. Разные группы дают разные вкусы, я предпочитаю первую.
— У меня первая, отрицательный резус, — автоматически отметил я.
— Её глаза вновь похолодели, она молча выпила мой фужер. Я наполнил их вновь…
— Ты уверена, что это заменит?
— В определённой мере.
— Давай я закажу ещё вина и гранатовый сок, а ты продолжишь о шабаше. Надеюсь, это не слишком секретная информация?
Лана улыбнулась и протянула мне руки. Сначала я просто грел её пальцы щекой, дыханием, поцелуями. Потом начался рассказ, нервный, обрывочный, местами невнятный. Возможно, она не была до конца уверена, что я всё пойму как надо.
— Ничего подобного, я вообще не уверена, что ты хоть что-то поймёшь. И не ври, что сейчас думал о другом. Легко угадать мысли мужчины, когда он пялится на твою грудь, но, когда ты вот так сдвигаешь брови, это значит, что истина для тебя нуждается в доказательствах. А я ничего доказывать не намерена.
— Почему?
Потому, что ты заранее путаешь ведьмовской шабаш и сатанинские оргии. Мы не ходим там голыми, не едим жареных младенцев, не целуем в зад чучело чёрного козла и не занимаемся свальным сексом. Шабаш — это ритуальный обмен опытом, привлечение новых членов, получение духовных практик, выбор Старших, утверждение неких планов общих дел. Ну что-то вроде ежеквартальных сборов-отчётов.
— И что, никаких случайных людей? — не поверил я.
— Случайные люди есть везде, но мы не допускаем их до мастерства. В большинстве своём это ряженые идиотки и слюнявые мальчики, мы используем их как стадо для восполнения своей энергетики. Без баранов нам, волкам, нельзя… Всем управляет совет, им руководит ежегодно выбираемый Старший. Он равен нам, членам совета, но более подходит для чиновничьей рутины. Я лично ни за что не хотела бы быть Старшей или Верховной — зачем мне эта головная боль?!
— По-моему, чтобы привлечь и удержать тех же «баранов», вам всё равно надо устраивать им какое-то шоу. Пусть вы, посвященные, не нуждаетесь в антураже, но публика требует зрелищ…
— Кто что ищет, тот то и получает, — ровно подтвердила она, смешивая в фужере вино и сок. — Сядь рядом. Понимаешь, мне ведь ни капли не жаль их. Они сами добровольно идут этой чёрной дорогой, не имея к тому ни призвания, ни обязательств. Мы создаём им иллюзию силы, могущества, иногда бросаем какую-нибудь практику начального уровня, как кость собаке, и они счастливы! Они чувствуют себя выше сверстников, умнее родителей, сильнее самой жизни, они думают, будто они что-то решают…
— Ты тоже пользуешься их энергией?
— Конечно. Я же говорю: на шабаше каждый получает, что хочет. Мне легче приходить туда в плаще с капюшоном и чёрной маске — это самая простая одежда, большинство одеваются так же. Посвященные держатся отдельно, стадо тусуется меж собой… Поцелуй меня.
— Я коснулся губами её губ, обнял её, повторив поцелуй, и неожиданно ощутил острый укус зубок Ланы на своей нижней губе. Не до крови, но больно. В тот же момент она оттолкнула меня…
— Прости, я… Тебе лучше уйти, я схожу с ума. Даже тебя вижу как жертву…
— Сколько надо крови?
— Один глоток…

 

— Господин барон! У китайцев примерно в тридцать раз больше людей, они имеют подавляющее превосходство в огневой мощи, пулемётных и артиллерийских парках. Генерал Го Сунлин по праву считается одним из ведущих военачальников Китая. Недооценивать его опасно. Правда, у них нет конницы, но при условии штурма города это не имеет сколько-нибудь решающего значения.
— Продолжайте.
— Наша Азиатская дивизия разлагается изнутри. Три сотни полковника Лихачёва расформированы за повальное пьянство. Обещанная помощь монгольских князей поступает крайне медленно и нерегулярно. К тому же в основном она выражается в поставке баранов и лошадей, в то время как мы испытываем катастрофическую нехватку личного состава. Долго так продолжаться не может…
— Что ещё?
— Разведчики доложили: Богдо-гэген заперт в крепости, его тщательно охраняют днём и ночью. Разумеется, одной этой акцией советники генерала намеревались лишить Халху духовного вождя, но добились абсолютно иного. Пленение живого Будды возмутило и степных монголов, и горожан, и даже самих китайцев. Он лишён любого общения с внешним миром, его не посмеют убить, но наши войска, стоящие на сопках у Урги, заставляют противника нервничать. Вчера был задержан некий хорунжий Немчинов, признался, что был подкуплен и подослан с целью отравить вас. Мы не можем позволить себе стоять у стен этого города вечно. Дайте приказ о штурме, барон!
— Приказа не будет.
— Но…
— Вызвать ко мне бурятов. Урга сама откроет нам ворота…

 

