26

Абель наводил порядок в закромах памяти. Он говорил. Повествовал о своей жизни, разделяя биографию на эпизоды и располагая их либо по степени важности, либо, если это было нужно, в хронологической последовательности. Карье слушал его. С их первой встречи на набережной Вальми прошло две недели — вполне достаточно, чтобы они прониклись взаимной симпатией, ближе познакомились и договорились чаще встречаться, а также для того, чтобы один из них получил все необходимые сведения о другом.

Пока этот другой разглагольствовал, Карье заказал еще два пива. Снаружи царил невообразимый, можно сказать, доисторический мороз; зима достигла своего апогея. Струйки леденящего воздуха проникали внутрь бара, несмотря на двойные, заделанные шнурами окна и дополнительные радиаторы, просачивались в любую, самую узкую щелку, и стоило очередному посетителю войти в зал, как вместе с ним в двери врывался внешний холод, который мгновенно заполнял помещение и стелился по полу, коварно забираясь в обувь, в чулки и носки, даром что уплотненные по случаю стужи. Тотчас же все ноги, находившиеся в баре, приходили в двойное движение — волнообразное, при котором озябшие пальцы терлись друг о друга, и ритмизированное, когда подошвы туфель выбивали дробь на склизком ледяном плиточном полу.

Абель и Карье встречались несколько раз в неделю в баре «Sporting» — том самом, где они отметили свою первую встречу на скамейке. Вначале Карье говорил много и охотно, стараясь время от времени вкраплять в беседу, обычно касавшуюся всяких повседневных мелочей и явлений общего порядка, то или иное сдержанное признание, еле прикрытый намек на какие-нибудь личные обстоятельства, — словом, как бы на миг приоткрывал дверь в некий заповедный сад и тотчас захлопывал ее, успевая, однако, настолько заинтриговать своего слушателя, что Абелю не терпелось проникнуть в эти тайны, а заодно и доверчиво поделиться собственными, дабы озарить своей откровенностью рождавшуюся дружбу.

Этот прием дал желаемые результаты: спустя несколько дней Абель искренне уверовал в то, что обрел настоящего друга, с которым можно говорить обо всем на свете, который готов слушать его и быть выслушанным, что это почти единственный случай в его жизни и, уж конечно, большая редкость вообще в жизни, чтобы можно было пренебречь этим. Что касается жизни самого Абеля, то он очень скоро рассказал о ней Карье — после того, как Карье описал ему свою — так же подробно, как и его собеседник, с той лишь разницей, что Абель говорил чистую правду или то, что он считал таковой, а Карье бесстыдно врал. Абель вспомнил все свое прошлое, включая детство и отрочество, рассказал о своей работе, перечислил всех своих женщин, все места, где побывал, все самые знаменательные моменты. Излагая все это, он воодушевлялся, красочно расписывал подробности, пересыпал свое повествование каламбурами, изображал сцены в лицах, вспоминал к месту анекдоты — короче говоря, открыл в себе подлинный талант рассказчика. Карье время от времени смеялся, и Абель был в восторге.

— Ну и память же у вас!

— Да, что есть, то есть.

Они выпили еще по глотку пива. Карье сидел со стаканом в руке, рассеянно созерцая поверхность напитка, пенившуюся мириадами бойких мелких пузырьков; едва возникнув, они тут же лопались, или слипались, или разбегались, неустанно образуя в своем краткосрочном существовании подвижные, изменчивые, эфемерные, как дым, узоры.

Интересное это было зрелище. Но мало-помалу пенный калейдоскоп сходил на нет: пиво выдыхалось. Карье положил конец созерцанию, допив бокал до дна. «Ладно, — подумал он, — хватит болтовни. К делу».

— Да, память у вас завидная. Все-то вы помните — и подробности, и атмосферу, и прочее. Браво!

В ответ Абель только польщенно фыркнул.

— Неужели вы так же точно помните все даты?

— Ну не знаю, смотря какие.

— Это верно.

— А давайте попробуем, — предложил Абель, внезапно загоревшись идеей такой игры. — Назовите-ка мне любое число.

— Хорошо, — ответил Карье. — Любое, значит? Сейчас подумаю.

— Но только не слишком давнее, — радостно предупредил Абель, подняв палец.

— Что же мне выбрать? — размышлял вслух Карье. — Ладно, пусть будет 11 ноября 1954 года.

Эта дата произвела ошеломляющий эффект. Абеля словно оглушили ударом дубинки по голове; помутившееся сознание на миг захлестнула неразличимая магма криков и тишины, лютого холода и дикой жары, непонятно как слитых в единое целое, называвшееся «потрясением».

