~~~
На следующее утро звонит Алан, приглашает поужинать вместе. «Я зайду за тобой в восемь, — говорит он и добавляет: — Если ты, конечно, свободна».
Я не сразу соображаю, что ответить. Нет, с ежедневником я не сверяюсь, просто не уверена, что голос в трубке мне не померещился. Вчера он так вежливо и безразлично попрощался со мной и ушел в своем смокинге ужинать с Бонни, а сегодня звонит, назначает свидание. А вдруг я брежу? В моем нынешнем состоянии это вполне возможно. Чего ожидать от девицы, которая носится по городу в поисках бананового йогурта, пререкается с Богом в церкви, видит в толпе усопшего отца и разговаривает со своей душой в зеркале?
Надо бы выяснить, явь это или сон, прикоснуться к реальности. И я без лишних колебаний тянусь правой ногой, босой и теплой со сна, к телефонному столику из чистого мрамора.
Дальше происходит что-то невообразимое. Кажется, меня разрывает на куски. Пытка электричеством. От болевого шока я роняю трубку. Хватаюсь за сердце, чтобы оно не вылетело прочь. Меня ударило током! Сердце бьется во всем теле: в ухе, в бедре, в ребрах, в мизинце правой ноги. Оно повсюду. Нога сейчас взорвется, взлетит на воздух. Мизинец треснул, надломился, из него сочится кровь, заливая белоснежный коврик. Глядя на такую страшную картину, я понимаю, что все это действительно происходит со мной. Я пьяна от счастья, я полна восторга. Это не сон. Он приглашает меня поужинать! Сегодня вечером! Только он и я! Сегодня вечером! Значит, он меня разглядел! Разглядел! И звонит не просто так. В восемь утра просто так не звонят. Это неспроста. Почему он звонит так рано? Боится меня упустить? Я ему понравилась? А что если он влюбился в меня?
Он меня любит…
Я укачиваю раненый палец и благодарю Бога за его доброту. Спасибо, Господи, спасибо. Я все время оскорбляю Вас, дергаю по пустякам, обвиняю во всех моих смертных грехах и мелких неприятностях. А Вы, оказывается, незлопамятны. Вы клевый чувак! Просто умница!
— Hey? What’s happening there? — доносится из упавшей трубки голос Алана.
— Палец ударила. Об угол стола, мраморного, — с трудом выговариваю я дрожащими губами.
— What? What? — кудахчет голос на коврике.
Я прижимаю трубку к уху и снова отчитываюсь о случившемся.
— Приложи лед, а то две недели ни в одни туфли не влезешь! Полчаса держи ногу в холоде! А потом наложи фиксирующую повязку…
Он заботится обо мне! Лечит мой пальчик по телефону! Исцеляет мое раненое сердце! Он — мой личный доктор! Я — маленькая девочка, я вся в его власти. Я закрываю глаза и наслаждаюсь звуком его голоса. Прикажи мне что-нибудь еще… Еще… Я хочу его слушаться. Принадлежать только ему. Превратившись в брелок, повиснуть у него на ремне.
— Алан… — выдыхаю я.
— Да.
— Алан.
— Что?
Я беру себя в руки. Главное — не переусердствовать.
— Вечером я свободна.
— Ты уверена, что сможешь пойти?
— Смогу, — из последних сил выдавливаю я, лежа на коврике и содрогаясь от боли и счастья.
И в этот миг понимаю, что случилось непоправимое.
Положив трубку, я хватаюсь за раненую ногу и начинаю часто-часто дышать, пытаясь справиться с болью. В поле моего зрения попадает пятно. Огромное алое пятно, густо пропитанное кровью. Багровые шарики один за другим окропляют тонкие нити белоснежного коврика, проникают в нежную плоть Бонниного сокровища, и мягкая ткань, набухая, впускает внутрь веселые пурпурные пузырьки, которые с сознанием выполненного долга тут же радостно выпрыгивают наружу.
Что скажет Бонни Мэйлер!
