X
Скреплено желтым воском
А вечером, когда, по своему обыкновению, нотариус, заправившись бутылочкой светлой настойки, убаюкивал пищеварение, в отдаленной своей мастерской, вплоть до самой зари, мерно орудуя лобзиком в зарослях арабесок красного дерева, которые он изводил и возвращал к жизни, Эмманюэль и Вария без предисловий и объяснений встретились снова.
И если уста их слились, как на зеркальную гладь присевшее насекомое со своим отражением, то для того, чтобы удержать — поэзию прочь — от падения изнемогавшие в неге тела.
И если их руки сплелись, замыкая окружность ласки, то для того лишь, чтоб сжать всю невозможность присутствия их совместного до густоты, коей не миновать действительности.
К тому, на что они не могли решиться, к чему склонял шепот морской меж створок их известкового ложа, они все равно пришли, вторя звукам прихотливых рулад Птицы нотариуса с клювом ажурным.
Они, два гибких и зябких белых зверька, — ибо что еще может сравниться белизной с мехом зимним животных неразоблачаемых, не будь то человечья кожа, — в объятиях под покровом розового вереска кружев.
Плащом Варии оба накрыты.
Это значит, что он не облачает ее отныне.
И то, что скоро Эмманюэль замерзнет без одеяла.
Головки горностаев с мордочками, порозовевшими от вереска, поджидают в зарослях, острые, настороже.
Осторожность маленькой бестии способна развеять даже гнев Жозеба, как бесстыдство юнца может с пути совратить прохожих.
И действительно, на нее многие оборачиваются.
Вария бела той сверкающей белизной дев, в которых вовсю расцветает Гольфстрим.
Цветы как из лейки пьют теплые волны — иллюзия тропиков.
Она бела, как бледные камни цветные.
Молочного топаза, лилового рубина, мертвого жемчуга порошковая смесь.
Как плоды из сада Алладина, что не успели созреть.
Если они и зелены на вид, то лишь потому, что небо — темно-пунцово.
Шевелюра — черна до фиолетовости епископальной.
Существуют морские епископы, что растворяют свои аметисты в лобзании, совершая конфирмацию волн.
Кожа казалась бы темной, несмотря на этот контраст, при строгом наличии пушка, как намытая галька и торсы витые сирен.
Когда она обнимает Эмманюэля, ее подмышки мигают всеми своими ресничками, словно кисточками, что пытаются сепией воздух окрасить.
Где-то вдали — чешуйки морских зверей.
Мертвые жемчуга…
Господин Бог вновь их нанизывает — вот ожерелье.
Эмманюэль пробил витраж — головой, словно клоун в скафандре, — аквариума на вокзале Сен-Лазар.
Лицеист времен каникулярных наездов вырос в своем Кондорсе.
Он — ростом с Варию, которая выглядит гибкой бестией еще и потому, что она высока.
Но все-таки кажется ниже, чем рядом с нотариусом-недомерком.
Когда они укусили друг друга и мгновенно отпрянули, дабы увидеть в глазах блаженство; груди одной — отпечаток груди другого.
Точное наложение двух треугольников.
Ведь Господин Бог на печать Триединства обладает наследственным правом!
Они отстраняются, как раскрывается книга.
Как белые бакенбарды нотариуса, с той только разницей, что тот никогда их не сводит.
Созерцают друг друга.
Пальцы Варии щупают плечи Эмманюэля.
Она пробует разобрать, где сочленяются крылья Амура.
Их полет, возможно, столь быстрый — как у macroglossae fusiformes и stellatarum, приколотых на витринах спальни, — что заметна лишь дымка.
Но вдруг что-то черное — банальность или фатальность темного диска после разглядывания солнца — как из двойного кувшина, выпало из зениц Эмманюэля и запало в зеницы Варии.
Осадок Любви, что есть Страх.
Вария дрожит как под снегом, как ночью, когда снег видится черным.
— Уходите! Я вас умоляю! Позвольте же мне уснуть одной!
Что я вам сделала?
Ее голос надломан до клекота.
— Сжальтесь же надо мной!
Так говорит и та, другая Книга, когда ее раскрываешь:
— Aotrou Doué, о…
Сжалиться, для Бога, значило бы от собственной божественности отречься.
Ведь в его присутствии страшно всегда.
И вот уже порождается Страхом инстинктивный жест, защитный рефлекс — самый опасный враг для Господина Бога.
То, что для него может быть самым неприятным.
Госпожа Жозеб в своем абсолютном праве.
— Я у себя дома!
Она бросается к стене.
Разумеется, кроме чучел птиц и рассохшихся рамок с тельцами насекомых — щебетание и шорохи живут вовне, в неколебимой листве, что вырезает Контора, — имеется у нотариуса и замысловатая коллекция оружия разного и экзотического.
Она срывает первый попавшийся под руку нож.
Это ханджар, и его рукоять не в форме креста, скорее — развилка сяжков булавоусого скарабея.
— Уходите или я вас убью!
Перед бестией, что под кору тел внедряет смерть своим яйцекладом, Эмманюэль вспоминает — в мгновение ока — о детской божественной радости от рассматривания чудищ, расставленных на столе у нотариуса.
Он готовится вновь пошатнуть стол.
Одним легким вздохом.
Тем, что легче малейшего вдоха.
Дуновением от ресниц.
Ибо видит впервые, необычно отчетливо, что именно Варию напугало.
Насколько силен ты, когда обнажен и недвижим, взирая на ятаган вознесенный.
Ибо тот, кто оружием потрясает, признает тем самым, что он — слабее тебя, раз за помощью обращается к металлу.
Они безобидны, поскольку они вдвоем.
И ты либо пьян, либо грезишь, поскольку они двоятся в глазах.
Эмманюэль доверия преисполнен, той потрясающей веры, которую надлежит ощущать, вернее, которую ему надлежит ощущать, под ножом гильотины, невероятном в своем падении, даже когда мгновенный щелчок раздается.
Поскольку:
— Это с вами еще никогда не случалось.
— Такое случается в жизни лишь раз.
— А верно ли, что закон падения тел подтверждается также и в случае с гильотинным «барашком»?
Руками окоченевшими, голый Эмманюэль распинает себя на саване постели, но все ж пускает — о, так мягко, — две черных стрелы своего взора Немого.
— Баю-бай, — шепчет он.
Вария падает.
Падая, наносит удар.
Но ханджар не повинуется той, которая под гипнозом.
Он подобен разнузданному коню.
Он не любит разить тела распростертые.
Он утыкается меж рукой и левым боком Эмманюэля — в матрац цвета пробки с витрин, где приколоты прочие скарабеи, — до крестовины эфеса.
Тогда Эмманюэль выскальзывает из кровати и, облокотившись на изголовье, взирает на конвульсии этой «булавки».
Бария, как сомнамбула, ощупывает место.
Она достает и роняет нож.
Пытаясь очистить.
Она ищет, совсем как искала крылья Любви.
Место пусто, как кресло призрака оперы.
Трон, а на нем — Никого.
Никого.
Один из таких Никого.
На простынях нотариальных, свежих, воскресших от всякой сельской лаванды из гербариев платяных шкафов, Господин Бог оставлет свой знак.
РР.С.
Загнутый угол визитки.
Триединство ставит печати своей Треугольник.
