2

Кабинет Джорджа Хааса находился на третьем этаже здания на бульваре Османна. Комната была размером с гимнастический зал, письменный стол — не меньше бильярда. В стенах по всей их длине имелось два вида проемов: со стороны бульвара тянулся ряд узких окон с темными шторами и двойными стеклами, с противоположной стороны широченные окна, прикрытые белыми жалюзи с гибкими поворотными планками, выходили в обширный сад, вернее, в ухоженный парк, в аллеях которого, среди аккуратно подстриженных кустов, суетились, размахивая маленькими лейками, веселые садовники в синих клеенчатых фартуках и желтых соломенных шляпах. При взгляде из кабинета, в зависимости от того, куда смотреть — на сад или на бульвар, казалось, что погода снаружи не совсем одинакова.

Огромный письменный стол был почти пуст; немногие стоящие на нем предметы выглядели крошечными оазисами из хрусталя, кожи или картона.

Джордж Хаас придвинул кресло к столу и нажал на кнопку, украшавшую оазис из эбонита в форме раковины, с множеством просверленных дырочек, которые пропускали через себя его голос. Он бросил в раковину короткую, почти односложную фразу и откинулся на спинку кресла.

Дожидаясь, пока его односложный приказ даст плоды, он окинул круговым взглядом четырехугольное пространство, охватив им более или менее все, что смог. На стенах кабинета висело несколько картин, в частности большой холст Монори в ярко-голубых тонах, представляющий боковую галерею здания бывшего вокзала Орсе, и одноцветный, также весь голубой, но иного оттенка, Ив Клейн. Тут же была еще литография Одилона Редона, посвященная Эдгару По и названная «Глаз как диковинный воздушный шар, летящий в бесконечность». Художник изобразил летательный аппарат в виде глазного яблока; вместо кабины к нему был подвешен поднос, где стояла на шее отрубленная голова. Чудовищный аэростат парил в поднебесье над расплывчатым морским простором; на первом плане виднелось какое-то непонятное растение — то ли рослый ирис, то ли хилая агава.

Под литографией стоял на узкой консоли глиняный слепок из Смирны, отразивший представление скульптора о циклопе Полифеме, с одиноким выпуклым глазом в центре лба. Впрочем, автор произведения, отдав дань традиционному мифу об одноглазости циклопов, не счел необходимым вовсе уничтожить следы двух других глаз. Правда, вместо них он вылепил только сомкнутые, слегка запавшие веки, которые, казалось, прикрывали две зияющие дыры, наводящие на мысль, что Полифем, возможно, перенес операцию по удалению обоих глазных яблок, в результате чего у него вырос третий, лобный глаз.

Хаас задумался о том, какая причина побудила скульптора сохранить остатки глаз: может быть, неизвестные мифологические мотивы, или же ему неприятно было подменять органы зрения двумя гладкими глиняными пространствами от ушей до переносицы; видимо, он счел менее рискованным добавить лицу лишний атрибут, нежели напрочь стереть прежние. В результате Полифем выглядел совсем не страшным — просто взял человек да прилепил себе на лоб фальшивый глаз. Да, нелегко сотворить настоящее чудовище, подумал Хаас. Анонимный уроженец Смирны потерпел неудачу из-за собственной избыточной деликатности, продиктовавшей ему снабдить третьим глазом человеческое существо; кстати, таким же образом промахнулся и вышеупомянутый Одилон Редон, с его выставленным в музее Оттерло циклопом, вздумав свести голову Полифема со всеми ее органами к одному-единственному огромному и вдобавок голубому глазу, заполнившему всю черепную коробку; нет, избыточность до добра не доведет.

Раковина на столе коротко прожужжала в знак того, что односложный приказ дал плоды. Хаас поднял глаза к двери кабинета, которую отворил снаружи Прадон.

Хаасу было около пятидесяти лет, Прадону около тридцати. Возраст человека, вошедшего вместе с Прадоном, определялся как эквидистантный. Тощий, одетый в плохо подобранные цвета, он носил большие очки с толстенными стеклами, почти лупами, которые и нацелил в сторону Хааса, пока Прадон подводил его к креслу.

— Я долго колебался, Рассел, — сказал Хаас.

— Все вы колеблетесь, — ответил, садясь, Рассел.

— В общем это вполне естественно.

— Я не был уверен, что вы подойдете. Я и сегодня в этом не уверен.

— Ваше право, — отозвался Рассел. — Но я предоставляю гарантии. О чем идет речь?

Хаас коротко ткнул пальцем в своего секретаря.

— Исчезновение, — отчеканил Прадон. — Один из исследователей, работавший в наших лабораториях, исчез вместе с документом, который господин Хаас желает вернуть. Похоже, что дочь господина Хааса бежала вместе с похитителем. Господин Хаас желает вернуть и ее. Хотя, разумеется, эти две проблемы лежат в совершенно разных плоскостях.

— Итак, вы поняли суть дела? — осведомился Хаас.

— Прекрасно понял, — ответил Рассел. — Это классическая схема. Продолжим.

— Минутку, — прервал его Хаас.

— Перед тем как продолжить, — пояснил Прадон, — господин Хаас желал бы ознакомиться с вашей деятельностью.

— Ну разумеется, — сказал Рассел, доставая из кармана небольшой плоский пакет и протягивая его перед собой. — Вот мой curriculum vitae.

