~~~
Однажды отец заходит в ее комнату и говорит, что решил уйти.
Насовсем.
Он больше не может жить вместе с Недобрым взглядом.
Это их с матерью взрослые проблемы.
Дочка здесь ни при чем. Ее Он будет любить всегда. Она останется Его любимой женщиной. Он больше не женится.
У Него не будет других детей.
Другой маленькой девочки.
Взяв ее на руки, Он садится на клетчатое покрывало и, касаясь губами ее щеки, принимается объяснять, что такова природа любви: люди любят друг друга, а потом вдруг перестают. Девочка спрашивает, всегда ли так происходит? Всегда ли кто-то встает и уходит?
Всегда?
Всегда?
Это так же, как в кино? Фильм начинается, заканчивается, и, если смотреть его несколько раз подряд, история раскручивается заново и каждый раз повторяется… Но актеры-то не знают, что их история давно всем известна, и всегда играют по-настоящему, будто в первый раз.
Он смеется, крепко прижимает ее к себе.
Девочка думает, что на этот раз победа осталась за ней.
С Недобрым взглядом у него все кончено, но ее-то это не касается, Он сам так сказал. Значит, она останется с Ним на следующий сеанс и на все остальные. Только Недобрый взгляд навсегда покинет зал.
Она несется к шкафу и достает свое любимое платье, желто-зеленое, которое они вместе покупали в «Галери Лафайет». Будучи при деньгах, отец всегда вел ее в «Прентан» или «Лафайет», вставал у кассы с чековой книжкой наготове и говорил: «Ну, выбирай все, что тебе нравится. Я плачу». Она мчалась из одного отдела в другой и снимала с вешалок все, что приглянется. Все подряд. Набирала целую кучу платьев: розовых, голубых, зеленых, разноцветных, в сиреневую полоску, в крупный желтый горох, в кофейную клетку, красно-синих, сине-зеленых, зелено-оранжевых. В тон платьям — шелковые ленты, бархатные банты, золотистые и серебристые заколки. А туфельки, туфельки, папа, возьмем? Вот эти, красные и небесно-голубые? Отец кивал, повторял, чтобы брала все, что хочет. — Он за все заплатит.
Он притворялся, что выписывает чек с закрытыми глазами. Сумма выходила астрономическая, но Он платил всегда. Как обещал. Спрашивал: «Может быть, наденешь все сразу?» Она качала головой, а потом мчалась в кабинку, примеряла самое лучшее из новых платьев, распускала волосы, завязывала бант и, слегка откинув голову назад, царственной походкой плыла к отцу. Тот ждал у кассы и, с нескрываемой гордостью глядя на дочь, говорил, обращаясь к кассирше: «Видели, какая у меня девочка? Просто замечательная! А какой красоткой она станет, когда вырастет! Ей покорятся любые вершины…» Дочь делала вид, что не слышит, но на самом деле жадно ловила каждое слово. Горделиво, маленькими шажками, она шествовала между рядами платьев и повторяла про себя: «Я замечательная, замечательная. Мне покорятся любые вершины» — и, легким кивком поблагодарив продавщицу, грациозно выплывала из магазина под руку с отцом.
И вот теперь, надев любимое платье, она откидывает голову, распускает волосы и тянется к Нему. Она нарядилась, чтобы вместе с Ним отчалить навсегда. Отец сидит неподвижно. Она подпрыгивает, приподнимает юбку и начинается кружиться. Кружится она так долго, что перед глазами расплываются разноцветные шары, зеленое смешивается с желтым, клеточка — с горошком, рисунок с покрывала перемещается на потолок и заполняет всю комнату. Наконец, потеряв равновесие, она падает отцу на руки. «Видишь, как я умею?» — хвастается она.
Пусть не думает, что в новой жизни она будет Ему обузой. Она — смелая, самостоятельная. Отец смотрит на нее молча, не шевелясь, не улыбаясь.
Наверное, Он все-таки боится, что я стану мешать Ему. Начну плакать, требовать внимания. Буду грустной и назойливой.
Она исполняет пируэт, затем другой, проходится по комнате колесом, изображает клоуна, у которого огромный рот, нос картошкой, глаза навыкате, руки на заду, ноги раскорячены, ботинки — желтые с черными шнурками.
Джемми, тебе что, не смешно?
Отец и не думает смеяться.
Он сидит в той же позе, рассеянно глядя на девочку. Глаза Его широко открыты, но на самом деле смотрят куда-то вдаль, сквозь нее.
Может быть, Ему просто скучно?
Она перевоплощается в итальянскую комедиантку. Поднимает локти и, глядя поверх букета, произносит: «Prego signor… Ti voglio bene. Molto bene. Moltissimo». Он сам ее научил.
И снова отец не шелохнулся.
