22

Джозеф прикрутил фитиль лампы, стоявшей возле окна, и приник расплющенным носом к слюде, на которой тут же образовались два талых пятнышка от его ноздрей.

— Там какой-то огонек.

— Это Арбогаст, — сказал Тристано, — вдвоем с переводчиком. Я их еще днем приметил.

— С каким переводчиком? — спросил Кейн.

Поскольку никто ему не ответил, он опустил голову и опять начал копаться в кусочках своего паззла, отыскивая нужный элемент. Джозеф перестал смотреть в окно и подошел к Полю, который сидел на продавленном диване с вылезающими пружинами, бессильно откинувшись назад и положив вытянутую правую ногу на стул. Джозеф присел на свободный уголок стула и снова принялся массировать Полю колено.

— Все нормально, — сказал он, — перелома нет. Через два дня будете как новенький, вы еще легко отделались.

Поль открыл глаза. Три керосиновые лампы горели ровным светом, образуя вокруг себя уютные мерцающие круги, рядом с которыми тени казались еще гуще. Остальное пространство комнаты тонуло в нежной полутьме, как на картинах Жоржа де Латура; она сглаживала шероховатости и углы и даже, казалось, замедляла движения, доводя их почти до неподвижности.

Тристано расположился перед небольшим шатким столиком из пластмассы и железных реек, прикрытым большой картой Тихого океана с ниспадающими вниз, наподобие скатерти, краями. Стол был беспорядочно завален бумагами и раскрытыми книгами. Он изучал какой-то документ, делая короткие пометки карандашом и время от времени бросая задумчивый взгляд на Кейна, который, сидя на другом конце комнаты, усердно трудился над почти законченным паззлом. Кейн старался делать вид, что этот пасьянс не слишком поглощает его: он чувствовал, что явная никчемность такого занятия вызывает молчаливое неодобрение окружающих. Вот почему его поведение носило двойственный характер: успешно заполнив очередной пробел, он не мог скрыть торжествующую улыбку и, забыв о подобающей сдержанности, оборачивался к другим, как бы желая разделить с ними свою радость, но, встретив одни только строгие или уклончивые взгляды и каменные лица, быстро делал соответствующую мину и возвращался к своей головоломке, изображая полнейшее равнодушие и безразличие.

Джозеф осуждал его и осуждал себя за мягкотелость: изобретателя следовало держать в ежовых рукавицах. Будь его воля, он бы охотно приковал Кейна к его машине, однако Тристано приказал ему воздерживаться от любых резкостей. Вот почему он обратил всю свою злость и энергию на вывих Поля, чье колено пострадало от неуклюжего приземления на камни острова.

— Ничего, все будет нормально, — повторял Джозеф.

Поль пожал плечами. Вынужденная неподвижность принимала в его воображении размеры истинной, неизбывной драмы, словно его погребли в пирамиде, заключив в последний, самый тесный из непроницаемых саркофагов, вложенных один в другой. Мысль о том, что скоро он встанет на ноги, не избавляла его от отчаяния; даже в этом случае он просто перейдет в следующий саркофаг, чуть попросторнее, а именно в саркофаг острова, такой же замкнутый, как вот эта комната, окруженный целым скопищем других таких же саркофагов, только побольше размером, но все так же неумолимо запирающих его в ограниченном пространстве. А за пределами острова начиналось всемогущее господство Карье, в свою очередь являвшееся частицей безымянной власти, у которой, вероятно, находилось в беспрекословном подчинении. Но и за пределами этой власти, даже если предположить, что от нее можно спастись, Поль никогда не смог бы освободиться от последнего, природного саркофага, которым было его собственное тело, в данный момент разбитое, все в синяках и ушибах и разминаемое чужими грубыми руками. Короче, он был в полной прострации. Его захлестывало тягостное ощущение ужаса и бесконечности — ощущение грешника, попавшего в ад. Он едва не задохнулся, прикрыл глаза.

Но скоро внезапный возглас заставил его открыть их. Байрон Кейн с театральным жестом оторвался от стола, где был разложен его паззл, и глядел на него издали, не двигаясь, с восторженной гордой полуулыбкой, которую теперь даже не собирался прятать. Он стоял, величественно выпрямившись. Затем обернулся к Тристано, стараясь встретиться с ним взглядом. Но тот сурово насупился и уткнулся в карту Тихого океана.