Прадон развернул целлофановую обертку и извлек оттуда маленькую катушку с кинопленкой того же типа, что и описанная выше. Подойдя к циклопу, он, видимо, нажал на потайную пружину, скрытую в античном затылке, ибо голова вдруг распалась надвое, повернулась на невидимых шарнирах и обнаружила минипроектор, вмонтированный на то место, где у Полифема должны были находиться мозги. Прадон вставил бобину в аппарат и включил его, предварительно задернув шторы и развернув планки жалюзи так, что они сомкнулись сплошной непроницаемой стеной.

Лобный глаз вспыхнул и выбросил в комнату конический луч света, в котором тут же материализовались обычно невидимые, порхающие в воздухе пылинки. В тот же миг из динамиков, вделанных в стены, понесся звук, или, вернее, зачатки звука, слабые его предвестия, в общем-то различимые, но пока еще нейтрально-пустые, слегка шипящие и похожие на трение мягких предметов, перебиваемое посторонним треском. Когда раздалась музыка, Хаас и Прадон повернулись к стене напротив. Сам Рассел не шевельнулся, он застыл в своем кресле, по-прежнему направив взгляд перед собой, к письменному столу; огромные очки придавали ему вид не то уснувшего, не то вспугнутого насекомого.

Музыка была бинарной, схематичной и довольно громкой; в паузах слышались неясные обрывки разговоров и звон бокалов. Изображение тоже было неясным, хотя и красочным; Прадон отрегулировал четкость.

На узкой сцене ночного кабаре раздевалась молодая женщина. За кулисами стоял мужчина, с виду старше ее; он следил за стриптизершей, подхватывая на лету и складывая предметы одежды и покрывала, которые она швыряла в его сторону одно за другим, в убывающем порядке. По завершении процедуры женщина постояла на сцене еще несколько секунд, ритмично покачивая тем, что осталось после раздевания, затем ушла.

Занавес упал, приглушив редкие хлопки публики.

— Привет, Карла, — сказал мужчина.

— Привет, Абель, — сказала женщина.

Таким образом стали известны их имена. Подойдя, мужчина протянул ей стопку заботливо сложенной одежды.

— Никто и думать не думает о типе, который ее собирает, — пожаловался он.

— Пока есть кому ее собирать, еще не все потеряно, — со вздохом ответила Карла.

Один из зрителей отважился заглянуть за кулисы. Он устремил на Карлу алчный взгляд, под мышкой у него был зажат желтый целлофановый пакет. Абелю пришлось выталкивать его силой; наконец незваный гость попятился и исчез.

— Каждый вечер одно и то же, — сказал Абель, возвращаясь к Карле. — Хоть дерись с ними.

— Ко мне сегодня вечером кое-кто придет, — сообщила Карла, — один американец. Пропустишь его сюда.

Абель кивнул. Он глядел, как она развязывает и снимает с шеи красную бархотку — единственное украшение, которое она оставляла на себе во время стриптиза; теперь она обнажилась дальше некуда. Многолетняя работа управляющим в этом заведении постепенно возвела между Абелем и женской наготой нечто вроде стены, непроницаемого, хотя и прозрачного экрана, уберегавшего его даже от намека на вожделение. Он ходил среди голых накрашенных тел с полнейшим безразличием — так хирургический скальпель бесстрастно рассекает печень за печенью. И все-таки на Карлу он смотрел.

— Эй, берегись! — улыбнулась она. — Как бы тебе не пришлось драться с самим собой.

Абель переступил с ноги на ногу, сглотнул слюну, и на его лице отразилось глуповатое смущение. Карла снова усмехнулась и пошла в гримерку. Абель с минуту потоптался за кулисами, озадаченно нахмурившись, и поплелся в бар, словно под воздействием какого-то загадочного тропизма.

В гримерке царил полный кавардак. Карла уселась перед большим круглым зеркалом, обрамленным голыми, в основном перегоревшими лампочками, и начала снимать грим, чтобы наложить новый. Услышав стук, она вскочила и бросилась открывать, но, едва распахнув дверь, отступила назад и машинально прикрыла руками грудь.

— Извините, — пробормотала она, — я ждала кое-кого другого.

— Я собираю на слепых, — сказал Рассел.

Сейчас на нем были другие очки — не с толстыми прозрачными стеклами, а с черными. В левой руке он держал трость, в правой — жестяную коробочку с ручкой, прорезью в крышке и этикеткой на передней стенке.

— Да, конечно... минутку, — ответила Карла, опустив руки.

Она подошла к зеркалу, пошарила в сумочке и вернулась с монетами, которые и опустила в щель, для этого предназначенную.

— У вас доброе сердце, — объявил Рассел и нажал на ручку своего портативного устройства для сбора пожертвований.

Звук был почти неслышным, но внезапно под левой грудью Карлы, в том месте, где находился вышеупомянутый орган, появилась крошечная дырочка. Карла пошатнулась, глаза ее изумленно расширились, и она мягко опустилась на пол гримерки, застеленный линолеумом, имитирующим розовые мраморные плиты, где ее распущенные волосы легли вокруг головы золотистым ореолом. Рассел выдернул из-под тела носок своего ботинка, дунул на жестяную коробку, откуда струился легкий дымок, и направился в глубину комнаты, приближаясь якобы к зрителям, а на самом деле к кинокамере, скрытой на вешалке среди платьев. Перед тем как он ее выключил, она показала крупным планом, чуть косо, его лицо, и этот последний кадр сменился темнотой.

— Весьма находчиво, — сказал Джордж Хаас. — Что ж, продолжим.