25. Патрис
Патрис держал фотографию дрожащей рукой. Но он все-таки был ученым или, по крайней мере, пытался быть.
Он знал, что ум подлинно научного склада должен быть открытым и критическим одновременно и только таким образом можно, поработав мозгами, понять этот мир. А если что-то остается непонятным, то непонимание логично с учетом состояния знаний на данный момент. Иными словами, для Патриса знание было лестницей, по которой человечество карабкается со ступеньки на ступеньку к пониманию.
Но сейчас он ничегошеньки не понимал.
В логической цепочке событий что-то дало серьезный сбой: он смотрел на фото своей сестры у двери дома, про который ему всегда говорили, что в нем никто не живет… Это само по себе не укладывалось в голове, но тут он еще мог найти объяснения. Надуманные объяснения, но все же: похищение, например, какими-нибудь психами, мечтавшими о ребенке… Почему бы нет, идиотизм конечно, но годится для уголовной хроники.
Однако было еще кое-что. То, чему разум Патриса отказывался верить, хотя он это видел своими глазами: на фотографии сестра стояла. Его сестра, которая не могла ходить, которую он, сколько себя помнил, видел лишь на руках у родителей или в инвалидном кресле, его сестра, которую круглый год дважды в неделю возили на сеансы логопедии и в бассейн, чтобы ее ноги не атрофировались совсем, не отсохли, как ветви дерева в засуху, его сестра не могла стоять на ногах.
Патрис был еще маленьким, но ему объяснили, что сестра никогда не сможет ходить. Никогда. Что-то было не так в ее позвоночнике, и никто, никакие врачи ничего не в силах с этим поделать.
Но мало того, что на этом снимке его сестра стояла — она еще и улыбалась. И это тоже было абсолютно невозможно. У его сестры всегда был безучастный, отсутствующий взгляд человека, который воспринимает жизнь как нечто вроде легкого сквозняка или отдаленного гула. А тут сестра улыбалась. Милой простодушной улыбкой, как улыбалась бы любая девочка лет десяти после хорошего денька на каникулах.
— Послушай, я, честное слово, не понимаю, что здесь творится. Лучше бы нам вернуться в шале…
Патрис сказал это севшим от испуга голосом. Он не находил в себе сил для дальнейших подвигов. Слишком много всего произошло за слишком короткий срок, чтобы его нервная система выдержала такой удар: фотография его доконала.
Ивана смотрела на него, хмуря брови.
— Хорошо. Ладно. Идем. Вернемся сюда завтра.
Патрис видел, что он напугал ее своим рассказом про сестру и что достойное восхищения хладнокровие, которое она выказывала до сих пор, ее покидает. Поколебавшись, он спрятал в карман фотографию сестры, и они вышли из комнаты.
— Давай уйдем через окно, я не хочу знать, что тут еще есть, — сказал Патрис.
— Я за тобой.
Они направились к пустой комнате, через которую вошли, и тут вдруг услышали странный, но очень отчетливый звук. Оба замерли.
— Что это было? — спросил Патрис.
— Как будто вода в засоренной трубе…
— Плевать! Мы не водопроводчики… Пошли отсюда!
Но Ивана снова заколебалась.
— Нет, надо пойти посмотреть. Иначе мы никогда не узнаем… Пойдем… Пожалуйста… Не оставляй меня одну.
Патрис сумел распознать в интонациях Иваны нечто новое: попытку кокетства. Он разозлился так, что рука зачесалась от желания влепить ей пощечину. В то же время другая половина его существа готова была клюнуть, чтобы хоть ненадолго потешить себя иллюзиями.
— Ладно. Идем, только потом сразу уходим, и больше я сюда не вернусь, не проси.
— Обещаю.
Они осторожно двинулись туда, откуда донесся звук, и оказались в грязной ванной комнате, освещенной холодным светом неоновой лампы.
— Никого, — протянула Ивана. — Наверно, просто в трубах шумело.
— Подожди. Мне кажется, в ванне что-то есть.
Они шагнули вперед — и застыли как вкопанные.
Они увидели розоватую жидкость.
Увидели нечто, похожее на кальмара.
Увидели женское лицо.
— Боже мой, — выдохнул Патрис.
— Бежим! — Ивана потянула его за рукав.
Патрис не двинулся с места.
— Что такое? — спросила Ивана.
— Это лицо…
— Что?! — Ивана почти кричала, на грани истерики.
— …Это лицо моей тети.
В ту же минуту из ванны высунулась белая рука и крепко вцепилась в куртку Патриса.