Меня здорово качнуло. В ногах появилась неожиданная слабость, но лишь на мгновение. Потом я встал из-за столика, взял ресторанный нож и, не глядя на Лану, попробовал полоснуть ладонь. Не резать вены мне мозгов ещё хватало. Нож был слабо заточен, пришлось нажать посильнее. Первая царапина оказалась не очень глубокой, зато на срезе второй сразу набежали рубиновые капли крови. Я поднёс руку к её губам. Она подняла на меня совершенно чужой взгляд и впилась в мою ладонь…
Это было странное ощущение. Не как в кино, не как в художественной литературе и уж совершенно не так, как я бы мог себе представить всего пару минут назад. Я не был готов к такому.
Лана наслаждалась моей кровью с безумством зверя. Её язычок раздвигал края раны, пробегая её по всей длине или жадно проталкиваясь поглубже. Её зубы стискивали мою ладонь, словно бы выжимая, выдавливая красную солёную жидкость, которая сейчас возвращала ей жизнь.
Она едва сдерживала то ли удовлетворённое урчание, то ли недовольное рычание. Её пальцы так впились в мою руку, что я не смог бы вырвать ладонь силой, даже если бы попробовал ударить её. Меня захлёстывала самая сладкая боль, казалось, я на миг понял, что такое истинное самопожертвование. Это не милостыня, не дарение денег или чего-то материального, не просто накормление голодного, а осознанное спасение человека ценой собственной крови! Не рядовое медицинское переливание, а максимально реальный факт добровольной отдачи части себя для питания другого, потому что иначе этот другой умрёт. Вот только была ли Лана человеком…
— Тебе лучше? — тихо спросил я, когда она с трудом отпустила меня и дважды облизала губы.
— Да-а… — Её шёпот был едва слышен. Она откинулась к стенке, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза. — Ты очень вкусный. Твоя кровь похожа на дорогое выдержанное каберне…
Я достал из кармана носовой платок с намерением перевязать ранку, но она абсолютно не кровоточила.
— Не бойся, я всё вылизала. Никакого заражения тоже не будет. Но больше не делай так, иначе когда-нибудь я сама возьму твою кровь.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты понял.
Она подняла на меня круглые, лучистые глаза. В них не было красноватого отблеска, не отсвечивали три шестёрки и не скалился холодный череп луны. Но было бы столь же глупо искать в них благодарность, признательность, ласку. И тем не менее я вдруг понял, что эту женщину я не оставлю никогда. И что ещё страшнее — я сам буду искать возможность ещё раз предложить ей свою кровь…
— Лучше расскажи мне о своих видениях, — на миг сомкнув ресницы, попросила она.
Я вылил в свой фужер остатки вина…
— Это, наверное, глупо звучит… Но мне действительно иногда кажется, будто я словно проваливаюсь куда-то. Далеко, в чужую жизнь какого-то незнакомого человека. Я даже не знаю его.
— Знаешь.
— Не знаю. Или, вернее, знаю, но не помню… — Я окончательно запутался, но она всё равно не отпустила бы меня, не найди я решения. — Он — белогвардеец, служил царю, сейчас воюет где-то в Сибири, с монголами. Нет, вместе с монголами! Мне часто видятся степи, жёлтые, пустые, похожие на шкуру верблюда. И ещё буддистские храмы с колокольчиками, повторяющими твоё имя. И всё время война, кровь, много крови…
— Когда почувствовал это в первый раз?
— Когда ты поцеловала меня.
— Хорошо, проверим. — Лана приподнялась и сама коснулась уже тёплыми губами моих губ. Боль в левой части лба вспыхнула, как удар казачьей шашки…

 

Город горел. Трупы китайцев-гаминов валялись прямо посреди улиц. Мародёров и грабителей расстреливали на месте. Я ехал на своей белой кобыле, в малиновом монгольском халате, с золотыми погонами на плечах, и с наслаждением вдыхал запах падали. С некоторых пор сладковато-пьянящий дух мёртвой плоти вызывал во мне странные, смешанные и противоречивые чувства.
Я словно бы переставал быть самим собою. Потомок древних крестоносцев, носитель великой фамилии, издревле рождавшей воинов и героев, не мыслящий себя в мирной жизни, я вдруг растворился в незнакомых доселе откровениях буддистских лам. Ранее за глаза, а теперь и открыто в лицо мои цэрики с уважительным придыханием называли меня Махагалой — шестируким богом войны! И я отчётливо ощущал в себе его присутствие, усиливающееся с каждым днём, а вернее, с каждой кровавой жертвой, принесённой мною в боях за Ургу…
Я не начинал штурма, пока мои люди, переодетые в жёлтые одеяниялам, не выкрали живого Будду из-под превосходящей китайской охраны. После этого невероятного деяния весь гарнизон врага был деморализован, генерал Го Сунлин в гневе покинул город, и я не мешал ему. В ту же ночь Азиатская дивизия молча пошла на Ургу!
Мы штурмовали её обмороженные, плохо вооружённые, голодные, доведённые до полного отчаяния. Забайкальские казаки, башкирцы, монголы и тибетцы убивали, резали, рубили всех, кто оказывал хоть малейшее сопротивление. Мы не жалели никого, никто не жалел нас, и кровь на схваченных морозом узеньких улицах быстро становилась розовым льдом. Безумство войны усмирялось лишь животным страхом перед моим взором. Я никогда не прятался за спины своих людей, выходя на китайские штыки лишь с одной монгольской плёткой-ташуром. Суеверные гамины сами бросали оружие в снег…
Говорят, за мной повсюду следовали собаки. Это неправда. По крайней мере, не было правдой в тот день. Свиту одичавших псов-трупоедов Махагала даровал мне гораздо позже…

 

