Полумрак, благоприятный для нежных излиянии.

ЛЮСЬЕН (одеваясь методично и стыдливо): Сударь, вам следовало бы знать, что подобные вещи происходят сами по себе. А вы имеете дерзость спрашивать меня, как это могло случиться со мной! Вы, право, меня удивляете! Я не знаю ни как, ни почему — что, впрочем, вовсе и не важно, — однако, желая принести наибольшую пользу науке, имею сообщить вам о некоторых особых случаях: после моего ухода вы сможете их классифицировать по своему усмотрению, и — уверяю вас — не пожалеете. Хотя, если вдуматься и учесть, что и мое время ограниченно, то будет предпочтительнее внятно и детально изложить вам суть одного случая, нежели охватить рассказом целый ряд случаев в их сумбурной обрывочности (в этой связи, кстати, я не считаю нужным увеличивать ваш гонорар: вы получили возможность оценить мое прекрасно сложенное и поразительно крепкое мускулистое тело с нежной кожей, другими словами, мои скромные достоинства, которые не перестают быть достоинствами, даже если они опущены при выписывании счета за оказанные мне услуги; к тому же вы — в преклонном возрасте и, думается мне, несколько пресыщены, я же одарил вас своим моложавым видом и — поборов обычную стыдливость, — показал вам, каким может быть лицо иной сексуальной ориентации, то есть мужчина непорочный, и вам, сударь, не пришлось скучать! о нет! вы свое время потратили отнюдь не зря!).

Итак, сударь, мы говорили о том, что нас интересуют особые случаи. Представьте, что, как-то оказавшись в одном монастырском парке на аллее, с двух сторон окаймленной лилиями, я, с присущей мне наивной непосредственностью, захотел понюхать изысканный аромат этих загадочных цветов! Позвольте описать вам сие очаровательное приключение (действительно любопытный клинический случай, на который я, дорогой друг, не могу не обратить вашего внимания!).

Воздух распирало от майского благоухания. Перья невидимых горлиц снежно опадали, — как говорит в своем стихотворении г-н Коппе, а, может, какой-нибудь другой автор (классиков я знаю скверно), — и небо оскорбительно голубело как дно тарелки севрского фарфора, голубело тем голубым цветом Мари-Луиза, секрет изготовления которого уже давно, сударь, утрачен при переходе на промышленное производство!

Старое монастырское здание со сводчатыми оконными переплетами покоилось в глубине многовекового парка, а из густых зарослей выглядывали мордочки ланей, а точнее, ланей с ласковыми глазами газелей.

Аллея лелеялась (аллитерация) и истончалась у готической часовни… в которой служили праздничную белую мессу (а то кое-кто, кажется, устраивает черные!), мессу в честь дам из «Вечного поклонения», сударь.

Раздавались восхитительные песнопения, и от ритмичного дуновения каникульного бриза (каникульного… до сих пор не знаю, что имеется в виду, однако, само слово меня просто сводит с ума), лилии склоняли свои венчики с серебром (я, кстати, не мог дать им сдачу медью) в мою сторону, а одна из них, наиболее, — откровенно — приближающаяся к лилейности моей кожи, ко мне даже прикоснулась. Я ни о чем не подумал — у меня вообще нет такой привычки, — и обратился к ней приблизительно с такой речью:

— Лилия, дорогая лилия с тревожным пестиком, что тебе от меня надо?

Она мне ответила на языке лилий:

— Я — бела!

— Вижу, что ты бела! Такое ощущение, что ты гипсовая! Смех да и только!

— Ты — бел! — добавила она.

— Я?! Я, дорогая, замешан в тесте для ангельских хлебов! — ответил я. — Я — горячая облатка… Я красивее тебя… Я не выгляжу как папье-маше, зажеванное презренными буржуа! Я — существо редкой породы! Я есть то лучшее, что заделывается в чревах наших матерей, когда Создатель совершенно случайно спускается к ним в том виде, какой обычно принимает для подобных мероприятий… Ну, как? Сникла? Ты — удивительная лилия, но я, я еще удивительнее! Я настолько белый и чистый, что стоит мне совершенно случайно прикоснуться к женщине, как она сразу же бледнеет… Вот так! И если однажды в этом парке я размозжу себе череп, вам всем, милочка, здесь делать будет нечего: вы окажетесь жутко серыми на фоне моих раскиданных мозгов!

Упрямая лилия принялась доказывать мне, что ее аромат выигрывает по сравнению с ароматом моих подмышек. Она кланялась на все четыре стороны (удивительно, мой дорогой, что лилии вообще способны различать какие-то стороны), крутилась и вертелась двумястами возможными способами (на самом деле их едва ли наберется сотня), и в итоге сорвалась со своего собственного стебля; отбрасывая лепесток за лепестком, каплю росы за каплей росы, увяла подобно юному восточному принцу, пристрастившемуся к гашишу, и умерла от истомы как заурядный нарцисс у фонтана!

…Итак, дорогой доктор, у меня есть сомнения относительно чистоты лилии… А если бы вы, как и я, понаблюдали за тем, как она корчится в беспорядочных конвульсиях, едва монашки запевают свой любовный De profundis, я убежден: такие же сомнения выразили бы и вы (каждый выражает то, на что он способен, не правда ли?).

ДОКТОР:!..

ЛЮСЬЕН (не переставая улыбаться): Нет абсолютной уверенности, что я ее потерял именно так… Но судя по всему, возможно именно так я и должен был ее обрести!

Он кланяется.

ДОКТОР:!..

ЛЮСЬЕН (обстоятельно): Если, конечно, дорогой доктор, вы не решите, что это произошло из-за того, что я кусал за губы девственницу, дочку буржуа и свою бывшую невесту Фелицию Пикарель!

Еще один поклон. Он выходит.