Она меня выгонит. Придется мне жить в приюте у религиозников, на углу Лексингтон и Пятьдесят первой. Там у каждой кровати — Библия, а в каждой Библии — Иов. Удобства в коридоре, тараканы под ногами, грязные липкие куски мыла на умывальнике, туалетная бумага, похожая на наждачную. В этой ночлежке для бедняков я однажды прожила две недели. В тот раз мне негде было остановиться…
Похоже, Бонни проснулась… Я хватаю свежий номер «Нью-Йорк Пост», оборачиваю ногу, напяливаю сверху носок, потом другой, аналогичным образом закутываю здоровую ногу, будто ничего не случилось, а тем временем лихорадочно соображаю, что делать. Коврик надо спрятать, а когда Бонни уйдет, аккуратно свести пятно. Иначе мне придется покупать новый. Я уже отличилась в прошлый приезд: приоткрыла окно, и статуэтка племени майя лишилась уха. Пришлось мчаться на другой конец города с майей под мышкой и обломком уха в пластиковом пакете. Такое удовольствие обошлось мне в триста баксов! Я едва уговорила старого мастера взяться за это дело. Он ворчал, говорил, что он не пластический хирург! Что чинить статуэтку не имеет смысла! Дешевле купить новую! Почему бы мне не купить новую? Подруга все равно не заметит подмены. На Кэнел-стрит таких цацек навалом. Я объясняла, что это невозможно, что у подруги очень личное отношение именно к этой статуэтке: лопоухую майю она привезла из свадебного путешествия. Они с Рональдом ездили в Паленк, карабкались на Великую пирамиду, усеянную клинексами и баночками из-под колы. Если я подменю статуэтку, она сразу заподозрит неладное. Клейте, пожалуйста: другого выхода нет. Старичок пренебрежительно ухмыльнулся: дорого же мне обходятся чувства подруги!.. Я хватаю тяжелый альбом и накрываю пятно. А потом ковыляю на кухню готовить Бонни завтрак: кофе без сахара и тонюсенький тост с маслом. Я открываю дверь спальни и ставлю перед Бонни поднос.
Накануне она вернулась домой с Мартином. Не желая смущать их, я притворилась спящей. Проснулась Бонни одна: после акта любви Мартин отбыл к себе. Они всегда так поступают, чтобы наутро в офисе выглядеть бодрыми и свежими. Бонни сонно улыбается, смотрит на поднос, спрашивает, который час. Я раздвигаю шторы и сажусь на краешек кровати. Не успеваю и рта раскрыть, как Бонни заводит рассказ о вчерашнем ужине. То был великий успех аппетитных шариков «Крискис». Явились все! Ангажированные политики и почетные иммигранты, поэты и поэтессы, звезды и звездульки, банкиры и модели, светские львицы и прочая живность. Одним словом, вечер удался. Президент компании лично поздравил Бонни. А сидела она за одним столиком с Брук Шилдс и теперь хочет осветлить волосы. Как Брук.
— Что скажешь? Хорошая идея? Мне давно хочется стать посветлее… Как ты думаешь, мне пойдет?
Не дождавшись ответа, она звонит своему парикмахеру. Я вижу, что ее раздражает мое молчание. Она, небось, всю ночь размышляла о новой прическе. Мартин старательно впечатывал ее в матрас, а она тем временем прикидывала: «Быть мне блондинкой или не быть?», предусмотрительно откинув назад свою хорошенькую головку. Я решаюсь высказать свое мнение. Говорю, что мне нравится ее нынешняя прическа, а блондинок и без нее пруд пруди, практически каждая встречная.
Похоже, я промахнулась. Бонни смотрит на меня с глубочайшим презрением. Я плохо справляюсь с ролью бедной родственницы. Мне положено восторгаться каждым словом благодетельницы. С какой стати я смею ей противоречить: я живу в ее квартире, питаюсь и, между прочим, осветляюсь за ее счет. Я что, забыла правила игры? Я здесь лишь для того, чтобы поддерживать все ее начинания, быть соратницей в тяжкой борьбе с первыми признаками старения. Бонни Мэйлер должна остаться молодой, навеки.