Лана многому учила меня, не уча. Мы оба понимали, что она не наставница мне, а я не преданный ученик. Наше общение могло быть окрашено самыми разными оттенками человеческих чувств. Наверное, если бы мы жили семейной парой, то быстро свели бы друг друга с ума. Если бы, конечно, просто не перегрызлись в первую же брачную ночь.
— Я не видел тебя уже неделю.
— А мог не увидеть вообще. Три дня назад я вдруг резко поняла, как люто я тебя ненавижу! Меня буквально захлестнула слепая ярость, я была готова убить тебя на расстоянии. Во мне кипела такая злоба, такой гнев, такое безумство…
— Господи, да что я сделал?!
— В том-то и дело… Я ведьма, я себя знаю, и ни с того ни с сего на меня подобные вещи не накатывают. Мне пришлось обращаться к одному из Старших и просить его снять с меня эту дрянь. Оказалось, довольно тяжёлое заклинание на разлуку. Признавайся, кто из твоих поклонниц приколдовывает от избытка дурости?
Я неуверенно пожал плечами. Пожалуй, парочку таких дам можно было припомнить. Но называть их имена Лане не хотелось…
— Проехали. Меня ударило лишь потому, что я для тебя что-то значу. Заговор брошен неуравновешенной девицей, возомнившей себя вправе решать твою судьбу. Иногда именно у таких вот непрофессионалок всё и получается наилучшим образом. Им дают силу на один раз, заманивая и искушая. Второй раз она уже не зацепит — ни тебя, ни меня. Ей теперь ОЧЕНЬ долго предстоит болеть. Если выздоровеет — поумнеет.
— Ты так мстишь ей?
— Я?! Много чести! Её размажет собственное колдовство, пусть знает, с чем заигрывала… И не смотри на меня так! Я же была готова убить тебя. Понимаешь, тебя! И что бы я потом… как я… одна…
Тема умерла сама собой. Мне не стоило особого труда выяснить, которая из тех двух моих знакомых неожиданно свалилась. Могу лишь сказать, что родственники и врачи до сих пор опасаются за её душевное равновесие.
Я не оправдывал и не осуждал Лану — этот грех висел на мне лишь в начале наших отношений, и моя безудержная ревность вкупе с прямолинейностью суждений доставила немало неприятных моментов нам обоим. В первую очередь, наверное, всё-таки мне, а может, и нет, она же никогда не открывала душу. Ей нечего было открывать.
Но я и не романтизировал её. Рваную цепь наших встреч трудно было заключить в какие-то определённые рамки. Да и нужно ли? То, что мы не вписывались в общепринятые схемы (друг — подруга, учитель — ученик, вампир — жертва, любовник — любовница), всё это могло напрягать опять-таки только меня, её оно не волновало.
Лана никогда не искала моей помощи, ничего не просила и ни к чему не обязывала. Если была больна, то делала всё, чтоб мы не могли увидеться. Она словно дарила мне каждый день, а то и по два-три раза на день маленькую возможность выбора — уйти или остаться?
Уход был бы самым безболезненным решением. Никаких обид, упрёков, претензий, полная свобода плюс ещё сохранение дружбы и добротная иллюзия возможности войти в одну реку дважды. Она действительно сумела бы это сделать, но готов ли был я заплатить такую цену за самообман и внешнее спокойствие…
Какой была бы моя жизнь без Ланы? Не знаю. Скорее, не уверен в однозначном ответе. Я бы жил без неё, разумеется, — ведь как-то жил и до встречи с ней. Но теперь это была бы жизнь из шести нот. Седьмую — незнакомую, неизведанную, необходимую — я бы искал вечно…
— Знаешь, как мне пришло осознание себя ведьмой? Я говорила тебе, что долго проходила в Наблюдателях, не решаясь определиться, по какой грани силы готова идти. Потом мне предложили пройти ряд духовных практик. Нечто среднее между дыхательной йогой, медитацией и аутотренингом. И вот тогда я словно провалилась в иной мир… Представь себе тихую реку, зелёный берег, весеннее солнце, голубое небо от края и до края, полевые цветы, звон пчёл и безграничное счастье надо всем этим великолепием, где я и была ВСЕМ! Я ощущала себя в каждой капле воды, понимала язык насекомых, всей кожей чувствовала мягкость облаков, солнечные лучи пронизывали меня насквозь, и вся природа была растворена во мне, так же как я в ней. Быть ведьмой значит — ведать… Осознавать себя частью и целым, принимать свой путь, самосознание, движение энергий, рождение Вселенных, смех ребёнка, увядание цветка. Это и есть моя истинная дорога…
— Звучит слишком уж возвышенно. А ведь исконный страх перед ведьмами возник не на пустом месте…
Лана резко хлопнула ладонью по столу, обрывая меня. Потом встретила мой взгляд и первой опустила ресницы:
— Просто хочу, чтоб ты знал: мне место не только на костре…
— Я протянул ей руку. Она нежно погладила себя по щеке кончиками моих пальцев, целуя их.
— Я не дам тебя сжечь.
— Знаю. Ты любишь…

 

Слухи о моём мнимом богатстве тревожили большевистское правительство больше, чем вся моя Азиатская дивизия. Они считали нас остатками недобитых семёновцев, не понимая того, что люди других подразделений, приходя под мои знамёна, становились только моими, навсегда лишаясь прежней жизни, регалий, званий и даже воспоминаний прошлого. А золото…
Да, мои буряты действительно задержали целую телегу, гружённую золотыми слитками. Но неизвестно, было ли это золотым запасом Российской империи в Забайкалье или купеческим золотом китайских банкиров. В условиях войны важен лишь цвет жёлтого металла, его происхождение не имеет решающего значения.
— Приказываю перенести всё золото в мою палатку!
— Будет исполнено, барон…
Мои приближённые офицеры от генерала до сотника гадали, зачем оно мне там. Но наутро, когда трубили общий сбор и дивизия продолжила свой путь в глубь Халхи, золото исчезло. Моя палатка опустела ещё ночью.
— У кого какие вопросы, господа? Я лично, с немногими верными монголами закопал золото в лесу, разделив его на несколько частей. Где именно, знаю только я и они. Когда-нибудь эти деньги понадобятся нам, чтобы поднять на священную войну против китайцев и большевиков все народы.
— Но, барон…
— Повторяю, место сокрытия клада знаю я один.
— А можно ли положиться на ваших монголов?
— Они никому ничего не скажут. Уже не скажут…

 

За все годы нашего общения Лана никогда, даже в минуты самой неуправляемой страсти, не говорила, что любит меня. Я и не спрашивал. Кто я был для того, чтобы приставать к ней с такими вопросами?
— Никогда не бросайся высокими словами, слишком дорого потом приходится за них платить. Я тоже любила. И эта любовь заставила меня порвать с родителями, с семьёй, жить неизвестно где, а потом бежать от той же любви, когда она стала реальной опасностью для моей жизни. Такое бывает… Один очень сильный человек не захотел меня отпускать. Он был готов на всё. Если я не была с ним, то он находил наслаждение в том, что пользовался моей силой и платил мною по счетам…
— Как такое могло произойти?
— Тьма дарует мощь, но взамен забирает тебя всю. Ты уже никогда не принадлежишь себе, и если ей угодно напомнить тебе твоё место — она швыряет тебя в грязь. Не грязь в тебя, а тебя в грязь… Я заплатила за свою свободу деньгами и работой. Деньги достать легче. Но надо было сиять родовое проклятие с человека, у которого один за другим умирали все близкие. Это почти нереальный труд. Я бралась за такое лишь однажды, и потом меня саму едва откачали Старшие. Ведьме приходится переносить весь спектр чужих грехов на свои плечи, а потом сваливать с них, как спрессованный мусор…
— Бывают случаи, когда груз другого слишком велик для твоих плеч?
— Именно. Поэтому в нашем стане так часты самоубийства и психозы, что на них никто давно не обращает внимания. Каждый шабаш мы недосчитываемся кого-либо из учеников или самих посвященных. Я выжила. Я очень хотела жить. Хотя, наверное, свободы хотела ещё больше. Тебе не понять… Что ты рисуешь сейчас?
Её неожиданный вопрос поставил меня в тупик. Лана никогда не интересовалась моим художеством, как, впрочем, и большинство людей на этом свете. Кому какое дело до моих картин? Я рисовал маслом исключительно для себя, лучшее вывешивая на стенах, а в тех крайне редких случаях, когда какое-нибудь экзальтированное лицо интересовалось их стоимостью, называл абсолютно нереальную цену, лишь бы не расставаться со своими холстами. Последние эскизы хранились у меня в сотовом…
— Что это?
Жрица, — попробовал объяснить я, но она перебила:
— Я вижу лежащую обнажённую женщину. Одной рукой гладящую себя по бедру, а другой привлекающую странную греческую маску с ветвистыми оленьими рогами. Это Цернунос? Звероподобный бог древних…
— Да, — признался я. — А эта женщина ты. Просто эскиз, я ещё не знаю, как оно будет выглядеть в цвете.
Был человек, который называл меня Исидой. Он льстил, но был не так далёк от истины. В каких красках ты видишь меня?
— Трудно сказать заранее. Кобальт синий, жёлтый стронций, изумрудная зелень, может, ещё кадмий оранжевый.
— Но основной цвет жёлтый, тело должно сиять. А как видишь ты?
— Никак. Чёрно-белая. Я твой набросок. Подаришь его мне?
На самом деле ещё задолго до этого разговора я много раз пробовал рисовать её по памяти. Если линии тела получались ещё довольно узнаваемыми, то лицо я не мог ухватить никак. Она была очень фотогеничной, очень! Просто настолько живой, что каждый оттенок настроения рисовал передо мной совершенно другую девушку. Они не были похожи друг на друга, как сотни ромашек на лугу, но все они были всё теми же ромашками, как и сотни её образов, не нарушая цельности, оставались всё той же Ланой…
— Хватит думать обо мне. — Она вновь перевела разговор. — Давай о тебе. Пора.
— А что обо мне? Я в порядке…
— Фр-р! Посмотри на себя в зеркало — глаза красные, щёки ввалились, гаснешь, как свеча на ветру. Не отнимай руки. Думаешь, ты один можешь так читать? Это он всё так же беспокоит тебя…
— Ну… да.
— Видения становятся ярче? Помолчи, давай я сама попробую всё рассказать. Этот белый офицер, что приходит к тебе, давно не человек в общепринятом понятии этого слова. Он давно умер, но ни Свет, ни Тьма не приняли его душу. Ещё при жизни он стал демоном, ему начертали страшный путь, пролитая кровь не даёт ему переродиться…
— В смысле — он что, ищет во мне новое воплощение? — неуверенно предположил я.
Лицо Ланы оставалось серьёзным.
— Он играет с тобой. Новое тело ему не поможет, его просто не пустят в мир. Но какая-то часть его души, не до конца поглощённая демоном, взывает о сострадании…
— При чём здесь я?!
— Почему у меня спрашиваешь, ты его вызвал…