— Что на вас нашло? — поинтересовался Джозеф.

— Все, я кончил!

Джозеф что-то буркнул, и его хватка стала железной.

— Вы мне делаете больно, — воскликнул Поль.

Тристано приподнял голову и уперся взглядом в стену перед собой, подняв брови и сморщив лоб, как будто пытался вспомнить что-то давно забытое. Потом встал и направился к завершенному паззлу, который изобретатель любовно разглаживал ребром ладони. Пестрые кусочки картона образовали картину с изображением просторной галереи, чьи стены были завешаны множеством других картин; на некоторых из них фигурировали другие картины, однако художник не осмелился продолжить эту игру вложения предмета в предмет и остановился на достигнутом. Тристано заложил руки за спину и покачал головой.

— Очень красиво, — сказал он.

— Правда?

Они разговаривали, не глядя друг на друга, устремив обе пары глаз на мозаику.

— Ну, чем вы теперь займетесь?

— Мне хотелось бы составить еще один паззл, — сказал Кейн.

Джозеф возмущенно засопел, Тристано вздохнул. Наступила пауза.

— Посмотрим, что можно предпринять, — ответил наконец Тристано. — Это будет трудновато, да ладно, постараюсь сделать все возможное. Но хотелось бы, чтобы и вы, со своей стороны, делали все возможное. Вы работаете очень медленно.

— А чего же вы ждали? Это от меня не зависит. Я еще перед отъездом предупреждал вас, что работа далека от завершения. Если хотите, я объясню...

— Не надо, я в этих делах не разбираюсь.

— Да он просто смеется над нами. Вы просто смеетесь над нами! — закричал Джозеф, забыв о вывихнутом колене Поля. — Неужели вы не видите, что он смеется над нами? Бьет баклуши с утра до ночи, да еще подавай ему паззлы!

— Позвольте, — запротестовал изобретатель. — Вчера я честно отработал свои восемь часов, как и ежедневно, как и все вы. Еще до отъезда было оговорено, что нам предоставят один свободный день в неделю, воскресенье. Сегодня именно воскресенье. Даже на необитаемых островах существуют воскресенья, и я настаиваю на том, чтобы договор соблюдался.

— Его не переговоришь, — мрачно заметил Джозеф. — С этим дерьмовым меридианом на острове целых два воскресенья в неделю. Хорошо же он устроился, этот паразит.

— Я найду вам другой паззл, — сказал Тристано, — либо паззл, либо что-нибудь в том же роде. Я готов идти вам навстречу, но при условии, что вы возьметесь за работу как следует. Теперь нужно спешить. Необходимо закончить все как можно скорее, вы поняли?

Кейн надулся, кивнул, нахохлился, сунул руки в карманы и неохотно, волоча ноги, покинул комнату.

Слышно было, как он спускается в подвал. Поль следил за этой сценой с возрастающим чувством безнадежного уныния.

— Все равно толку не будет, — сказал Джозеф.

— Знаю, — устало и тихо ответил Тристано. — Попробую запросить Париж. Надо что-то делать.

Он взял лампу и направился к радиопередатчику с никелированными боками, на которых заплясало черно-желтое отражение горящего фитиля. Поль разглядывал громоздкий аппарат, спрашивая себя, сколько времени понадобится всему этому прогнившему, обветшалому, старозаветному окружению, чтобы передать свою заразу блестящему представителю современной техники, каким путем эта зараза изъест его поверхность и внутренности, какая из металлических деталей первой поддастся окислению, с какой стороны выступит первое пятнышко ржавчины, на какой стадии коррозии сверкающий механизм перестанет контрастировать с унылым окружающим хаосом, какие этапы понадобятся ему, чтобы интегрироваться в данное окружение, раствориться в нем, слиться с ним воедино до такой степени, чтобы в один прекрасный день выступить его символом, его выразителем, стать его метафорой.

Тем временем Тристано настраивал будущую «метафору» на нужную волну. Послышались радиопомехи, треск и шум. Затем из микрофона вырвалась целая серия булькающих звуков — точь-в-точь пузырьки на поверхности болота, — и наконец синтетический голос повел обратный счет, в конце которого изрек:

— Xerox.

