~~~

Месяц спустя мы поженились. Это получилось как-то само собой. Однажды вечером Алан принес охапку белых роз с золотистыми по краям лепестками, преклонил колено и спросил: «Ты согласна выйти за меня замуж?» И я, ни секунды не колеблясь, ответила: «Да».

Да, я согласна выйти за него замуж.

Согласна связать свою судьбу с кретином американцем.

И всю оставшуюся жизнь спать с одним-единственным мужчиной.

Я была согласна на все.

Восторг переполнял меня.

Алан, однако, полагал, что я дала ответ слишком быстро, а следовало бы подумать. Вдруг мне будет с ним скучно? Все-таки он торговец майками и колготками, да к тому же американец, старый холостяк и бейсбольный фанат… Кстати, а что я смыслю в бейсболе? Кроме того, он терпеть не может Гленна Гулда, которого я слушаю целыми днями…

— Что, правда? Ты не любишь Гленна Гулда? — изумилась я. Впервые встречаю человека, который не тащится от игры знаменитого пианиста и его дырявого стула.

— Мне не нравится его стиль. Он играет слишком сухо и технично. Его игра излишне категорична, она не оставляет пространства для мечты…

— Тогда почему… почему ты все это время молчал? Ведь я его постоянно слушала!

Все это время, пока я старалась не занимать слишком много места в его доме и его жизни, он мучился, слушая Гленна Гулда, потому что…

Потому что любил меня. Любил, не отдавая себе в том отчета.

Я была потрясена.

Сон стал явью.

Он любит меня и только что сделал мне предложение.

Ощущение было очень странным и вместе с тем волшебным: круг замкнулся самым чудесным образом.

Мы поженились быстро и наспех.

Городская ратуша располагалась в деловом квартале, в нижней части города. Мы заполнили анкеты, указали имена и фамилии родителей, свои адреса, профессии, сообщили о предыдущих браках и разводах, что было проще всего, потому что для нас обоих это было в первый раз. Вокруг толпились другие пары — черные, пуэрториканцы, мексиканцы, азиаты, которым трудно было вписывать в клеточки нужную информацию по-английски. Мы стали им помогать, поглядывая друг на друга из-за биковских ручек и старательно выводя имена: Аранчес, Хо Чин, Баранга. Нам хотелось поделиться с другими своим беспредельным счастьем.

Потом мы встали в очередь и дошли до дамы, которая сидела у зарешеченного окошка. Было время обеда. В одной руке дама держала гигантский гамбургер, а другой взяла наши анкеты и механическим голосом попросила нас поклясться, что мы сообщили верные сведения:

— Поднимите руки и скажите: «Клянусь».

Мы поклялись. Дама положила гамбургер, вытерла руку о блузку, отпила глоток диетической колы и сказала:

— С вас десять долларов.

Алан отдал ей десять баксов, и мы отправились искать судью, чтобы скрепить наш брак. Таксист убеждал нас, что мы слишком торопимся, что оформить брак можно в течение десяти дней, поэтому у нас есть еще время хорошенько подумать. «Уже подумали», — отвечали мы, крепко держась за руки. Он пожал плечами и повез нас домой, приговаривая, что мы совершаем ошибку, что брак — верный способ загубить свою жизнь, что он знает о чем говорит и нам стоило бы прислушаться к его мнению.

Алан нашел в справочнике судью с французской фамилией Шарет, выходца из Вендеи, который оказался американцем как минимум в четвертом или пятом поколении и даже свою фамилию произносил как «Черетс». Мы договорились, что на следующий день будем ждать его у себя дома. «Со свидетелями», — уточнил судья, прежде чем положить трубку.