 

Я не понимал, чего они от меня добивались? Любви, всепрощения, милосердия?! Война кормится войною! И мои люди брали лишь то, что им необходимо для ведения боевых действий против китайцев или большевиков. Недовольные расстреливались. Это не было и не могло быть неоправданной жестокостью, ибо применялось ко всем без исключения.
Не проходило и дня, чтобы в моей Азиатской дивизии не был хоть кто-то наказан или казнён. Смерть — естественный атрибут войны, а наказание — единственная узда для порока. Строже всего у меня наказывалось неповиновение. Любая попытка мирного договора с врагом — повешение! Любой протест моим экспроприационным отрядам — расстрел! Любое самостоятельное военное действие против кого бы то ни было без моего личного разрешения — забивание палками до смерти!
Это Азия, господа, здесь иначе нельзя. Мои казаки, монголы, тибетцы и буряты умирали за меня безропотно, ибо любой ропот в собственной среде дивизии наказывался ещё строже! Мы одержали ряд блистательных побед над превосходящими силами гаминов, китайские офицеры без боя сдавали свои части, но даже в самых жестоких и массовых рубках я всегда был впереди!
Я шёл верхом на залповый и пулемётный огонь не сгибаясь, в моём малиновом халате насчитывали до тридцати дырочек от пуль, но смерть обходила меня, словно бы сберегая для чего-то большего, высокого, значимого всему миру!
Какой вес для будущего могли иметь на этом фоне расстрелянный православный священник, зарубленная нами офицерская сотня колчаковцев, повешенные русский полковник с женой и многие, многие, многие другие… Я — цин-ван Халхи, белый генерал, друг самого Богдо-гэгена, муж принцессы Цинь, воплощённый буддистский бог войны — не должен нести ответственности за их карму!
А Махагала в моей голове набирался сил, с каждым днём требуя всё больше и больше человеческой крови…

 

