Дидье ван Ковеларт
РЫБА — ЛЮБОВЬ
Поймите, наши жизни разделены глухой стеной!
Этой ночью, благодаря редчайшему стечению обстоятельств, нам удалось провести несколько часов вместе на ее гребне, но именно поэтому жизнь одного из нас должна неизбежно слиться с жизнью другого.
Саша Гитри. «Иллюзионист».
1
Есть люди, которые никогда никуда не ездят, но не прочь помечтать в аэропорту. Вот и я ничего не покупаю, но уже третий месяц подряд хожу по четвергам на аукцион Друо.
— Лот номер 132, комод в стиле ампир! Начальная цена девять тысяч!
Пробираюсь сквозь толпу, обхожу стулья, усаживаюсь во втором ряду. Как же мне нравится Друо, его атмосфера, обстановка — бархат, металл, пластик, тихонько шуршат эскалаторы, суетится народ, антиквариат путешествует в корзинах и на тележках. Аукционеры тут бок о бок с зеваками, счастливые победители с проигравшими, что уходят не солоно хлебавши.
— Одиннадцать тысяч.
— Одиннадцать тысяч пятьсот.
— Двенадцать тысяч. Еще раз пятьсот. Нет, не ваши пятьсот, мадам, набавил усатый господин, что сидит за вами. И еще пятьсот слева от меня. Кто больше? Никто? Тринадцать тысяч пятьсот, торг окончен? Или справа от меня набавляют? В самом деле? Я не ошибся?
Бывает, что и я поднимаю руку, киваю головой, выкрикиваю цену, как вставил бы пальцы в розетку, просто так, из чистого любопытства. Среди призраков прошлого тешусь призраком свободы, играю в азартного игрока.
— Продано! Переходим к лоту номер 136. Паланкин, конец семнадцатого века, отделан оранжевой кожей, на дверце графские гербы, начальная цена двенадцать тысяч. Пятьсот в глубине зала. Тринадцать тысяч — девушка в шапочке слева от меня.
Народ в зале примолк. Я повернул голову, дай, думаю, посмотрю, что там за шапочка. Стульев через пять от меня сидит молодая женщина с длинными, очень светлыми волосами; очки в замысловатой оправе и вязаная шапочка. Сидит, покусывает палец. На юбке сбоку большой разрез. Лодыжка стройная, загорелая, щиколотки не видно из-за черного носка на ноге. Сама кутается в шаль, через плечо — сумка с бахромой.
— Вещь исключительная, — подает голос эксперт, сидящий справа от оценщика.
— С надбавкой тринадцать тысяч, — напоминает аукционист.
Зал молчит. Случается, люди набавляют вяло, по чуть-чуть, и торг внезапно замирает. Опытным делягам всеобщая неуверенность на руку, лот уходит за смешную цену, и когда молоток опускается, все только недоуменно переглядываются между собой.
— Кто больше? — Повышает голос аукционист, тишина в зале ему не нравится.
— Пятьсот!
Я вздрогнул и перевел взгляд с черного носка на шапочку. Светловолосая выкрикнула надбавку очень быстро и очень громко. И теперь смотрит на меня.
— Вы уже набавляли, мадемуазель.
— Ах, ну да! Да, конечно.
В голубых глазах за стеклами очков паника. Рука нервно постукивает по колену.
— Тринадцать тысяч, — вздыхает аукционист. — Надбавку сделала опять мадемуазель в шапочке. Ну же! Кто больше? Тринадцать тысяч раз, тринадцать тысяч два…
Девушка отвернулась от меня — рот скривился, глаза опущены. Я вдруг подумал — а вдруг она тоже просто так, из любопытства? И тут до меня дошло: нужно действовать и побыстрее.
— Четырнадцать тысяч! — гаркнул я, привлекая всеобщее внимание.
Девушка подняла глаза, улыбнулась и внезапно кивнула.
— Надбавка пятьсот! — оживился аукционист и тут же повернулся ко мне.
Прямо в мои глаза впились ее голубые.
— Пятнадцать тысяч! — кричу я.
Девушка снова кивает.
— Еще пятьсот! — подхватывает аукционист. Лампы на потолке ослепляют меня, зажмуриться я не решаюсь и снова кричу:
— Шестнадцать тысяч!
Она опускает глаза, медленно-медленно, словно говорит мне «да».
— Еще пятьсот! — тут же сообщает аукционист.
Я как зачарованный слежу за ней. Повторяю каждое ее движение. Да что там повторяю — опережаю! Аукционист только вертит головой, стараясь поспеть за нами:
— Девятнадцать!.. Двадцать!.. И одна!.. Двадцать две!..
Я действую не раздумывая. Сейчас для меня главное — ее лицо, оно меняется при каждом моем слове, оживляется. Улыбка становится все шире, цена растет. Малейшее движение одного из нас, даже едва заметное подергивание век — аукционист реагирует мгновенно. Я не слушаю. Я тоже улыбаюсь, словно в этом зале, кроме нас, нет никого.
— Что? Что? — внезапно вздрагивает она.
Аукционист повторяет, и она зажимает рот рукой, чтобы не закричать, и мотает головой: Нет! Нет! Нет!
— Торг окончен?
Как это окончен? Что за бред? Молоток повисает в воздухе на секунду и опускается на подставку.
— Продано. Молодому человеку в зеленой куртке.
Аукционист подходит ко мне и протягивает талончик.
— Назовите ваше имя, мсье.
Я что-то лепечу, он просит повторить. Все смотрят на меня. Но это же не я, это же…
— Продано мсье Лашому, — кричит аукционист и отходит к трибуне.
Что-то подсчитывает на бумажке, возвращается ко мне и объявляет:
— Сорок две тысячи восемьсот, мсье.
И тут же исчезает, ему поднесли вазу, торги продолжаются. Девушка стоит возле меня, смотрит сверху вниз, пальцы впились в сумку.
— Надо же! Кто бы мог подумать?
Улыбка гаснет на ее лице: вид у меня ошеломленный.
— Послушайте, я просто в отчаянии… Погодите, мсье, я сейчас. Попытаюсь как-то уладить…
Она хватает аукциониста за руку, прерывает его на середине фразы.
— Вот что… если я сниму свои надбавки, вы сможете… ну-у… вычесть их, что ли?
Аукционист пожимает плечами и тычет указательным пальцем в какого-то мужчину в зале.
— Пятьсот!
Она возвращается ко мне. Словно угодив в капкан этих дурацких надбавок, мы молча смотрим друг на друга. Шаль у нее распахнулась, и видно, как упругая грудь распирает облегающую маечку с крупными буквами — ИЗАБЕЛЬ.
— Продано мадам в красном. Господа, аукцион окончен.
Люди поднимаются, двигают стульями, шум и гул перемещаются в коридор. Покупатели выстраиваются в очередь перед столом оценщика, пересчитывают купюры, заполняют чеки. Изабель оглядывается вокруг.
— Послушайте, мы что-нибудь придумаем… Хотите, давайте пополам.
— Нет-нет.
Я достаю чековую книжку, иду к кассе. Она удерживает меня.
— Вы на меня сердитесь?
Очки она сняла, голову наклонила, волосы рассыпались по шали. Я говорю, что не сержусь. Она улыбается уже не так напряженно.
— Так вы любите паланкины?
И прибавляет:
— Мне повезло.
И опять опускает глаза.
— А знаете? Его можно продать.
Женщина из отдела доставки раз пять повторила мне то же самое. Спросила, куда доставить покупку. Я назвал свой адрес, заполнил чек с беззаботным видом, все равно теперь уже ничего не сделаешь. Отдал чек и подумал о сестре, она и не подозревает, что ее ждет.
— Что вы будете с ним делать? — поинтересовалась Изабель, показывая на паланкин, который ухитрились втиснуть между доспехами и резным ларем.
— Не знаю. Буду гордо проплывать в нем по улицам.
Она задумчиво кивнула. Глаза у нее миндалевидные, очень светлые и неподвижные. Я кашлянул, прикрыв рот рукой. У меня, должно быть, странный вид: потертые брюки, кожаная лётная куртка. Она рассматривает меня так, будто в моем круглом лице, курчавых волосах, коротких ногах есть что-то необычное. Я вообще-то не такой, каким кажусь: да, могу поднять вес в сто килограммов, но если кого задену, всегда вежливо извинюсь. Небрежно складываю полученную квитанцию, можно подумать, для меня это обычное дело и я действительно что-то из себя представляю.
— Хотите конфетку? — спрашивает она и, вынимая из сумки носовой платок, роняет расческу, две связки ключей и несколько монеток.
Я подбираю все это с пола и говорю: нет, спасибо. Толпа вынесла нас в коридор. Она поправила на плече ремень от сумки, заправила белокурую прядь под шапочку. Ее духи пахнут вербеной. Перед эскалатором она останавливается, смотрит под ноги, ждет, когда удобней будет ступить. Сзади напирают. Наконец она шагает вперед, хватается за поручень и стоит, покусывая дужку очков. Проехав половину пути, я спрашиваю:
— Вас зовут Изабель?
— Нет. Я взяла майку у подруги. Моя порвалась.
Она запахнула шаль на груди и, сходя с эскалатора, споткнулась. Люди шли мимо с канделябрами, охотничьими трофеями, стопками тарелок, — а она объясняла мне, что обожает Друо, что вся эта суета, лихорадочное возбуждение почему-то напоминают ей вокзал, уход на фронт: без адресов, без прощаний и… бэмс! — поцеловалась с колонной. Схватилась за нос и, обходя колонну, улыбнулась.
— Обычно я ношу линзы, но глаза очень режет, если долго не снимать. Я ужасно близорука.
Она тяжело вздохнула, перевела дыхание и спросила, чем я занимаюсь. Я ответил «ничем», что чистая правда, но вот небрежный тон был, понятное дело, неискренним.
— Безработный, — расшифровала она соответствующим тоном.
— Нет, я не безработный.
— Вот как?
Похоже, это ее успокоило.
— Значит, вы богатый.
— Я ленивый.
— Это хорошо. Я тоже. Вот если бы у меня было время…
— А вы чем занимаетесь?
— Я?
Она удивилась моему вопросу. И напустила на себя загадочный вид.
— Как когда, — сказала она и повела головой.
— Значит, нормальной семьи у нас не выйдет.
Она бросила на меня странный взгляд.
— При чем здесь это?
Увы, я покраснел. Дело не во мне, просто она красавица. А я остроумен только с дурнушками.
— Я просто пошутил.
— Такими вещами не шутят.
Ну, приехали!
— Был у меня один знакомый, вот он… — продолжала она.
И осеклась, нахмурила брови, поджала губы, пожала плечами и вдруг улыбнулась:
— Ой, смотрите-ка…
Мы уже на улице Друо — суета, давка. Какой-то мужчина, толкнув нас, ринулся ловить такси. Вид у него свирепый, в руках чучело орла.
— Знаете, как орлы птенцов воспитывают? — спросила она. — Сначала кормят, заботятся, чтобы окрепли, а потом морят голодом. А еще через несколько дней выталкивают их из гнезда, чтобы научить летать. Кто не похудел, тот разбивается.
Я только головой покачал. Лично я ем за четверых и прочно сижу в гнезде. Она взглянула на часы.
— Без десяти!
Кусая губы, она открыла сумочку и спросила, нет ли у меня листка бумаги. Бумаги у меня нет. Возле нас на тротуаре стоял красный «ситроен 2 СВ». Она с минуту поколебалась, потом вытащила штрафную квитанцию из-под дворников, достала карандаш, нацарапала адрес.
— Если вдруг будете проходить мимо… ну, в смысле, проплывать…
Она протянула мне квитанцию, села в красный «ситроен», тронулась с места и укатила. Я прочитал на квитанции: улица Абревуар, дом 6-б. И остался стоять на краю тротуара с двумя квитанциями в руках: на одной — расписка в получении чека без покрытия, на другой — штраф за парковку в неположенном месте и адрес безымянной девушки.
Я пошел за велосипедом, который оставил в конце улицы. Велик у меня голландский, черно-ржавый, вместо багажника металлическая корзинка. Отпираю замок и соображаю, что же все-таки произошло? Я точно знаю: со мной все в порядке. Я вообще не из тех, кто легко теряет голову. Взялся за цепочку, а на нее собака пописала, дотронуться противно.
На первом же светофоре опять вспоминаю сестру. Что же я ей скажу? Обычно мне говорить ей нечего, а ей меня слушать некогда, так что отношения у нас теплые и сердечные. Я живу за ее счет, точнее, за счет ее фирмы. После смерти наших родителей Софи увезла меня в Париж, купила магазин готовой одежды, и я целыми днями вертелся возле примерочной. Она торговала пляжными принадлежностями. С купальниками все очень интересно: чем меньше ткани, тем дороже. Летом у моря я ищу свою фамилию на девичьих попках. Вот вам и повод завязать разговор.