Назавтра я надела зеленую блузку и белую мини-юбку. А Алан для пущей торжественности нацепил галстук и расчесал волосы на пробор. Моим свидетелем была Рита, а Алановым — Бонни Мэйлер, потому что именно благодаря ей мы познакомились. Судья снял пальто и попросил разрешения воспользоваться туалетом. Вернувшись в комнату, он велел нам встать посреди комнаты, со свидетелями по бокам, раскрыл старую книгу и начал скороговоркой читать что-то по-староанглийски. Я ответила «I do», не слишком понимая, что он там бормочет. Мне было все равно. Я смотрела, как Алан с серьезным видом произносит: «I do», и на все остальное мне было наплевать. Потом судья прервал чтение, ожидая, что сейчас мы обменяемся кольцами, но про них-то мы и забыли. Судья пожал плечами и продолжил свою речь.

Посередине огромной пустой гостиной мы поставили столик с бутербродами и французским шампанским, включили Билли Холлидей. Когда судья завершил свою тираду, мы выпили шампанского за наше счастливое будущее и прочую лабуду и закусили бутербродами. Поговорили о Вендее, правда, судья точно не знал, где она находится. Он все пытался вспомнить хоть какие-то французские слова, чтобы меня порадовать, но безуспешно, ему оставалось только глупо улыбаться, когда в разговоре возникала пауза. Я позвонила брату и Тютельке. «Поздравляю, — сказал Тото, — и когда же я смогу лицезреть физиономию твоего мужа?» Слово «муж» звучало так непривычно, что я не сразу поняла, о ком это он… Тютелька некоторое время напряженно думала, а потом сказала: «Я тебе сейчас зачитаю одну цитату, прямо про тебя». В трубке наступило долгое молчание, после чего Тютелька вернулась наконец с цитатой из некоего Онетти: «Все самое важное неподвластно мысли». Это единственное, что я запомнила, потому что все остальное было слишком сложно, да и голова у меня была занята другим. Тютелька пообещала прислать цитату телеграммой, если, конечно, эти кретины на почте не исказят до неузнаваемости великую мысль аргентинского прозаика. Алан позвонил родственникам в Вайоминг, точнее, оставшимся там родственникам, потому что его семья разъехалась по разных городам и штатам. Они тоже нас поздравили.

Рита подарила мне набор для домохозяек. В маленьком чемоданчике располагались: метелка из перьев, прихватки, специальная брызгалка, чтобы орошать курицу в духовке, и ложечки с зазубринками по краям для разделки грейпфрутов. Бонни спросила, собираемся ли мы в свадебное путешествие. Алан рассмеялся: он забыл об этом подумать. «Разве так можно? — проворчала Рита. — Что это за свадьба без колец и без свадебного путешествия?» Судья с ней согласился. Потом он скромно рыгнул, прикрыв рот ладонью, поставил бокал, пожал нам руки и вышел, держа спину прямо, как подобает представителю власти. Я спросила у Алана, сколько мы заплатили за церемонию. Он ответил, что церемония бесплатная, но он, по традиции, выписал чеки в пользу местного хора и пожарной части. Вскоре наши гости разошлись, и мы остались вдвоем. Мне хотелось сразу же забраться в постель, но у Алана возникла другая идея.

Мы взяли такси, чтобы всю дорогу целоваться. Таксист поехал по Парк-авеню, повернул на Пятую и остановился на углу Пятьдесят седьмой улицы, прямо перед «Тиффани». Я невольно вспомнила про Одри Хепберн и Трумена Капоте. Когда Алан расплачивался, таксист сказал, что любит подвозить молодоженов, потому что они всегда оставляют хорошие чаевые.

Алан оставил ему хорошие чаевые, и мы вышли из машины. Я не отходила от него ни на шаг: мне вдруг стало страшно. Некстати вспомнились многочисленные заметки из «Нью-Йорк Пост» про психов, которые бродят по улицам с револьверами в карманах и отстреливают счастливые парочки. А мы буквально светились от счастья, стало быть, нас замочат в первую очередь.

Жизнь была полна счастья. И подобна сну, который может закончиться в любую минуту.

А пробуждение, скорее всего, будет страшным. Нас наверняка пристрелят, и наша фотография окажется на первой полосе под заголовком «Stubbed in full honey moon», или что-нибудь в этом роде.