— Xerox, — повторил Тристано. — Alsthom Bic Pennaroya.

— Harmony Pennaroya, Alsthom Tanganyika.

— Tanganyika? — воскликнул Тристано. — Вас Tanganyika.

— Ferodo, — настаивал голос, — Harmony Tanganyika Ferodo. Ferodo. Ferodissimo. Xerox.

— Xerox, — повторил Тристано.

Он выключил передатчик и остался сидеть, уставившись в пол и упершись руками в колени.

— Вы поняли?

Джозеф напомнил, что не знаком с кодом, но Тристано как будто даже не услышал его. Поль смолчал. Ему показалось, что сквозь помехи, искажавшие синтетический голос, он распознал некоторые модуляции, свойственные голосу Карье, честно говоря, ненавистному, ибо тот всегда объявлял что-то неприятное. Ему трудно было себе представить, что этот голос когда-нибудь сможет пробудить в нем иное чувство, кроме отвращения. Но поскольку он всегда чисто инстинктивно опасался, что люди и окружающее пространство могут раствориться и бесследно исчезнуть, стоит ему только оторвать от них взгляд, голос в передатчике, даже такой омерзительный и синтезированный, слегка ослабил эту боязнь. Он удивленно констатировал, что чувствует облегчение при этом доказательстве существования жизни за пределами его видимости, — значит, жизнь там продолжалась, она была далеко, но она продолжалась, и Вера, Париж, Карье, зима в Париже и Вера в зимнем Париже не перестали существовать с той минуты, как он покинул их. И это сознание было подобно струйке свежего воздуха, проникшей сквозь стенки саркофага, сквозь стенки всех этих, заключенных друг в друге, саркофагов.

Тристано поднялся со стула и начал медленно прохаживаться по залу вдоль и поперек, пересекая то круги света, то зоны полутьмы, отчего на его лице попеременно в самых различных комбинациях играли отблески и тени. Несколько минут он бродил среди мусора и вещей — кандидатов в мусор, загромождавших помещение, чьи неясные тени, множась в свете ламп, то скрещивались, то накладывались друг на дружку.

— Вы поняли? — повторил он. — Или не поняли?

Джозеф и Поль смотрели в сторону. Он дал их молчанию созреть и вернулся на свое место.

— Что же они об этом думают? — робко спросил Джозеф.

— Женщина, — бросил Тристано. — Чистейшая глупость.

— Какая женщина?

— Да любая. Они считают, что ему это нужно.

— Но на острове нет женщин, — сказал Джозеф.

— Да и поблизости нигде не сыщешь.

— В Париже то же самое, у них нет никакой подходящей. Зря я, наверное, отпустил Рейчел.

— Но ты же ей не доверял.

— Это верно, — признал Тристано. — А вот теперь вообще никого нет.

И тут у Поля возникла идея. Сперва робкая и слабая, она мгновенно окрепла, выросла, стала огромной, заполонила, затопила его с головой, и ему пришлось бороться с ней, чтобы не утонуть. Он попытался ускользнуть, но идея ринулась за ним по пятам, крепчая и утверждаясь на ходу, обрастая множеством аргументов. Он сопротивлялся, но она одержала верх. Эта идея могла разрушить все преграды, все камеры, все пирамиды с их саркофагами, она могла вернуть к жизни пространство и время, она была освободительницей, светлой и сияющей спасительной силой. В ее власти было исцелить его поврежденное колено, о котором он, впрочем, начисто забыл; он попытался вскочить на ноги, но острая стреляющая боль отбросила его обратно на диван.

— Успокойтесь, — сказал Джозеф, — все будет нормально.

А Поль задыхался. Сердцебиение, усиленное болью, отдавалось толчками во всем теле, мешало говорить. Он взмахнул рукой. На него посмотрели.

— Я подумал кое о чем, — выдохнул Поль. — То есть... кое о ком.

— О чем вы? — спросили его.

— О женщине, — сказал Поль, — вы говорили о женщине. Я знаю одну, может быть, она...

К его дивану мгновенно придвинулись стулья.

— Кто такая? — спросили его.