13

За два года до этого, в одно очень раннее утро на мосту Бир-Хакем другой прохожий — хотя не исключено, что это был тот же самый, и в этом случае легко представить себе его ужас — так же потерял равновесие и выбросил руки вперед, споткнувшись о труп Анжело Клопштока-Лопеса.

До того как Анжело Клопштока-Лопеса прошили в ночной тьме три пули калибра 11,43, каждая из них смертельная, он и сам торговал оружием, поэтому, будучи профессионалом, еще успел определить по звуку точный калибр названных пуль в самый последний миг перед тем, как они его продырявили. Прошлое Анжело было таким же мутным, как грязновато-коричневая река, протекавшая под его трупом; подобно этой воде, он тоже тащил за собой массу всяких мерзостей, в полной мере объясняющих это преступление. Огромное количество возможных причин для убийства и значительное число группировок и отдельных лиц, способных его совершить, сразу же поставили это дело в разряд «глухарей». Кроме того, особое стечение обстоятельств, а именно нагрянувшие выборы и дипломатические проблемы, куда более важные в сравнении с этим фактом, в конечном счете безнадежно непоправимым, привело к тому, что кончина Клопштока-Лопеса никого сильно не огорчила, — напротив, расследование велось крайне медленно, лениво и небрежно. Скоро дело и вовсе сплавили в архив. И забыли о нем.

Однако следует сказать, что в нем был замешан Альбен. С того дня как у него в голове возник первоначальный замысел и до той ночи, когда его палец нажал на холодный курок, он вел свое дело в абсолютном одиночестве, с похвальной скрытностью, а главное, с безмерным тщанием, движимый чем-то вроде простодушного, но эффективного усердия хорошего ученика; доказательства успеха налицо.

Проект этой оригинальной акции созрел у Альбена в пору крайней усталости, после целого года усиленных трудов в нескольких радикальных группировках, которые доставляли ему весьма скромные радости, а точнее, одну лишь горечь. Он решил самоустраниться, но прежде ознаменовать свой уход из сферы политики каким-нибудь громким поступком, искупив таким образом то, что он по старой памяти все еще называл «дезертирством»; этот поступок станет одновременно и апофеозом, и достойным завершением его карьеры левака; выполнив свой долг, он сможет гордиться этим и со спокойной совестью жить для себя.

В первую очередь он проштудировал газеты, книги, телефонные справочники и составил список людей, отвечавших четырем условиям. Они должны были: 1) быть живы, 2) быть виновными в его глазах, 3) быть жителями Парижа и 4) быть более или менее доступными для убийцы. Отбор занял много времени: в список просилась масса кандидатур. Следовало отнестись к ним максимально тщательно и беспристрастно, отринув субъективность и предвзятость и изучив досье каждой жертвы до последней буквы. В сухом остатке Альбен получил шесть имен. Он записал эти имена на шести клочках бумаги, скатал их, бросил в специально купленную для этого шляпу, и то, что можно назвать случаем, судьбой, возмездием или просто историей, пало на имя «Анжело Клопшток-Лопес», которое Альбен вытащил из шляпы.

Еще два месяца он следил за торговцем в нерабочие часы. Труднее всего было раздобыть оружие. Что касается самого исполнения, Альбен разработал свой план с тем же сосредоточенным и спокойным вниманием, с каким десятью годами раньше конструировал в Меккано некий сложный мостовой кран. Он все просчитал заранее, учел все возможные препятствия и постарался оставить после себя минимум улик, чтобы расследование никоим образом не смогло привести к нему.

В первые дни после устранения Анжело Альбен ликовал, смакуя не столько прекрасное исполнение своей акции, сколько исключительную, идеальную чистоту ее подготовки. Он без конца прокручивал в памяти один и тот же фильм, одну и ту же пластинку, вспоминая мельчайшие детали события, снова оценивая все его подробности; так человек, желающий поселиться в пустом доме, обходит каждый закуток, изучает каждый угол. Иногда вечерами его захлестывало восхищение самим собой, и этот бурный восторг прямо-таки лишал его сна.