Потом сестра открыла еще несколько магазинов, потом взялась раскручивать новые образцы косметики и парфюмерии. Софи добилась успеха, вышла замуж, а я так на месте и топчусь. Родители у нас были скрипачами, и я по их стопам решил стать музыкантом. Играл на гитаре, писал песни. В одной, помнится, были такие слова: «Я влюблен в один цветочек, а цветет он только ночью…» Потом я начал свои песни показывать, но, как видно, талант у меня был так себе, а вот плечи что надо. Я оглянуться не успел, как уже работал вышибалой. Security dog. По-нашему, сторожевой пес. Не привлекал народ на концерты, а разгонял его.
Я успокаивал себя тем, что, мол, хороший способ завести знакомства. Наше охранное агентство обслуживало в основном парижские концерты, изредка турне, исполнителей мы меняли, как перчатки, точнее, как их фирменные майки. А главное, они же все на одно лицо — «Телефон», «Скорпионс», «Клэш», от их какофонии и лазерных лучей голова у меня прямо раскалывалась. Я вообще рок терпеть не могу. Да еще стоишь столб столбом, руки на груди, морда кирпичом, в ушах беруши. И если мне кому хотелось дать по кумполу, так это как раз музыкантам. Но куда мне! Я всегда к обочине жизни жался.
Поначалу я очень переживал, но потом смирился. Техника у нас простая: стоит народу вконец расколбаситься, мы на сцену, и оттуда — плюх! — прямо на толпу фанов. Не слишком приятно, честно говоря, но тут надо сказать себе: они сюда за тем и пришли, деньги заплатили, — значит, знают, чего хотят. Мы их лупим ради их же идолов. Без дубинки им праздник не в праздник. Нас они тоже очень любят. В глубине души, конечно. А мы, хоть официально и не легавые, но право имеем. Правительству бы дотумкать, что таких, как мы, должно быть как можно больше, тогда и порядок будет.
На Рождество обслуживали Шанталь Гойя во дворце Конгрессов. В зале одна ребятня. Она попросила нас хлопать в ладоши и подпевать ей хором. А у нас все по инструкции: в левой руке — цепь, в правой — дубинка, и фирменные футболки — на груди «Шанталь Гойя», на спине название песни — «Летающий башмачок». Стоим, значит, хлопаем и поем «Простушку». Ближе к концу раскочегарились всерьез и даже подрались немножко между собой на улице. Я особенно постарался и отправил четверых в больницу. Вот за эту несдержанность наш директор, мсье Парминьян, и отстранил меня на время от работы.
И теперь я вместо того, чтобы освобождать концертные залы, не даю пустовать приемной дантиста. Когда меня спрашивают: «Кто вы по профессии?» — отвечаю: «Зять у меня — дантист». Теперь я в белом халате и открываю двери его клиентам.
…В общем, катил я куда глаза глядят, по велосипедным дорожкам, по переулкам и закоулкам. Мало-помалу все мои мысли заняла высокая блондинка в черной шали. Я настолько не привык флиртовать с девушками, что она, наверно, приняла меня за грубияна. И вдруг я так ясно увидел ее лицо, что сам удивился: с ароматом вербены ко мне вернулись ее черты, движения. Мне просигналила машина, и я сразу повернул направо, надо же на сигнал реагировать. Попал на плохо мощенную улицу и какое-то время, стиснув зубы, трясся по ней под дребезжащий звоночек моего велосипеда. Вообще-то моя жизнь небогата событиями и знакомствами. Девушек я воспринимаю, как номера телефонов, которые быстро забываются. Когда слышу: «Я тебя люблю», отвечаю: «Спасибо». Моя сдержанность действует успокаивающе. С простачка что возьмешь: ему можно спокойно все, что не по душе, выложить, он, как эхо: на слово откликнется, на молчание промолчит, простится — и нет его. И вот качу я по Парижу, болтаю сам с собой, экономлю мысли, чтоб осталось на обратный путь, а сердце так и скачет в груди, так и прыгает по булыжникам. На людях я молодец хоть куда. Любой посмотрит и скажет: «Такого тоска не задушит». И это правда. Смех не убивает, тоска не душит. А то как бы все было просто.
Я выехал на улицу Риволи, покатил по саду Тюильри, глядя вверх, на деревья, которые уже опушились листочками. Весна. Но мне-то какой от нее прок? Переехал через Сену по Королевскому мосту, остановился возле кафе, зашел и попросил адресную книгу. Улица Абревуар нашлась в районе Монмартра, но под номером 6–6 я никого не обнаружил и, совершенно успокоившись, уселся за столик.
У входа в кафе пинбольный автомат пестрил экзотическими картинками и каждые полминуты гнусаво выкрикивал: «Император Минь ждет тебя!» А император Минь подмигивал, привлекая клиента. Я сидел и слушал заунывные выкрики. Посетители входили, выходили. Между столиками сновал официант. А у меня перед глазами: высокая блондинка поднимает цену, она смотрит на меня, врубается в колонну, говорит со мной… Хотел бы я, чтобы эта девушка меня по-настоящему зацепила. Хотел бы я хоть что-то значить в этом мире и быть счастливым ради кого-нибудь. Пиво у меня совсем согрелось. Уходя, я купил фискальную марку, приклеил на штраф и опустил его в почтовый ящик.
Закапал дождь, прохожие прибавили шагу. Я оставил велосипед на улице Дофин, решив пройтись по Сен-Жермен-де-Пре. Зять по четвергам читает в медицинском институте лекции по стоматологии, так что наш кабинет закрыт. Но я все-таки поднялся туда на минутку, открыл дверь, оставил ключи в прихожей. Мне здесь уютно. Окна смотрят на пешеходную улицу, а у нас все как будто спит; прогретую тишину пробуравит разве что бормашина, или звяканье инструментов встревожит. Оконные переплеты из кованого железа с цветными витражными стеклами, ходишь, а они еле слышно дребезжат. Иногда в свободное время я принимаю здесь светских дам, которые блицсвидания маскируют зубной болью. Ворую, можно сказать, клиентуру. Они звонят, я веду их к себе в комнатушку напротив приемной, а сам заглядываю к зятю и говорю: «Ошиблись дверью», «почтальон», «монахиня просит на бедных». Потом быстренько занимаюсь любовью и всегда опасаюсь, как бы не нагрянула следующая клиентка, и пока дама приводит себя в порядок, сам звоню в дверь и сообщаю Жан-Клоду: «Мадам Мартини» или «Мадам де Сен-Брёз». И дама отправляется в приемную.
А сейчас я перешел из своей комнатушки в приемную, заложив руки за спину, поскрипывая паркетом. Высокой блондинке, похоже, нет места в большой пустой квартире, заполненной моим бесцветным, заурядным прошлым. А что другое мне ей рассказать? Про свою бестолковую жизнь, которая до сегодняшнего дня меня устраивала? Или про свою тоску, с которой мне никак не справиться? Особых амбиций у меня никогда не было, потому не могу назвать себя неудачником или обвинить кого-то другого в незадавшейся судьбе. Да, я не чувствую себя счастливым, но и страдать не научился. Никому особо не мешаю. Многие мне искренне завидуют, а чужая зависть, согласитесь, лучшее утешение. Выгляжу я мальчишкой и поэтому удивляю всех своей взрослостью. В детстве я был тот еще фрукт, с гнильцой, теперь — нормальный такой, зрелый пацан, видно, в старости буду как огурец. Время бежит быстро, когда ничего не происходит.
Я вернулся за велосипедом и поехал по встречной полосе, не отрывая пальца от звоночка. А что делать? На улице Бонапарт, как обычно, в шесть часов пробка… Деревья на набережной потихоньку окутывал туман. «Мерседес» Софи уже стоял посреди двора, наискосок. Я въехал в подворотню, пристроил велосипед у бегоний, что разводит сторож, и поднялся к себе по черной лестнице, которая ведет в комнаты для прислуги. Там зять выделил мне комнатенку. Дверь ко мне приоткрыта. Стол придвинут вплотную к шкафу, вешалка торчит из душа, а посередине красуется паланкин. На кровати сидит Софи.
— Может, ты объяснишь мне?
Она затягивается сигаретой. Пепел стряхивает в мою кофейную чашечку. Рука ее теребит покрывало. На подушке лежит счет за доставку. Я втянул живот, и мне удалось закрыть за собой дверь. Паланкин занял всю мою комнату, и я неожиданно развеселился.
— Объясню, — соглашаюсь я, — это паланкин.
— Представь себе, я догадалась. И сколько ты за него заплатил?
— Сорок две тысячи восемьсот.
Она поджала губы, рука мнет воротничок блузки. Выглядит Софи хуже некуда. Честно говоря, я нашел не лучшее время для таких чудачеств. Сестра на этой неделе запустила в продажу новый товар: ароматические свечи «Вечерний ветерок» с пряным восточным запахом. И пять или шесть свечей взорвались во время светских обедов. Оказывается, с составом что-то напутали. В результате все деньги, выделенные на рекламу, пришлось заплатить радиокомпании, которая вещала об опасности «Вечернего ветерка», свечи были изъяты из продажи, а пострадавшие объединились и требовали компенсации.
— Неужели выписал чек?
Я не отрицаю. Софи встает.
— Слушай, Филипп, так жить нельзя.
Ей бы сейчас пройтись взад-вперед по комнате и взять себя в руки, но по моей комнате не очень-то походишь.
— Тебе же двадцать три года!
Она ждет, что я отвечу. Я соглашаюсь, оглядываясь вокруг:
— Твоя правда, Софи, жить стало тесновато.
Она дернулась и тут же ударилась о шест паланкина.
— Послушай, Филипп, конечно, я положу деньги на твой счет, но…
В паузе, повисшей после ее слов, я чувствую намек на мой отъезд. У моего зятя есть дочь от первого брака, Валентина, ей восемнадцать, и живет она с нами. Вот она-то и нацелилась на мою комнату, а зять с сестрой стали говорить в моем присутствии:
— Пора! Пора девочке становиться самостоятельной.
Подразумевая, что и мне тоже пора. Девчонка мне нравилась, славная девчонка, романтичная, ходит с плетеной корзинкой, слушает «Роллинг Стоунз», через год кончает коллеж.
— Я съезжаю.
Софи встрепенулась.
— Нет, послушай, я же… Да, сказала… Но не имела в виду…
— Имела.
Моя решимость удивила меня самого. А вот сестра смотрела на меня недоверчиво. А я? Я как будто уже ушел из их жизни, стал в ней лишним, неуместным. Ненужной мебелью.
— Я нашел работу.
Лицо Софи прояснилось.
— Не может быть!
— Но скажи Жан-Клоду, что пока он не найдет мне замену, я по-прежнему буду…
— Спасибо, но ты же знаешь…
Знаю. Я незаменим, и заменять меня не будут, потому что делать мне там совершенно нечего. Я только открываю дверь клиентам, стерилизую инструменты и раскладываю журналы. Клиенты будут открывать дверь сами, инструменты стерилизовать медсестра, журналы пусть валяются в беспорядке.
— А-а-а… что за работа?
Я неопределенно повел головой в сторону паланкина. Софи с недоумением проследила за мной глазами, вертя пуговицу на жакете.
— В общем… Я хочу сказать, что не стоит…. Не стоит спешить с переездом. Можешь жить, пока…
Она взяла сумочку, поджала губы, замерла.
— Обиделся на меня?
Наши глаза встретились, и сестра показалась мне вдруг чужой, я чуть было не ответил: «есть за что». Но помотал головой. Она подошла ко мне, тронула за плечо. Потом опомнилась и улыбнулась, словно надеясь улыбкой стереть свои слова.
— Значит, порядок? Ну, я пошла.
— Иди, конечно.
— Дай пройти.
Я скользнул мимо шкафа и поставил одну ногу на поддон душа. Сестра вышла и закрыла за собой дверь. Колокол на соседней церкви пробил семь. Синели сумерки, капал дождь. Я сам не понял, что со мной случилось. Жизнь забила ключом. Мне показалось, я сделал то, к чему давным-давно был готов.
Потянул дверцу паланкина и осторожно проскользнул внутрь. Уселся. Дерево заскрипело под моей тяжестью. Старая кожа пахла плесенью и, как ни странно, яблоками. Я погладил бархатное сиденье, откинулся на спинку и закрыл глаза.
2
Проснулся я через полчаса, весь разбитый, с тяжелой головой. Смотрю, а у дверцы паланкина стоит зять, он сразу стал спрашивать: хорошо ли я подумал, уверен ли в себе, не решил ли чего лишнего сгоряча? Лицо у него было расстроенное. Забавно: я всегда был рядом, но он со мной вообще не разговаривал и, похоже, обратил на меня внимание только теперь, когда я собрался исчезнуть из их жизни. Зять пожал мне руку, бормоча со вздохом: как, мол, все нелепо вышло, но что уж тут поделаешь, и я понял: он подвел черту, назад мне ходу нет.