Я стала оглядываться вокруг в поисках психов. А их, видит Бог, в этом городе предостаточно, и все на свободе. «По крайней мере, перед смертью я целый месяц была счастлива», — сказала я себе.

С тех пор как Алан отыскал меня у Риты, я парила в облаках. Правда, время от времени приходилось щипать себя за руки, чтобы убедиться в том, что это не сон.

Он примчался через полчаса после того памятного звонка. Прижал меня к себе с такой силой, что я едва не задохнулась, под умиленным взглядом Риты, которая, скрестив пальцы и обратив взор к небесам, горячо благодарила Пресвятую Богоматерь, бормоча все молитвы, какие знала. А он все сжимал меня в объятиях и просил больше никогда никуда не исчезать. С пианисткой все вышло ужасно. Увидев ее в аэропорту Ла Гардиа, он сразу подумал: и зачем она приперлась? Зачем она вообще ему понадобилась? Как бы намекнуть, что она здесь лишняя, что ему невыносимо ее присутствие в этих стенах, где еще остались мой запах, моя зубная паста, один носок и прекрасные альбомы, которые он листал не переставая, повторяя, какая я замечательная. Присцилла уже все решила: она разведется и переедет к нему в Нью-Йорк со своими тремя детьми. С тремя детьми! Ее муж не станет чинить препятствий. Он дает жене год на размышления, и, если за это время ее чувства к другому не остынут, она получит развод и приличные алименты. Осталось только найти достойную школу для детей. Трое детей! Подходящая школа! И все это с согласия мужа! Алан не знал, куда деваться. Под предлогом жестокой зубной боли он отправился спать в соседнюю комнату, в мою постель, где простыни еще хранили мой запах.

Мой запах… Он всю ночь шарил по кровати, ища мое тело, в ярости сжимая подушку, обзывая себя идиотом, последним кретином, самым дебильным мужиком за всю историю Америки, слепым мулом, тупым дегенератом, и в бессильной злобе снова утыкался лицом в подушку, обуреваемый нестерпимым желанием. Больше всего на свете ему хотелось заняться со мной любовью, именно любовью, именно заняться, а не перепихнуться впопыхах. Он воображал мизансцены, позы, ласки, и дикая боль пронзала все его тело при одной мысли о том, что он, возможно, потерял меня навсегда.

Навсегда.

Прижавшись к нему, я упивалась его словами, с закрытыми глазами повторяя: «Еще, еще любви, еще».

Он гладил мои волосы, целовал мои веки, похлопывал ладонью по моему затылку, словно желая удостовериться, что я рядом, никуда не делась, и продолжал свою историю.

На следующее утро они завтракали молча. Присцилла уже успела изучить свежий номер «Нью-Йорк Таймс» и составить список культурных мероприятий: фильмов, выставок, концертов. В результате Алан оказался в темном кинозале неподалеку от Линкольн-центра, на просмотре французского фильма.

— Я сам его выбрал, — признался он. — Мне хотелось слушать твой язык и вспоминать твой акцент, но о чем этот фильм, я не помню… Даже название вылетело из головы…

Вечером ему пришлось исполнить свой сексуальный долг, благовидных предлогов для отказа не оставалось.

— В нашей постели? — спросила я, впервые позволяя себе притяжательное местоимение.

— В нашей постели, — ответил он. — Можешь себе представить…

Представлять мне совершенно не хотелось.

Утром Алан заявил Присцилле, что у него срывается сделка с Найроби, и отправился на работу.

— Она, разумеется, не поверила. Посмотрела на меня как на мальчишку, который попался на карманной краже, и грустно так сказала: «Прощай». Я бы предпочел, чтобы она устроила сцену…

Он снял комнату в гостинице и оставался там до ее отъезда.

Из гостиницы он написал ей длинное письмо, в котором объяснял все, вернее, почти все: она слишком торопит события, он пока не готов принять на себя ответственность за нее и за троих детей, прежде всего за детей, потому что сама Присцилла, по его мнению, в опеке не нуждается, поскольку она женщина сильная и самостоятельная. А он всю жизнь мечтает стать кому-то опорой.