Он быстро вернулся к прежнему образу жизни, в основном бездеятельному, восстановил старые связи. Никто и никогда не вспоминал в его присутствии это убийство, прошедшее, впрочем, почти незамеченным, и никогда он сам не проронил о нем ни слова. Но вот судьба или фатум, порядок вещей или незнание причин и следствий однажды привели утлый челн его жизни к дверям музея Чернуски, близ парка Монсо. Дело было утром, он вошел туда, осмотрел залы. Наконец он очутился перед статуей бодхисатвы и каким-то созерцавшим ее незнакомцем и завязал со вторым разговор по поводу первой, поскольку давно уже отказался от намерения поступать наоборот. Обнаружив общность интересов в искусстве, в частности любовь к статуям кхмерской культуры, они прониклись взаимной симпатией, и незнакомец пригласил Альбена посещать собрания эстетов, которые один из его друзей, ориенталист, устраивал по субботам в Нантере.

Разумеется, незнакомец этот оказался Лафоном, а друг-ориенталист — Карье. Альбену не понадобилось много времени, чтобы понять, хотя и чисто инстинктивно, что на этой встрече речь пойдет не об остатках Анкгора, а об останках Анжело Клопштока-Лопеса. Так же как и Селмер двумя годами позже, Альбен погрузился в горькие туманные размышления, исполненные метафизических вопросов по поводу концепции свободного выбора. Но он так и не смог уразуметь, каким образом некие силы в течение нескольких месяцев руководили его жизнью вместо него и помимо него. Даже принимая этот постулат в целом, он неизменно упирался в эпизод с вытягиванием бумажки из шляпы, и это четкое определение результата еще до начала процедуры превосходило все, что он считал доселе пределом правдоподобия. Только через много месяцев он свыкся с этой тайной, и наступило выздоровление. С тех пор он исправно посещал субботние собрания. Вот и в эту субботу он вошел и уселся на диван рядом с Селмером.

— Разве Блеза еще нет?

— И Лафона тоже, — ответил Карье. — Сейчас они подойдут.

— Я предупредил Блеза, — сказал Альбен, — а потом проследил за управляющим. Он нес под мышкой два пакета. Вернулся к себе домой.

— Я этим займусь. А Прадон?

— Я разузнал от Брижит его расписание на следующую неделю. Там есть два-три зазора, куда можно встрянуть...

— Ладно, поговорим после, — прервал его Карье, — в рабочем порядке.

— А как с Тристано? — спросил Альбен.

— Тоже в рабочем порядке.

— А этот? — поинтересовался Альбен, указав на Селмера. — Тоже в рабочем порядке?

— Тоже, — буркнул Карье.

— Ну вот, так я и знал, — простонал Альбен; он говорил о Селмере так, словно его здесь не было или, вернее, словно того доставили сюда в большом свертке, который еще не распаковали. — Все ясно. Этот тип спокойненько отправится под жаркое солнышко, чтобы опекать нашего мутанта, а меня оставят здесь, в грязи и тумане, в холоде и под дождем, в старом пальтишке и дырявых башмаках, которые просят каши. Несчастный я человек!

— Какого такого мутанта? — спросил Селмер.

— Угомонись, Альбен, — укоризненно воскликнул Карье.

— Изобретателя, — ответил Альбен неожиданно свойским тоном, как будто упаковка, скрывавшая Селмера, вдруг развернулась. — Какой-то ученый псих, которого они нашли. Мы еще не знакомы, я — Альбен.

— Селмер, — представился Селмер.

— Вы случайно не родственник того Селмера, что делает саксофоны?

— Угомонись, Альбен, — повторил Карье.