За ужином я вручил Софи ключи. Она вцепилась в меня, целуя на прощанье, переживала, что кидает в пучину жизни. Отчалил я с большим достоинством. Но ключи-то у меня остались, я давно сделал себе дубликат.
Грузовичок компании «Алло-Фрэ» доставил меня на авеню Кеннеди, и я выгрузил паланкин, велосипед и чемоданы. По телефону Шукрун не потребовал от меня никаких объяснений, а сразу пригласил к себе. Друзей у меня нет, у него тоже, так мы и нашли друг друга. Мы с ним познакомились еще в Шамбери, в последнем классе лицея, я помогал ему кадрить девочек. Нахальства у него хватило бы на троих, а изобретательности ни на грош. У меня наоборот. В благодарность за идейки, которые я ему подбрасывал, он делал мне домашние задания. В результате я добился успехов в учебе, а он — у девочек.
После лицея мы потеряли друг друга из виду, и как-то летним вечером я случайно встретил его в Париже. Он руководил любительской труппой и разыгрывал с ней заумные пьесы под открытым небом. На площадке возле Нотр-Дам на них наехали глотатели огня — ребята Шукруна, видите ли, им мешали. Шукрун понадеялся, что договорится с ними, но обжегся. Я тогда только-только распростился с карьерой музыканта, так что, можно сказать, оба мы оказались на пепелище.
Теперешнее его местожительство именовалось «Лисистратой» — так обозвали роскошную резиденцию, которую начали возводить возле Дома Радио, но так и бросили, не завершив строительство. Шукрун уже несколько месяцев как переключился на торговлю недвижимостью и теперь демонстрировал потенциальным покупателям образец будущей квартиры — отдельно стоящий бунгало, обнесенный оградой. Для наглядности Шукрун сам в ней поселился: разложил по стенным шкафам вещи, застелил кровати, набил продуктами холодильник. Но клиентов так и не дождался. Стоимость квадратного метра, налоги и грязь на стройке отпугивали покупателей. В итоге застройщики разорились, а Шукрун так и остался жить, где жил.
Дверь демоквартиры портили кнопки и обрывки скотча. Подружки Шукруна отбывали, сдирая с двери записки со своими именами и фамилиями. Сейчас он, похоже, жил один. Я постучал дважды. Он открыл мне — в подтяжках, за щекой зубная щетка, следы пасты в уголках рта. Черные вьющиеся волосы стоят торчком, пупок торчит из-под дырявой фуфайки. Таращится на меня во все глаза.
— Тока не овори, што ты куа-то вляпаша.
— Не говорю.
— Miracolo! — восклицает он, воздевая руки, и тут же вытирает рукавом потеки пасты на шее.
Впустил меня, быстро выглянул наружу, посмотрел направо-налево, стал что-то объяснять мне жестами, но я его не понял. Запрокинув голову, он убежал в ванную, прополоскал рот, вернулся очень довольный и спросил, что со мной приключилось. Я принялся объяснять, перенося чемоданы в гостиную, где японские обои сочетались с ковром из козьей шерсти, хромированная мебель — с креслами в стиле Людовика XV и канделябрами, а под потолком мелодично звенела «музыка ветра». На полу разлеглись какие-то парни. Посмотрели на меня мутным взором и снова сделали по затяжке, уставившись в потолок. Я перешагнул через тарелку с цыпленком.
— С сеструхой твоей все ясно, а сам ты что — крыша съехала или дурака свалял?
— Все дело в одной девушке.
— Да ну!
Я рассказал про вязаную шапочку, голубые глаза, торг.
— У нее что, имени нет?
— Есть, но я пока знаю только подружкино.
Шукрун почесал нос. В общем-то, я больше ничего не хотел ему рассказывать. Мы вышли, я показал ему паланкин, и мы занесли его в дом. Один паренек поднялся и побрел по гостиной, руки у него болтались, как плети. Наступил на тарелку, хрустнули куриные косточки. С остекленевшими глазами обошел гостиную, снова сел и с улыбкой взялся за сигарету.
— Что за народ?
— Друзья одной подружки, — бодро ответил Шукрун.
Я поинтересовался, навсегда ли они здесь поселились, и Шукрун почесал в затылке.
— Понимаешь, подружка ускакала, а им не сообщила. Я пытался с ними поговорить, но когда они под кайфом, то ни во что не врубаются.
— У меня предложение. — Он кивнул в сторону паланкина. — Завтра отопрем эту рухлядь на Друо и выставим на продажу!
— Нет.
— Почему?
— Себе хочу оставить.
Он покосился на меня, потирая щеку, а потом спросил, чем я все-таки собираюсь заниматься.
— Понятия не имею.
— Поработать не хочешь?
Я не стал спешить с ответом. В последний раз мы с ним виделись в Ла Рошели на авангардистском кинофестивале, где он подвизался переводчиком. Он даже прислал мне пропуск, который мне, впрочем, не понадобился — проверять его там было некому. Крутили всякую чушь, а ученые волосатики со степенями ее анализировали. Все сидели друг у друга на голове, критики курили и болтали что ни попадя. В фестивале принимали участие семь стран, свои фильмы они не сочли нужным снабдить титрами, и дирекция набрала за гроши первых попавшихся переводчиков, те получали короткие пересказы фильмов, по разу смотрели их и потом переводили за кадром диалоги. Это было нетрудно, говорили герои в час по чайной ложке, да еще постоянно прерывались на паузы.
Как-то во второй половине дня я зашел за Шукруном в гостиницу. Он едва приоткрыл дверь, голый до пояса, с горящими глазами. А в душе вода шумит. «Каролина, — шепнул он, — из пресс-службы». В три часа у него был показ, он спросил, знаю ли я немецкий, тут же успокоил: «фильм про любовь, они там только и делают, что смотрят друг на друга, загляни к мадам Пуссен в бюро переводов и скажи, что ты вместо меня, с Каролиной, старик, просто балдеж, ну, спасибо», и закрыл дверь. А я оказался в темной клетушке за столом с крошечной лампочкой и принялся как попало переводить, заглядывая в монтажный лист. «Как он вырос!.. — Да, годы идут!»
Шукрун уселся на пуф и погладил пальцем пупок. Те же залысины, животик, кеды. Но что-то в нем все же изменилось.
— Я написал сценарий.
— Да что ты?
Он подпер ладонью подбородок.
— История одного парнишки… Не совсем история… Понимаешь, поначалу он… Но главное не в сюжете…
Я кивнул.
— Уезжаю снимать в Крёз. Если хочешь, оставлю тебе квартиру.
Я искоса взглянул на него и показал на компанию, валяющуюся на ковре.
— А эти тоже уедут?
Шукрун кивнул: конечно. Я невольно бросил взгляд на паланкин. У меня с утра маковой росинки во рту не было, и я слишком ослаб, чтобы отрицать вмешательство потусторонних сил. Паланкин, видно, волшебный. Это благодаря ему я покинул дом сестры и сразу же обрел крышу над головой. Я сам по себе, у меня есть дом, живу как хочу; внезапно вместо герба на дверце в моих глазах всплыл образ высокой блондинки. Я спросил Шукруна, приходят ли покупатели. Он выдернул волосок из носа.
— Бывает. Придут, открой им, будь вежлив, покажи квартиру, документы. Но особых хлопот не будет, сам увидишь. В общем, договорились. Спать ляжешь в паланкине?
Он достал одеяла, протянул два полотенца, и вот я разглядываю себя в зеркале над умывальником и явственно читаю в глазах намерение изменить свою жизнь, которая и так уже начала меняться. Удивительная у меня способность — обесцвечивать все, что со мной происходит. Только, вроде, сброшу старую шкуру, как вижу на новой старые потертости. Но такая встряска, что я себе устроил, все же должна вывести меня на новый путь. Надо было этой девчонке наврать с три короба, тогда у меня была бы хоть какая-то зацепка, и я бы постарался соответствовать образу…
Улица Абревуар, 6-б. Я все время твердил про себя ее адрес, меня так и подмывало отправиться к ней с визитом и застать врасплох. Но я знал: нет, не пойду. Не могу я вот так сразу, сначала должен пораскинуть мозгами. От счастья я тупею, на неудачи плюю, а лучше всего умею ждать. Все-таки интересно, почему она обратила на меня внимание? Почему именно мне уготовила этот паланкин? Такого, как я, ударами судьбы не проймешь. Я уж свое отстрадал и теперь скуплюсь на любые переживания. Вот ненадолго изменил себе на Друо, вытащил ее из этой переделки, но я — это я, я все тот же и не понимаю, какие такие чувства мог бы пробудить в красивой странной девушке — ну разве что благодарность, в крайнем случае невольное любопытство. И тогда зачем пускать свою жизнь под откос? Меня этим не изменишь.
Вот пойду к ней завтра и разочарую.
3
Угораздило же ее поселиться на Монмартрском холме! Велик у меня без переключения скоростей, я приеду туда весь в мыле. На улице Лепик на первом же повороте слез с велосипеда и пошел пешком. Одной рукой веду за руль велосипед, в другой у меня цветы. Букет купил по дороге, не являться же с пустыми руками, а теперь чувствую: смешон. День убил ни на что. Утром проводил Шукруна с компанией, устроился в квартире, пропылесосил ее, позвонил сестре, сказал, что у меня все в порядке, весь день сидел и ждал. Ждал, если честно, с одной мыслью, хотел сказать сам себе: времени-то сколько, уже поздно, не пойду. И вдруг сорвался очертя голову.
Улица Абревуар — картинка прошлого, что затерялась среди стен, обвитых плющом, и низких домишек. Под номером 6–6 розовый домик с голубыми ставнями. Из-за ограды свешиваются ветки деревьев, а в простенке между двумя окнами растет кипарис. На улице никого, и ощущение такое, что заехал в богом забытый уголок, в безвременье. Дымок, что шел из труб, отдавал горечью виноградной лозы. Один за другим зажигались фонари.
Я прислонил велик к столбу и постоял у калитки. Кто там меня встретит? Мать семейства? Сирота? Семейная пара? На стене табличка с надписью: «ВАРТ-ШУЛЕР» И что? Да что угодно! Может быть, двойная фамилия, а может, два съемщика делят дом. Но я был уверен, что она одинокая, я сразу это почувствовал. Иначе не стал бы помогать ей, не уехал бы от сестры и не стоял бы сейчас здесь.
Я нажал на кнопку звонка, и ворота, заскрипев, отворились. В саду ни души. Я застегнул пиджак на все пуговицы и двинулся вперед между кустов гортензий и железными стульчиками. В фонтане без воды сидел, пригорюнившись, ангелок. Возле плакучей ивы поскрипывали качели.
На первом этаже светились задернутые шторами окна. Я поднялся на крыльцо в две ступеньки и не сразу взялся за дверной молоток. Несколько раз поднимал его и снова опускал. Потом все же решился. Через какое-то время мне открыла пожилая дама, гладко причесанная, в наброшенной на плечи пелерине. Лицо у нее было ласковое, а глаза грустные.
— Вам кого, мсье?
— Добрый вечер, мадам. Я хотел бы увидеть…
Я запнулся.
— Кого? — переспросила она.
Я повел подбородком.
— Это к Беатрисе? — раздался громкий голос внутри дома.
Я кивнул, да, да, к ней. Имя ей подходило. Теперь одна надежда, что она у них единственная дочь. Дама посторонилась и пропустила меня в дом. Она смотрела на мой букет. Я протянул ей цветы. Она вытащила сухие цветы из вазы на комоде и поставила в нее мои розы. В коридоре пахло воском и травяным чаем, прихожая была темная, узкая, розовые обои кое-где отклеились.
— Она скоро придет, — сказала женщина. — Если хотите, можете подождать…
Она вытерла руки о свое серое платье и знаком пригласила меня в комнату. Я вошел в маленькую гостиную в бежево-коричневых тонах, освещенную лампой под абажуром. Диваны покрыты пледами, круглый стол плюшевой скатертью. В книжных шкафах и на камине стоят спортивные кубки: их очень много: толстых, пузатых, по большей части, серебряных. На подносе дымился чайник. Еще одна пожилая дама, совсем старуха, сидела в просторном кресле у камина и ворошила кочергой горящие поленья.
— Вы отсидели свой срок? — спросила она, не повернув ко мне головы.
— Ннн-ет.
Она казалась грузной, голову держала прямо.
— Значит, вы в бегах, — вздохнула она.