— У меня все проблемы с женщинами из-за этого, — признался он, перебирая губами мои волосы. — Они слишком организованные. Я хочу любить и защищать их, а они живут по графику, и график этот чрезвычайно напряженный…

Он улыбнулся, отодвинулся на миг и снова прижал меня к себе, да так, что я пискнула от боли.

Присцилла с достоинством упаковала вещи. Навела порядок в квартире, удалила накипь с кофейника, поставила анемоны в вазу и написала записку: «Тоо bad!» Со вкусом у этой дамы все в порядке, и чувство юмора тоже в норме. Я бы с удовольствием с ней подружилась. Мне здесь так не хватало подруг…

Новый год Алан встретил в одиночестве, сидя в своей огромной полупустой гостиной и вглядываясь в светящуюся вывеску «Фуджи» за окном. Проверял, насколько серьезны его чувства ко мне. И в конце концов позвонил Бонни. Та сказала, что он, похоже, совершенно сбрендил, что его поступки абсолютно нелогичны, что она уже вообще ничего не понимает в нашей истории, и посоветовала обратиться к Рите.

А потом настала наша первая настоящая ночь. Ночь, когда он занимался любовью именно со мной, а не с безымянным телом и так, будто делал это впервые, будто никогда не опрокидывал меня на спину раньше. Он с величайшим трепетом относился к каждой клеточке моего тела, не пытался меня подавить и все время смотрел мне в глаза, словно боялся пропустить что-то важное. Мы любили друг друга на полу в гостиной, в спальне, в углу ванной. Угол ванной нам нравился больше всего. Шторка душа накрывала нас сверху, и мы вдыхали запахи мыла, шампуня, пены. Алану хотелось, чтобы мой аромат смешался со всеми запахами дома. Он постоянно что-то рассказывал, словно пытаясь наверстать упущенное время, когда не позволял себе откровенничать, опасаясь, что наши отношения зайдут слишком далеко. Сначала он был не слишком многословен, но постепенно, осмелев в моих объятиях, разговорился. Его предыдущие пассии меня совершенно не волновали, потому что теперь единственной была я. О своих романах, однако, мне рассказывать не хотелось. Я боялась его ранить, боялась, что он замкнется и снова замолчит, перестанет мне доверять. Кроме того, я, честно говоря, не была уверена, что окончательно избавилась от синдрома Жестокого убийцы. О своей ночи с Джо я тоже помалкивала. Алану этот эпизод мог бы показаться важным, что не соответствовало действительности. Возможно, настанет день, когда я расскажу ему обо всем. Но спешить не следовало. Он должен получше узнать меня, понять, что в этой жизни для меня действительно важно. Пока же я просто молча слушала его рассказы, а молчание не есть ложь. И, желая отплатить откровенностью за откровенность, поведала о любовном послании на долларовых банкнотах:

— Представляешь, прямо над носом у Вашингтона…

А вот на такое Алан был не способен. Не мог заставить себя сказать: «Я люблю тебя», не получалось. Он не скрывал своей слабости, просил не обижаться, но на самом деле мне это было по барабану. Он называл меня Шторкой душа, Велосипедом или как-нибудь еще в этом роде и патетики избегал. Честно говоря, мне такое обращение нравилось.

Я перестала трусить.

И больше не боялась, что он вот-вот сбежит.

Он все время был рядом. Все его внимание было обращено на меня. На меня одну. Я шла по улице, крепко ухватившись за его руку, висела на нем, как связка ключей, и бросала победные взгляды на встречных девиц. Даже, я бы сказала, вызывающие. Я ничего не могла с собой поделать, эти взгляды были частью того огромного неожиданного счастья, всецело захватившего меня.

Я никак не могла к нему привыкнуть. И чем больше на него смотрела, тем сильнее любила. Я была буквально больна любовью, даже есть перестала.

Мы назначали свидания в любое время дня, в самых неожиданных местах. Целовались на парковках, в гаражах, на первом этаже «Блумингдэйла», в метро. В результате Алан проезжал нужную остановку и опаздывал на деловую встречу.