— Что с вами?

— Все в порядке, — ответил Абель, протирая глаза, — ничего страшного, просто меня что-то затрясло.

— Это все погода, вон какая стужа.

— Так о чем вы?..

— Мы играли, — напомнил Карье. — Я назвал дату — 11 ноября 54 года. Что произошло в тот день? Чем вы занимались?

Долгие годы Абель жил в страхе, ожидая, что однажды кто-нибудь назовет ему эту проклятую дату и задаст этот проклятый вопрос, единственный из всех мыслимых и немыслимых вопросов, на который он сможет — и не сможет — ответить. Со временем, убедившись, что никто его ни о чем не спрашивает, он придумал несколько подходящих ответов, крайне точных, крайне обстоятельных и крайне далеких от правды или, как уже говорилось, того, что Абель считал правдой. Позже, когда прошло еще несколько лет, а любопытные так и не проявились, Абель отточил и усовершенствовал свои аргументы, добавив к каждому заранее сочиненному ответу целый букет объяснений, логичных и четких, разветвленных и изощренных, опиравшихся на множество физических законов, исторических реминисценций и моральных постулатов, и доведя их до полного совершенства, близкого к границам человеческого знания и законам природы, управляющим вселенной. И лишь с этого дня, когда каждое из его возможных алиби, выверенное до последней буквы, разрослось и для него самого одновременно в космогонию и Weltanschuung, Абель почувствовал себя в безопасности.

Это хитроумное алиби являло собой сложную систему различных приемов самозащиты — каждый из них можно было мгновенно пустить в ход, каждый был приспособлен к любым обстоятельствам, при которых ему мог быть задан роковой вопрос, если бы нашелся желающий его задать. И, хотя с того ноябрьского дня прошло время, много времени, и Абель уже слегка расслабился, а страх несколько приутих, он регулярно проверял и обновлял свои аргументы, как оттачивают нужный инструмент, внутренне готовя себя к объяснениям в том или ином контексте, каковой контекст чаще всего представлялся ему прокуренным комиссариатом, набитым тупыми, злобными, жестокими полицейскими.

Но когда Карье назвал страшную дату, размякший от пива Абель испытал такой шок, что оказался неспособным привести хотя бы один из своих оправдательных, так скрупулезно разработанных доводов. Более того, он все их тут же начисто перезабыл. Он и в страшном сне не мог вообразить, что этот вопрос прозвучит среди дружеской беседы. К тому же, слабо представляя себе, что это вообще за штука такая — дружеская беседа, он пренебрег возможностью разработать план защиты, соответствующий подобной ситуации, посчитав ее слишком невероятной. К тому же испуг настолько притупил его умственные способности, что он даже не соображал, какая из его подготовленных систем обороны приемлема в данной ситуации, — эта неожиданность просто убила его. Он с трудом преодолел оцепенение и слабо хихикнул.

— Это было давно, — пробормотал он, — очень давно. Сто лет назад.

Ему захотелось курить, потом он вспомнил, что не курит, потом слегка успокоился. «Случайность, — подумал он, — просто несчастная случайность».

— Это годовщина перемирия, — пошутил он с кривой усмешкой. — Какая же, дай бог памяти? (Он мысленно произвел подсчет.) Ага, кажется, тридцать четвертая. А кроме этого я ничего не припомню. Столько времени прошло.

Карье со скучающим видом смотрел в пространство. Затем он повернулся к Абелю и, встретив его испуганный взгляд, ответил на него безмятежной улыбкой, как будто ровно ничего не произошло.

— Да, верно, как время-то летит, — сказал он слегка ностальгическим и одновременно игривым тоном.

Абель вздохнул свободнее. Все, стало быть, в порядке. Карье говорил голосом друга, дружески поймавшего своего друга на промахе во время пустякового дружеского пари, проходящего в исключительно дружеских условиях, вот и все. Конечно, это просто несчастная случайность. Карье еще раз заказал по пиву. Они выпили.

— И все же не так уж это давно, — сказал вдруг Карье, подавив отрыжку. — Вам тогда как раз двадцать шесть лет стукнуло, верно? Или я ошибаюсь?