Я взглянул на даму в сером платье, она успокоила меня улыбкой. Я ответил, что никуда не убегал. Тогда толстуха повернулась ко мне. У нее было бульдожье лицо с брылями, красное от жара, морщины сложились в недовольную гримасу.
— Не может этого быть! Мама, ты слышала? Вы меня простите, но Беатриса общается только с гангстерами.
— Не будем преувеличивать, мама, — произнесла женщина в сером.
— Что значит, мама, не будем? — резко оборвала ее старуха. — Вы из полиции?
— Я не из полиции, — извиняющимся тоном ответил я.
— Все-таки у нас недавно диссидент жил в погребе, но его уже нет, уехал.
— Беатриса навещает заключенных в тюрьмах, объяснила дама в сером.
— А когда они выходят из тюрем, то считают своим долгом навестить наш дом. Вы не слишком толстый? Тогда садитесь в красное кресло.
— Опишите себя, — шепнула мне на ухо та, что помоложе.
— Извините, не понял.
Я растерянно смотрел то на бульдога в вольтеровском кресле, то на даму в сером, доводившихся друг другу мамами.
— Мама совсем ничего не видит, — продолжала шептать та, что в сером. — Расскажите ей, какой вы.
— A-а, теперь понятно… Рост метр шестьдесят девять… Вес восемьдесят восемь кило…
— Садитесь на диван, — прервала меня мама-бульдог.
— Брюнет в коричневом пиджаке.
— Будет, будет. Не хватало, чтобы вы всю свою жизнь рассказали. Кем работаете?
— Ассистентом врача.
— Еще один псих.
Я повернулся к дочери, та, смущенная, умоляюще сложила руки.
— Беатриса некоторое время посещала психиатра…
Старуха хлопнула руками по подлокотникам.
— Что психиатры, что евреи…
Я сел. С большой осторожностью. Женщина в сером подала мне чашку с чаем.
— Будьте снисходительны к маме. У нее старомодные взгляды.
— Мне девяносто девять лет, мсье. Я участвовала в Сопротивлении, со мной шутки плохи. Чаю хотите? — неожиданно перескочила она. — Мы теперь тоже пьем чай. Диссидент не пил ничего, кроме чая. Тот, что жил у нас в погребе. Он, знаете ли, был шахматистом.
— Беатриса член ассоциации… — начала объяснять дочь.
— Диссидент! Смех да и только! Ох, и хитры эти русские! Представьте себе, что выдумали! Если писателю не пишется, если музыка композитора никому не нравится, словом, если им нечего сказать людям, они — хоп! — объявляют себя диссидентами. И уж тогда спокойно живут за чужой счет: путешествуют, все о них хлопочут, приглашают в гости, показывают по телевизору, восхищаются их мужеством, и вот вам, пожалуйста.
— Мама преувеличивает. Русский был очень воспитанным человеком…
— Начнем с того, что он был урод.
Напряженная тишина повисла в комнате. Я помешивал ложечкой чай. Огонь потрескивал в камине. Старуха грела ноги, поставив их на каминную решетку. Искра отлетела ей прямо на ногу, а она и не шевельнулась.
— Беатриса сейчас придет, — снова пообещала дама в сером.
Я заметил у нее на руке забавный браслетик — серебряный, дешевый, в оранжевой лакированной оправе, такие дают, как призы в ярмарочном тире. На браслетике было выгравировано «Жанна».
— Вы ее бабушка? — спросил я.
Она мирно кивнула.
— А я прабабушка. Но теперь уже ненадолго. Подай-ка мне желуди.
Жанна протянула руку, взяла с подноса блюдечко с желудями и подала старухе. Та взяла один, запихнула в рот и захрустела, закрыв глаза. Я смотрел на все это с удивлением.
— Мама бальзамируется, — прошептала мне Жанна.
— Я продала свое тело науке, — проговорила старуха, продолжая жевать, — теперь живу на ренту.
Проглотила желудь, запрокинув голову. Жанна вздохнула, призывая меня в свидетели:
— Вот уже полгода мама ест только желуди и жует смолу.
— Китайский рецепт. Китайские монахи бальзамировали себя при жизни. Вы никогда не слышали о Шан Тао-К’ае? Он умер в 35 году нашей эры. Последние семь лет своей жизни ел только желуди и смолу. И пожалуйста — до сих пор целехонек.
— Ну, а тебе-то это зачем? — простонала дочь.
— У меня на то свои причины!
Старуха сжала рукой палку и резко стукнула ей по полу. В окно ударил порыв ветра, и Жанна улыбнулась мне долгой грустной улыбкой. Я задумался, в какую же семью попал. В доме ни шороха, из кухни не доносится никаких запахов, даже часы возле книжного шкафа остановились.
Вы хотите повидаться с ней? — спросила слепая.
— Простите, не понял…
— С Беатрисой. Мы вам ее покажем, и она сразу вернется. Мама, принеси экран!
Жанна встала и поманила меня за собой. В прихожей она вытащила большой хромированный экран и вручила его мне.
— Мама будет делать вид, что все видит, а вы поддакивайте, — попросила она вполголоса. — Она скрывает свою слепоту.
— A-а… почему она зовет вас мамой?
Жанна прижала палец к губам, призывая меня говорить потише, и прошептала:
— Она всегда была очень активной и… независимой. Еще в прошлом году сама ходила за продуктами. И в церковь тоже. А потом как-то сразу сдала, вот и стала звать меня мамой.
Жанна опустила глаза и схватилась за брошь, которой был заколот воротничок серого платья. Мы вернулись в гостиную. Жанна включила проектор и показала мне, как повесить экран. На первом диапозитиве — младенец на столе.
— Беатрисе здесь месяц, — сообщила старуха, и тут же прибавила, — помню, помню.
Проектор тихо рокотал в потемках. Следующая картинка: тот же младенец на руках у бабушки. Жанна уже поседела, но взгляд еще не такой печальный, как теперь, а спокойное лицо светится тихой, смиренной улыбкой.
— Беатриса в парке. Справа — я.
Веселая девчушка играет с лопаткой, сидя в коляске. Прабабушка улыбается, вздернув подбородок, на голове шляпа с опущенными полями. Виноградная лоза присвистнула в камине.
— Пошла она у нас поздно, — сообщила Жанна. — В полтора года. Но в полгода уже что-то лепетала. Помню, как-то повезла ее в сквер в колясочке, а детишки поменьше нее уже пытаются ходить. Ковыляют кое-как, падают, конечно, а Беатриса смеется и говорит: «Ба, дети!»
— Следующую. Рождество шестьдесят четвертого года, Беатриса с мишкой. Когда я ей подарила мишку, она испугалась, даже закричала. А потом с ним не расставалась. И назвала его, как меня, Астрид. А в шестьдесят седьмом потеряла его в автобусе. И потребовала, чтобы мы заявили в полицию о пропаже, так что пришлось пойти с ней в участок. Инспектор пообещал, что начнет расследование, и она сообщила его приметы.
На следующем слайде Беатриса на пляже в купальнике. Я вопросительно взглянул на бабушку, а она, улыбаясь, кивнула и нажала на кнопку.
— Пропускаем, — скомандовала Астрид.
Жанна, не убирая пальца с кнопки, опять нажала. Я едва успел заметить Беатрису на плечах у какого-то мужчины, и слайд сменился следующим.
— Ее первый матч, — протрубила Астрид. — Ей было семь лет.
Светловолосая девочка с длинными волосами стояла, поставив ногу на мяч и зажав под мышкой кубок.
— Она играет в футбол? — спросил я.
— В баскетбол, — уточнила Жанна с уважением. — Она и сейчас играет за клуб из дивизиона «А».
— Спортивное общество «Севинье», — расшифровала Астрид. — На прошлой неделе они просто разорвали Сошо. Восемьдесят восемь — восемьдесят семь!
— Разорвали? — переспросила Жанна, округлив глаза.
— В клочки! Да куда этим «Сошо» до наших!
— Вы давно знакомы с Беатрисой? — спросила Жанна.
— Не задавай идиотских вопросов! Он же только что принял баскетбольный мяч за футбольный. Давай показывай дальше, он должен ознакомиться. Расплывчато немного, но ничего. Это на дне рождения, ей — восемь лет, мы подарили ей электрический поезд. Она просто в шоке!
Входная дверь открылась, и я затаил дыхание. Шаги в прихожей. Я по-прежнему не отрываясь смотрел на девочку, прицепляющую к поезду вагончик.
— Ну, вот и она! — воскликнула Астрид. — А мы как раз о тебе говорили.
Беатриса замерла на пороге. Я медленно поднялся. Она была в черном пальто, с пакетами под мышкой. Посмотрела на меня, на экран, на проектор.
Прищурила глаза, резко повернулась и вышла. Я хотел ее догнать. Входная дверь снова хлопнула.
— Не обращайте внимания, — спокойно сказала Астрид. — Это в ее духе. Давайте смотреть дальше.
Я снова сел, в горле у меня пересохло.
— Девять лет, на берегу Марны.
И еще тридцать слайдов, пока Беатрисе не исполнилось двадцать и в гостиной не зажегся свет. Ее лицо, тело, сцены ее жизни вытеснили все мысли из моей головы. Жанна остановила меня, когда я уже выходил за ворота.
— Будьте с ней поласковее, — прошептала она. — Попытайтесь… Наберитесь терпения.
Она попрощалась со мной за руку и вернулась в дом. Я медленно брел от фонаря к фонарю, и в голове вспыхивал слайд за слайдом.
4
Три дня я следил за Беатрисой. Видно, красный «ситроен» сломался: она ездила на метро. Я караулил на станции Бланш; как только подъезжал поезд, прятался. Она возвращалась к обеду, а после обеда опять уходила и возвращалась вечером. В самое разное время, но всегда спешила, как будто опаздывала. Всякий раз, когда она появлялась, я испытывал странное волнение, словно все еще сомневался, что она существует. Она меня не видела.
А рядом с турникетом, под рекламой турфирмы, сидел мужчина в черном пиджаке. Прямо на полу он написал мелом:
«Я только из больницы.
Нет денег.
Болен.
Нигде жить.
Хочу есть.
Хочу пить».
И утром, как только приходил, бросал себе в блюдечко три франка, чтобы завлечь людей, которые шагали прямо по его надписи, стирая ее. Потом он приписал еще:
«Плевал я на вас».
Беатриса вышла из поезда и заспешила к лестнице. В плаще, волосы стянуты резинкой в хвост, очки на кончике носа. Я сразу забился в уголок. Она прошла мимо нищего и вдруг вернулась обратно. Ткнула пальцем в одну из строчек, спросила, что написано. Он прочитал свое послание, она жалобно улыбнулась:
— Надо писать «негде»…
— Что?
— «Негде жить». Смотрите.
Забрала у него мел, встала на колени, поправила.
— Вот так!
Поднялась, взглянула на него, дружелюбно объяснила:
— Так будет лучше…
Сделала два шага и снова остановилась, вернулась, открыла кошелек. Нахмурилась. Перебрала купюры, спросила у нищего, нет ли у него мелочи.
Тот только плечами пожал. Она положила пятьдесят франков, забрала из блюдечка три монеты, сказала, что это ей на проезд, и вышла из метро. Я — следом. Она перешла площадь Бланш под отчаянные гудки машин и стала подниматься по улице Лепик. Заходила то в один магазин, то в другой, до меня долетали обрывки разговоров.
— Да вы их просто разгромили! — ликовала булочница.
— Ну да! — радостно подтвердила Беатриса.
— Даже в газете написали.
Беатриса заплатила за багет, прошла метров двадцать и скрылась в аптеке, с каждым продавцом ей было о чем поговорить, и у мясника она заканчивала фразу, начатую в овощной лавке.
— Нынче люди экономят на хорошей еде, — отвечал ей мясник. — Едят одни бутерброды, да в «Макдоналдсе», а потом удивляются, почему болеют. И давай травить себя таблетками!
— Что же вы хотите? На продукты страховка не распространяется. Болеть выгоднее.
Мясник соглашался, немножко озадаченный. Говорила Беатриса так же, как ходила — торопливо, рассеянно, не задумываясь. Продавцу газет, который спросил трагически: «Видели, что творится в Израиле?» — спокойно ответила: «Их дело».
Он бросил на нее возмущенный взгляд. Она купила «Экип» и ушла как ни в чем не бывало.
Был час дня, магазины начали закрываться. В лавочке на углу улицы Абесс Беатриса всерьез занялась сырами, а я смотрел на нее и пытался найти в интонациях речи, в выражении лица след, который могла бы оставить наша встреча. Не нашел. Покончив с покупками, она, помахивая сумкой, свернула на улицу Толозе. Было пасмурно, из домов доносился звон посуды. Странное дело: мне казалось, что я изучил Беатрис очень хорошо, ведь столько смотрел на нее, а вот ночью мне никак не удавалось помечтать о ней. Стройная фигура, развевающийся шарф, очки, похожие на крылья чайки, вид рассеянный, вот она, передо мной, но когда я пытаюсь ее вспомнить — полный провал. Я шел за ней, пытался выловить ее духи, как рыбку из реки, мне мешали крики торговцев и уличный поток запахов, и я только мрачнел.