Она забеспокоилась. Что-то не так, иначе Он давно бы уже подыграл ей, зааплодировал и, подхватив на руки, понес прочь. Прощай, честная компания! Прощайте, братик и Недобрый взгляд! Нам пора! Сердцу не прикажешь! До новых встреч! И, покатываясь со смеху, они бы гордо удалились вдвоем.
Кривляться дальше она не в силах. Выпрямившись во весь рост и приставив палец к подбородку, она молча вопрошает: «Так ты возьмешь меня с собой? Возьмешь?»
Она хочет услышать ответ. Немедленно.
Ты возьмешь меня с собой?
Он зарывается лицом в подол ее платья, прижимается к ее коленям, бормочет невнятные нежности. Она легонько взъерошивает Ему волосы. Почему Он плачет, сейчас они уедут вместе, машина уже ждет, Он похитит ее, карета подана.
Он качает головой.
Это невозможно.
Она останется с Недобрым взглядом. Таковы правила.
Правила…
Но Он будет ее навещать. Часто-часто. У Него есть право на посещения.
Посещения…
У нее дрожат губы, но, совладав с собой, она замирает. Если она сейчас зарыдает, Он не вынесет этого и сразу уйдет.
Когда? Когда Он придет? Когда будет первое посещение?
Скоро.
Уже скоро…
Он медленно, медленно выпускает ее из объятий. Она чувствует, что Его уносит течением. Его руки скользят по ее платью, Он едва касается его кончиками пальцев, не касается вовсе. Отец уходит навсегда, хотя и пытается убедить ее в обратном. В горле застывает комок, но она сдерживается, не дает слезам выплеснуться наружу. Не стоит лишать себя последнего шанса. Вдруг Он в последний момент передумает.
Поймет, какая она чудесная.
Поймет, что такую замечательную, чуткую, очаровательную девочку нельзя бросать на произвол судьбы.
Она через силу улыбается, и это Его успокаивает. Он радуется, что дочь воспринимает ситуацию по-взрослому, что она такая разумная. Одарив ее улыбкой, Он признается, что поначалу боялся, как она отреагирует, не закатит ли сцену. Их и так на Его долю выпало немало. Он перевидал столько дамских истерик, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Но теперь можно не волноваться: она оказалась на высоте, Его доченька, Его любовь, Его принцесса. Он встает, отряхивает штаны, поправляет волосы и звонко целует ее в щеку, благодаря за чуткость и понимание. «Мы с тобой одной крови, ты и я, одной породы».
Потом она молча смотрела, как Он уходит.
Затем огляделась. Голова по-прежнему кружилась, отчего вся комната казалась клетчатой. Она судорожно вцепилась в желто-зеленое платье, горя желанием разорвать его, искромсать на мелкие кусочки. Любимое платье подвело ее — не помогло удержать отца.
Она швырнула платье на пол, пиная ногами, затолкала под шкаф, завернулась в плед и легла. Лежала не шевелясь, не издавая ни звука. Все вокруг казалось нереальным. Она потрогала подушку, одеяло, покрывало…
Все вдруг стало белым, лишилось цвета: простыни, картинки на стенах, письменный стол, плюшевый тигренок, деревья за окном, двор и даже небо. Все побелело.
Выцвело.
Она села, зажала подушку между колен.
Это невозможно. Он вернется. Здесь какая-то ошибка. Он всегда возвращался.
В первое же посещение Он передумает и решит остаться…
Надо спросить у мамы, когда Он придет.
Мама сидела в гостиной с братиком.
Гостиная была белой, и мама с братиком — тоже.
Они сидели каждый в своем углу и думали каждый о своем, молчали, не двигались. Со стороны могло бы показаться, что они абсолютно спокойны. Оба вслушивались в тишину. Взгляд матери блуждал по комнате, словно пытаясь привыкнуть к новому порядку вещей. Он уже не способен был метать молнии. Печальный, удивленный, почти испуганный, он словно не знал, на чем остановиться, рассеянно перебегал с торшера на диван, потом на проигрыватель. Братик смотрел под ноги. Он решил больше ни о чем не спрашивать.
И мать, и братик были белы и неподвижны.
Ей подумалось, что отец ушел, не вынеся всей этой белизны.
Эта белизна была невыносима.
И все-таки Он вернется. Не сможет жить без нее.
Непременно вернется.
Ему будет слишком ее не хватать.
Она уселась между матерью и братиком в побелевшей гостиной и стала ждать.
Он приходил раз в две недели, по воскресеньям. Так было предписано.
В эти дни мать старательно купала их, наряжала, причесывала и даже душила за ушком, приговаривая: «Пусть он видит, как хорошо я за вами слежу, какие вы у меня ухоженные. Пусть видит!» После всех этих процедур она сажала детей на скамеечку в прихожей и велела сидеть смирно, пока Он не позвонит.