Я обескураженно поглаживаю раненую ногу, с трудом сдерживая стон.
— Алло, Пьер? — воркует Бонни.
Она бывает у парикмахера раз в два дня, причем всегда разговаривает с ним ангельским голоском послушной маленькой девочки.
— Вчера вечером я ужинала с Брук Шилдс… Помнишь, какой у нее цвет волос? Думаешь, мне пойдет такой… да, именно. Ты действительно так думаешь? Ты уверен? Пьер, это будет чудесно!
Она возбужденно теребит шнур, щеки ее пылают. И вдруг я испытываю некоторое подобие нежности к Бонни, которая так старается сохранить красоту. Это, по сути, работа! Каторжный труд! Каждую минуту нужно быть начеку, никогда не расслабляться, не позволять себе никаких радостей! Однажды сожрав плитку шоколада или стаканчик жирного мороженого, начинаешь скатываться по наклонной плоскости, потакать собственным слабостям. Наслаждение быстро входит в привычку, и, шоколадка за шоколадкой, ты теряешь над собой контроль. Необходимо отказаться от соблазнов раз и навсегда! Покорно глотать безкалорийные йогурты, диетическую колу, карликовые морковки и веточки сельдерея. Улыбаться с широко раскрытыми глазами, чтобы не было морщинок! Не давать себе ни малейшего послабления! Работать над собой денно и нощно! Быть бдительной каждую минуту! Старость не дремлет: стоит один раз уступить соблазну, дать волю своим низменным желаниям, и ты проиграла! В случае с Бонни Мэйлер мне непонятно одно: ради кого она так себя мучает? Совершенно ясно, что мужчины здесь ни при чем. Может, ее цель — побесить подруг? Или утвердиться в собственных глазах? Две последние причины кажутся мне наиболее вероятными…
— А кто это звонил в такую рань? — спрашивает она, отметив в ежедневнике визит к парикмахеру.
— А… Это Алан. Приглашал меня на ужин.
Преисполненная гордости, я ерзаю на месте.
— Вот видишь… Иногда стоит прислушаться к моим словам… Я плохого не посоветую…
Бонни радуется, важно надувает губы. Она оказалась права и, главное, доказала свою правоту мне. Взгляд ее матерински нежен. Я перед ней в долгу: она постаралась на славу, нарыла для меня такого крутого мужика. В приступе благодарности я готова сделать для Бонни все что угодно: принести еще одну чашку кофе; поднять с коврика газету и развернуть, чтобы ей удобнее было читать; приготовить ванну; наточить бритву (ноги она бреет ежедневно); подать купальный халатик; без устали восхищаться упругостью ее груди, живота, ягодиц…
— Значит, позвонил. Чудесно. Алан очень славный…
Я с ней соглашаюсь. Недаром все женщины от Алана без ума, и я не исключение: он такой обаятельный, мужественный, красивый. В нем чувствуется класс! Красавцев в Нью-Йорке полно, особенно приезжих, с Западного побережья. Но внешность обманчива: чаще всего натыкаешься на пустоголового самца, безликий рекламный образец, груду мускулов без малейших признаков интеллекта. Трудно быть красивым и умным одновременно, практически невозможно. Что касается Алана, то он, судя по всему, хорош со всех сторон. Так мне кажется.
— Мы как раз вчера о тебе говорили, — продолжает Бонни, отщипывая кусочек тоста и отпивая глоток кофе, — я попросила его немножко тебя развлечь, чтобы ты перестала терзаться…
Так вот оно что!
Он приглашает меня ужинать из симпатии к Бонни Мэйлер! Совершает богоугодное дело, жертвует собой, как положено настоящему бойскауту, желающему прямиком угодить в рай! А я-то мню себя сильфидой, радуюсь, что пленила Принца! Приношу в жертву мизинец правой ноги! Возношу хвалу Жулику! Благодарю его за доброту и честную игру!