Она перешла улицу Жюно, мурлыча хорошо знакомую мне песенку. Я вдруг подумал, что она меня заметила и затеяла игру. Она почти сразу же обернулась, и я застыл на месте. С балкона вспорхнули голуби. Женщина выглянула в окно и поздоровалась с нею. Беатриса полезла в сумку, уронила яйцо, оно разбилось, скорлупа поплыла по водосточному желобу. Она пошла дальше через скверик. Я проследил за уплывающей скорлупой. На улице Абревуар Беатриса толкнула калитку и исчезла в садике. Я побрел обратно.
Во второй половине дня я пригласил сестру с зятем в свою демоквартиру. Устроил им как бы показательный показ, они мне подыграли, квартиру как бы одобрили, и я даже записал их координаты. Они все время улыбались, им явно было не по себе, я все же на работе, а они как-никак мои клиенты. Софи несколько раз похвалила меня за чистоту на кухне, а Жан-Клод несколько раз похлопал по плечу и назвал везучим чертом. Наконец они ушли, а я углубился в «Экип».
В архивах газеты я купил подшивку за последние два года и стал изучать карьеру Беатрисы: «Атака Варт-Шулер», «Отличная игра Варт-Шулер», «Результативная передача Варт-Шулер». Теперь я знал обо всех ее неудачах и проблемах ее спортивного клуба (она играла за «Севинье»), вырезал статьи об их победах и с лупой отыскивал ее на всех командных снимках.
Спортзал клуба «Севинье» я обнаружил возле площади Республики, в здании, похожем на мечеть. Когда я пришел туда посмотреть на тренировку, на скамейках амфитеатра сидело человек тридцать, и Беатриса меня не заметила. Я сидел и смотрел, как она играет. Насколько в жизни она чувствовала себя скованно, настолько на площадке была как рыба в воде: атаковала, делала обманные движения, шла в проходы к корзинке. Когда ей удавалось забросить мяч, она отпрыгивала назад и закрывала лицо руками. Мне очень нравилось, как туго обтягивают шорты ее попку. Не люблю плоских попок, уж такой у меня вкус. Беатриса вела игру, она не бегала, она летала, всегда оказывалась там, где нужно, но при этом продолжала витать в облаках, зато другие девчонки от души хохотали, ругались, орали: «ура!». В перерывах Беатриса садилась на скамейку, в сторонке, неподалеку от меня. Я успел изучить ее жесты, ее реакции, и не ошибался. Станет жарко, оттянет руками майку; ожидая мяча, будет поглаживать рукой бедро, исподлобья следить за противницей, потуже затянет волосы.
В соседних залах раздавались свистки, мячи ударялись о бортик, в душевых шумела вода. Тренировка минут десять как закончилась, а я все сидел на скамейке. Наконец встал и отправился искать раздевалки. Переодеваясь, девушки подняли страшный гвалт, хлопали двери, валил пар, они выбегали из душа, завернувшись в полотенце и скользя по мыльному полу. При моем появлении все стихло. Беатриса, в трусах и в майке, с мокрыми волосами, сидела босая на высоком стуле, как на насесте, и рылась в шкафчике. Я двинулся к ней, и вся команда уставилась на меня.
— Привет!
Беатриса слезла со стула, взглянула на меня, ничуть не удивившись. Меня взяло сомнение.
— Не узнали?
— Что не узнала?
Отмахнулась от меня и прошла мимо. Это мне совсем не понравилось. Я парень не болтливый, но если уж говорю, не люблю, чтобы меня передергивали. Я догнал ее.
— Знаете, если все люди будут так разговаривать…
Конец фразы растаял в ее глазах.
— Вы хотели мне что-то сказать? — спросила она.
Я запнулся.
— Так. Надеюсь, вы понимаете, что я занята. Черт возьми, куда же вы их задевали?
Баскетболистка с Антильских островов пожала плечами, мол, понятия не имею, а мне подмигнула. Остальные окружили нас и, подталкивая друг друга локтями, пристально рассматривали мои габариты и старомодную куртку. Беатриса топнула ногой и снова начала поиски, открывая шкафчики, снимая с вешалок юбки. И все твердила, что это полное безобразие, у нее встреча в Санте, и в таком виде она туда идти не может. Девушки собрали сумки и пошли к выходу. Беатриса пыталась их задержать.
— У меня же там деньги, документы…
— Не скучайте, — пожелали нам девушки.
Беатриса села на скамейку, зажав руки между колен. Голоса и смех в коридоре удалялись, потом стихли, раздевалка опустела, воцарилась тишина. Я сел рядом. Скамейка крякнула под моей тяжестью, и Беатрису слегка подбросило вверх. Теперь она постукивала по скамейке пальцами в такт каплям, что падали из крана в душе. Потом провела по лицу руками, тряхнула головой. Запах пота смешивался с ароматом вербены и отдавал мелом.
— Девчонки спрятали мои вещи…
Шмыгнула носом и откинула волосы назад.
— Хотите… я приду потом?
— Нет.
Я пытался понять по выражению лица, что означает ее «нет», хочет, чтобы я остался, или хочет, чтобы я ушел совсем. Я смотрел на ее спутанные волосы, мелкие веснушки, длинноватый нос, глаза, не подведенные тушью. Тишина капала капля за каплей, и мне от этой тишины стало невмоготу.
— Вам надо идти в Санте?
Она вздохнула.
— Да, там парень, лет, наверное, тридцати, мясник, сбил пешехода. Думала отнести ему малины.
— Ма-а-лины?
Она вздрогнула и сказала, что хочет отнести ему малины совсем не за то, что он сбил человека. Я тоже объяснил, что отреагировал на малину, а не на преступление. Малина, вроде, еще не поспела.
— Малину я сама вырастила. В теплице.
Она стучала по полу ногами, а я с еще большим изумлением смотрел на нее.
— Да я не уверена, что это девчонки. У нас и кражи случаются. Прямо наказанье какое-то, не запирают тут ничего, хоть плачь… Думают, что люди… Впрочем…
— Давайте заявим в полицию?
Она повернулась ко мне, удивленно приоткрыв рот, и спросила зачем.
— Ну, не знаю… Почему бы и нет. Если ваши вещи украли…
Она вскочила на ноги.
— С вашей стороны это очень мило, но я не хочу повторять историю с медведем. Понятно?
— С медведем?
— Да! Слайд № 5, Рождество шестьдесят четвертого.
Она натянула шорты, надела кеды и завязала шнурки, больше не обращая на меня внимания. Глубоко вздохнув, я стал пристально разглядывать ее, чтобы запомнить получше, а то ведь прости прощай и забудь навсегда. На пороге раздевалки я развернулся и заявил для вида, что приходил пригласить на обед.
— За чем дело стало, — сказала Беатриса, — пошли. — И толкнула ногой дверь так, что она, закрываясь, чуть не сшибла меня с ног.
Она помчалась по коридору, ежась от холода и скрестив руки на груди. Я догнал ее.
— Хотите мою куртку?
— Вот-вот! И брюки давайте. Будем вместе смешить народ.
— Но вы же простудитесь!..
— Тем лучше, будет полный набор.
Красный «ситроен» был припаркован во втором ряду, она тронулась сразу. Включила печку, подождала, уменьшила и чуть было не врезалась в автобус. По салону гулял ледяной ветер. Из сиденья торчали пружины.
— Куда едем? — спросила она, увернувшись от мотоцикла.
— Куда хотите.
— Куда-нибудь поближе.
Я скользнул взглядом по ее ногам, которые постепенно приобретали синий цвет. Я спросил, может, она хочет заехать домой и переодеться. Беатриса не ответила и остановила машину в переулке за улицей Риволи. Все на нее оборачивались, когда она шла по улице. Ресторан, в который она меня привела, оказался пещерой, выложенной камнями. Народу ни души, на каждом столике в оранжевой вазочке горит свечка. Официанты, похоже, следили за нами.
— Принесите что-нибудь подешевле, — распорядилась Беатриса.
Метрдотель перелистал меню и ткнул пальцем в раздел «Сыры».
— К ним полагается дополнительное блюдо — масло, два франка.
— Давайте дополнительное.
— Зачем вы так, Беатриса? Я же могу… А вы меня пригласите в следующий раз…
— А через следующий мы уже женаты, и у нас двое детей.
Она начинала меня раздражать. Метрдотель удалился, качая головой. А она заинтересовалась растением из пластика, которое стояло возле нас. Даже сорвала листочек, подула на него и выбросила. А потом стала протирать салфеткой приборы. Ей принесли три кусочка масла на блюдечке. Я протянул ей корзинку с хлебом.
— Возьмите хотя бы кусок хлеба, это бесплатно.
Она подозвала официанта.
— Мне положен еще графин воды, это постановление префектуры!
Официант удалился. Она поджала губы, взглянула на часы, скатала хлебный шарик.
— Вы что, не хотите есть?
Она подняла глаза к потолку:
— А вы думаете, я хожу в ресторан, потому что хочу есть?
— А тогда чего вы от меня нос воротите?
Она сложила руки домиком и спрятала в них нос.
— А вам не кажется, что это моя проблема? Моя! Понятно?
Мне принесли спагетти. Она намазывала масло на хлеб. Так, ну и ладно. Мне повезло, что я рос у глухого дедушки, это отучило меня вести пустые разговоры, все равно не докричишься. Теперь могу молчать сколько угодно, не чувствуя ни малейшей неловкости. Я посыпал спагетти сыром, наматывал их на вилку. Запачкал куртку томатным соусом, стер его, стараясь не размазать. Мы смотрели друг на друга поверх графина с водой. В ее взгляде была та же растерянность, которая зацепила меня тогда, на Друо. Я держался как мог. Надеялся, что мое молчание принесет свои плоды. Беатриса пальцем отфутболила хлебный катышек.
— Как же меня все это бесит!
— Что именно?
— Ничего! Что мы тут сидим вот так.
— Надо было раньше думать.
— Надо было!
Интересно, куда нас это заведет. Она спихивает мне свой паланкин, круто меняет мою жизнь, дает свой адрес, я прихожу, но она недовольна, приглашаю ее в ресторан, она соглашается и злится. Беатриса посмотрела на масло.
— Мне бы хотелось, чтобы все было по-другому. Чтобы… Да нет, все прекрасно, но… Мне немного страшно. Вот.
— Страшно почему?
— Если бы я знала, — пожала она плечами.
Я огляделся вокруг.
— Народу, прямо скажем, тут немного, — заметил я.
— Еще бы! Отвратительный ресторан, очень дорогой, кормят плохо. Зато спокойно.
Она вытащила сигарету из пачки, которую я положил на стол, раскрошила и принялась играть с крупинками табака.
— Значит, вы ходите в тюрьму к заключенным? — решил разобраться я.
Она сдула табак со скатерти, взяла другую сигарету и тоже начала потрошить.
— Да, надо же мне выходить из дома.
Откинула челку со лба.
— И носите им малину? — не отставал я.
Она объяснила мне, что директор Санте в порядке исключения выписал ей постоянный пропуск. И в тюрьму Френ тоже. Каждую субботу она ходит по тюрьмам, рассказывает о себе заключенным, когда ей очень грустно, они ее утешают, в общем, от ее неприятностей им становится легче. Она сломала «Житан» пополам.
— Я уже два месяца слежу за вами, — сказала она.
В ресторане крутили какую-то заезженную пластинку. Мы смотрели друг на друга под звуки мандолины.
— Следите за мной?
— Да, на Друо, каждый четверг. И каждый раз я хотела… А потом нет, не выходило…
— Правда?
— Правда.
Я помолчал немного, держа спагетти на вилке.
— Я тоже. Ну… после слайдов, я тоже за вами слежу.
— Я знаю.
Я посмотрел на нее.
— Вы меня видели?
— Видела? Нет, не видела.
Официант хотел убрать со стола, но я знаком показал ему, что еще не кончил есть. Предпочитал, чтобы тарелка со спагетти пока стояла между нами. Она подперла щеки ладонями.
— Я видела, что вы иногда набавляете цену, совсем как я. И ничего не покупаете. И подумала, что мы с вами ходим туда по одной и той же причине.
Она протянула мне руку, и я очень медленно протянул ей свою. Она перевернула ее ладонью вверх.
— Что вы делаете?
— Просто смотрю, — ответила она.
Облизнула губы, нахмурилась.
— Вы что-нибудь там видите? — спросил я, подождав немного.