«Несчастная случайность» горестно поникла, и Абель увидел, как она скрючилась, съежилась и растаяла, словно кубик полистирола под огнем паяльной лампы. Убийственная точность, с которой Карье назвал его возраст в конце той осени 1954 года, ужаснула Абеля. Ведь, несмотря на полный автобиографический отчет, который он давал Карье с начала их знакомства, он ни разу не упомянул о своем возрасте и не назвал дату рождения. В этом он был абсолютно уверен, и уверенность эта доконала его. Тот факт, что Карье определил его возраст, не прибегая к жестам и мимике, говорившим о приблизительности подсчетов, непреложно подтвердил Абелю, что Карье много чего знает о нем. Конечно, эта хронологическая оценка могла быть всего лишь дружеским предположением: Абель выглядел не старше и не моложе своих лет, его внешность соответствовала возрасту, который, следовательно, легко было вычислить, произведя всего лишь простое вычитание, чтобы получить желаемый результат и понять, сколько ему было в 1954 году. Но особый тон, которым Карье произнес эту цифру, не позволял надеяться ни на предположения, ни на уверенность: он ясно свидетельствовал о самом страшном — о точном знании.

Однако Абель все еще безнадежно цеплялся за остатки «несчастной случайности» — так человек цепляется в падении на какой-то миг — пускай хоть краткий — за чахлый кустик, вовремя попавшийся ему под руку на краю пропасти, но медленно сдающий под тяжестью падающего тела. Итак, Абель решил не пытаться изменить ход вещей и напряг все силы, чтобы сохранить спокойное, невозмутимое выражение лица.

Тем временем Карье продолжал рассуждать о свойствах памяти. По его словам, одни обладали ею, другие нет. Кроме того, память тоже бывает разная — на имена, на лица, на места, на даты, на подробности. Некоторые люди наделены лишь одним видом памяти, другие могут похвастаться сразу многими, третьи вообще ничего не помнят, и неизвестно, от чего это зависит. Все это сопровождалось множеством примеров. Абель слушал не вникая и машинально кивал.

— Да-да, — бормотал он, — память... оно, конечно...

И они продолжили свою беседу привычным дружеским тоном. Еще немного поговорили о памяти, затем, по законам метонимических и метафорических ассоциаций, которые излишне объяснять здесь во всех подробностях, перешли к снам, к качеству пива, к войне в Алжире, к англичанам, к «Тур-де-Франс», к укороченным зимним дням и длинным летним, а отсюда — к преимуществам того и другого времени года — в общем, обсудили широкий круг вопросов, после чего расстались.

Внешне в их отношениях ровно ничего не изменилось. Абель скоро устал выискивать новые опасные намеки в речах Карье, который, впрочем, остерегся их высказывать. Они по-прежнему сходились в баре «Sporting», болтали, прихлебывая пиво, и ни один из них никогда не принуждал другого к этим мирным встречам. Словом, никаких перемен кроме того, что теперь Абель думал, что Карье знает; а Карье знал, что Абель думает, что он знает; а сам Абель думал, что Карье знает, что он думает, что он знает, и так далее, до бесконечности, ad libitum.

Однажды в конце дня, побеседовав немного о цвете неба, вкусе кофе, неоновом освещении, владельцах гаражей, проблеме сахара и прелестях осеннего сезона, они принялись в шутку обсуждать, что можно найти на дне Сены, если бы та вдруг взяла и высохла. Страшно подумать, сколько тайн было бы открыто! Эта игра послужила Карье трамплином для того, чтобы пуститься в многословные рассказы о различных секретах и тайнах, старинных и недавних. Абель, в глазах которого Карье теперь сам по себе представлял большую загадку, пришел в смятение, но тот, казалось, ничего не заметил и перешел к следующей теме — неистощимой и позволившей ему блеснуть новыми неистощимыми рассуждениями, а именно к тайным обществам.

Карье блестяще владел материалом. Абель даже вообразить не мог, что на свете существуют такие странные организации, о которых он повествовал. Но к его искреннему интересу примешивалось смутное ощущение, что рассказы Карье, при всем их сугубо поучительном и бесстрастном тоне, несут какое-то несформулированное, еще не разгаданное послание, которое он должен расшифровать, обнаружив за его словами другую, совершенно другую, скрытую истину, касавшуюся только их двоих, его самого и другого, сидевших за пивом. Абель попытался было проникнуть в суть этого подспудного мессиджа, приблизиться к его пониманию хотя бы на шаг, на полшага или на десятую долю шага, но от этих усилий у него просто физически закружилась голова, и он, бросив свою затею, обратил слух к звучащей речи.

В этот момент Карье описывал организацию под названием «Омладина» — тайную чешскую группу, созданную по принципу общества карбонариев; ее деятельность стала известна широкой публике только в 1893 году, в ходе судебного разбирательства. Абель, даром что озабоченный разгадыванием скрытого смысла рассказа, встретил это свидетельство эрудиции своего собеседника удивленной гримасой.