«Будь душкой, — прошептала ему Бонни, улыбаясь (очень осторожно, ни на минуту не забывая о морщинках), дружелюбно поглядывая на литераторов, чудом избежавшим тоталитарных тюрем, и украдкой рассматривая прическу Брук Шилдс, — будь душкой, Алан. Она так страдает! Пригласи ее куда-нибудь. Пусть чуть-чуть развеется. Ну что тебе стоит? Одним ударом убьешь двух зайцев: сделаешь доброе дело и освежишь свой французский. Ты еще что-нибудь помнишь, по-французски-то? Ха!» «Бонни, ты просто чудо! — с готовностью откликается белозубый, мускулистый, широкоплечий бойскаут, друг страждущих и обездоленных, защитник всех рахитиков земного шара. — При всей своей практичности ты удивительно добра! Правда, правда! Ты на редкость добра! И великодушна! Так переживать из-за подруги!» Бонни скромно отнекивается, ей лестно, что кто-то разглядел в ней зачатки души. Чтобы Алан оценил глубину ее сочувствия, Бонни переходит к подробностям: вкратце рассказывает о том, как страдал мой папочка в клинике Амбруаза Паре. «Знаешь, у него в носу была трубка, десять сантиметров, и страшные хрипы в левом легком. Рак легких — ужасная болезнь. Человек не умирает — он задыхается, угасает, по капле выплевывая жизнь. Он так мучился… А она все это время сидела у его изголовья… Удачный оттенок. Браво, Брук! Завтра же позвоню Пьеру… И она ни с кем здесь не общается. Абсолютно ни с кем». «Хорошо, я непременно ее приглашу поужинать! — обещает Алан, готовый на все, лишь бы не слушать больше страшную историю про капельницы и трубки. — Хотя от французского в наше время немного пользы. Если у тебя поселится какая-нибудь японка, дай мне знать! Ха-ха-ха!»
Он решил заняться благотворительностью, потратить вечер на несчастную девицу с разбитым сердцем и раненым мизинцем во имя прекрасной госпожи «Крискис», в память о «Пицце Рея» и Колумбийском университете… Сердце изо всех сил колотится в ноге. Я смотрю на раздувшийся носок и проникаюсь такой жалостью к себе, что впору зарыдать. Если бы не Бонни, я уткнулась бы носом в подушку и все глаза выплакала. Весь мир залила бы горькими слезами: пусть чувствуют свою вину, все, сверху донизу. Мир несправедлив: на мою долю выпадают одни несчастья.
Должно быть, это папочка вздумал оттуда меня проучить. Или Бог. А может, они сговорились. Им не понравилось, что я готова так быстро распрощаться с трауром, вот они и сыграли со мной злую шутку, дабы направить на единственно достойный путь боли и страдания. В жизни все должно даваться с трудом. А я-то вообразила, что удача найдет меня сама. Раз — и готово. Черные одежды летят прочь, и я уже примеряю белоснежный наряд невесты. Не выйдет, старуха, это было бы слишком просто. Если бы мир был устроен таким нехитрым образом, люди бы вконец распоясались. Как бы мы с ними потом справились? Они бы разом потребовали от нас все. Сладкую дольку, другую, целую плитку. Нет, этого мы допустить не можем… Люди должны страдать. В общем, ты же сама все понимаешь.
Усевшись рядышком под одной белой тогой, они толкают друг друга локтями. «Ты веришь, клянешь себя за это, но все равно веришь, — говорит отец, желая выслужиться перед тем, вторым, — в этом вся проблема. Я пытался тебя разубедить, но ты упрямилась, тешила себя надеждой, что я вернусь и останусь с тобой навеки. Знаешь, на кого ты похожа? На доверчивого бедолагу Иова. Вы с ним одного поля овощи. Что тебя, что его провести можно запросто. Вы с радостью заглатываете наживку, лишь бы вам не мешали верить. Верить в большую любовь… Ты сама себя надуваешь, девочка. И так было всегда».
Всегда.