— Вы сирота?
Я кивнул, хотя мне стало не по себе.
— Да, родители у меня умерли.
— Потрясающе!
Глаза у меня стали круглыми.
— Я хотела сказать… У меня тоже, — спохватилась она.
И кончиком ногтя стала сосредоточенно водить по линиям ладони. Мне казалось, что пока она вот так читает по моей руке, моя жизнь отражается у нее на лице. Вспомнив слайды, я подумал, что мы теперь квиты.
— Вскоре вам предстоит встреча, — прошептала она.
— Ну… разве она уже не состоялась?
— Нет. Я у вас вот здесь.
И показала точку пересечения двух линий, а потом скользнула пальцем вверх до другой развилке. Мне стало щекотно, мой смех она приняла за скепсис и выпустила руку.
— И еще — вы слишком часто моете посуду, это укорачивает вам жизнь!
Я убрал руку и сам посмотрел на ладонь, но, кроме бороздок, ничего не увидел. Голова у меня немного кружилась. Беатриса снова заговорила, стала рассказывать о своем детстве с бабушкой и прабабушкой. Официант, тяжко вздыхая, ждал, когда мы наконец закончим и отпустим его. Беатриса росла под аккомпанемент замечаний Астрид: «Держись прямее, а то не вырастешь, не суй палец в ухо, оглохнешь, не смей целоваться с мальчиками взасос, получишь стоматит…» Словно повсюду ее подстерегали опасности. По вечерам Жанна читала ей сказку, но когда у Беатрисы началось половое созревание, Астрид велела заменить сказки медицинским «Ляруссом». Матка, менструальный период, эндометриоз — вот чем ей забивали голову перед сном. Беатрис рассказывала мне об этом ровным бесцветным голосом, потом замолчала, пригладила волосы, на лице появилось извиняющееся выражение, только вот за что она могла извиняться, я так и не понял. Она улыбалась, но как-то нерешительно. Помолчала еще несколько мгновений и все-таки сказала:
— Отец уехал в экспедицию на Амазонку, когда мне было два года. Пирога перевернулась, и его съели пираньи.
Я молча сглотнул. Но Беатриса, кажется, ждала, что я тоже что-то расскажу в ответ. Я сказал ей, что мои родители были скрипачами и часто уезжали в турне с оркестром. Мне было десять лет, когда шофер их автобуса остановился где-то в Шварцвальде по нужде и, видно, не дотянул ручник. Автобус рухнул в пропасть. Уцелели только тромбон и большой барабан.
Мы обнажились друг перед другом, поведав две странные истории — две трагедии, случившиеся в нашей жизни, над которыми никто, кроме нас, не пролил ни слезинки. Я бы хотел рассказать ей о своих родителях, как видел их лишь мельком, по воскресеньям, и как они тут же исчезали, торопясь играть «Флейту», записывать Гершвина, репетировать «Девятую»… Да только не гожусь я для воспоминаний.
— Хочешь, я все тебе расскажу?
Она словно прочитала мои мысли. Я обрадовался этому «ты» в ее устах и этому предложению.
— Расскажи.
Ее отца звали Вернер, Жанна родила его в 1914, ей было тогда девятнадцать. Муж, дед Беатрисы, ушел на фронт, и она поселилась с сыном у Астрид. Они растили мальчика вместе. Астрид возглавляла подпольную организацию на Севере, и весть о гибели зятя в битве на Марне долетела до нее очень быстро. Четыре года она скрывала это от Жанны. Сообщала ей сведения о нем: то он ранен, то вынужден скрываться, попал в плен, бежал за границу — в общем, выставляла его героем. В конце концов Жанна все поняла и стала ей подыгрывать.
Времена были голодные, у Вернера начался рахит, врач посоветовал сменить климат. Астрид тут же продала свое кабаре в Рубе, и они втроем переехали на юг. Деньги на жизнь добывал Вернер. Он вырезал деревянные машинки и продавал ребятам в школе, фары у машинок в темноте светились, и они расходились на ура. Для этого Вернер придумал ловить светлячков, соскребать у них фосфор с брюшка, и мастерил такую диковину.
Жанна тоже хотела бы найти работу, очень хотела, но Астрид просто не выпускала дочь из дома, ведь муж у нее погиб, и ей надо растить сына. Жанна так больше и не вышла замуж. Если она вдруг собиралась на свидание, Астрид в последний момент доводила ее до слез, и свидание отменялось. В этом противостоянии Вернер держал сторону матери. Когда Астрид совсем уж расходилась, Жанна по наущению Вернера била посуду — другого способа остановить бабку не было.
Беатриса оживлялась, когда рассказывала об отце, и тут же мрачнела, когда речь шла об Астрид и Жанне. По ходу рассказа у меня возникло впечатление, что она вообще забыла о моем существовании, смотрела мимо меня и разговаривала сама с собой. Правда, время от времени она клала свою руку на мою, словно хотела убедиться, что я здесь. Кончив школу и покончив со светлячками, отец решил заняться ботаникой. Астрид опять достала чемоданы, и они вернулись в Париж. Двадцать лет Вернер проработал в лаборатории, занимаясь консервацией растений. Всякий раз, когда он приводил домой знакомую, на их отношениях можно было ставить крест — обед с Астрид был равносилен разрыву. И все-таки он ухитрился жениться, она была учительницей и писала брошюры об учении Мао. Познакомились они в поезде. Не то чтобы она так уж хотела замуж за Вернера, скорее — отнять его у Астрид, победить ее. Вот только пеленки и соски ей были ни к чему, и после рождения Беатрисы она потребовала развода и, бросив мужа и дочь, уехала к скотоводу в Ланды познавать себя.
Астрид ликовала и думала, что внук вернется к ней, как вернулась Жанна, но Вернер не вернулся. Он безумно любил жену, почти так же, как Амазонию с ее цветами и загадками. И он отправился на поиски приключений. Астрид и Жанна вырастили Беатрису, как и Вернера…
Беатриса распотрошила последнюю сигарету из моей пачки и нарисовала крошками табака на скатерти реку. Вернер по стопам своего коллеги Гумбольта уехал изучать истоки реки Ориноко, открывать леса, куда веками не ступала нога человека, искать легендарный путь сассапариль, описывать неизвестные растения. Попал в плен к индейцам, но сумел расположить их к себе. Стал их вождем, потому что лучше колдуна племени разбирался в травах.
— В Каракасе познакомился с одной женщиной, она работала атташе в посольстве и увлекалась этнологией. В первую экспедицию она поехала с ним, потом он предпочел ей индейцев. Конечно же, я постоянно спрашивала о нем. Жанна объяснила, что отец в Венесуэле, что он вернется. Но он не возвращался. Когда мне было уже пятнадцать, я написала ему письмо. Каракас, французское посольство. Ответила Анита. Та самая, атташе. Она сообщила мне о несчастном случае, о пираньях… Мы с ней до сих пор переписываемся.
Я чувствовал, как история Беатрисы проникает в мое сердце, заполняет пустоту.
— Странно, но мне хочется дать тебе то, чего я сама была лишена.
Ее слова взволновали меня больше, чем я хотел бы. Я попросил счет.
— Знаешь, теперь я бы поела… — остановила меня Беатриса.
И заказала спагетти, турнедо и шампанское.
— И еще стакан воды, чтобы я могла снять линзы. Ничего, если я перестану тебя видеть? У меня так режет глаза!
Запрокинув голову, она вынула из глаз линзы, одновременно расспрашивая меня, как я распорядился паланкином. Я рассказал, что у меня есть двое знакомых — пожилые итальянцы, они катали в парке Тюильри ребятишек на ослике. Вечером, взяв ослика под уздцы, переводили его по мосту через Сену и доставляли в подземный гараж на бульваре Сен-Жермен. Они арендовали там бокс, застелили его соломой, устроив ослику ночлег. Однажды в воскресенье ослик не проснулся. Когда я увидел, как два мои итальянца плачут среди машин, свесив руки и поникнув головой, я подарил им паланкин. Теперь они катают в нем туристов — двадцать франков за сто метров, а я получаю проценты.
Улыбка осветила лицо Беатрисы. «Вот и хорошо», — сказала она. Я опустил глаза. Она взяла со стола мою зажигалку и крутанула колесико. Вспыхнул огонь, потом потух, снова чиркнуло колесико, газ, видно, закончился, и она положила зажигалку обратно.
— Ты был когда-нибудь влюблен? — спросила Беатриса.
— Не знаю.
Она заглянула мне в глаза, попытавшись понять, чего я не договорил.
— Она была умная?
— А что?
— Потому что мне попадались одни кретины. Я только и делала, что страдала, да мучилась угрызениями совести. Ты скучаешь по ней? — не отставала она.
Я замахал руками в знак протеста и опрокинул шампанское. Вытер салфеткой, завернул скатерть, прикрывая пятно.
— Я отшельник, — объяснил я.
— Повезло тебе. А я, наверное, нет, — вздохнула она.
Я зажал между коленями ее коленку: взгляд ее затуманился.
— Но ты ведь тоже одна…
Она грустно улыбнулась.
— Плохо мне одной.
У меня защемило сердце, у нее на глазах выступили слезы. Я протянул ей салфетку. Она вытерла лицо и размазала по щекам вместо слез томатную пасту.
— Знаешь, тогда на Друо… это был мой день рождения. Я ведь ничего не могу сделать просто так, мне нужен повод, какое-то событие. Бабушка меня спросила: чего ты хочешь? Что тебе подарить? Я сказала: время.
— Я бы мог влюбиться в тебя.
Она взглянула на меня в ответ:
— Я тоже.
Мы взялись за руки; все было сказано.
Когда мы вышли из ресторана, было совсем темно. Беатриса дрожала, прижималась ко мне, кутаясь в мою куртку. В парке Тюильри нам помахали итальянцы. Перед паланкином стоял японец, хрустел бумажками и торговался. Мы молча побрели куда глаза глядят. Под фонарем я ее обнял и оробел от ее пристального взгляда. Я посильнее прижал ее к себе, она уткнулась мне в шею, я чувствовал ее дыхание, она отпрянула, чтобы видеть меня. Я попытался изменить выражение лица. Губы расплывались в улыбке. Я слишком долго ждал вот такой встречи и теперь не мог отделаться от мыслей о прежних разочарованиях, самообманах, привычке давать задний ход.
— Филипп.
— Да?
— Ничего, привыкаю к твоему имени.
Я искал ее губы. Она нагнула голову, и я зарылся в ее волосы.
— Идем.
— Нет.
Она отстранилась и легонько меня оттолкнула. Я еще держал ее за руки, и она улыбнулась при свете фонаря.
— Нас нет в городском справочнике.
— Я знаю.
— Запомнишь? Шестьсот шесть, тридцать три, девяносто три.
Она клюнула меня в уголок рта — не забудь.
— Увидимся?
Мне важно было сохранить для себя хотя бы ее голос. Не хотелось отпускать ее, и все-таки я был рад, что она уходит, наверно, она ждала от меня другого, но я уже вообще не понимал, как мне быть. Эх, надо было мне уходить первому, поцеловать ее и не медлить, тогда бы я унес с собой все, что не сказал. Но руки мои все никак не могли оторваться от ее волос, гладили ее затылок, и я чувствовал себя все униженней, ведь решение уйти приняла она. Я никогда не умел расставаться. Всегда медлю, опаздываю и остаюсь один.
— Филипп…
Она шагнула в сторону, я удержал ее. Все пытался что-то сказать, но в горле стоял ком. Она ласково отняла руку.
— Шестьсот шесть, тридцать три, девяносто три?
Она опустила ресницы: да, именно так. На пустынной улице послышались чьи-то шаги.
— А любовью мы не займемся? — спросил я.
Она погладила меня по щеке, сказала «обязательно» и ушла.
5
Я проснулся у себя, в демоквартире. Сел на кровати и выплюнул перышко от подушки. По комнате плавали солнечные зайчики, на пустынной строительной площадке лаяла собака. Я побрился безопасной бритвой, слушая новости. Бомбили Бейрут, Белый дом в чем-то обвинял Кремль, в Эльзасе шел дождь. Я посмотрел на себя в зеркало и решил, что живот у меня стал дряблым. И ведь сколько раз давал зарок держаться… Лег на коврик в ванной, начал качать пресс. «Любит, не любит, плюнет, поцелует…» Спустя минуту выдохся на «не любит». Вот что значит не тренироваться.
Надел те же вещи, что вчера, они пахли Беатрисой, и вышел прогуляться. Все утро бродил по тихим улочкам и пустынным паркам. Весна трудилась над почками, птички щебетали, солнышко пригревало, ну и все в таком духе. Я шел и приглядывался к влюбленным парочкам, запоминал, как они себя ведут, на ходу набирался опыта, чтобы потом не оплошать. Прислушивался, о чем они говорят, следил за их походкой, выражением лиц.