— Руководители «Омладины», — объяснял Карье, — имели, согласно иерархии, звание либо «пальца», либо «большого пальца». На первом тайном совещании члены руководства на самом высоком уровне выбирали «большой палец», который, в свою очередь, указывал четыре «пальца» ниже рангом; эти последние выбирали новый «большой палец». Этот новый указывал следующие четыре «пальца», которые выбирали третий «большой», ну и так далее. Среди «больших пальцев» один только первый знал все остальные, сами они друг друга не знали. Что же касается простых «пальцев», то они знали только членов своей четверки, подчиненных «большому». Все действия «Омладины» направлялись первым «большим пальцем», их вождем. Именно он информировал остальные «большие пальцы» о планах акций и приказах, которые те сообщали своим непосредственным подчиненным.

Абель разинул рот от изумления. Карье осушил кружку, набрал побольше воздуха в легкие и продолжал вещать:

— Точно так же были организованы и рыцари-гвельфы, чья высшая инстанция включала в себя шесть членов, которые не знали друг друга и сообщались меж собой только через единственного посредника — его называли Видимым. И то же можно сказать о группе пифагорейцев, чья система защиты зиждилась на противостоянии членов-экзотериков и членов-эзотериков. И то же самое...

В тот вечер они засиделись в баре «Sporting» позже обычного. Абель внимал Карье с неослабным интересом: чем дальше, тем острее он чуял, что эта речь все больше затрагивает его собственное существование, хотя не мог бы внятно объяснить, как именно и почему. Они заказывали пиво кружку за кружкой, а к нему омлеты с коричневой корочкой, которые без пользы стыли у них на тарелках, настолько они были поглощены беседой. Карье все говорил и говорил, неустанно сыпля названиями: ирландский клан Nagael, французские Поджариватели восемнадцатого века, африканские Мастера-Строители, испанские Куницы, связанные с инквизицией, немецкий Суд беспощадных, общество Мистерий, Орден друидов. Он поведал, например, о жителях кантона Во. «Я говорю о водуазцах, хотя мог бы взять любых других, но раз уж я взял водуазцев, то скажу, что водуазцы, абсолютно не склонные к организации тайных обществ, были вынуждены основать таковое в тринадцатом веке, дабы скрыто охранять свою принадлежность к родному кантону». Он уже собрался было набросать общую картину их ослабления как результата недостаточно активной централизации, но в этот момент гарсон вознамерился взгромоздить им на стол стопку стульев.

Они туманным взором обвели зал. Он давно опустел, чего они в пылу беседы даже не заметили. Второй гарсон махал метлой, гоня перед собой мусор. Хозяин бара зевал у себя за стойкой, не переставая и даже не пытаясь прикрыть рукой конвульсивно разинутый рот, как того требовали приличия. Его гипотетическая супруга раскладывала деньги тонкими пачками по десять купюр, привычным и ловким жестом насаживая на них скрепки. Нужно было вставать и уходить. Они влезли в свои пальто.

Холод на улице мешал им говорить. Они расстались на остановке такси, взяв разные машины, не обменявшись даже парой слов и не условившись о новой встрече. Карье умчался в сторону Нантера, смятенный Абель поехал на улицу Могадор.

Через два дня Абель вернулся в бар «Sporting», где увидел Карье, сидящего за столиком в мрачном молчании, с замкнутым лицом. Абель попытался вернуть его к прежней теме, но тщетно — тот отвечал односложным мычанием и явно не был расположен пылко ораторствовать.

— Что-то вы сегодня неразговорчивы, — заметил Абель.

— А что толку в разговорах, — простонал Карье. — Что в них толку?

— Да, конечно, — согласился Абель, — можно и так посмотреть.

Наступила пауза. Наконец им принесли пиво. Последовала новая пауза.

— У меня есть идея, — начал Карье.

— Какая? — осведомился Абель с полным ртом перебродившего хмеля.

— Да по поводу пакета, — сказал Карье. — Поговорим о пакете.

У Абеля судорожно сжалось горло, преградив путь напитку, который попытался излиться через нос, вызвав временную остановку дыхания вкупе с удушьем, сильным першением в носу, конвульсивным кашлем, неудержимыми слезами, головным спазмом и паникой.

— Ну-ну, что это вы? — посочувствовал Карье.

И он стукнул Абеля по спине, как делается в таких случаях.

— Какой пакет? — просипела сжавшаяся глотка.

— Пакет, который вы несли в тот вечер, когда мы встретились на набережной, возле проспекта Сталинград, неужто забыли? Довольно большой пакет, насколько мне помнится, и такой... округлой формы.