Я показала ему свое увлечение, официантку из Forty Carrots, и он сразу понял, почему я к ней так прониклась. Алан увидел ее в точности такой же, как я. Наверное, это и есть любовь, когда двое одинаково ловят кайф, наблюдая за пятидесятилетней негритянкой в розовой блузке, зачарованно глядят, как она упругой походкой подходит к столику и бросает: «Hi! Honey!», представляют, как после работы она отправляется на метро в свою трехкомнатную квартирку в Квинсе. Светясь счастьем, я залпом проглатывала порцию холодного бананового йогурта и требовала добавки.

На выходные мы выезжали за город и проводили двое суток не выходя из гостиничного номера. Мы учили друг друга наизусть, на ощупь и на вкус. Наши воспоминания плавно перетекали от одного к другому.

Наши жизни наконец совпали.

Иногда, лежа в объятиях Алана, я, приоткрыв один глаз, видела его запястья, руки, длинные пальцы с выпуклыми прозрачными ногтями, и сердце начинало бешено колотиться. Я думала о папе. И о том, что моя великая любовь послана мне оттуда. Возможно, поэтому она с такой силой захватила меня. А потом я снова закрывала глаза и больше уже ни о чем не думала. Только о нем. Только о нас.

Я все время его тормошила, висла у него на шее, прижималась к нему. Ничего не могла с собой поделать.

И Алана это не смущало.

Мне хотелось жить, приклеившись к нему и не двигаясь с места. И чем дольше, тем лучше, главное, чтобы он не выпускал меня из объятий. Больше я ничего от него не хотела и от жизни тоже. Я не строила планов, не составляла расписаний. Жила одним днем и смаковала жизнь.

…Однажды вечером он пришел домой и спросил: «Ты согласна выйти за меня замуж?»

Тот вечер навсегда останется в моей памяти. Я сидела в костюме на табуретке у барной стойки в гостиной и читала новеллу Фланнери. Точнее, перечитывала в десятый раз, потому что она мне необыкновенно нравилась. Совсем как та, про герань. Она была так здорово написана, что я постоянно забывала, чем кончится дело. И каждый раз верила, что все будет хорошо, что они сумеют отбиться от этого сумасшедшего убийцы, сбежавшего из колонии. Я вместе с той бабушкой не верила в драматическую развязку. Вместе с ней цеплялась за каждую мелочь и пререкалась с маньяком, чтобы не слышать стрельбу в лесу, где его сообщники расправлялись с другими членами семьи. Бабушка была замечательной, я не верила, что в конце она умрет.

И вот теперь такой же маньяк застрелит нас перед витриной «Тиффани»…

Как пить дать.

Я еще сильнее прижимаюсь к Алану, стискиваю его руку и закрываю глаза, готовая к худшему.

Алан подталкивает меня к двери, и мы входим в магазин. Он за руку ведет меня мимо продавцов в галстуках, недалеких и чванливых торговцев роскошью. Продавцы окидывают меня взглядом с головы до ног, особенно их смущают ноги, потому что на мне ботинки без каблуков и носки, а их привычный контингент является в туфельках на каблуках из крокодиловой кожи и с сумочками в тон. На каждом пальце у них по брюлику, а с плеча свешивается норка. Хозяева таких магазинов могут экономить на уборке: за день покупательницы начисто выметают полы своими мехами.

А я шагаю среди всего этого великолепия в скромном пальтишке, держа под руку самого крутого мужика в городе. И все, наверное, удивляются: что он во мне нашел? А я плевать на них хотела: мне есть чем гордиться. Пусть у меня нет обручального кольца, но ведь мы все равно женаты, и это на всю жизнь.

Он останавливается посреди магазина, под хрустальной люстрой, которая чуть слышно позвякивает, и говорит:

— Выбирай. Бери все, что тебе нравится.

— Все, что мне нравится?

Алан кивает. Глаза его светятся счастьем, а во взгляде я читаю слова, которые он не в силах произнести: «Я люблю тебя. Ты с ума меня сводишь, ради тебя я готов на любое безумство. Давай-ка забирай все, что у них есть, а я продам миллионы колготок и футболок и оплачу любой твой каприз».