Было около одиннадцати, когда я позвонил Беатрисе из автомата на опушке Булонского леса. Не успел сказать «алло», как услышал:
— Филипп!
— Как ты догадалась, что это я?
— По звонку. Да нет, я сегодня только и делаю, что ошибаюсь. Всех называю Филиппом. Придешь к нам обедать?
— Конечно.
Спохватился, спросил:
— Может, что-нибудь принести?
— Ага, баранью ногу.
— Ногу?
— Если тебя не затруднит. У меня жаркое пригорело. Я соскучилась.
— Я тоже.
Я замер с трубкой в руке.
— Только не очень опаздывай, ладно?
Беатриса положила трубку.
Нетерпеливая дама стучала по стеклу кольцом. Я поймал такси, доехал до улицы Абесс и зашел в ресторан, где купил бараньих отбивных по-провансальски, с душистыми травами, помидорами, в красивой упаковке. Из пакета шел пар, я свернул на круто уходящую вверх улицу Лепик, насвистывая и приветствуя прохожих, уступавших мне дорогу. Дверь мне открыла Беатриса и сразу прижала палец к губам, призывая к молчанию. Она была в красном платье и в фартуке, завязанном на талии, на фартуке — рецепт запеченного картофеля в стихах. Она потянула меня в прихожую. В открытую дверь гостиной я увидел прабабушку, которая сидела у камина с микрофоном в руке.
— Когда генерал, проходя по улице, запятая, вдруг увидел свет в кафе, запятая, он зашел и — о ужас! — восклицательный знак, был потрясен этой жуткой сценой, точка. Дверь!
Беатриса на ходу протянула руку, закрыла дверь и шепнула:
— Астрид диктует мемуары!
Поднялась на две ступеньки в конце коридора и вошла в кухню, где пахло горелым. На плите пыхтела скороварка. Беатриса развернула сверток и присвистнула:
— Надо было тебе сказать, чтобы взял побольше. Ну ладно, это не так уж важно.
Она взглянула на часы, всплеснула руками и кинулась к блюду с картошкой на столе.
— Прочитаешь, что тут у меня написано? А я проверю, все ли положила.
Я нагнулся к ее переднику и стал расшифровывать текст, еле различимый после многочисленных стирок:
Бери картофель, полкило,
Режь на кусочки споро.
— Уже порезала.
Теперь выкладывай его
Ты в блюдо из фарфора.
— А у меня из огнеупорного стекла. Это имеет значение?
— Ну еще бы, испортила такую рифму! — Я обнял ее за талию и поцеловал. Она меня оттолкнула.
— Давай, в духовку!
— Да она занята!
— Ах да, там пирог.
Я нагнулся и посмотрел через стекло.
— Слушай, а с чем пирог? Что там сверху?
— Камешки.
Я выпрямился.
— Ты печешь пироги с камнями?
Она объяснила, что мирабель у нее из компота, и она положит ее потом, а если печь тесто без ничего, оно вздуется, и она всегда кладет камешки, чтобы его примять. Беатриса вытащила пирог. Она забыла проложить тесто фольгой, и камешки утонули в нем. Сев друг напротив друга, мы стали выковыривать их вилками, они отскакивали в разные стороны и падали на пол. Мы молчали, немного смущенные тем, что произошло с нами прошлым вечером. Беатриса старалась выглядеть беззаботной, я деликатничал. В свист скороварки вплетались воспоминания Астрид.
— И далеко она продвинулась? — поинтересовался я, попробовав кусочек теста.
— Дошла до семнадцатого года. Уже двенадцать кассет наговорила, а я потом все это печатаю.
Беатриса заполнила образовавшиеся ямки мирабелью и облизала пальцы.
— У Астрид было девять братьев. Все как один лунатики. По ночам их снимали с деревьев. Их мать из-за этого рано умерла.
Она снова начала рассказывать, заглушая голос Астрид, и мне вдруг показалось, что время повернулось вспять и мы с Беатрисой вообще не расставались. Из всего семейства работала одна Астрид. С двенадцати лет в бакалейной лавке, и каждую ночь, в три часа, отправлялась на двуколке на рынок в Лилль, положив на колени револьвер. Когда мать слегла, Астрид принесла ей все свои сбережения, девять луидоров. Мать вызвала всех остальных детей и сказала: «Хочу оставить вам хоть что-то, прежде чем умру». И дала каждому по луидору. Но когда к ней подошла Астрид, она сказала ей в присутствии всей семьи: «Тебе я ничего не даю, я знаю — ты справишься».
Беатриса приминала ягоды обратной стороной ложки. Я слушал ее рассказ с удовольствием, с головой окунаясь в эти семейные истории. Казалось, она рассказывает легко, бездумно, а ведь сама была заложницей этого дома, своей семьи. Беатриса отворила дверь в глубине кухни и поманила меня рукой. Я вошел в теплицу, освещенную желтыми облучателями; в цементных кадках зеленели диковинные растения. Я шел за Беатрисой, вдыхая запах теплой парниковой земли, а она, отводя листья, показывала мне плантации какао, сассапариля, заросли малины. Я впервые увидел голубые мхи, гигантские грибы, растения со смертельно ядовитым соком, которые изучал ее отец, их прислала ей Анита, атташе из посольства, и они прижились в теплице. Среди листвы виднелись ярко-красные, точь-в-точь как ее платье, цветы, и эта тишина, это тепличное тепло обволакивали меня.
Мы вернулись на кухню, и Беатриса устроила мне экскурсию по дому. Она говорила: столовая, моя ванная, моя комната. Ее комната ломилась от мачете, там-тамов, индейских масок, сарбаканов. По стенам — фотографии девственных лесов, птиц, змей, на дорожном сундуке из темного дерева — банка с формалином, а в ней дохлая рыбина.
— Мой папа, — сказала она, показав на банку.
Я вздрогнул.
— Не понял.
— Когда нашли затонувшую пирогу, в ней оказалась одна из тех пираний, которые растерзали его. Анита прислала ее мне. Это все, что у меня от него осталось.
Она взяла банку и поднесла ее к свету.
— У отца нет могилы, будто он жив. Знаешь, им я ничего не сказала. Анита мне пишет до востребования. Иногда я думаю, лучше бы бабушка знала, что он умер… Но рыбину я хочу сохранить…
Она поставила банку обратно, и пиранья задвигалась в формалине. Беатриса выглядела такой беспомощной, покорной. Она оглядела ржавые дротики, фотографии, книги об индейцах.
— Когда-нибудь я поеду туда, — сказала она детским дрожащим голоском.
Я прижал ее к себе, словно мои несостоявшиеся путешествия, мои мечты о дальних странах могли ей помочь. Она высвободилась из моих объятий и показала мне на карте, где путешествовал ее отец, это были земли яномами, тех самых индейцев, которые выбрали его своим вождем; потом прочертила пальцем маршрут его последней экспедиции — от реки Сиапа до реки Мавака. Он искал путь от одной реки к другой, о котором бразильцы так много писали в книгах, но в XVIII веке он был утерян. Его использовали сборщики сассапариля. Она сунула мне в руки яномами-французский словарь, подарок Аниты, составленный ее отцом и написанный от руки, по которому она выучила язык этого племени. Потом вытащила из ящика листок с тарифами на авиабилеты, иностранную валюту и список лекарств, необходимых в поездке.
— Видишь, дело было только за тобой, — сказала она.
— За мной?
Она закрыла глаза, нахмурилась.
— Я не поеду туда одна.
В дверь позвонили, она выскочила в коридор, сбежала по лестнице. Я спустился за ней.
— Переверните кассету, — вопила Астрид.
Беатриса знаком попросила меня открыть дверь и вернулась в гостиную переворачивать кассету. Я приоткрыл дверь. У порога стоял высокий сутулый бледный мужчина в черных очках, держа руки за спиной.
— Вы кто, мсье? — спросил я.
— Добрый день, мсье, — ответил он.
И замолчал. Появилась Беатриса.
— Это кто? — спросил у нее мужчина. — Террорист?
Он снял перчатки, пригладил рукой седеющие волосы и отдал мне свое пальто.
— Профессор Дрейфусс, урожденный Гиммлер, — отрекомендовался он. — А где Жанна?
— Сейчас выйдет, она еще не готова, — сказала Беатриса.
— Уж тридцать лет прошло, а она все не готова, — заметил он, оборачиваясь ко мне. — А чем нас сегодня потчуют?
— Бараниной, — ответила Беатриса.
— Звучит многообещающе.
Профессор прошел в столовую, сел на углу стола и вынул из кольца салфетку.
— Ба! — крикнула Беатриса. — Пришел профессор!
Ответа она не получила и побежала вверх по лестнице, перестав замечать меня. Прабабушка в гостиной опять начала диктовать в микрофон. Я тоже вошел в столовую, где профессор подсчитывал у себя на тарелке пилюли. У него было очень бледное лицо с впалыми щеками, все испещренное морщинами. Он знаком предложил мне сесть. Когда профессор поднял голову, я увидел, что двоюсь в стеклах его черных очков.
— Вы по уголовному? — спросил он.
— Не понял.
Он поставил локти на стол, подпер подбородок большими пальцами и стал внимательно разглядывать меня. Я счел нужным сообщить ему, что не сидел в тюрьме.
— Я так и подумал. Ведь у вас нет крапивницы.
Моя рука сама потянулась к лицу. Он отщипнул кусок хлеба и прибавил:
— Как правило, у них хроническая крапивница от малины, которую носит им Беатриса. Так вы откуда?
— Я… я друг.
— Баскетболист?
— Нет.
— Спали с ней?
Он сыпал вопросами, как автомат, спокойно и равнодушно. Мое молчание не смутило его.
— Вы же понимаете, я говорю как врач. Не так ли? Во всяком случае, если даже не спали, то собираетесь. Ну и прекрасно. Действуйте.
Он откупорил бутылку вина, стоявшую рядом с его прибором, и наполнил свой стакан.
— Вам не предлагаю, вино специально для меня. Для вас в графине, — уточнил он, махнув рукой.
Я потянулся к фаянсовому кувшинчику.
— Нет, нет, не в этом, в этом сироп из смолы для мадам Шулер.
Беатриса вернулась с Жанной, напудренной, с тщательно уложенными волосами. Я встал, здороваясь с ней. Мне она улыбнулась, а профессору протянула руку, он коснулся губами пальцев, потом обнюхал их.
— Чеснок?
Она покраснела и ответила, что положила в салат лишь чуть-чуть, для меня. Профессор повернулся ко мне, губы его растянулись в улыбке.
— Он милый, — одобрил он и поднял стакан, — за исполнение желаний!
— Я все! — раздался голос Астрид.
Беатриса бросилась в гостиную, чтобы выключить магнитофон, споткнулась о стул. Послышался скрип кресла, и на пороге, опираясь на две палки, появилась грузная старуха в бежевом платье, с такой же прической, как у дочери. Каждый шаг давался ей с трудом, и она постоянно чертыхалась из-за скользящих тапочек. Жанна и Беатриса помогли ей сесть.
— Ну-с, на чем же мы остановились? — осведомился профессор.
— Январь семнадцатого. Топчемся на месте. Через два месяца точно не кончу.
Профессор безнадежно махнул рукой и призвал меня в свидетели:
— Три года одна и та же песня!
Астрид скорчила жуткую гримасу и ударила кулаком по столу.
— Не хочу умирать, пока не закончу историю моей жизни!
Профессор уставился на нее, подняв брови высоко над очками и сжав губы. Потом отодвинулся вместе со стулом, достал из кармана бланк рецепта и принялся его заполнять.
— Так и быть, удвою вам дозу, больше ничем не могу помочь. Зажгите свет, ничего не видно!
Беатриса подала нам суп со спаржей. И ущипнула меня за плечо, проходя у меня за спиной.
— Моя болезнь неизлечимая, — сообщила Астрид дочери.
У Жанны покраснели глаза. Она кашлянула, намекая, что напротив сижу я. Тогда старуха повернулась ко мне и повторила:
— Моя болезнь неизлечимая.
Я смущенно кивнул.
— Неизлечимая, но вялотекущая, — буркнул профессор, склонившись над супом.
Мы молча принялись за еду. Столовая была маленькая, с одной стороны — платяной шкаф, с другой — стены сплошь увешаны фотографиями Беатрисы в золоченых рамках. Астрид разминала вилкой отварные желуди. Люстра отражалась у нас в тарелках.
— Он так и будет все время молчать? — поинтересовался профессор, поправляя черные очки.
— Нет-нет, — живо откликнулась Беатриса.
И посмотрела на меня.
— Горячо, — заметил я и подул на ложку.
Все лица повернулись ко мне. Я попытался улыбнуться:
— Но очень вкусно.