— Минуточку, — выдавил из себя Абель.

Теперь все встало на свои места. Случайное нахождение шляпной картонки, не менее случайная встреча с Карье, в высшей степени случайное, но крайне точное высказывание этого последнего о его возрасте и, наконец, совсем уж случайное возникновение в разговоре роковой даты в его биографии — все эти случайности постепенно складывались в единое целое, грозили перерасти в свою противоположность, и Абель понял, что угодил в ловушку, чьи контуры или рычаги смутно маячили в его воображении, хотя конечная ее цель еще оставалась для него, как и для многих других, абсолютной тайной.

Абель горько пожалел о том, что не избавился от картонки, как планировал вначале, заподозрив ее потенциальную опасность. В день встречи с Карье они провели вместе какое-то время, но тот ни слова не сказал об этом предмете. Потом Абель вернулся домой в полном упоении от нового знакомства, которое вытеснило у него из головы заботу о пакете; он небрежно сунул его в тот же дальний угол шкафа и с тех пор вспоминал о нем лишь изредка, все еще собираясь выбросить, но откладывая это дело по душевной лености. Как же он сейчас раскаивался в этом! Шляпная картонка действительно могла быть тем самым рычагом, который привел в действие ловушку, да еще при наличии роковой даты 11 ноября 1954 года. Все это было пока темно и неясно, но Абелю стало безумно жаль самого себя. «Несчастная случайность» испустила дух.

Однако он взял себя в руки и довольно жестко спросил своего собеседника, что тот имеет в виду. Этот тон явно удивил, почти шокировал Карье.

— Да ничего особенного, — запротестовал он, — вовсе ничего, просто мне вдруг вспомнился этот сверток, вот и все. Сам не знаю, почему он меня заинтриговал. Я тогда подумал: а что там может быть внутри? Иногда, знаете ли, возникают такие вопросы. Но я не решился вас расспрашивать, я не хотел быть нескромным.

Его голос звучал вполне естественно, и сам он выглядел искренне огорченным: рассердив Абеля, он теперь приносил ему свои извинения, и Абель их принял. Чему верить? На сей раз Карье опять не сказал ничего, что нельзя было бы приписать обыкновенной случайности. Разумеется, такое нагромождение одновременных случайностей было довольно подозрительно, но из него пока что не следовало, что на Абеля объявлена охота, как он этого боялся; все еще могло закончиться благополучно. Все можно было отнести на счет «несчастной случайности».

Итак, «несчастная случайность» пришла в себя, открыла глаза, задышала и стала набираться сил. Невзирая на ничтожные шансы выжить, она все-таки существовала в данный момент, была вполне реальной, и Абель решил уцепиться за нее.

— Так что же? — безжалостно спросил Карье. — Что же в нем было, в том свертке?

Случайность или не случайность, а лгать не имело смысла.

Итак, сверток попал в руки Абеля, в нем находились предметы непонятного ему назначения, он решил от него избавиться, причем как раз в день их первой встречи, а потом то ли из лени, то ли по глупости оставил у себя. Вот и все. Карье выслушал его с выражением мурены, и хищный блеск его зрачков ледяным ужасом поразил «несчастную случайность».

— Вот так, — заключил Абель.

— А знаете, что нужно сделать?

— Сделать — с чем? — пискнул Абель, который, загнав до полусмерти «несчастную случайность», надеялся, что они наконец сменят тему.

— Со свертком, — ответил Карье, — с этой картонкой. Давайте вернем ее хозяину.

— Но я не знаю, кто ее хозяин.

— А я знаю, — объявил Карье. — Я с ним знаком.

Он сопроводил эту фразу новым взглядом — совершенно новым для Абеля; этот непонятный взгляд был тем не менее полон скрытого смысла, он означал, что с играми покончено, что о случайностях не может быть и речи, что Карье, завладевший тайной 11 ноября 1954 года, стал таким образом владельцем самого Абеля и всего, что ему принадлежит, в том числе и злополучной картонки, что Абель бессилен изменить это и что ему больше не на что надеяться. «Несчастная случайность», верная союзница Абеля до последнего рубежа обороны, щелкнула языком, поворачивая вокруг оси полый зуб со спрятанной в нем ампулой цианистого калия, раскусила ее, забилась в предсмертных судорогах и рухнула бездыханной. Абель молча следил за ее кончиной. Карье встал и объявил, что пора идти. Выйдя, он окликнул такси.

— На улицу Могадор, — приказал Карье, — а потом на бульвар Османна.

— Считайте, что вы уже там, — объявил автомедон.