Раздавались два коротких звонка. Дзынь-дзынь, а вот и я. И, спрыгнув со скамейки, они уходили вместе с отцом. Сначала шли в ресторан. Ели салат из кислой капусты, запеканку с мясом и гигантские эклеры на десерт. Потом отправлялись в кинотеатр на Авеню де л’Опера смотреть мультфильмы про птичку и кота. Или в ботанический сад. Они катались на электрических машинках, сосали леденцы на палочках, жевали сахарную вату. Если позволяла погода, брали напрокат лодочку и плыли по Булонскому озеру. Отец разрешал им грести. Программа почти не менялась, и это их устраивало. Братик с сестричкой с двух сторон брали отца за руки и крепко держали. И в кино, и в саду ни на минуту не отпускали его рук. Рассказывали Ему последние новости: про себя, про школу, про то, что в классе у братика поселился ручной голубь, а у сестрички сменился учитель математики…
Было очень важно вспомнить все, потому что приходил Он раз в две недели, и, упустив какую-нибудь деталь, дети должны были ждать следующего раза, рискуя за этот долгий промежуток все позабыть. Они боялись, что оборвется последняя нить между ними и отцом.
Установленный порядок посещений таил в себе опасность. И девочка сразу это поняла. Нужно быть начеку, а то вдруг Он уйдет окончательно, сотрется из памяти, обернется белым привидением. По воскресеньям нельзя расслабляться, отвлекаться на мелочи, на похождения птички и кота, на братика, забрызгавшего озерной водой отцовский костюм, на липких зеленых петушков, на машинку, застрявшую в углу площадки. Иногда она возвращалась домой грустной и беспокойной.
Она не позволяла себе терять драгоценное время. Ловила Его ласковые взгляды и нежные слова.
Их диалог обрывался на целых две недели.
До очередного воскресенья.
А бывало и по-другому. Мать по обыкновению купала и наряжала их, причесывала, душила за ушком и, довольная результатом, наказывала сидеть смирно. Говорила, что на них приятно смотреть, не дети, а загляденье, чистенькие и послушные. Он придет и увидит, что она прекрасно без него справляется.
Братик с сестричкой сидели на скамье в прихожей, свесив ноги в пустоту, слегка подавшись вперед, в сторону двери. Вот сейчас раздастся звонок и сразу второй. Динь-динь. Они сидели нарядные, причесанные. Аромат туалетной воды постепенно выветривался. А они все ждали.
Ждали.
Они старались не смотреть друг другу в глаза, боясь прочесть в них тот же ставший привычным страх. Пытались думать о другом, забыть, что такое уже случалось, но ничего не могли с собой поделать, и с раннего утра их волновало только это. Они не смели поделиться с матерью своими опасениями. Недобрый взгляд отмывал им уши и коленки, пролезал между пальцами ног и забирался под ногти, тер мочалкой, зубной щеткой, полотенцем, орудовал расческой.
Он придет, повторяли они про себя, обязательно придет, повторяли, не глядя друг другу в глаза.
Братик ерзал на скамейке.
Сестричка приглаживала юбку, поправляла косички.
Они ждали.
Мать ходила взад-вперед, говорила со вздохом: «Какой стыд!»
Они ждали.
Наступал вечер.
Мать приказывала им раздеваться.
Братик молча слезал со скамейки.
Весь побелевший.
Девочка закрывалась на ключ, горько рыдала и с искаженным от злости лицом кидала подушки об стену.
На следующее утро раздавался телефонный звонок. Мать кричала на Него в трубку. Сестричка тоже кричала. Братик отказывался подходить к телефону.
В следующее посещение Он являлся вовремя, приносил подарки, просил прощения, ласкал их. Заказывал вдвое больше эклеров и ледяных эскимо и вдвое дольше катал их на электрических машинках.
А потом наступало новое воскресенье, и, сидя на скамеечке в прихожей, они нервничали и боялись. Их сердца бешено колотились. Страх владел ими без остатка. Они старались не касаться друг друга, чтобы скрыть бешеное биение сердец. Они ждали.
В одно такое воскресенье отец сообщил им, что снова женится.
У Него скоро будет ребенок.
Еще один.
С тех пор они отказывались с Ним встречаться. Не хотели видеть ни Его, ни новую жену, ни другого ребенка.
Больше не ждали Его на скамейке в прихожей.
Не ходили с Ним гулять по воскресеньям.
Не следовали предписанию.
Не принимали Его подарков.
Не читали писем Его жены.
Не смотрели фотографии ребенка, который делал первые шаги на дорожке, бегущей вдоль моря.
Его нового сына.
Братик сказал, что больше не желает знать отца.
А сестричка решила Ему отомстить. В присутствии братика и Недоброго взгляда она объявила отцу войну.
Так просто Он не отделается.