В кафе по одному моему звонку освобождали наш маленький столик в углу, сразу ставили фужеры и, ничего не спрашивая, подавали вино. Еду мы заказывали редко, но если заказывали, то рыбу и сыр. Нас старались не беспокоить. Если официантки краем уха и слышали, о чём ведутся наши разговоры, то были достаточно умны и тактичны, чтобы ничем этого не показать. С их чисто профессиональной точки зрения, мы были зачислены в ряд нередких влюблённых парочек, воркующих в укромном уголке тихого заведения. Нас это устраивало…
— Многие начальные практики кажутся очень просты но своей задаче. Вроде бы не нужно делать ничего особенного, но результат превышает любые твои ожидания, — начинала Лана, привычно скидывая обувь. — Что-нибудь слышал об «огненном фениксе»? Это очень просто. Внешне. Ты ложишься на спину, расслабляешься, закрываешь глаза и мысленно рисуешь у себя на лице птицу, раскинувшую крылья. Она должна уместиться у тебя на лбу, а сами крылья опускаешь на щёки или на виски. Представил? А теперь так же мысленно очерти её огненным контуром и заставь воспарить! У меня это получилось лишь со второго раза. Но ты не представляешь себе, каким невероятным восторгом переполняется всё сердце, когда с твоего лба воспаряет золотая птица, оживлённая твоей жизненной силой и озаряющая всю комнату неземным светом!
— Я читал о чём-то похожем в медитативных упражнениях у восточных монахов.
— Им легче. Они сумели сохранить книги. — Тихо вздохнув, она пригубила вино. — А мы здесь вынуждены собирать знания снова, по крупицам, отовсюду. За любую практику приходится платить, даже своим.
— Ты могла бы…
— Нет. Уже нет. Я больше не беру денег за лечение. Большие деньги — большое искушение — большое зло — большая пропасть. Это пройденный этап. Путь, который ведёт в никуда. Я могу получать новую иномарку за каждый сеанс, люди, знающие силу, находят любые средства, чтобы избавить себя от боли. Но я сгорю, прежде чем смогу воспользоваться этими деньгами. Деньги — лишь средство, нельзя превращать их в цель и добывать ценой чьей-то жизни. Кармическая плата слишком высока, меня опять лишат свободы. Или той малой её части, что ещё осталась…
— Тогда получается, что ты хорошая ведьма?
— Хороших ведьм не бывает, — сладко потянулась она. — И вообще, никогда не верь женщине, ни одной — ни жене, ни любовнице, ни даже собственной маме. С чего ты взял, что я так откровенна с тобой? Вдруг я всё выдумываю? Просто вру, без цели, без плана, чисто ради интереса…
Я задумчиво коснулся её рук и посмотрел ей прямо в глаза. В них всё так же отражалась моя душа.
— Знаешь, а я никогда не пытался тебя удержать. Я ценил и ценю каждый миг, проведённый вместе, но не хочу тебя привязывать. Ни своей любовью, ни своими проблемами. Ты ведь тоже ни разу не сказала, что я тебе нужен. Я держу ладонь раскрытой, и ты сидишь на ней, как очень красивая бабочка. Если я попробую её поймать, то либо она улетит, либо я своими корявыми пальцами переломаю ей крылья. И то и другое плохо.
— Возможно, поэтому я до сих пор не улетела?
— Может быть. Но, не претендуя на твою свободу, я лишён возможности тебя защищать.
— Правильный ответ. — Лана улыбнулась. — Ты быстро учишься, милый…
— Тогда я хочу спросить: как происходит бракосочетание с ведьмой?
— Это вопрос или предложение?
— Ты сама знаешь.
— Ладно. Самое сильное в плане энергий — это венчание в храме, при свечах, малом скоплении народа и без дурацкого празднования всей родни на шумном застолье.
— Но разве ведьма может входить в церковь?
— Ха, ещё как, вспомни Гоголя! Если ты думаешь, что ведьмы боятся святой воды и перезвона колоколов, то ты глубоко ошибаешься. Венчание даёт нам силу мужа. Мне уже много раз Старшие предлагали тех или иных «баранов» для такого опыта. Пока не решила…
— А как это происходит в вашей среде?
— На природе. Специальный обряд. Без свидетелей, один на один, это таинство лишь для двоих и для Неба. Причастием служит соединение крови, но мы не смешиваем её, а пьём по глотку друг у друга. После этого брак считается заключённым. Сила каждого сгармонизирована и увеличивается естественным путём.
— А если бы я попробовал твою кровь? Ты мою пила…
— Это необратимо изменило бы твою сущность. — Лана повела плечами. — Ты больше не был бы человеком. Это очень опасно. От психоза до самоубийства. Выживают немногие, поэтому забудь… И поцелуй меня!
Я последовал её совету. В тот день она целовала меня нежно и робко, с какой-то непонятной обречённостью, словно бы забыла, кто я, и теперь, не раскрывая глаз, пыталась узнать одним касанием губ. Быть может, и я никогда не чувствовал её настолько родной, мы были близки, как люди, прожившие рядом не одну жизнь, но так и не насмотревшиеся друг на друга.
Её руки взлетели мне на плечи. Время останавливалось или меняло направление хода. Сердце билось настолько тихо, что я уже не ощущал его стука, но зато отлично слышал ответ её сердечка.
Моя ладонь скользнула по талии, поднялась вверх, лаская плечи, кончики пальцев коснулись её шеи и… — Мне больно.
Лана изо всех сил упиралась мне в грудь руками. Я крепко держал её за волосы на затылке, заставляя до хруста запрокидывать голову. Мои глаза застилала розовая пелена. Я впервые с ужасом понял, ЧТО именно со мной происходит…

 

Разбитые части моей Азиатской дивизии вновь уходили в Монголию. Поход на красное Забайкалье оказался авантюрой, никаких войск атамана Семёнова там уже не было, местное население разбегалось, а силы большевиков росли на глазах. После двух кровопролитных сражений я принял единственно возможное решение, уводя остатки своих людей на Халху, но Урга больше не приняла нас…
Революционная зараза проникла и в эти жёлтые степи. Конники Сухэ-Батора почти без боя взяли в плен Богдо-гэгена, и на этот раз он совсем не оплакивал свою участь. Более того, восьмое воплощение живого Будды забыл обо мне, своём верном цин-ване, на правах духовного лидера монгольского народа благословляя большевиков и принимая от них дары…
В этом народе угас дух Чингисхана! Никому не расслабляться. Мы обойдём Ургу и двинемся дальше.
— Куда, господин барон?
— Не ваше дело! Туда, куда я прикажу.
— Местные пастухи, заслышав о нашем приближении, бросают пастбища и уводят стада. В дивизии может начаться голод.
— Так отправляйте казачьи сотни во все концы. При встрече с монголами безжалостно реквизировать скот и продукты. В случае оказания сопротивления или любого протеста — расстреливать на месте и сжигать всё!
— У нас не хватит людей на всю степь. Участились случаи дезертирства…
— Молчать! Только железной рукой можно навести порядок и дисциплину в войсках. Все дезертиры должны быть пойманы и казнены перед строем. Более того, я приказываю расстреливать каждого, кто хотя бы помыслит о дезертирстве или даже будет заподозрен в сочувствии к казнённым. Без малейшего снисхождения к чинам, возрасту и заслугам!
— Но, барон…
— Даже к вашим заслугам, генерал!

 