— Ну что ж, — вздохнул профессор, вновь склоняясь к своей тарелке.
За бараниной он сделал еще один заход.
— Наш молодой человек что-нибудь смыслит в политике?
— Антуан… — робко попробовала остановить его Жанна.
Я ответил, что нет.
— Напрасно, политика помогает скоротать время. Я, к примеру, реакционер.
— Еще немного подливки? — спросила меня Жанна.
— Я сразу стал сотрудничать с гитлеровцами. Возможности, которые они предоставили для исследований в области медицины, уникальны.
Его слова потонули в смущенном молчании, которое он прокомментировал, щелкнув языком. И еще уточнил, наклонившись ко мне с довольной улыбкой:
— Несу бог знает что.
Я кивнул, пока он сквозь черные очки оглядывал по очереди всех присутствующих.
— Не пристало нормальному человеку делать подобные заявления, — заключил он и стал резать мясо.
Я старался привлечь внимание Беатрисы, делал ей знаки, на которые она не реагировала, искал ее ногу под столом.
— Своими диагнозами я многих уберег от депортации. Отправлял их в туберкулезные санатории, где они тоже, конечно, умирали, но хотя бы в человеческих условиях.
— Какое счастье, что все это позади! — вмешалась Жанна с облегченным вздохом.
— Тоже мне, счастье! Зато я с нетерпением слежу, как набирают силу коммунисты. При коммунизме мои рецепты снова станут на вес золота.
— Вы, что же, решили коммунистом заделаться? — грозно осведомилась Астрид.
— Люди не меняются, меняются вывески. Это моя нога, — обратился он ко мне, и я, покраснев до ушей, отдернул ногу. — Да, коммунизм — лучший выход для Франции, либерализм все равно не вернет ее обратно к монархии. А при коммунизме, вот увидите: буржуазия, которая тут же полевеет, все эти альтруисты, знать, философы — тут же получат путевки в концлагеря.
— Еще баранины? — предложила ему Жанна.
— Она несъедобна, — отказался профессор.
— Баранину Филипп покупал, — сообщила Беатриса.
— Надеюсь, в следующий раз он будет поразборчивей.
После пирога с мирабелью Беатриса ушла на встречу с мясником в Санте. И шепнула мне в затылок: «Мужайся». Сквозь занавеску на окне я видел, как она прошла по саду, не оборачиваясь и помахивая сумочкой. Все остальные смотрели на меня благосклонно, словно она оставила меня им в качестве залога. Я тихо злился, и одновременно мне хотелось бежать за ней, понять, что происходит. От вина я немного опьянел, вспотел. Жанна улыбалась, теребя салфетку. Профессор подлил мне еще.
— А может, вы дадите послушать нам ваши воспоминания? — спросил профессор у Астрид.
Жанна пошла за магнитофоном и запустила «воспоминания». Голос Астрид создавал шумовой фон, на котором выделялись знаки препинания: «Точка!», «Запятая!», «Скобки». Речь шла о кабаре с его историями, развлечениями, посетителями. От ее монотонного рассказа меня стало клонить в сон. Я вздрогнул, когда она перешла к войне. В кафе Астрид явился один из немецких Гусар Смерти и пожелал, чтобы ему подали вина после комендантского часа. Астрид отказывается, гусар ухмыляется и начинает приставать к Жанне. Астрид грозит ему револьвером. Солдаты отбирают револьвер и хватают ее, но тут случайно проходивший мимо генерал заглядывает в кабаре, требует объяснений, дает гусару пощечину, рвет с него погоны и приносит Астрид извинения от имени немецкой армии.
Астрид слушала свой рассказ, высоко подняв голову, с очень довольным видом. Время от времени шевелила губами, внося уточнения, или же хмурила брови и пожимала плечами. Один из официантов из ее кабаре обожал лошадей и в самом начале войны купил на все свои сбережения чистокровного жеребца-красавца по кличке Вермут. Немцы, оккупировав север Франции, объявили экспроприацию лошадей. Тогда официант попросил Астрид спрятать его Вермута. Она отправила лошадь на чердак, там жеребец и прожил три года, копыта ему завертывали в шерстяные тряпки, каждый вечер парень, доставший себе немецкую форму, спускал его с чердака и водил гулять, здороваясь с патрульными. Как-то вечером в 1917 году конь вернулся в кафе один без хозяина. Астрид пристрелила его, возможности ухаживать за ним не было, а немцам отдавать не хотелось.
Голос смолк. Кассета продолжала вертеться в тишине. Профессор встал, заявив, что проводит меня, и мы вышли с ним под моросящий дождь. Где-то на Монмартре шла шумная гульба.
— Похоже, у них там тоже лошадь на чердаке, — заметил профессор безучастным тоном.
Он был в плаще, шел, заложив руки за спину, с сигаретой в зубах. На углу открыл дверцу забавного автомобильчика, похожего на жука-скарабея, с малюсеньким ветровым стеклом и продавленными сиденьями. Работал только один дворник, печально поскрипывая. На улице Терн я вспомнил, что не сказал ему свой адрес.
— Я живу около Дома Радио.
— Паршивый район, — отозвался он.
И спокойно ехал себе в сторону Нейи. Я не настаивал, доберусь на метро. Он остановил машину под деревьями на бульваре Аржансон и загасил сигарету в пепельнице.
— Зайдете? Я бы хотел кое-что вам показать.
Он открыл решетчатую калитку, на которой висела табличка:
Профессор Антуан Дрейфусс
(в прошлом Гиммлер)
Окончил медицинский факультет Лилля
Исключен из корпорации врачей.
Только по предварительной записи.
Проходя по саду гравиевой дорожкой, профессор рассказал мне, что его отец подал в 1946 году заявление о перемене фамилии по причине наличия неудобного тезки. Его заявление затерялось в недрах Государственного Совета, и разрешение пришло только в 1969 году. Отца не было в живых уже двадцать лет. Но в память об отце сын все же сменил фамилию.
Он привел меня в маленький темный особнячок, где пахло погребом и прокисшим молоком. В комнатах та же сырость и беспорядок — продавленные кресла, выдвинутые ящики, картины прямо на полу. Он пригласил меня в свой кабинет, задернул шторы, повесил экран и посадил смотреть диапозитивы. Первый представлял матку в разрезе со стрелочками и надписями. Профессор тут же приступил к краткому курсу гинекологии, из которого явствовало, что Беатрисе противопоказаны спирали, колпачки и противозачаточные таблетки.
— Я счел нужным предупредить вас заранее, потому что у нас были неприятности с предыдущим партнером. Не создавайте мне проблем, молодой человек. Если вы собираетесь переспать с ней и исчезнуть, то ищите себе подружек в другом месте, желающие всегда найдутся. Но если вы дорожите ей, женитесь и сделайте ей ребенка, для нее это лучше всего. Надеюсь, вы извините меня за откровенность. А теперь простите, час поздний. У меня дела.
Он выключил проектор. Но видя, что я по-прежнему сижу не двигаясь, вздохнул и сел за свой стол. Снял черные очки, потер глаза двумя пальцами.
— По правде говоря, дел-то у меня немного. Но это отнимает у меня много времени, я весьма методичен. Вы мне симпатичны, мсье Лашом. Ваши предшественники были тупицами. Вы умеете молчать, и, если вы глупы, это достоинство, а если умны, добродетель. Беатриса — удивительная девушка, не знаю, заметили ли вы это… Да, я хочу пристроить ее, но не сбыть с рук. Буду играть с вами в открытую, это меня даже развлечет. В двенадцать лет я влюбился в Жанну Шулер. Она жила своей жизнью, вышла замуж, овдовела, я всегда был рядом. Сейчас мне семьдесят, и я все жду своего часа. Так и прошла моя жизнь. Я, мсье Лашом, не из тех, кто останавливается на полпути, даже если это путь в никуда. Когда семья Шулер переехала в Париж, я вернулся вместе с ними. Я задурил голову отцу Беатрисы Амазонией и подсунул ему в жены психопатку. Жанна потеряла мужа, потом сына. Я ждал, когда Беатриса повзрослеет, а старуха впадет в детство, чтобы прибрать их к рукам.
Он достал из ящика фляжку и смочил губы.
— Теперь я выдам замуж Беатрису, забальзамирую Астрид, и у Жанны никого не останется.
При боковом освещении тень от его профиля растянулась во всю стену.
— Больше всего мне нравится в ней то, что ей совершенно искалечили жизнь. Вышла замуж в семнадцать, овдовела в девятнадцать, и вечно у матери под башмаком. Она слишком рано стала женщиной, потом опять превратилась в девушку, потом постарела и никогда не жила нормально. Я не знаю, видели ли вы ее фотографии, она была… И все коту под хвост. Когда ты некрасив, у тебя еще есть оправдания, можно сидеть сложа руки, постепенно разрушаясь.
Он замолчал на несколько мгновений, упершись руками в подлокотники. В соседней комнате что-то хрустнуло.
— Я родился некрасивым, больным и богатым. Приданое, прямо скажем, незавидное. И занялся медициной, чтобы лечить себя самого. Еще я игрок. Пытаюсь обмануть время, расставляю людям ловушки, но в конечном счете сам же и попадаюсь. Я просто дьявол. Простите, я, кажется, ударился в лирику. А между тем никогда не пьянею. Даже тут мне не повезло.
На его губах промелькнула улыбка.
— Я тружусь над дюжиной старух в Париже. Вдовы убитых на войне, одинокие бабки, герцогини. Бальзамирую их заживо по китайским рецептам. У них появляется смысл в жизни, им кажется, что они одолеют смерть, постепенно приручат ее. У всех нас есть собственный музей восковых фигур. Я себе сделал настоящий.
Он снова откупорил фляжку, глотнул и встал, чтобы проводить меня.
— Я говорю вам все это потому, что вы мне нравитесь. Когда-то я был похож на вас.
Он отпер дверь и похлопал меня по плечу.
— Думайте, мсье Лашом. Это нам удается лучше всего.
Я вышел под дождь и побрел к метро. Не смотрел, куда ступаю, и мысли мои плюхались в лужи. Значит, Беатриса собирается отправиться со мной в путешествие, что за мужчины были у нее до меня — я чувствовал себя пешкой, меня передвигали с клетки на клетку… Вернувшись в свою демоквартиру, я упал на кровать, понимая, что пьян. Голова болела, и я все вертелся, чтобы устроиться поудобнее. Мимо меня проносились листки газет, но поймать их мне не удавалось. А они возвещали о конце света. Но я же еще не готов! И вот я уже на Эйфелевой башне, а башня начала вдруг медленно оседать, и то, что внизу, тоже исчезло. Я оказался за металлической сеткой, скрепленной разноцветными трубками, по сетке шарят прожекторы. На стеклянных перегородках всплывают картинки красными и голубыми бликами, бесконечная очередь неподвижно стоящих людей. Мужчины в халатах работают молча, заводят нас одного за другим в кабинку, и там показывают диапозитивы из нашей жизни, самые важные события, что случились в ней. Те, кто смотрит на это спокойно, удовлетворенно, кто полагает, что жизнь удалась, долг выполнен, родные счастливы, переходят в разряд избранных. Тех, кто начинает волноваться, кричать, махать рукой в знак протеста, — отправляют в печь. Люди в халатах снуют взад-вперед в меняющемся свете, держа в руках карточки с результатами, изучают их и опять сортируют подопытных, которые, не сопротивляясь, понурив голову, направляются к печам или ждут, когда их примет некто, сидящий с суровым видом в стороне на скамейке.
Я пытаюсь забыть, что моя жизнь подошла к концу, что мне незачем больше думать. А ведь у меня осталось на земле какое-то срочное дело, только вот какое… Впрочем, это уже не имеет значения. Я оглядываюсь по сторонам, силясь понять: неужели смерть и есть ожидание то в одной комнате, то в другой, пока препарируют твою жизнь? Я им доверяю. Мне не о чем больше сожалеть, не надо принимать решения, обо всем заботится администрация. Вдруг зазвонил телефон, и все вокруг завертелось, расплылось. Неужели все сейчас исчезнет безвозвратно? Я сел на кровати, снял трубку, запутался в проводе.
— Беатриса?
— Нет, это…. ее бабушка… Беатриса… она не… она в..
— Дай мне трубку! — протрубила Астрид. — Алло! Кто у телефона?
— Хм. Филипп.
— Ах, это вы! Она записала номер без имени. Мама, в дверь звонят! Да пойди же ты, открой!
В трубке послышался треск, голоса. Про меня забыли. В общем шуме я различил высокий мужской голос, он говорил, что слушал радио и… Я протянул руку к транзистору и включил его. Корреспондент сообщал, что ведет репортаж из Санте, где одну из посетительниц взяли в заложницы.