В дверь позвонили, Карье пошел открывать, появился Лафон. Проходя в дверь, он слегка наклонил голову, что вполне могло сойти за приветствие. Он по-прежнему был облачен в свой просторнейший серый костюм, который уподоблял его унылому цирку-шапито для обитателей чистилища. Селмер заметил, что подошвы его ботинок были непомерно большими, под стать росту.

— Не хватает только Блеза, — сказал Карье, — но можно начать и без него.

В дверь снова позвонили. Карье привстал.

— Сидите, — сказал Лафон, — я сам открою.

Когда он шел по коридору, его голова чуть не задевала потолок. Послышался звук поворачиваемой дверной ручки, а за ним раздался другой — оглушительный, длинный и дробный, исходящий, вне всякого сомнения, из автоматического оружия. Гигант согнулся вдвое и рухнул, как сломанный дом; его поверженное тело заняло все пространство коридора.

Автоматные очереди прошили дверь по всей ее ширине, точно как в знаменитом эпизоде одного знаменитого фильма, даром что никто не успел заметить сходство. Дверь резко распахнулась, и в проеме возникли маленькие черные стволы, направленные вовнутрь, за ними неясно маячили зеленые суконные пальто. Селмер бросился под диван, не забыв прихватить с собой книгу, чтобы извлечь из нее свой верный Llama; Карье и Альбен уже стреляли с пола в сторону двери, поверх тела Лафона, служившего баррикадой. Последовала шумная, но не очень меткая перестрелка, окончившаяся исчезновением зеленых пальто.

Карье ринулся к двери, размахивая огромным кольтом 45-го калибра, от тяжести которого его бочкообразное тельце клонилось вперед. Он выскочил на площадку, увидел, что лестница пуста и, спешно вернувшись в квартиру, подбежал к окну, чтобы расстрелять автоматчиков, если те будут отступать по пустырю. С минуту он держал его на прицеле, но тщетно: зеленые пальто, вероятно, покинули дом через черный ход, куда окна не выходили.

Селмер переводил дух, укладывая свой пистолет-автомат в книгу-футляр in octavo. Он взглянул на Карье, который смотрел на Альбена, который смотрел на Лафона, который ни на кого уже не смотрел. Глаза гиганта были так же пусты, как пустырь за окном, и так же мутны, как заоконная хмарь. Альбен закрыл их, Карье закрыл дверь, а Селмер закрыл свою книгу.

— Он мертв, — сокрушенно воскликнул Альбен.

— Черт, как некстати!

— А шум? — сердито спросил Карье. — Он разве кстати? Или вы думаете, его никто не слышал?

В комнате было три стола. Два самых длинных составили вместе и положили на них тело Лафона; Карье объявил, что совет они будут держать за третьим. Для начала они устало развалились в креслах, чтобы отдышаться, как спортсмены в раздевалке. Альбен включил радио. Оттуда по-прежнему лилась фортепьянная музыка, медленная, печальная, скорбная.

— Когда жизнь начинает косить под кино, — заметил Альбен, — то стоит включить радио, и вы получите музыку, как в кино.

— Выключите немедленно, — возмущенно приказал Карье. — Начинаем собрание.

Все трое пересели на стулья. Собрание прошло в ускоренном режиме, с изменениями в программе. Карье пришлось самому, с величайшей неохотой, объяснять Селмеру, в чем состоит его задача. На первый взгляд она показалась Тео весьма расплывчатой, но он поостерегся задавать вопросы, предчувствуя, что они вызовут лишь другие вопросы, а те — следующие, рискуя вылиться в конечном счете в бесконечный поток вопросов, которые могли привести к весьма опасным ответам, а он давно уже понял, что на этом лучше не зацикливаться.

Впрочем, он не слишком вникал в суть речи Карье и в результате вынес из нее только главное: ему снова предстоит путешествие. Что ж, тем лучше, подумал он. Ему с самого приезда в Париж очень не хотелось проводить тут зиму.