…Все последующие дни пунктуально превращали мою жизнь в ад. Провалы в чужую жизнь случались всё чаще и чаще, но если раньше я был там на правах стороннего наблюдателя, то теперь они сопровождались болезненным чувством проникновения или вживания в образ. Я просыпался ночами от собственных криков, принюхиваясь, ощущал на собственных пальцах запах пороха, понимал и мог правильно произнести незнакомые доселе монгольские слова или строки буддистских молитв. И хотя я был абсолютно уверен в невозможности кого-либо проникнуть в мой разум, но где-то подсознательно помнил: ещё ни один психбольной не признал себя таковым…
Лана исчезла на неделю. Она изредка отвечала на sms-ки, коротко, в основном, что всё в порядке, но она очень устала. Настаивать на встрече было бессмысленно. Я грузил себя работой, как-то пытался записывать обрывочные воспоминания, всерьёз лезть в смутные дебри гражданских войн, выискивая возможные совпадения или исторические реалии, не хотелось.
А потом мой телефон, находясь на беззвучном режиме, короткой вспышкой
светового сигнала предупредил о пришедшем сообщении. Даже не нажимая кнопок, я знал, что это она. И примерно знал, что там будет написано. Я не ошибся: «Соскучилась жутко. Приходи».
На самом деле я и близко не верил, что она может по мне скучать. Смысл послания был в ином — она нашла его. Нашла того, кто мучил меня ночами, кто заставил поднять на неё руку, кто хочет, чтоб его вечно помнили, но только забыли, каким он был…
На этот раз Лана пришла в кафе раньше, чем я. И на скатерти стояло не привычное французское вино, а чёрный кубинский ром.
— Садись, — целуя меня, сказала она. — Как ты?
— Держусь. Хотя сплю мало.
— Неудивительно. Я посмотрела, кто тебя тревожит. Хотя «тревожит» — это мягко сказано. Он убьёт тебя, как убил сотни других, если ты не покоришься его воле. Пей, милый…
— Твоё здоровье.
— Наше!
Мы церемонно чокнулись. Лану всегда смешила моя привычка оттопыривать мизинец, держа в руке бокал. Но это врождённое и скорее идёт от казачьих корней, чем от надуманного аристократизма.
Ну не мещанское сословие, это точно, — улыбнулась она, безошибочно отвечая на мои мысли. — Если хочешь, я могу нарисовать тебе всю твою родословную примерно от пятнадцатого века. Например, ты знаешь, почему в твоём роду такое сильное значение имеют карты, женщины и кони?
Знаю. Одну их моих прапрапра-бабок выиграл в карты гусарский полковник для своего денщика. Это старинное семейное предание, — спокойно ответил я. — Лучше расскажи, где пропадала столько времени?
— Закрытая тема, — мягко оборвала Лана. — Не хочу вспоминать.
Подошедшая официантка принесла греческий салат с двойной порцией сыра фетаки. Мы замолчали. Когда пауза затянулась, Лана сама налила полный бокал рома и выпила не морщась, как воду.
— Убили девочку. Ту, что я готовила на смену себе. Очень симпатичная, не очень умная, магические данные средние, но зато в отличие от меня она действительно любила это дело. Убили ритуально. Страшно. На её теле было вырезано моё тайное имя…
— Прости. — Я накрыл её ладони своими, невольно вздрогнув — в голове вспыхнула скудно освещенная комната морга, вытянувшееся девичье тело под серой простынёй и общая аура боли, перемешанная с ужасом и отчаянием.
— Вряд ли твоё тайное имя могли знать многие.
— Вот именно. — Она вновь наполнила бокал. — Подключили всех: милицию, фээсбэшников, знакомых бандитов. Мне пришлось ехать в Москву, Элисту, в Казахстан, помотаться по области.
— Кто?
— Один из наших. Захотел большей власти. Всё.
Я знал, что больше она ничего не будет рассказывать, да, собственно, и не нуждался в продолжении. Всё было понятно без слов. В их среде суд скор на решение, а милиция не заводит дела по ритуальным убийствам.
— Почему не позвала меня? Я мог бы помочь.
— Не хотела тебя впутывать в это. Забудь всё и держись подальше. Я реально боюсь за тебя, потому что если я тебя потеряю, то никогда себе не прощу…
На её ресницах, быть может, впервые со дня нашего знакомства показались слёзы. Я пересел на её сторону и молча обнял за плечи. Она плакала тихо, без скулежа, без причитаний, без всхлипываний. Просто не могла сдержать слёзы, катившиеся по щекам…
Когда она немного успокоилась, я протянул руку, доливая ей ром. Лана отодвинула бокал:
— Пока хватит. Теперь только о тебе. Я должна провести обряд. Не уверена, что хватит сил, но и затягивать это дальше опасно. Соберёшь всё, что я скажу, и придёшь ко мне завтра вечером. Сколько понадобится времени, не знаю, может, полчаса, может, час-два. Помоги мне остановить его.
— Кого?
— Махагалу, демона монгольских степей…
«Боги благоволят великому цинва-ну, — нараспев лгали старые бритоголовые ламы, щуря и без того узкие глаза. — Они даруют ему победу, имя белого генерала будет созвучно гонгу небес от края до края степей Халхи! Богдо-гэ-ген очень хитёр, он обманет большевиков и вновь приблизит к себе верного союзника. Его слову подчинятся все монгольские князья, они уже готовят воинов и лошадей, армия цин-вана будет расти, никто не сможет противиться ей. Сам Будда благосклонно взирает с небес на Азиатскую дивизию…
Мне нужно знать, ждёт ли меня успех, если я вновь поверну войска на Ургу?
Гадания на бараньей лопатке ясно говорят генералу, что сейчас его путь лежит вне границ Халхи. Вернись в Россию, там тебя встретит благодарный русский народ. Ты спасёшь мир, тысячи всадников пойдут за тобой, ты — бог войны! Но не принимай поспешных решений. Взвешенность есть путь к достижению цели. Скромность есть путь к величию. Вера есть путь к таинствам Неба.
Но я не могу идти в Забайкалье! Дороги перекрыты красными, они хорошо вооружены и обучены, у них многократное превосходство в людях, пулемётах и артиллерии. После последних боёв моя дивизия обескровлена…
Что есть пулемёты против воли Будды? Что есть сила человека против божественного желания небес?
Да, да, конечно, но…
Ламы продолжали петь и на память читали мне цитаты из древних буддистских трактатов. Я верил им. Все трое были доставлены моими бурятами из самых дальних дацанов. Они не были избалованы подарками и вниманием, я досыта кормил их бараниной, и они служили верно. Быть может, воля небес действительно была сокрыта от меня как от простого смертного. Но как воплощение живого бога войны я не мог ошибаться! Поэтому быстро отменил все военные советы, не сообразовывая свои действия с мнением офицерского состава. Что могли знать наши ограниченные люди, пусть и кадровые военные, о реальной воле Неба, чтобы сметь мне противоречить?!
Моя Азиатская дивизия шла в свой последний поход…

 