Я забываю про страшного убийцу. Про маньяка из толпы. Но на смену этому страху приходит другой — старый, хорошо знакомый, от которого кровь стынет в жилах. Ноги становятся ватными, дыхание сбивается. Меня словно током ударило, пронзило ужасом…

Нас убьет не маньяк.

Нас убью я.

Знакомая волна пробежала по телу, исказила любимые черты. Я смотрю на Алана, словно пытаясь раствориться, спрятаться в его взгляде, и мысленно умоляю: «Уведи меня подальше отсюда, возьми свои слова обратно и подарки свои тоже держи при себе, иначе всему конец». Меня трясет. Пот льет градом. Я блуждаю взглядом по залу, ища спасительное пристанище, где можно спокойно посидеть и переждать этот кошмар: может быть, все обойдется? Из последних сил отвожу в сторону клинок, нависший над головой моего свежеиспеченного красавца мужа. Пытаюсь держать оборону. Он не должен был приводить меня сюда, не смел даже взглядом показывать, что он от меня без ума. Я не могу так. Ты же знаешь, что я так не могу. Я не виновата. Мне нравилось, что ты не умеешь говорить о любви. Я сама терпеть не могу все эти сюси-пуси.

Ручейки пота бегут вдоль шеи, груди приклеиваются друг к дружке, одежда прилипает к коже. Я перевожу дыхание и трясущимися, влажными руками хватаюсь за первый попавшийся прилавок. Пошатываясь, вцепляюсь в его руку. Борюсь. Сражаюсь из последних сил. Стараюсь твердо стоять на ногах. Умоляю беспощадную волну схлынуть, заклинаю клинок повременить. Но силы не равны. И ненависть медленно подступает к губам. Я отворачиваюсь от Алана. Не хочу видеть, как он съежится и побелеет. Не желаю слышать его нелепое признание в любви: «Бери все, что хочешь…» Как глупо, как все глупо…

Это я уже проходила.

Он предлагал мне то же самое.

Другой мужчина.

Мой папа…

А потом смылся.

Неужели все повторится? Алан заплатит за все, а потом смоется.

Так и будет.

Ухватившись за прилавок обеими руками, я делаю вид, что рассматриваю драгоценные камни, которые нам гордо демонстрирует услужливый продавец: необычная огранка, уникальный размер, фирменный дизайн, эксклюзивная модель… Заставляю себя вслушиваться в его слова, чтобы заглушить внутренний голос, остановить уже запущенный механизм, готовый стереть нашу любовь с лица земли. Я утопаю взглядом в сапфире, провожу языком по губам при виде изумруда, растворяюсь в зеленовато-голубой влаге бриллианта и жду. Жду, затаив дыхание, и умоляю Другого, который высоко, старого Жулика, прошу его вмешаться, не позволить мне расчехлить кровавую пилу. Я молю его как никогда прежде. Я готова опуститься на колени посреди магазина, в своем дешевом пальтишке и ботинках на плоской подошве, только бы уйти отсюда прежней — счастливой и влюбленной. Только бы найти выход из замкнутого круга!

И научиться любить по-настоящему..

Прошу Вас, Вы же все можете, оставьте его мне. Оставьте его мне, и отныне моя судьба будет в Ваших руках…

И вдруг вмешивается знакомый голос: «Ты боишься, потому что такое уже бывало? — спрашивает Замечательная девушка. — Тебя это пугает? Признайся. Но ведь рядом с тобой совсем другой человек, дурочка ты моя. Тот умер. Умер. Все позади. Все в прошлом. Ты же сама говорила, что с ним покончено, и снова тащишь его за собой… Прими любовь. Она того стоит. И перестань трястись. Ты сама все портишь. Не бойся любить, не бойся быть любимой — и не надо бояться быть брошенной».

Я слушаю и жду.

Жду.