В назначенный час я нажимал кнопку звонка маленькой квартиры на третьем этаже. Это была её личная собственность, мы встречались здесь редко, спрятаться от всего мира или по каким-то очень уж особым случаям. Видимо, сейчас был один из них.
Я ничего не знал, лишь поэтому ничего не боялся. То есть сам внутренне понимал, что она не причинит мне зла, но, по её же словам, любой колдовской обряд искушает душу. В первую очередь душу спасаемого…
Лана встретила меня в одном белье — чёрная маечка с клубничками и такие же легкомысленные трусики-шортики. Она первой вместо приветствия поцеловала меня, но остановила мои руки, когда они стали слишком настойчивы.
— Нет. Не сейчас. Мне нужно открытое тело, но сексуальный контакт с клиентом во время такого обряда скорее нежелателен. Избавляясь от одной дряни, можно впасть в не лучшую зависимость, и я здесь рискую больше, чем ты. Проходи в комнату. Всё принёс?
Послушание никогда не занимало достойного места в разряде моих несомненных достоинств, но в тот день я повиновался ей, почти не прекословя. Разумеется, имея в виду не словесный протест, а вынужденное усмирение желаний тела. Я хотел её, как хотел всегда, быть может, даже острее, чем раньше, но сейчас от Ланы исходила какая-то властная аура разделения.
Боюсь, что это неточное слово, но… Не отторжение, не отчуждение, не холодность, не разочарование, а именно разделение — горячей женщины от хладнокровной ведьмы. Сейчас передо мной стояла отстранённо любящая профессионалка. Именно так. Отстранённая любовь. Уроки кончились. Если она сумеет меня вытащить, то награда будет дарована обоим.
Разденься по пояс. Сними крест.
Крест зачем?
— То, что ты в этом участвуешь, уже греховно по православию. Но платить придётся не тебе, я возьму всё на себя. Ты должен просто постараться помочь мне остановить этого человека.
— Ты узнала его имя?
— Я узнала всё. Даже больше, чем требуется. Он пришёл к тебе, потому что ты восприимчив, у тебя тонкая кожа и ты умеешь прощать. Пока ты ему подчиняешься, он не причинит тебе зла, ему не нужно управлять тобой, он не ищет себе нового тела. Он лишь хочет, чтобы ты слушал его. Всегда. Ему нужно выговориться и быть понятым.
— И только?
— Да, милый. Ты будешь тихо сгорать от его воспоминаний, его боли, его обид, его поступков и незаметно умрёшь в течение года. Абсолютно без всякой видимой причины. Он убьёт тебя, совершенно не желая этого, но и не жалея. А потом будет искать другого.
— Как его остановить? — Я попробовал обнять её.
Лана осторожно прильнула к моей груди и в тот же миг очень мягко высвободилась.
— Тебе незачем знать. Это непохоже на поцелуй принцессы в сказке или сдвоенное воспарение энергий в тантрическом сексе. Мне надо провести ритуал. Ложись.
Она задёрнула занавески, смочила мне виски святой водой и аккуратно расставила вокруг меня купленные мною пять жёлтых церковных свечей. Потом, не задумываясь, разделась, накинула на голое тело чёрный шёлковый плащ с капюшоном и, опустившись на колени у меня в изголовье, нарисовала специальным карандашом какие-то каббалистические знаки у себя на кистях рук и ступнях. После этого она медленно, слева направо, одну за другой зажгла свечи.
— Ни о чём не думай. Расслабься. Если вспомнишь, читай любую молитву, но не напрягаясь и про себя.
— Я не усну?
— Нет, это будет не сон… — Её губы нежно поцеловали меня в лоб, там, где ещё недавно я ощущал боль от застарелого шрама. Чужую боль…

 

Есаул Макеев выхватил револьвер и прицелился мне в лоб:
— Ещё только шаг, ваше благородие, и я застрелю вас, как собаку!
Я изумлённо опустил плеть. Макеев?! Сукин сын, волчий выкормыш, прошедший со мной столько походов, резавший краснопузых в капусту, бесстрашно ходивший в любую рубку, на пулемёты, на пушки, на превосходящие силы противника, убивавший кого угодно по моему приказу, здесь и сейчас поднимает на меня оружие…
Это был мятеж! Мятеж всей Азиатской дивизии! Хлестнув коня, я направил его к забайкальцам с криком:
— Ко мне, бойцы! Арестовать есаула!
В ответ раздались винтовочные и пистолетные выстрелы. Мне не подчинялся никто — ни буряты, ни казаки, ни офицеры, ни рядовые, даже охрана санитарного обоза ощетинилась штыками. Они все сошли с ума!
Тибетцев я отослал ещё на днях, верная сотня монголов цина Сундуй-гуна находилась в разведке в степях, и никто не пришёл мне на помощь. Я уговаривал, упрашивал, угрожал… Но эти неблагодарные люди, ещё вчера не смевшие прямо смотреть мне в глаза, теперь брали меня на прицел, трусливо стреляя в упор.
Махагала метался внутри моей черепной коробки, воя от ярости и требуя залить всё вокруг кровью изменников! В меня одновременно палило более двух сотен человек, но пули не задели ни коня, ни рукавов моего малинового халата. Демон держал своё слово, никто не мог убить белого бога войны.
— Мятежники! Иуды! Предатели! Я повёл бы вас в Тибет, мы были бы спасены, мы могли бы восстановить великую империю! Ламы предсказывали мне…
Но в ответ раздавалась лишь беспорядочная стрельба. Оставалось одно — скрыться в предрассветном тумане и, доверив свою судьбу благородному скакуну, попытаться найти преданные мне монгольские части. Я ещё мог вернуть себе власть, догнать ускользающую из рук дивизию, казнить всех, кто не со мной… всех…

 

Мне сложно описать мои ощущения в тот день. Я даже не помню, с какого момента перестал слышать голос Ланы. Сквозь полуприкрытые веки угадывались лишь отблески свечей на потолке. Причудливую игру теней и образов я не видел, но почему-то был уверен, что они метались по всей комнате в диковинном танце, без музыки и такта, подчиняясь только еле уловимому ритму слов. Что говорила моя ведьма, о чём просила, кого призывала, на чью помощь надеялась, — непонятно…
Я не пытался уловить смысл слов или имён, я скорее чувствовал по прохладным движениям воздуха у моих голых плеч, что она, возможно, встала с колен и двигалась рядом, словно в незримом полёте.
Глаз открывать не хотелось. Не то чтобы она это запретила, просто действительно не было ни малейшего желания. Я смотрел на происходящее вне себя, другим зрением, почти не ощущая физической боли…

 

Пуля беззвучно входит в плоть. Сначала не ощущаешь ничего, кроме тупого удара, как дубиной. Потом появляется холодное чувство ожога. У тебя холодеют губы, ноги перестают слушаться, а животный испуг лошади, почуявшей запах крови всадника, передаётся и тебе…

 

Впрочем, я не уверен, что физическая боль имела место. Я, может быть, ощутил её всего один раз, когда ледяной коготок Ланы разрезал кожу на моей груди, раздвинул мышцы и осторожно коснулся замершего сердца. Она словно бы сцарапывала с него какое-то грязное пятно или копоть порохового дыма. Это не было больно и не было страшно. Страшным было лишь то, что я считал это совершенно естесвенным…

 