Алан тянет меня за руку, предлагает посмотреть колье, броши, серьги. Широким жестом указывает на прилавки, за которыми синхронно склоняются в поклонах продавцы. Две найковицы, облаченные в норки, о чем-то спорят, разглядывая огромный брюлик.

С ними нет мужчин, которые могли бы сделать им такой подарок. А со мной мужчина, но я его не хочу.

Расхотела…

Судорожно вцепившись в руку Алана, я механически перехожу к следующему прилавку, слушаю болтовню очередного продавца, скольжу взглядом по синему бархату витрин с блестящими ручками. Я еще пытаюсь верить в лучшее. Тешу себя надеждой, что клинок остановится на полпути.

Я закрываю глаза и снова открываю.

У меня нет желания присутствовать при кровавой бойне. Сейчас я уйду, дам деру, сделаю ноги. Высвободив руку, я одергиваю пальто и пристально смотрю на аварийный выход, который виднеется слева, в глубине магазина. Мой спасительный выход. Пора сваливать, настало время умывать руки. Если мне удастся бежать, возможно, не все еще будет потеряно и когда-нибудь мы опять будем вместе. Но только не сейчас, а потом, когда я приду в себя.

Очень может быть…

«Но ведь ты же все это время была счастлива с ним, — настаивает голос. — Решилась наконец на что-то серьезное. Стала доверять своим чувствам, перестала лгать и притворяться. А теперь пасуешь при первых же трудностях, да еще и бравируешь этим. Нашла чем гордиться! Ты вымаливала его любовь, а когда он стал по-настоящему нежен с тобой, струсила. Ты бесишься, потому что он полюбил тебя, попавшись в твою же ловушку. Но тебе же до смерти этого хотелось! Ты так стремилась заслужить его любовь, что сумела вопреки всему стать Замечательной девушкой».

«И совсем я не замечательная. Кто сказал, что я замечательная? Я сама придумала это слово, чтобы повысить свою самооценку. Все это полная чушь, и мы все равно расстанемся. Я не верю в счастливый исход. Все бы отдала, чтобы поверить, но не могу».

«А ты попробуй! Дай себе шанс. Пусть даже ваша любовь не вечна, но зато ты узнаешь, как это бывает. И сделаешь шаг вперед, одержишь маленькую победу. А иначе так и помрешь трясучей крысой, не способной принять решение. Рискни полюбить, по-новому, по-другому…»

Рискнуть и полюбить по-новому…

Слова так и взрываются в мозгу.

Любови бывают разными. Он ошибался…

То, что Он сказал мне тогда в клетчатой комнате, перед тем как уйти от нас, оказалось неправдой…

Маленькая девочка оказалась умнее всех. Она поняла, что такое любовь.

А голос внутри все твердил, что любовь может быть другой, что стоит рискнуть, а иначе моя жизнь превратится в старую затертую пленку.

Рискнуть, конечно, стоит…

И отправиться навстречу новым приключениям… Моим приключениям. С моими собственными героями и героинями…

Я чувствую, как разжимаются тиски. Вздыхаю. Смотрю на продавца, который улыбается, глядя на нас и умиляясь нашей красивой любви.

Моей любви.

И, какой бы она ни была, пусть совсем недолгой, я, пожалуй, рискну.

Я готова еще раз расстаться с Ним, научившим меня любить, правда, по-своему.

Папочка, оставляю Тебя здесь, у прилавка «Тиффани». В обществе найковиц, напомаженного продавца, среди шикарных побрякушек.

Что-то в последнее время я стала часто от Тебя отказываться.

Папочка мой любимый…

На глазах выступают слезы. Я расстегиваю пальто. Мне жарко.

— Я сейчас в обморок упаду, — говорю я Алану. — Слишком много волнений для одного дня.

Слишком много эмоций…

— Пойдем отсюда.

— Ничего, Шторка душа, попозже вернемся. Пойдем подышим?