Убить человека легче, чем причинить ему боль. С каждым ударом шашки я видел, как жизнь покидает тело, как душа из последних сил цепляется за свою изуродованную плоть и в остывающих глазах замирает удивление, обида, словно бы просьба о прекращении страдания. И тогда ты убиваешь просто для того, чтобы больше не делать ему больно…
Я не ощущал шепчущего голоса у себя в голове, но зато отчётливо видел маленькую чёрную точку на красном фоне. Она росла, увеличиваясь в размерах, становясь всё более и более похожей на сгусток чёрной крови, бесформенной и безобразной. Тьма старалась заполнить весь мой внутренний мир и делала это напористо и жадно, словно бы пожирая моё сознание. Ей никто не мешал, а я не владел собой, чтобы быть способным хоть на малейшее сопротивление.
Где была Лана — неизвестно. Если она вообще существовала, а не являлась горячечной иллюзией моего пылающего мозга. Но даже если это была лишь иллюзия, в любом случае она не могла защитить меня от реальности. Ибо теперь я знал имя той тьмы — Махагала!
Превращение души в тень демона происходит незаметно. Дарованная тебе сила восхищает, преклонение людей заставляет ощущать собственную исключительность, которая ежеминутно подтверждается победой над самой смертью. Я знал, что уже никогда не умру, демон не допустит этого, я ему нужен. Не он мне, а я — ему! Без меня он ничто, лишь отголосок вековой пыли монгольских степей. Это я дарую ему тело, даю вместилище для существования, и за это он покорен моей воле…
Отсутствие физической боли неожиданно сменилось режущей болью души. Какая-то серебряная искра во мне, составляющая саму суть моего присутствия в необъятности мироздания, продолжала гореть, и её жар мучительно отдавался в каждой клеточке тела. Я пытался удержать эту искорку, спрятать её от неумолимо надвигающейся черноты, я боролся и кричал, не слыша собственного голоса. Ужас поглощал меня, затягивая в зыбучие пески отчаяния…
И вот тогда на чёрном лике Махага-лы неожиданно прорезались пять чётких сияющих царапин, словно следы от женских ногтей. Потом ещё, и ещё, и ещё! Я вздрогнул от разъярённого рёва демона, который так и не успел поглотить эту искорку и плоть которого сейчас раздирали тёплые пальцы Ланы…
Зачем тебе всё это? Я ведь не просил многого. Всем известно, как наказывается неповиновение и как вознаграждается послушание. Человек не может устоять, получая всё. Абсолютно всё! Плата не будет высока. Плата за душу никогда не бывает высокой. Только поверь мне…
Я чувствовал всей кожей, что три свечи погасли, а четвёртая догорала
каким-то нервным, рваным огнём, дрожа от ураганных порывов ветра. Раны на лице демона медленно, но верно зарастали. Хриплое дыхание Ланы слышалось совсем близко, казалось, ей не хватает воздуха. Моё тело судорожно дергалось. Кисть правой руки ударилась обо что-то мягкое, и в этот миг погасла четвёртая свеча.
Смех, хохот и торжествующее гоготание Махагалы заглушило всё то, что ещё недавно было мною. Если я и помнил какие-то молитвы, то сейчас был не в состоянии произнести хотя бы слово. Мне отказывались повиноваться даже собственные мысли…
И вдруг последняя, пятая свеча неожиданно вспыхнула ослепительно-ярким светом! Я ощутил на губах вкус поцелуя и… вкус крови! Ведьмовской крови Ланы…
Будьте вы прокляты!
Это последнее, что успел сказать демон. Пятая свеча сжигала его дотла. Чёрная непроницаемая темнота исчезала урывками, как неравномерно горящая бумага, не оставляя после себя ни пепла, ни дыма, ни гари. Я чувствовал, как знакомые нежные пальцы вкладывают моё очищенное сердце обратно ко мне в грудь. Как сама собой закрывается рана, оставляя на коже лишь лёгкое ощущение зимнего озноба. Как её руки почти силой открывают мне глаза и она смотрит на меня, как на новорождённого младенца, вытирая кровь с разбитых моим кулаком губ.
— Знаешь, я никогда не говорила тебе этого раньше. И никогда не скажу потом. Просто хочу, чтобы знал — я люблю тебя…

 

Ночью они набросились на меня спящего и связали. Мои монгольские цэрики, чья верность господину вошла в поговорку, предали меня. Как предала вся дивизия!
Никто из азиатов не смел поднять против меня оружие, я всё так же являлся для них живым божеством, которое нельзя убить. Поэтому они лишь надёжно опутали меня верёвками и бросили одного в белой юрте главнокомандующего. Маленькие коренастые кони унесли их в разные стороны бескрайних степей, чтобы мой дух не знал, кого догонять и кому мстить.
Вместо одной смерти они даровали мне возможность умереть несколько раз. Что могло быть позорнее плена для потомка крестоносцев, чьи поколения веками геройски умирали в бою?! Я слышал волчий вой и понимал, что в любую минуту могу быть живьём растерзан серыми хищниками.
Потом взошло солнце, и нестерпимая жара сжигала меня, так же как мою душу сжигала нереализованная жажда мести. Кровавой мести всем! Предателям-казакам, изменникам-монголам, всей России и всей Халхе, так жестоко обманувшей меня, низвергнутого господина жизни и смерти!
Я едва не сходил с ума, я рычал как зверь, пытаясь дотянуться до спрятанного в кармане цианида, но верёвки были надёжными, а вязать узлы пастухи умели как никто. Я не помню, сколько часов пролежал обездвиженным, но точно знаю, что, когда у моей юрты раздался стук копыт и незнакомый человек в кожанке с красной звездой на папахе спросил, кто я, мой ответ был по-военному прям и честен:
— Барон Унгерн фон Штенберг, главнокомандующий Азиатской дивизией!
…До моего расстрела в Новониколаевске оставалось меньше месяца.

 

Я подолгу сижу в том же самом кафе. Официантки всё так же приносят сухое красное вино и сочувственно вздыхают у меня за спиной, думая, что я этого не вижу.
Звонков от Ланы нет уже месяц. Учитывая, что она ранее исчезала на два года, я понимаю, что это ещё не срок. Не знаю, насколько её кровь изменила мою сущность, но в тот момент это не было её или моё осознанное решение. Кто-то решил всё за нас.
Нет, серебряный крест не жжёт мне кожу, значит, моя сущность не изменилась так же необратимо, как её. Хотя, возможно, именно это и стало барьером между нами. Она старалась вырываться пореже. Словно опасалась чего-то, и больше себя, чем меня. Быть может, те слова, которые она мне сказала, напомнили ей, кому и за что она продала душу. А может, просто боялась, что одной моей души нам не хватит на двоих. Да? Нет?!
Я могу с уверенностью говорить лишь о том, что рано или поздно на моём телефоне вспыхнет её sms и на экране отразятся четыре буквы имени отправителя — Лана.
Я буду ждать. Ты знаешь это…
Назад: Андрей Белянин ЛАНА
Дальше: Часть вторая SACRARIUM[1]