Мы отправились на Плазу в чайный салон. Я заглотнула два шоколадных эклера, мигом выдула содержимое целого чайника. Мы молчали. Если людям в подобных ситуациях требуются слова, значит, они не любят друг друга по-настоящему. И говорят на разных языках. Но мы-то говорили на одном языке, и слова нам были не нужны. В этом я была твердо уверена с тех пор, как Алан увидел официантку из Forty Carrots и сразу понял, почему я так восхищаюсь ею. И представил себе, как она едет в метро, с висящими на запястьях пакетами. И увидел, как она возвращается в свою трехкомнатную квартиру в Квинсе, где на нее набрасываются эти сопляки… Я же все это не выдумала. Вкус бананового йогурта до сих пор у меня во рту.

Мы молча сидели в красных бархатных креслах чайного салона. Я по-прежнему не смела поднять голову, по-прежнему боялась, что Алан вдруг побелеет, скукожится, станет маленьким, нелепым. В конце концов я слизала крошки с пальцев и почувствовала, что страх незаметно отхлынул.

Я вышла сухой из воды.

Выплыла…

Я зажмурилась, потом открыла глаза. И так несколько раз, пока не убедилась, что это не сон. Я покосилась на Алана: он светился счастьем, излучал его всем своим существом, ушами, губами, носом. Занесенный клинок пощадил его.

Я вздохнула. Глубоко и радостно.

Я позволила себе стать счастливой. Безусловно, мне еще предстоят сражения. Жестокий убийца где-то неподалеку и может появиться в любую минуту. Он просто дал мне передышку. Но я была полна решимости, знала, что нужно быть начеку. Не зря же я столько всего передумала и поняла. Не зря решила стать Замечательной девушкой и упорядочить свою жизнь.

Я взяла Алана за руку, и мы вернулись к «Тиффани». Бродить по магазину больше не хотелось, и мы сразу направились к самому дальнему прилавку. Миновали бриллиантовые колье, изумрудные серьги, рубины, сапфиры, бусы из жемчуга, который добывают из южных морей голодающие туземцы, и подошли к маленькому невзрачному прилавочку. Продавец за ним выглядел так, будто его наказали, поставив сюда, на самый сквозняк.

Я внимательно оглядела витрину. Там лежали они: тонкие и массивные, узорные и гладкие, с прибамбасами и без. Я померила самые разные, выложила их на стекло и выбрала.

Большое, широкое обручальное кольцо, без рисунка.

Я кивнула Алану.

Он посмотрел на него так, будто это был огромный бриллиант стоимостью в целое состояние. Повертел в руках. Подмигнул. Надел мне на палец, пригляделся, с видом знатока передал кольцо продавцу и сказал, что мы его берем.

При одном условии…

Если на внутренней стороне будет гравировка: «Я люблю тебя, Велосипед».

Алану пришлось повторять эти слова несколько раз, потому что продавец совершенно не въезжал. Он подал Алану листок бумаги и попросил написать эту фразу печатными буквами. Потом как минимум трижды перечитал написанное, странно на нас посмотрел и промямлил, что это не проблема.

— Вот и славно, — сказал Алан. — И когда мы сможем его забрать?

— Будет готово через неделю, — профессиональным тоном ответствовал продавец.

Прежде чем покинуть магазин, Алан выбрал еще кольцо для себя: тоненькое и без всяких надписей. Для них не было места.

Мы вернулись домой. Нырнули в свою большую кровать. Я крепко-крепко прижалась к Алану, уткнулась носом в его шею, часто-часто задышала и сразу уснула. За день я совершенно обессилела.

На следующее утро нам позвонили из «Эйтити». Девушка в трубке сообщила, что они только что получили телеграмму из Франции и ничего не поняли. Сможем ли мы восстановить текст, если она продиктует по буквам? Алан привстал на кровати, дотянулся до карандаша, оторвал кусок вчерашней «Нью-Йорк Таймс» и стал записывать букву за буквой, а я читала, глядя через его плечо. Телеграмма гласила:

«Все самое важное неподвластно мысли. Мы должны трепетно носить его в своем подсознании подобно собственной тени. Онетти.

Удачи вам обоим. Тютелька».